Борис Леонидович Пастернак (10 февраля (29 января) 1890 – 30 мая 1960)

Борис Леонидович Пастернак

(10 февраля (29 января) 1890 – 30 мая 1960)

Родился в обеспеченной интеллигентной семье художника Леонида Осиповича Пастернака (1862—1945) и пианистки Розалии Исидоровны Кауфман (1867—1939), которая с юных лет концертировала в России, Польше, Германии и Австрии. Детство Б. Пастернака проходило в благополучной среде, в кругу знаменитых людей российского общества. В семье были брат Александр (1893—1982), сестры Жозефина (1900—1993) и Лидия (1902—1989), а в три года Б. Пастернак, когда Розалия Исидоровна исполняла классическую вещь в квартире Льва Толстого, играл с его детьми. Выходец из еврейской семьи владельца постоялого двора в Одессе, Леонид Осипович Пастернак пользовался широкими возможностями своего таланта, выставлял свои картины на выставках, на I съезде русских художников был избран членом совета, преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества (1894—1921), в 1905 году стал академиком живописи, снискал авторитет в художественных кругах, писал портреты Льва Толстого, композиторов Скрябина и Рахманинова, писателей Горького, Рильке и Верхарна, учёного Альберта Эйнштейна и многих других. Когда князь Алексей Евгеньевич Львов предложил ему место преподавателя Училища живописи, ваяния и зодчества, Леонид Осипович оставил в своих записках воспоминание о своём заявлении: «Я поспешил выразить свою искреннюю радость и благодарность за лестное приглашение. Вместе с тем я указал, что моё еврейское происхождение, вероятно, послужит непреодолимым препятствием. Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но, глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях» (Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. М., 1989. С. 28—29). С 1 сентября 1894 года Л.О. Пастернак стал младшим преподавателем в Фигурном классе с окладом в 600 рублей годовых, квартирой и мастерской по адресу: Мясницкая, 21. Вместе с Пастернаком в училище были назначены художники Архипов и Савицкий, о чём было сообщено в газете «Московские новости». Леонид Осипович Пастернак участвовал в выставках вместе с М. Нестеровым, В. Серовым, Н. Ге.

С детских лет Борис Пастернак, получая домашнее образование, учил языки: немецкий, французский, английский. Мальчик привязался к музыке, мать играла, а он слушал, хорошо играл на музыкальных инструментах, пытался сочинять прелюдии, сонаты. В 1901 году поступил в гимназию и в 1908 году окончил её с золотой медалью. Перед этим Борис Пастернак сдал экзамены в первый класс в Одессе. Преподаватель Л.О. Пастернак обратился к директору Московской 5-й гимназии с просьбой зачислить его в первый класс. Вместе с тем он известил о своём прошении и князя Львова, который, предполагая препятствия, обратился к московскому городскому голове князю Владимиру Голицыну, но ответ был неутешительный: «На 345 учеников у нас уже есть десять евреев, что составляет 3%, сверх которых мы не можем принять ни одного еврея». Директор гимназии также сообщил, что в следующем году будет одно место для еврея, пусть готовится сразу во второй класс. Так и было сделано (Там же. С. 47—48).

Борис Пастернак много читал, знал классическую и современную литературу, был в курсе поэтического разнообразия современности. Рано начал писать стихи. Шесть лет занимался музыкальной композицией под руководством Ю.Д. Энгеля и Р.М. Глиэра. После знакомства со А.Н. Скрябиным, которого Б. Пастернак боготворил, наступило разочарование в собственном музыкальном даровании: он хотел быть таким, как Скрябин, первым, главным в музыке, но понял, что это ему не под силу. А Пастернак по своему характеру любил быть впереди.

В августе 1903 года, как пишут биографы, во время летних каникул в деревне под Малоярославцем Борис упал с лошади, повредил ногу, всю жизнь он скрывал свою хромоту, но это освободило его от армейской службы. Обычно лето семья Пастернак проводила в Одессе, куда приезжали многие знакомые художники, музыканты, родные и друзья. И здесь создавалась благодатная атмосфера для обогащения духовного мира Бориса Леонидовича.

В 1908 году Борис Пастернак поступил на юридический факультет Московского университета, потом по совету Скрябина попросил руководство университета перевести его на философское отделение историко-филологического факультета, где он увлёкся психологией познания, философией истории, немецкой классической философией, героями его увлечений стали Платон и Лейбниц.

В Одессе в круг Пастернаков попало и семейство Фрейденберг, среди которых дочь Ольга выделялась умом и познаниями. С детства Ольга и Борис, почти ровесники, любили вместе гулять и рассуждать о жизни и об окружающих. Сохранилась переписка Бориса Пастернака и его двоюродной сестры Ольги Фрейденберг (1890—1955) с 1 марта 1910 по ноябрь 1954 год. Читаешь одно за другим их письма и поражаешься глубине и богатству содержания, богатству литературного языка и широте образования. Вот несколько строк из вступительной статьи О. Фрейденберг к публикации этой переписки: «Мне было 20 лет, когда он приехал к нам не по-обычному. Он был чересчур внимателен и очарован, хотя никаких поводов наши будни ему не давали. В Москве он жил полной жизнью, учился на философском отделении университета, играл и композиторствовал, был образованным и тонким. Казалось, это будет учёный. В житейском отношении – он был «не от мира сего», налезал на тумбы, был рассеян и самоуглублён. Его пастернаковская природа сказывалась в девичьей чистоте, которую он сохранил вплоть до поздних, сравнительно, лет. Пожалуй, самой отличительной Бориной чертой было редкое душевное благородство» (Переписка Бориса Пастернака. М., 1990. С. 18). Сначала письма ничего не предвещали, так, родственная переписка, но потом всё явственнее стали проявляться подлинные чувства, страстное желание видеть друг друга, обмениваться новостями и сокровенным. До интимности дело не доходило, Борис должен был сделать первый шаг, но этого шага он не сделал. Ольга видела, как он «глазами пожирал курсисток», но не более того. Ольга иронизирует над Борисом, говорит, что он слишком увлечён высокими материями, а жизнь проста и неизменна. Из Петербурга в Москву летели письма Ольги с поучениями: «Боря, ты приезжай непременно, – писала Ольга 2 марта 1910 года. – Я хочу тебе сказать, чтобы ты не занимался философией, т. е. чтобы не делал из неё конечной цели. Это будет глупостью, содеянной на всю жизнь…» В ответ Борис Пастернак написал три «зимних» письма, но не отослал их, а из Мерркюля, куда семейство Пастернак переехало на лето, писал ей страстные письма с просьбой приехать: «Дорогая Оля, как ты только поймешь, что, даже будучи неприязненно настроена ко мне или к кому-нибудь из здешних, ты всё-таки многое выиграешь от этой поездки в чудную местность со сказочными условиями, как только этот призывный посев взойдёт в тебе аксиомой… Я тебя тогда расспрошу о том, почему у тебя на подозрении философия…» Ольга отвечала: «неправда меня шокирует», «что стоит вся философия и всё твое «я» со всеми порываньями – etc., etc., если… тебе нельзя написать правды, самой малой?.. А тут вспоминаешь, что ведь мы любим друг друга в кредит и больше догадываемся, нежели знаем. И вот нужно вводить новые пояснения, уклоняться в сторону или забегать вперёд…». Ольга приехала в Мерркюль, они долго гуляли, беседовали. «Когда же Боря нехотя уступил мне и мы остались на террасе, ничего поэтичного не вышло. Он сидел поодаль и философствовал, стараясь говорить громче и суше обычного, а я скучала и чувствовала разочарование» – так чуть позднее записала в своём дневнике Ольга. Июль и август 1910 года Борис и Ольга писали друг другу письма, сдержанные и откровенные, из переписки многое можно было узнать, но выяснилось другое: в дневнике Ольга записала, что «всё, что у меня произошло с Борей в течение июля, было большой страстью сближения и встречи двух, связанных кровью и духом, людей… Но дело было проще: я его не любила…». И в 1912 году, когда Ольга вновь «как-то особенно ощутила возможность новых волн старого чувства», встреча их состоялась в Марбурге 27 июня 1912 года. Ольга лечилась после болезни за границей, Борис учился философии у немецких учёных. Он без устали говорит, а она молчит, «как закупоренная бутылка»: «Эту встречу он описывает потом в «Охранной грамоте». У него тогда происходила большая душевная драма: он только что объяснился Высоцкой в любви, но был отвергнут. Я ничего этого не знала. Но и мне он как-то в этот раз не нравился. Я не только была безучастна, но внутренне чуждалась его и считала болтуном, растеряхой. Я прошла мимо его благородства и душевной нежности и даже не заметила их» (Переписка Бориса Пастернака. С. 19—62).

В это время Борис Пастернак жил то в Германии, то в России, много путешествовал, побывал во Франции и Италии, писал стихи. Прочитал в издательстве «Мусагет» доклад «Символизм и бессмертие», участвовал в альманахе «Лирика», в котором впервые напечатал свои стихи: «Я в мысль глухую о себе», «Сумерки… словно оруженосцы роз», «Февраль! Достать чернил и плакать», «Сегодня мы исполним грусть его», «Как бронзовой золой жаровень». Готовил свою первую книжку стихотворений – «Близнец в тучах» (1913), которая вскоре вышла в издательстве «Лирика». Предисловие написал Николай Николаевич Асеев, начавший печататься с 1909 года и только что выпустивший первый сборник «Ночная флейта», писали о сборнике Б. Пастернака М. Шагинян, В. Шершеневич, отмечали самобытность и «исключительную талантливость» молодого поэта, называли его подлинным лириком современной поэзии. В статье «Год русской поэзии» Валерий Брюсов писал: «Наиболее самобытен Б. Пастернак. Это ещё не значит, что его стихи – хороши или безусловно лучше, чем стихи его товарищей… У Б. Пастернака чувствуется наибольшая сила фантазии; его странные и порой нелепые образы не кажутся надуманными; поэт, в самом деле, чувствовал и видел так; «футуристичность» стихов Б. Пастернака не подчинена теории, а своеобразный склад души. Вот почему стихи Б. Пастернака приходится не столько оспаривать, сколько принимать или отвергать» (Русская мысль. 1914. № 6. Отд. 3. С. 18). И если сравнить переписку Б. Пастернака с Ольгой Фрейденберг и первый сборник стихов, то вполне естественно отдашь предпочтение письмам, настолько они богаче мыслями, широтой знаний, богаче языком. Правда, В. Брюсов обратил внимание на техническую бедность сборника.

Готовя сборник к выходу в свет, Б. Пастернак обсуждал его с поэтом и теоретиком Сергеем Павловичем Бобровым (1889—1971), с поэтом и художником Юлианом Павловичем Анисимовым (1888—1940) и его женой Верой Станевич (1890—1967), в доме которых проходили заседания литературной группы «Лирика» и обсуждения предлагаемых к печати книг. Б. Пастернак опирался на мастерство и Александра Блока, и Валерия Брюсова, и старых мастеров.

Весной 1914 года Борис Пастернак, разочаровавшись в группе «Лирика», вместе с Бобровым и Асеевым сблизились с футуристами, образовали группу «Центрифуга». Анисимов написал оскорбительную записку Борису Пастернаку, который тут же вызвал Анисимова на дуэль. Но вмешались друзья, и дуэль не состоялась. Б. Пастернак уже был знаком с В. Маяковским, Д. Бурлюком, В. Каменским, увлёкся их художническими теориями, в новелле «Апеллесова черта» в образе поэта Релинквимини высмеял свои первые поэтические опыты.

Б. Пастернак работал домашним учителем, жил на свои средства. Приобрёл широкий круг знакомств, в том числе бывал у сестёр Н.М. и К.М. Синяковых, одна из них была прекрасной пианисткой; он и сам играл, а больше слушал. У сестёр бывал и Маяковский. Б. Пастернак в одну из сестёр, Н.М. Синякову, влюбился, посвятил ей стихи, но в дни антигерманских митингов и шествий, 28 мая 1915 года, загорелся дом, в котором он жил и был домашним учителем, сгорели многие стихи и наброски. Новые коллеги и друзья Н. Асеев, С. Бобров, Р. Ивнев, Большаков выпустили новые книжки. Прочитав интересную книжку Боброва «Записки стихотворца», Б. Пастернак задумался о втором сборнике своих стихотворений, но пожар уничтожил многое из готовых стихотворений и набросков. Но новая книга возникала, особенно после поездки в октябре 1915 года в Петербург. Там он написал «Петербург», прославляющий деяния Петра Великого. Многие увидели в этом стихотворении влияние Александра Пушкина:

Как в пулю сажают вторую пулю

Или бьют на пари по свечке,

Так этот раскат берегов и улиц

Петром разряжён без осечки…

Пастернак Б.

Избранное: В 2 т. М., 2003. С. 38.

В январе 1916 года Борис Пастернак отправился на Урал чиновником на химические заводы Пермской губернии. Свои впечатления от природы Урала Пастернак воплотил в стихотворении «Урал впервые», а в один из последних дней пребывания на Урале в июне 1916 года Борис Пастернак написал стихотворение «На пароходе»: он ехал с женой одного из инженеров и передал свои впечатления от общения с ней. Так что многое накопилось для нового сборника. При сдаче рукописи в издательство Борис Пастернак написал несколько названий сборника, «Бобров выбрал название «Поверх барьеров» (Пастернак Е. Борис Пастернак. М., 1990. С. 271), которое показалось Борису Пастернаку самоуверенным и наивным, но он с названием согласился. Переводил английского поэта А.Ч. Суинберна, вызывался на комиссию по призыву на воинскую службу, но из-за обнаруженной хромоты был освобождён от воинской обязанности и снят с учёта. Отказался критиковать книгу В. Маяковского «Простое как мычание». О сборнике «Поверх барьеров» хорошо отзывались Асеев, Бобров и Маяковский, сам Б. Пастернак находил в сборнике много «технической беспомощности», в письме М. Цветаевой в июне 1926 года он писал: «Есть много людей, ошибочно считающих эту книжку моею лучшею. Это дичь и ересь…» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 287).

В письмах родителям Борис Пастернак жалуется на ту пропасть, которая вскоре развернётся перед ними, война её приближает: он не ищет просвета в длящемся сейчас мраке. В таком критическом состоянии Борис Пастернак писал свою третью книгу «Сестра моя – жизнь». Его угнетали сложные отношения с Еленой Виноград, которой он написал «злое» письмо, полное упрёков и раздражения, на что последовало её ответное письмо с просьбой разорвать её дарственную фотографию, что свидетельствовало о полном разрыве отношений, после чего она вышла за другого. А в обществе поражали указы нового правительства, сулящие полный развал государства, – и всё это вызывало мрачное настроение.

«Сестра моя – жизнь» в основном написана летом 1917 года, некоторые стихотворения относятся к 1918 и 1919 годам, первые попытки издать сборник – в 1919 и 1920 годах, но вышла в свет лишь в 1922 году. Борис Пастернак не раз вспоминал, как создавался сборник, почему сборник начинается с «Демона» и посвящён Лермонтову. В это лето 1917 года разразилась личная трагедия Бориса Пастернака, его отношения с Еленой Виноград обострились. В сборнике много стихотворений о любви: «Елене», «Романовка», «Послесловье»: «Любимая – жуть! Когда любит поэт, / Влюбляется бог неприкаянный, / И хаос опять выползает на свет, / Как во времена ископаемых…» (Пастернак Б. Избранное: В 2 т. М., 2003. Т. 1. С. 120). Пастернак в разных публикациях писал: «В это знаменитое лето, между двумя революционными сроками, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звёзды… Я посвятил «Сестру мою – жизнь» не памяти Лермонтова, а самому поэту, как если бы он ещё жил среди нас, – его духу, все ещё действующему в нашей литературе. Вы спрашиваете, чем он был для меня летом 1917 года? – Олицетворением смелости и открытий, началом повседневного свободного поэтического утверждения жизни» (Там же. С. 620).

Исследователи и биографы, подводя итоги, пишут, что этот сборник принёс Борису Пастернаку известность, о сборнике писали В. Маяковский, Н. Асеев, О. Мандельштам, В. Брюсов, М. Цветаева.

Чуть позднее Борис Пастернак в своём автобиографическом очерке «Люди и положения» подробно рассказал о своих отношениях с писателями 20-х годов, дал оценку творчеству Блока, Маяковского, Есенина; он «был отравлен» новейшей литературой, бредил Андреем Белым, Гамсуном, Пшибышевским, творчеством Рильке, Верхарна, Льва Толстого, Чехова, Достоевского, словом, был знаком со всеми значительными именами русской и западной литературы. «За вычетом предсмертного и бессмертного документа «Во весь голос», – писал Б. Пастернак, – позднейший Маяковский, начиная с «Мистерии-буфф», недоступен мне. До меня не доходят эти неуклюже зарифмованные прописи, эта изощрённая бессодержательность, эти общие места и избитые истины, изложенные так искусственно, запутанно и неостроумно. Это, на мой взгляд, Маяковский никакой, несуществующий. И удивительно, что никакой Маяковский стал считаться революционным» (Там же. С. 331). Близким писателям Б. Пастернак посвятил свои стихотворения – Борису Пильняку, Марине Цветаевой, Анне Ахматовой.

Летом 1921 года начались встречи с Евгенией Лурье, которая училась живописи, увлекалась балетом, поэзией. Вскоре Евгения Лурье вышла за Бориса Пастернака замуж, родила сына. Вскоре, в 1923 году, в Берлине вышла четвёртая книга стихов – «Темы и вариации», о которой тоже много было рецензий и откликов.

В это время Борис Пастернак, откликнувшийся на революционные события драмой «Смерть Робеспьера» (лето 1917 года), стихотворением «Русская революция» (1918) («Как было хорошо дышать тобою в марте / И слышать на дворе, со снегом и хвоёй, / На солнце поутру, вне лиц, имен и партий, / Ломающее лёд дыхание твоё!.. Теперь ты – бунт. Теперь ты – топки полыханье. / И чад в котельной, где на головы котлов / Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью / Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блёв» (1918), почувствовал, что дыхание революции несёт вместе со свободой и митингами и грозное насилие, противоборство офицерства и солдат и матросов, огненную классовую борьбу, и разочаровался. Пусть «Русская революция» не опубликована в то время, но стихотворение точно передаёт отношение многих интеллигентов к насилию и убийствам. Б. Пастернак ушёл от сиюминутных конфликтов в автобиографическую прозу: «Детство Люверс» (Наши дни. М., 1922. № 1), «Охранная грамота» (Звезда. 1929. № 8; Красная новь. 1931. № 4—6), «Люди и положения» (1957).

Б. Пастернак много времени уделял переписке с М. Горьким и М. Цветаевой. Если в отношении Марины Цветаевой Борис Пастернак, впечатлительный и пылкий, прочитав её «Вёрсты», преклонился перед «лирическим могуществом цветаевской формы», поставил её талант рядом с Маяковским и Ахматовой, а прочитав её книгу «Ремесло», особо отметил «яркие, необычные по новизне вещи «Поэма Конца», «Поэма Горы» и «Крысолов» и подружился с поэтессой, то характер переписки с Горьким постоянно менялся. Б. Пастернак посылал свои вышедшие книги А.М. Горькому, который в ответном письме 18 октября 1927 года писал, что поэма «Девятьсот пятый год» – «книга – отличная; книга из тех, которые не сразу оценивают по достоинству, но которым суждена долгая жизнь. Не скрою от Вас: до этой книги я всегда читал стихи Ваши с некоторым напряжением, ибо – слишком, чрезмерна их насыщенность образностью и не всегда образы эти ясны для меня: моё воображение затруднялось вместить капризную сложность и часто – недоочерченность Ваших образов. Вы знаете сами, что Вы оригинальнейший творец образов, Вы знаете, вероятно, и то, что богатство их часто заставляет Вас говорить – рисовать – чересчур эскизно. В «905 г.» Вы скупее и проще. Вы – классичнее в этой книге, насыщенной пафосом, который меня, читателя, быстро, легко и мощно заражает. Нет, это, разумеется, отличная книга, это – голос настоящего поэта, и – социального поэта, социального в лучшем и глубочайшем смысле понятия. Не стану отмечать отдельных глав, как, например, похороны Баумана, «Москва в декабре», и не отмечу множество отдельных строк и слов, действующих на сердце читателя горячими уколами…» (Переписка Бориса Пастернака. С. 419). Однако вскоре переписка прекратилась из-за некоторых расхождений в идейно-политической сфере, но вместе с тем А.М. Горький пожелал Б. Пастернаку: «Простоты, – вот чего от души желаю я Вам, простоты воображения и языка. Вы очень талантливый человек, но Вы мешаете людям понять Вас, мешаете, потому что «мудрствуете» очень. А Вы – музыкант, и музыка – при её глубине, – мудрости враждебна» (Там же. С. 436).

За поэмой «Девятьсот пятый год» последовали поэма «Лейтенант Шмидт» и роман в стихах «Спекторский», издание которых улучшило материальное положение семьи. Но в 1930 году началась коллективизация, секретариат ФОСП предложил писателям принять участие в том, как идёт процесс коллективизации. То, что увидел Б. Пастернак в одной из деревень, поразило его: «Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания» (Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. С. 467). В том же году произошло ещё одно событие, которое перевернуло жизнь Бориса Пастернака: он влюбился в жену известного музыканта Г. Нейгауза Зинаиду Николаевну. Борис Пастернак любил слушать игру Нейгауза, Нейгауз любил стихи Бориса Пастернака. Зинаида Николаевна, имевшая уже детей от Г. Нейгауза, сняла дачу для себя, Асмуса и для братьев Бориса и Александра Пастернаков под Киевом, в Ирпене. Тут всё и произошло. В «Воспоминаниях» Зинаида Пастернак со всеми подробностями описывает это событие. Понимая всю трагичность положения, они втроём долго беседовали, плакали, предчувствуя неразрешимость ситуации, а Зинаида Николаевна уехала в Киев, чтобы побыть одной. Борис Пастернак тоже приехал в Киев и уговаривал её развестись с Генрихом Густавовичем «и жить только с ним. В эти дни я была совершенно захвачена им и его страстью», а перед этим «он писал большие письма, по пять-шесть страниц, и всё больше покорял меня силой своей любви и глубиной интеллекта» (Пастернак З. Воспоминания. М., 2006. С. 49). Зинаида Николаевна описывает свои драматические метания от Нейгауза к Пастернаку и от Пастернака к Нейгаузу – она очень любила своих детей и бросить их ей было невмоготу. Друзья и общество давали советы, а ей хотелось принимать решения самостоятельно. Но вскоре конфликт был разрешён, Борис Леонидович и Зинаида Николаевна заключили новый брак.

Жизнь постепенно наладилась, Пастернак работал, у них бывало много гостей, бывал и Осип Мандельштам. «Боря признавал его высокий уровень как поэта, – вспоминала З. Пастернак. – Но он мне не нравился. Он держал себя петухом, наскакивал на Борю, критиковал его стихи и всё время читал свои. Бывал он у нас редко. Я не могла выносить его тона по отношению к Боре, он с ним разговаривал как профессор с учеником, был заносчив, подчас говорил ему резкости. Расхождения были не только политического характера, но и поэтического. В конце концов Боря согласился со мной, что поведение Мандельштама неприятно, но всегда отдавал должное его мастерству.

Как-то Мандельштам пришёл к нам на вечер… почти все гости стали просить читать самого хозяина. Но Мандельштам перебил и стал читать одни за другими свои стихи. У меня создалось впечатление, о чём я сказала потом Боре, что Мандельштам плохо знает его творчество. Он был как избалованная красавица – самолюбив и ревнив к чужим успехам. Дружба наша не состоялась, он почти перестал бывать у нас» (Там же. С. 71). Это свидетельство очень важно, когда мы вспомним общеизвестный эпизод разговора Сталина с Пастернаком. У Пастернака только что вышли три книги прозы: «Охранная грамота», «Повесть», «Воздушные пути» (1933). О Пастернаке много писали критики разных направлений, одни хвалили, другие обвиняли его в идеализме и других смертных грехах. А сам Б. Пастернак признавался в письме М. Горькому 4 марта 1933 года:

«Я долго не мог работать, Алексей Максимович, потому что работой считаю прозу, и вся она у меня не выходила. Как только округлялось начало какой-нибудь задуманной вещи, я в силу материальных обстоятельств (не обязательно плачевных, но всегда, всё же – реальных) её печатал. Вот отчего все обрывки какие-то у меня, и не на что оглянуться. Я давно, все последние годы мечтал о такой прозе, которая как крышка бы на ящик легла на всё неоконченное и досказала бы все фабулы мои и судьбы.

И вот совсем недавно, месяц или два, как засел я за эту работу, и мне верится в неё, и очень хочется работать…» (Известия Академии наук. С. 281).

В I съезде советских писателей Б. Пастернак принимал самое активное участие, выступал, избран в члены Правления. Бухарин в своём докладе назвал Бориса Пастернака одним из выдающихся поэтов. Все это обратило внимание Сталина, который, узнав об аресте О. Мандельштама, тут же захотел узнать у Б. Пастернака его отношение к этому событию. О звонке Сталину Пастернаку написали разные люди – Ахматова, Н. Мандельштам, Е. Пастернак, З. Пастернак. Н. Вильмонт об этом событии рассказывает так:

«Пастернак, побледнев, стал набирать номер.

Сталин. Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?

– Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами – об этом я всегда мечтал.

Сталин. Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем.

На этом разговор оборвался» (Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М., 1989. С. 218). Подробности разные, но суть одна и та же: почему Союз писателей не позаботился о поэте Осипе Мандельштаме? Сталин хотел бы встретиться и поговорить. А Б. Пастернак тоже хотел бы поговорить о философских проблемах, о жизни, о смерти. У Сталина, захваченного индустриализацией и коллективизацией, на это не было времени (см.: Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. С. 506; Пастернак З. Воспоминания. С. 72—73). «Позднее пошли слухи, – писала З. Пастернак, – что Борис виноват в гибели Мандельштама тем, что якобы не заступился за него перед Сталиным. Это было чудовищно, потому что я сама была свидетельницей разговора со Сталиным и собственными ушами слышала, как он просил за него и говорил, что за него ручается» (Там же. С. 73). Высокие слова Бухарина о Борисе Пастернаке, после суда на Бухариным, серьёзно отразились на репутации поэта, который чаще всего занимался переводами Шекспира: только что переведённого «Гамлета», после критических слов Сталина о пьесе, сняли из репертуара театра.

Накануне войны Пастернак признавался, что он не любит своего стиля до 1940 года. С началом войны он прошёл все этапы военной жизни. «Война оторвала меня от первых страниц «Ромео и Джульетты», – писал Б. Пастернак. – Я забросил перевод и за проводами сына, отправлявшегося на оборонные работы, и другими волнениями забыл о Шекспире. Последовали недели, в течение которых волей или неволей всё на свете приобщилось к войне. Я дежурил в ночи бомбардировок на крыше двенадцатиэтажного дома, – свидетель двух фугасных попаданий в это здание в одно из моих дежурств, – рыл блиндаж у себя за городом и проходил курсы военного обучения, неожиданно обнаружившие во мне прирождённого стрелка. Семья моя была отправлена в глушь внутренней губернии. Я всё время к ней стремился. В конце октября я уехал к жене и детям, и зима в провинциальном городе, отстоящем далеко от железной дороги, на замёрзшей реке, служащей единственным средством сообщения, отрезала меня от внешнего мира и на три месяца засадила за прерванного «Ромео» – так начал Борис Пастернак свою статью «Мои новые переводы» (Огонёк. 1942. № 47).

В статье «В долгу перед темой. Чистополь в истории советской литературы периода Великой Отечественной войны (1941—1943 гг.)» Г.С. Муханов, составитель и автор примечаний книги «Чистопольские страницы» (Казань, 1987), писал, что в Чистополь эвакуировалось больше 60 писателей, среди которых были Н. Асеев, М. Исаковский, К. Паустовский, Б. Пастернак, В. Лебедев-Кумач, К. Федин, Л. Леонов, которые «жили сводками с фронта, тревожились за судьбу Москвы» (с. 5). Среди всех этих печальных новостей пришла и весть о самоубийстве Марины Цветаевой (31 августа 1941 года). Несколько недель в Чистополе прожила Анна Ахматова. Зинаида Пастернак работала в детском интернате. У Бориса Пастернака была отдельная комната, в которой он работал над переводами. Писатели в Чистополе для своих творческих бесед избрали дом геоботаника Валерия Дмитриевича Авдеева (1908—1981). И в письмах и надписях на книгах В.Д. Авдееву Борис Пастернак навсегда оставил память о пребывании его в «вечно милом» Чистополе: в эти годы Б. Пастернаком были созданы книги: «Избранные переводы» (М., 1940), «Вильям Шекспир. Гамлет» (М., 1941), «В. Шекспир. Антоний и Клеопатра» (М., 1944), «Вильям Шекспир. Ромео и Джульетта» (М., 1944), «Борис Пастернак. Избранные стихи и поэмы» (М., 1945). «Посылаю Вам «Ромео» и «Антония», – писал Борис Пастернак В.Д. Авдееву 12 ноября 1944 года. – Нечего и распространяться, как всё это связано с Вами, эти две чистопольские зимы и вся внутренняя чистота и душевная свобода, которыми среди вас наслаждался…» (Чистопольские страницы. Казань, 1987. С. 259).

Незадолго до войны Л.К. Чуковская решительно взялась за написание своего рода мемуаров об Анне Ахматовой, которая постоянно бывала у своих друзей, у Булгаковых, у Пастернаков. Она очень любила творчество Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама и много говорила о них. К примеру, 6 мая 1940 года Л. Чуковская записывает следующие слова Ахматовой о Борисе Пастернаке: «Он погибает дома… Своих стихов он уже не пишет, потому что переводит чужие – ведь ничто так не уничтожает собственные стихи, как переводы чужих… Но у Бориса Леонидовича главная беда другая: дом. Смертельно его жаль… Зина целыми днями дуется в карты, Лёнечка заброшен. Он сам говорит: Лёнечка в каких-то лохмотьях, а когда пытаешься ей объяснить – начинается визг. Все кругом с самого начала видели, что она груба и вульгарна, но он не видел, он был слепо влюблён… А теперь он всё видит, всё понимает ясно и говорит о ней страшные вещи… Он понимает всё, но не уйдёт, конечно. Из-за Лёнечки. И, кроме того, он принадлежит к породе тех совестливых мужчин, которые не могут разводиться два раза. А в такой обстановке разве можно работать? Рядом с пошлостью?.. Видите ли, их роман начался в разгар его благополучия. Он был объявлен лучшим поэтом. Денег было много, можно было кататься в Тифлис в спальном вагоне. Ах, если бы теперь можно было бы найти для неё какого-нибудь преуспевающего бухгалтера. Но, боюсь, это не удастся» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 2007. Т. 1. С. 106—107).

Как-то, 26 июня 1940 года, Л. Чуковская спросила Анну Ахматову, как она относится к книге Б. Пастернака «Второе рождение», дважды изданной в 1932-м и переизданной в 1934 году, «книге, сильно отличающейся от всех предыдущих»:

«– Не люблю эту книгу, – сказала Анна Андреевна. – Множество пренеприятных стихотворений. «Твой обморок мира не внёс»… В этой книге только отдельные строчки замечательные… Быть может, книга эта мне неприятна потому, что в ней присутствует Зина… А может быть, знаете, почему? Помните, вы сказали мне однажды, что у Маяковского не любите стихов «Я учёный малый, милая», что здесь слышен голос холостяка, старого, опытного, самодовольного? Так вот, «Второе рождение» – это стихи жениховские. Их писал растерявшийся жених… А какие неприятные стихи к бывшей жене! «Мы не жизнь, не душевный союз, – обоюдный обман обрубаем». Перед одной извиняется, к другой бежит с бутоньеркой – ну как же не растерянный жених? Знаете, какие стихи я люблю у него? Ирпень. «Откуда же эта печаль, Диотима?» (Там же. С. 163—164). Для ясности просто напоминаю эти строчки из стихотворения «Лето» (1930): «Ирпень – это память о людях и лете, / О воле, о бегстве из-под кабалы, / О хвое на зное, о сером левкое, / О смене безветрия, вёдра и мглы /…Откуда ж эта печаль, Диотима? / Каким увереньем прервать забытьё? / По улицам сердца из тьмы нелюдимой! / Дверь настежь! За дружбу, спасенье моё!..» (Пастернак Б. Избранное. Т. 1. С. 361—362).

Борис Пастернак не раз обращался к Фадееву с просьбой направить его во фронтовую писательскую бригаду. Наконец сложный вопрос решился, и Б. Пастернак 27 августа 1943 года вместе с Серафимовичем, Симоновым, Фединым, Вс. Ивановым выехали к освобождённому городу Орлу. И то, что увидели, превзошло самые страшные описания журналистов. «Поездка на фронт имела для меня чрезвычайное значение, – писал Б. Пастернак 21 октября 1943 года чистопольскому другу В.Д. Авдееву, – и даже не столько мне показала такого, чего бы я не мог ждать или угадать, сколько внутренне меня освободила. Вдруг всё оказалось очень близко, естественно и доступно, в большем сходстве с моими привычными мыслями, нежели с общепринятыми изображениями. Не боюсь показаться хвастливым, могу сказать, что из целой и довольно большой компании ездивших, среди которых были Конст. Ал. (Федин), Вс. Иванов и К. Симонов, больше всего по себе среди высших военных было мне, и именно со мной стали на наиболее короткую ногу в течение месяца принимавшие нас генералы. Как только устрою дела и допишу поэму, опять туда поеду» (Чистопольские страницы. С. 257).

Б. Пастернак после этой поездки на фронт и из разговоров с собеседниками написал очерки «Освобождённый город» и «Поездка в армию» (Труд. 1943. 20 ноября). В очерках он касается не только описания увиденных боев, но вторгается в суть содеянного Германией:

«Нельзя быть злодеем другим, не будучи и для себя негодяем. Подлость универсальна. Нарушитель любви к ближнему первым из людей предаёт самого себя.

Сколько заслуженной злости излито по адресу нынешней Германии! Между тем глубина её падения больше, чем можно обнаружить справедливого негодования.

В гитлеризме поразительна утеря Германией политической первичности… Стране навязано значение реакционной сноски к русской истории…» (Пастернак Б. Избранное. Т. 2. С. 363).

После поездки на фронт у Б. Пастернака возник замысел написать поэму «Зарево», наподобие поэмы «Василий Тёркин» А. Твардовского, которая была широко известна в стране. Осенью 1943 года Б. Пастернак написал вступление и первую главу поэмы, отдал их для публикации, но её не напечатали. С октября 1943 по апрель 1944 года написал «Смерть сапёра», «Преследование», «Разведчики», «Неоглядность», «В низовьях», «Ожившая фреска», «Победитель», «Весна», – в этих стихотворениях звучит радость победоносной войны, радость от освобождённых территорий нашей страны и гимн тем, кто смертью своей прокладывал путь к освобождению: «Жить и сгорать у всех в обычае, / Но жизнь тогда лишь обессмертишь, / Когда ей к свету и величию / Своею жертвой путь прочертишь» (Смерть сапёра. Декабрь 1943) (Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. Т. 2. Л., 1990). Стихи были напечатаны в «Красной звезде» 10 декабря 1943 и 9 февраля 1944 года. В связи с этим Борис Пастернак написал Д.С. Данину 3 января 1944 года: «У меня были серьёзные намерения, когда я писал «Сапёра». Его немного изуродовали (даже и его!), как всё, что мы пишем. Там все рифмы были полные и правильные: у Гомеля – экономили, смелые – проделаю, вынести – глинистей. Измененья, которые делали без меня, пришлись как раз по рифмовке. Кроме того, выпустили одну строфу. Это противно» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 570). «Мне очень трудно бороться с царящим в печати тоном, – писал Б. Пастернак О. Фрейденберг 12 ноября 1943 года. – Ничего не удаётся; вероятно, я опять сдамся и уйду в Шекспира» (Переписка Бориса Пастернака. С. 204). Ещё: «Горе моё не во внешних трудностях жизни, – писал Б. Пастернак 30 июля 1944 года, – горе в том, что я литератор и мне есть что сказать, у меня свои мысли, а литературы у нас нет и при данных условиях не будет и быть не может. Зимой я подписал договоры с двумя театрами на написанье в будущем… самостоятельной трагедии из наших дней, на военную тему. Я думал, обстоятельства к этому времени изменятся и станет немного свободнее. Однако положенье не меняется, и можно мечтать только об одном, чтобы постановкой какого-нибудь из этих переводов добиться некоторой материальной независимости, при которой можно было бы писать, что думаешь впрок, отложив печатанье на неопределённое время» (Там же. С. 211).

30 декабря 1943 года в Союзе писателей состоялось заседание, на котором А. Фадеев выступил с резкой критикой Федина, Зощенко, Сельвинского, Асеева и Пастернака за «идеологическое искривление».

Из спецсообщения Управления контрразведки НКГБ «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов» наркому В.Н. Меркулову (не позднее 24 июля 1943 года):

«Пастернак Б.Л., поэт: «Теперь я закончил новый перевод «Антоний и Клеопатра» Шекспира и хотел бы встречаться с Риски (британский пресс-атташе) для практики в английском языке.

…Нельзя встречаться с кем я хочу. Для меня он – человек, иностранец, а никакой не дипломат… Нельзя писать что хочешь, всё указано наперёд… Я не люблю так называемой военной литературы, и я не против войны… Я хочу писать, но мне не дают писать того, что я хочу, как я воспринимаю войну. Но я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят – пиши так, а не эдак… Я делаю переводы, думаете, оттого, что мне это нравится? Нет, оттого, что ничего другого нельзя делать…

У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться. У меня есть имя, и писать хочу, не боюсь войны, готов умереть, готов поехать на фронт, но дайте мне писать не по трафарету, а как я воспринимаю…»

Группе писателей, возвращавшихся из Чистополя в Москву, был предоставлен специальный пароход. Желая отблагодарить команду парохода, группа писателей решила оставить им книгу записей. Эта идея встретила горячий отклик… Когда с предложением пришли к Пастернаку, он предложил такую запись: «Хочу купаться и ещё жажду свободы печати».

«Пастернак, видимо, серьёзно считает себя поэтом-пророком, которому затыкают рот, поэтому он уходит от всего в сторону, уклоняясь от прямого ответа на вопросы, поставленные войной, а занимается переводами Шекспира, сохраняя свою «поэтическую индивидуальность», далёкую судьбам страны и народа. Пусть-де народ и его судьба – сами по себе, а я – сам по себе…» (Власть и художественная интеллигенция. М., 2002. С. 495—496).

С 1945 года Б. Пастернак начал работать над романом «Доктор Живаго», занимался переводами, чтобы содержать семью, но главное – это роман.

В январе 1954 года Анна Ахматова говорила о Б. Пастернаке: «Я обожаю этого человека. Правда, он несносен. Примчался вчера объяснять мне, что он ничтожество. Ну на что это похоже? Я ему сказала: «Милый друг, будьте спокойны, даже если бы вы за последние десять лет ничего не написали, вы всё равно – один из крупнейших поэтов Европы ХХ века» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 92). Борис Пастернак часто упоминал о романе: «Шестьсот страниц уже. Это главное, а, может, единственное, что я сделал. Я пришлю рукопись Корнею Ивановичу, а потом Вам», – сказал он при встрече с Л. Чуковской в январе 1956 года (Там же. Т. 2. С. 190).

Ахматова, прочитав роман, резко бранила его: «Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая. Доктор Живаго незаслуженно носит эту фамилию. Он тоже безжизненный. И – вы заметили? – никакой он не доктор. Пресвятые русские врачи лечили всегда, а этот никого, никогда… И почему-то у него всюду дети» (Там же. Т. 2. С. 292. Декабрь 1957).

Когда в 1956 году вышла «Литературная Москва», зашёл разговор о сборнике и в кругу Б. Пастернака. Составители приглашали его к участию, он дал Казакевичу роман, но тот отказался его печатать. Пастернак, обсуждая сборник, сказал: «Нет, нет, никаких стихов. Только «Заметки о Шекспире», да и те хочу взять у них. Вышло у меня с ними так неприятно, так глупо… Какая-то странная затея: всё по-новому, показать хорошую литературу, всё сделать по-новому. Да как это возможно? К (партийному съезду. – В. П.) по-новому! Вот если бы к (беспартийному. – В. П.) – тогда и впрямь ново… У меня с ними вышла глупость… Я такой дурак. Казакевич прислал мне две свои книги. Мне говорили: «проза». Я начал смотреть первую вещь: скупо, точно. Я и подумал: в самом деле. В это время я как раз посылал ему деловую записку, взял да и приписал: «Я начал читать Вашу книгу и вижу, что это прекрасная проза». И потом так пожалел об этом! Читаю дальше: обычное добродушие… Конечно, если убить всех, кто был отмечен личностью, то может это и сойти за прозу… Но я не понимаю: зачем же этот новый альманах, на новых началах – и снова врать. Ведь это раньше за правду голову снимали – теперь, слух идёт, упразднён такой обычай – зачем же они продолжают вранье» (Там же. Т. 2. С. 192).

В итоге Б. Пастернак предложил редакции «Литературной Москвы» свой роман «Доктор Живаго», но прочитавшие Казакевич и Каверин отвергли роман Пастернака, сказав, что он не годится в альманах по объёму, но это была отговорка, ведь Казакевич и Каверин в двух выпусках «Литературной Москвы» сами напечатали по роману ничуть не меньшему по объёму.

В 1965 году М.А. Шолохов, отвечая корреспонденту американского агентства Юнайтед Пресс Интернешнл (ЮПИ) на вопрос: «Каково ваше мнение как художника о романе «Доктор Живаго»?», сказал: «Я не меняю мнений. Я говорил (в 1956 году во Франции. – В. П.) и сейчас повторяю, что «Живаго» – плохой роман. Пастернак был талантливым поэтом и ещё более талантливым переводчиком. Бунин был лицом без гражданства, а Пастернак – внутренним эмигрантом» (Шолохов М.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 2005. Т. 9. С. 499).

В это время много говорили о поэзии Бориса Слуцкого. Борис Пастернак тоже размышлял о его стихах. Но Анна Ахматова в споре жёстко отозвалась о Борисе Слуцком: «Поэзия его лишена тайны. Она вся тут сверху, вся как на ладони. Если же заглянуть вглубь, то позади многих стихов чувствуется быт совершенно мещанский: вязаная скатерть, на стене картина – не то «Переезд на новую квартиру», не то «Опять двойка». В сущности, это плоско. Полуправда, выдающая себя за правду» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 288).

К 135-летию со дня рождения Ф. Шопена Борис Пастернак написал статью, в которой дал высокую оценку композитору как реалисту: «Говоря о реализме в музыке, мы вовсе не имеем в виду иллюстративные начала музыки, оперной или программной. Речь совсем об ином. Везде, в любом искусстве, реализм представляет, по-видимому, не отдельное направление, но составляет особый градус искусства, высшую степень авторской точности. Реализм есть, вероятно, та решающая мера творческой детализации, которой от художника не требуют ни общие правила эстетики, ни современные ему слушатели и зрители. Именно здесь останавливается всегда искусство романтизма и этим удовлетворяется. Как мало нужно для его процветания! В его распоряжении ходульный пафос, ложная глубина и наигранная умильность – все формы искусственности к его услугам» (Советское искусство. 1945. Цит. по: Пастернак Б. Избранное. Т. 2. 1983. С. 302).

1 февраля 1946 года в письме О. Фрейденберг Б. Пастернак писал: «Я начал большую прозу, в которую хочу вложить самое главное, из-за чего у меня «сыр-бор» в жизни загорелся, и тороплюсь, чтобы её кончить к твоему летнему приезду и тогда прочесть» (Переписка Бориса Пастернака. С. 219). 13 октября 1946 года в письме той же О. Фрейденберг Б. Пастернак раскрыл творческий замысел своего романа:

«Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжёлого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, – эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется «Мальчики и девочки». Я в нём свожу счёты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют ещё после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности.

Атмосфера вещи – моё христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское или толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным.

Это всё так важно и краска так впопад ложится в задуманные очертания, что я не протяну и года, если в течение его не будет жить и расти это моё перевоплощение, в которое с почти физической определённостью переселились какие-то мои внутренности и частицы нервов» (Там же. С. 224).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.