Становление Англии среднего сословия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Становление Англии среднего сословия

Впечатление, подтвержденное ранней историей методистского движения, отражает одно из множества важных социальных конфликтов и проблем. Но не стоит придавать излишний контраст общей картине. Прежде всего, в то время было широко распространено мнение, что английское общество смогло избежать наихудших крайностей. На иностранцев производили сильное впечатление именно гибкость и прочность английской социальной ткани, отсутствие в ней напряженности и жесткости. Целый ряд французских путешественников, от Вольтера до аббата Гроли, печатным словом удостоверили отсутствие «каст» в этой стране. Они отмечали ту легкость, с которой тот или иной человек может двигаться вверх и вниз по социальной лестнице. В особенности их одобрение заслужило отсутствие привилегий и преимуществ у аристократов в Англии по сравнению с континентальной Европой. Пэров могла осудить только Палата лордов, но, попав на эшафот, они несли наказание публично, как обыкновенные преступники. Когда лорд Феррерс был казнен в 1760 г. за убийство слуги, его судьбу часто истолковывали как убедительное свидетельство того, что закон в Англии не делает различий ни в преступлениях, ни в смерти. Касаясь вопроса менее трагического, но, возможно, имеющего не меньшую важность, Гроли с изумлением узнал, что сбор за проезд на новых платных дорогах уплачивается вне зависимости от положения в обществе и без скидок для знати. Кроме того, ухудшение жизни и голод, угрожавшие городской бедноте, казались куда предпочтительнее условий, в которых проживали французские или немецкие крестьяне. Английский рабочий (хотя необходимо признать, что комментаторы обычно имеют в виду лондонского рабочего), по их словам, имел хорошую оплату, нормально питался и был чрезвычайно независимым и красноречивым. Самым важным из всего этого, возможно, было то особое внимание, которое иностранцы обращали на весьма гибкое определение понятия «джентльмен». Казалось, к каждому, кто одевался как джентльмен, и относились как к джентльмену. Лондонцы из среднего и даже низшего классов подражали моде, манерам и мнениям высшего общества. Именно это, как были уверены наблюдатели, является подлинным признаком общества, в котором все общественные ценности, границы и обычаи уступали дорогу суверенной власти денег. Англия в Европе XVIII в. служила ярчайшим примером плутократического общества.

Сущность этой плутократии служит ключом к пониманию социальной стабильности, которой был отмечен тот период. На поверхности имелось мало признаков того, что базовая структура владения собственностью в то время претерпела кардинальные изменения. В этой сфере не наблюдалось ни впечатляющего притока капиталовложений буржуазии в земельную собственность, ни масштабной экспроприации земли у аристократии или джентри. Постоянно идущий процесс ассимиляции небольших групп из деловой среды и лиц свободных профессий изменял первоначальный состав класса землевладельцев, не оказывая значительного воздействия на его общий характер. Правда, если рассматривать верхушку социальной лестницы XVIII в., то можно видеть усиление и укрепление слоя крупнейших землевладельцев. Но земля была лишь одной из многих форм собственности, и не обязательно самой важной. Даже в начале столетия приоритет земельной собственности начал снижаться. Оценки национального дохода во времена «Славной революции» показывают, что доля сельского хозяйства в нем составляла около половины. Однако соотношение менялось; к 1780 г. оно, вероятно, сократилось до одной трети. Фактически земля сама стала частью общей коммерциализации английской экономики; затраты на ее эксплуатацию и улучшение рассматривались точно так же, как и вложения в акции, торговлю или производство. Было отмечено, что если депрессия в сельском хозяйстве мало влияла на торговлю, то в обратном случае дела обстояли по-другому: спады в торговле оказывали крайне негативное воздействие на цены на землю. Во время войны с Америкой вызванный ею резкий спад во внешней торговле оказал немедленное воздействие на стоимость недвижимости, что привело к серьезным политическим последствиям. Если бы землевладельцы обладали значительной долей неземельной собственности, ситуация была бы совершенной иной. Но у них ее просто не было, несмотря на все их значение в определенных секторах, таких, как владение правами на разработку полезных ископаемых или их роль на рынке государственных ценных бумаг. Движимое имущество в форме промышленного капитала, личного богатства и торговых балансов в подавляющем большинстве случаев принадлежало широким массам среднего класса. Именно от него в первую очередь зависели жизнеспособность и рост национальной экономики, а также социальная гибкость и стабильность общества, которыми так восхищались иностранцы.

Средний класс, или, как его еще называли, «средний слой», конечно, не имел единого социального самосознания, не был он и однородной группой. Между обладавшими огромными торговыми состояниями заправилами больших городов, господствовавшими на рынке капитала, и мелкими торговцами и ремесленниками, представлявшими основную опору коммерческой Англии — новую «нацию лавочников», пролегала значительная дистанция. Эту мысль часто приписывают Наполeoнy, но на самом деле Адам Смит высказал ее задолго до него. Кроме того, нельзя сказать, что было много сходства между зажиточным крестьянином, крепко стоящим на ногах фермером-арендатором, которого вскоре удостоят наименования «фермер-джентльмен», и его городским аналогом — предпринимателем, доктором или юристом, которые процветали в обществе времен начала промышленной эры. Тем не менее эти люди имели много общего. Зачастую добившиеся успеха только собственными силами и всегда зависящие от энергичного использования своих талантов, они были настоящими «капиталистами» в том смысле, что вкладывали свой труд и свои доходы в предпринимательскую деятельность, коммерческую или профессиональную. Все вместе они владели, управляли наиболее динамичными сегментами экономики или контролировали их. В сфере политики их верховенство редко оспаривалось в больших и малых городах; даже во многих сельских приходах они чаще представляли правящий класс, чем надменные олигархи или величественные магнаты, казавшиеся такими важными в Уайтхолле или Вестминстере.

Доминирующее влияние этого класса, с его прагматичным отношением к действительности и прямой коммерческой логикой, ощущалось повсеместно. Не в последнюю очередь оно было очевидным в сфере образования, которое в XVIII в. имело жалкую репутацию. Если проанализировать состояние великих учебных заведений времен Тюдоров и Стюартов, классических школ и университетов, то результат будет выглядеть не очень обнадеживающим. Классических школ, которые продолжали энергично выполнять свою задачу — давать образование детям сравнительно скромного происхождения, было немного. Школьные фонды в большинстве случаев были явно недостаточными, для того чтобы покрывать все расходы или избежать корыстолюбия со стороны тех, кто их контролировал. Священники, проводившие в них обучение, зачастую делали все, что в их силах, но и они не могли противостоять расхолаживающему влиянию низкого жалованья и неудовлетворительной поддержки. Университеты Англии создавали впечатление самоуспокоенности и спячки, особенно в сравнении с шотландскими университетами. К северу от англо-шотландской границы научная жизнь была отмечена религиозными спорами и даже фанатизмом. Но она отражала также ту энергию, которую давало ей Шотландское Просвещение. Вклад шотландцев в европейские достижения того времени в таких областях, как философия морали, политическая экономия и медицина, был очень существенным. Английские университеты сильно проигрывали по этому критерию. В их задачу входило, с одной стороны, обучение священнослужителей, а с другой — предоставление широкого образования благородным и имущим сословиям. Именно ее они выполняли даже с большим рвением, чем им обычно приписывалось. Упорядоченная и новаторская программа обучения, предложенная в новых учебных заведениях, таких, как Хертфорд в Оксфорде, или подлинный прогресс, достигнутый в математическом образовании в Кембридже, никоим образом не подтверждает того впечатления, которое создают издания Роулендсона или антиклерикальная пропаганда. Тем не менее они никак не удовлетворяли потребности среднего класса.

Но дело в том, что от них этого и не ждали. Из-за недостатка классических школ и университетов характерные для среднего класса схемы финансирования в виде подписки и членских взносов были направлены на создание большого количества учреждений, дающих практическое, прогрессивное образование, призванное помочь отпрыскам среднего сословия найти место в свободных профессиях и в мире бизнеса. Эти школы зачастую существовали недолгое время, а когда закрывались, оставляли после себя настолько мало следов, что викторианским критикам было легко поверить в то, что эти школы никогда не существовали. Даже самые лучшие школы XVIII в., включая академии диссентеров в Нортгемптоне и Уоррингтоне, в числе других таких же заведений, просуществовали совсем недолго. Но пока они работали, они давали именно то основное, непретенциозное образование, которое было нужно среднему классу.

В результате сложилась подлинная культура среднего класса, с характерной для нее прагматичностью. Если и было Английское Просвещение, то оно существовало, вероятно, в форме просвещения практического ума. Основное внимание в середине XVIII в. было приковано не к теологическим спорам или к философским размышлениям, а скорее к прикладным технологиям. Общество поощрения искусств, основанное в 1758 г., подходящим образом выражало этот дух. В первые годы деятельности Общества проектом, вызвавшим, наверное, наибольшие споры, стал план по доставке рыбы, пойманной у морского побережья, дорожным путем в Лондон, что нарушало монополию торговцев рыбой, выловленной в Темзе, и резко снизило цены на этот полезный и (как подчеркивалось) питательный продовольственный товар. Несомненно, проект являлся немного эксцентричным, но его цель была исключительно практической. Деятельность Общества поощрения искусств вызывала огромный интерес в стране, но оно было всего лишь самым знаменитым среди множества клубов и ассоциаций, формальных и неформальных, эфемерных и просуществовавших долгое время, которые возникли на основе интереса к научному или псевдонаучному знанию. В провинции этот интерес вызывал не меньше энтузиазма, чем в столице. И вновь стоит отметить, что Личфилдский кружок, связанный с Эразмом Дарвином, а также Лунное общество были только наиболее прославившимися среди множества любительских объединений и отличавшимися наибольшим рвением в этой области. Поток литературы, организации которого они способствовали, также дает представление о росте общественного интереса к научным проблемам. Даже ежемесячные журналы, чьей основной задачей было развлекать, давали информацию о неисчислимом множестве изобретений и научных теориях той эпохи, глубоко увлеченной исследованием материального мира.

Работа и обучение среднего класса требовали развлечений для него же. Восемнадцатый век всегда будет ассоциироваться с увеселениями светского олигархического общества, нашедшими выражение, в частности, в расцвете первого из известнейших своими минеральными источниками городов-курортов. Однако город Бат в георгианскую эпоху был бы всего лишь тенью себя самого без клиентуры из среднего класса. Успех предприятия семьи Вуд, выступившей застройщиком, и «Красавчика» Нэша в качестве первого распорядителя зависел не только от имен великих мира сего, но и от денег среднего слоя. На одного аристократа, о котором сообщалось, что он лечится на водах или посещает ассамблею, приходилось множество тех, кто платил деньги за возможность быть причастным к светской атмосфере, созданной здесь. В этом отношении, как и во многих других, именно неизменная приверженность среднего слоя моде и обычаям высших классов поддерживала коммерческий успех сферы досуга и роскоши, одновременно сохраняя впечатление господства и покровительства аристократической элиты. В любом случае Бат едва ли был уникальным явлением. Курорты с минеральными источниками в конце концов стали как региональным, так и национальным феноменом, предлагая в провинции ряд неплохих имитаций своей более известной модели. Когда Даниель Дефо путешествовал по Англии в начале 20-х годов XVIII в., он обнаружил множество таких городов-курортов. Танбридж, отметил он с изумлением, является городом, в котором «театр и развлечения служат основным видом деятельности». Но у Танбриджа было несколько конкурентов, расположенных вокруг столицы: Эпсом, Далвич, Сиденгем-Уэлс; все они предлагали привлекательные курортные услуги жителям Лондона, желающим поддержать здоровье деревенским воздухом и минеральными солями. В Скалистом краю (живописный холмистый район, расположенный в графствах Дербишир и Стаффордшир), уже в то время ставшем излюбленным местом для предшественников современных туристов, он обнаружил, что в Бакстоне и Мэтлоке спрос со стороны прибывших превышал возможности для их размещения. Бакстон в середине XVIII в. развивался особенно быстро, хотя к 80-м годам его соперничество с Танбриджем за второе место среди городов-курортов после Бата находилось под серьезной угрозой со стороны новичка — Челтнема.

Количество источников минеральных вод, разумеется, было ограниченным, однако сколько угодно было другого ценного продукта морской воды. В данном отношении, как и в случае с минеральными источниками, должная связь здоровья и отдыха была установлена при сотрудничестве с медиками, которые поспешили засвидетельствовать бесчисленные полезные свойства соленой воды и морского воздуха. Брайтон до 90-х годов не отличался сколько-нибудь значительными размерами. Но создание приморских курортов началось задолго до этого. «Трактат об использовании морской воды при болезнях гланд» доктора Рассела, опубликованный в 1749 г., оказал важное влияние на этот процесс. Город Уэймут, который широко рекламировал высокое содержание минеральных солей в воде Ла-Манша, к 1780 г. уже был процветающим курортом. Маргит и Рамсгит, куда можно было легко попасть из Лондона, начали развиваться даже раньше и выступали с более изощренными и разнообразными предложениями. Город Скарборо на побережье Йоркшира был развит в неменьшей степени. Несомненно, что медицинский компонент в этих предприятиях был важен. Но нетрудно заметить, что главная движущая сила подпитывалась куда более приземленными социальными потребностями. Между светским обществом, с его ритуальным разделением года на сезоны, ориентированным на Двор распорядком дня, и презираемыми этим обществом ярмарками и праздниками низших слоев зияла пустота, которую новые места отдыха заполнили с громадным успехом и выгодой. Преимущественно они предназначались для среднего класса, являя собой городскую жизнь, временно перемещенную в новую обстановку, — буржуазный эквивалент аристократического отъезда в загородную резиденцию. В основе их стремительного развития лежала широко ощущаемая потребность в создании видов отдыха, предназначенных именно для среднего класса. Использование системы вступительных взносов и сборов по подписке гарантировало респектабельность компании и благопристойную атмосферу богатства. Такое гибкое, но в то же время надежное окружение было особенно важно для женщин, которые в некотором смысле больше всех выиграли от установления новых стандартов достатка. Задолго до появления курортов их особенность была в полной мере выражена в том, что Дефо называл «новой модой собираться в ассамблеях». Ассамблеи, где танцевали, играли в карты, проводили чаепития и просто общались, в середине столетия стали повсеместным явлением. Даже во многих небольших городах они брали на себя различные функции, начиная от таких практичных, как брачный рынок, и заканчивая такими случайными, как распространение сельских сплетен. В более крупных городах в зданиях ассамблей могла находить видимое выражение гражданская гордость; в Норидже замечательные театр и зал для ассамблей, построенные в 50-х годах XVIII в., были спроектированы местным архитектором Томасом Айвори. Они были воздвигнуты примерно в то же время, что и новые великолепные диссентерские церкви, — отнюдь не неуместная демонстрация социальной связи между религией и отдыхом. Множество тех, кто чуть ли не ежедневно платил за вход на «рауты» в ассамблее, по воскресеньям направлялись на церковную службу.

Было бы крайне неосторожным шагом насильственным образом подводить под единый знаменатель все разнообразие культурных процессов того сложного времени. Однако мало сомнений в том, что господствующий тон в искусстве середины георгианской эпохи был тесно связан с потребностями многочисленного, богатого и амбициозного среднего класса. Это не было простым отступлением от канонов строгого аристократического классицизма к буржуазному романтизму. Скорее сама классическая традиция продолжала подвергаться интерпретации, как это делалось на протяжении жизни многих поколений со времен Возрождения. Однако в повсеместно распространенных каминах Адама и керамике Веджвуда чувствовался совершенно новый и даже антиаристократический дух. Триумф классицистического искусства был триумфом элиты, данное искусство в первую очередь и предназначалось для элиты. Упорядоченность структуры и формы служила отличительным признаком искусства начала XVIII в., и изощренность его классического содержания служила ключом к его пониманию. Сатиры в духе Горация, написанные Поупом, проекты Берлингтона в стиле Палладио, а также застывшее в своих правильных формах декоративное садоводство, являющееся излюбленным для таких классицистов, как Уильям Кент, принадлежали к одному и тому же миру. Однако двадцать лет спустя лишь немногие прагматично настроенные представители среднего класса, получившие соответствующее образование, смогли бы по достоинству оценить лингвистические нюансы; еще меньшее число таких людей могло бы соотнести себя с венецианским Возрождением. Наоборот, культурные достижения середины столетия не требовали ни изощренности, ни утонченности. Декоративное садоводство, рекламируемое Уильямом Шенстоуном, и в еще большей степени мода на «естественный» ландшафт, эксплуатируемая Брауном, являли собой разрыв с увлечением классическими имитациями и аллюзиями, которыми было отмечено начало XVIII в. Абсолютно то же самое можно сказать и о новой литературе того времени. О специфически буржуазной природе романа, как в его авантюрной, так и в пуританской форме, уже много сказано. Иногда, как, например, в желчных изображениях распутных аристократов в романах Ричардсона «Памела» и «Кларисса», она выпячена почти в болезненной форме. В других случаях, как в приключенческих рассказах Смоллетта и Филдинга, она принимает форму моралистического интереса к жизни низшего и среднего слоев. Так или иначе, эти тенденции встретились, и в 60-х годах состоялся настоящий триумф сентиментализма, в котором они нашли свое наиболее характерное выражение. Действие «Тристрама Шенди» Лоренса Стерна происходит как во дворцах, так и в гостиных, а сам роман обращается и к плутократам, и к торговцам. Однако широко распространенный энтузиазм по отношению к сентименталистскому направлению не должен заслонять от нас его скрытое значение как выражения ценностей и взглядов среднего класса. Сентиментализм в вымысле довел до совершенства то, что богатство предпринимательской Англии воплощало в реальности, а именно усвоение светскости обществом потребления. Сентиментализм сделал «естественный» вкус, вкус добродетельного человека, вне зависимости от его воспитания и происхождения, настоящим критерием благородства. Он также усилил домашнюю мораль среднего класса, с ее акцентом на семейную жизнь, и приверженность кальвинистским представлениям о добродетели в противовес героическим, но в то же время иерархическим понятиям о личной чести. После смерти Георга II в 1760 г. новые король и королева стали в целом подходящими символами таких идеалов, привнося в светское общество чуть ли не викторианскую атмосферу. Таким образом, они всего лишь честно отражали нравы многих своих подданных. Раньше представители среднего класса просто-напросто подражали тем, кто стоял выше их на социальной лестнице. Теперь в этом не было нужды, по крайней мере в теории. Манеры поведения в «прекрасном новом мире» не нужно было ни у кого занимать, и «человек чувства», как герой одноименной и влиятельной книги Макензи, фактически стоял вне классов.

Если культура среднего класса была сентиментальной, то одновременно она была отмечена определенной обособленностью от остального мира, смягчаемой только стремлением самих художников демонстрировать свою открытость внешним влияниям. Но деятельность законодателей стиля в этом отношении может отчасти вводить в заблуждение. Сэр Джошуа Рейнолдс, признанный маэстро английского искусства периода нового правления, сознательно апеллировал к образам континентальной Европы и видел себя в качестве выразителя более высоких традиций европейского искусства для малообразованной, но отзывчивой публики. Однако у себя на родине он в известном смысле воплотил множество новых тенденций. Рейнолдс, как и его коллеги Хейман и Гейнсборо, зависел от новых богачей в той же мере, как и от более аристократических заказчиков. Кроме того, его влияние четко отражало одновременно и национальную энергию, и стремление к профессиональной организованности, которыми был отмечен тот период. Королевская академия, созданная в 1768 г., на одном уровне являла собой представительную ассоциацию художников, сравнимую с другими профессиональными союзами, которые стали создаваться врачами и юристами. На другом уровне она привела к небывалому подъему мощного национального искусства, о котором говорил Хогарт, так его и не увидевший. Нельзя сказать, что иностранное влияние было незначительным как в этой, так и в иных областях культуры. Ангелика Кауфман была самым популярным декоратором модного Лондона, Иоганн Зоффани — одним успешнейших портретистов. Но ни один из них не играл той роли, которую иностранцы играли еще в начале века. Среди них не было ни Веррио, доминировавшего в оформительском искусстве, ни Хандела, возвышавшегося над английскими музыкантами, ни Рюсбрака или Рубийяка, определивших пути развития монументальной скульптуры. Их место занял Адамс, украшавший дом англичанина, Берни или Бойс, развивавшие его слух, Уилтон, запечатлевавший его в памяти после смерти.

Вновь обретенная уверенность в себе в области культуры нигде не была такой заметной, как среди живописцев. В скромных попытках Хогарта создать по-настоящему национальную традицию более всего поражает именно его одиночество перед лицом этой великой задачи. Что касается его последователей в рамках английской школы, то тут сильнее всего изумляет та легкость, с которой они без всяких затруднений усваивали европейские приемы, не приобретая при этом чувства неполноценности или подчиненности. В данном отношении Джозеф Райт из Дерби, не самый прославленный, но, возможно, самый новаторский художник середины века, являет собой представительный пример. Он дружил с Эразмом Дарвином, дедом Чарлза Дарвина, и сам был известным врачом, ученым и даже поэтом. Райт успешно занимался исследованиями в области научных экспериментов и открытий, отчасти предназначенных для образовательных нужд. Но он также был искусным мастером светотени, за которого не было бы стыдно самому Караваджо. Как и все, Райт съездил в Италию, но уже после написания своих главных шедевров, а не до того. После его возвращения многим показалось, что он там скорее потерял, а не нашел вдохновение.