Глава IX Дело о русских иноках на Афонской горе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава IX

Дело о русских иноках на Афонской горе

Пока нападки и клеветы на русских иноков на Афоне ограничивались лишь столбцами местных газет, турецкое правительство относилось к ним спокойно, но когда однородные обвинения и притом «из достоверного источника» появились на страницах иностранных официальных документов, то дальнейшее равнодушное отношение к ним сделалось невозможным. Необходимо было или исследовать всесторонне образ поведения русских иноков на Афоне и опровергнуть взводимые на них обвинения, или принять нужные меры к их удалению с Афона. Решено было спросить мнения на счет поведения их у главы Константинопольской Церкви, в духовной зависимости у себя державшей и Святую Гору, для чего Патриарх был приглашен на аудиенцию к султану. Патриарх Иоаким II дал его величеству султану по данному вопросу заверения вполне успокоительного характера. Но правительство почему-то отнеслось к этим заверениям Патриарха с недоверием, так как после упомянутой аудиенции стало известным намерение его, обсуждавшееся и одобренное даже и на совете министров, выселить русских иноков с Афона в Анатолию, в монастырь Сумелла, находящийся близ Трапезунда. В этом смысле было послано предложение святейшему Патриарху, чтобы он привел в осуществление настоящее решение правительства. Оскорбленный недоверием правительства к его заверениям, Иоаким II сделал возражение на это предложение, заявив категорически, что он лично не находит достаточных причин к этому выселению русских иноков, так как «они, во-первых, – писал Патриарх, – ваши подданные, во-вторых, послушные чада Церкви, и, в-третьих, в продолжение своей жизни на Афоне не показали никакого противодействия как правительству, так и Церкви. Следовательно, – заключил он свои возражения авторитетно, – я не могу взять на свою ответственность такого поступка. Если же почтенное правительство замечает в чем-либо русских, живущих на Афоне, или имеет какое-либо подозрение, то может распорядиться как ему благоугодно, в чем и препятствовать не смею, а для оправдания Великой Церкви подам отношение Великой Церкви». Свою угрозу Патриарх и выполнит немедленно, подав правительству прошение об отставке.

В своем отношении Патриарх выражал, во-первых, глубокую скорбь о том, что, при всем его желании содействовать почтенному правительству во всех его нуждах, оно ему не доверяет, даже и после тех уверений, каковые им заявлены его величеству султану, а также и высокопоставленным членам Блистательной Порты; во-вторых, что правительство более доверяет клеветникам и наветникам, которые могут повредить государству и нанести ему какую-либо новую неприятность и, в-третьих, что он, объясняя правительству, вместе с тем просит оное уволить его от трудов и забот, которые при старости окружают его.

Подав это прошение, его святейшество, между прочим, приказал своему капу-кехаи (чиновник особых поручений в сношениях Патриархии с правительством) сказать министру иностранных дел конфиденциально, что «русские, живущие на Афоне, не пойдут с Афона, ибо они пришли жить на Афоне, но не где-либо в другом месте Турции, ибо у православных есть на это место особое воззрение, по святости оного, что свидетельствует само его название «Вертоград Панагии», живущим на котором даны Богоматерью особые обетования и запрещен вход для женщин, которые служат преткновением в другом месте, – что все и влечет с далекого севера на Афон благоговейных русских, оставляющих родину, звание, богатство и все близкое сердцу для того только, чтобы в этом далеком уголке приобрести себе душевное спасение. Вот что их увлекло на Афон, а не другие какие-либо цели, приписываемые им теперь клеветниками. Когда правительство вздумает им предписать выезд, то непременно они в свою очередь подадут протест в германское посольство, сказав, что они были в подданстве турецкого правительства собственно вследствие пребывания по религиозным целям на Афоне и не отрицаются от этого подданства, исполняя обязанности, возлагаемые правительством, но с сего дня они объявляют себя русскими подданными под покровительством германского посольства, которое, конечно, тотчас их примет и тогда пойдут с турецким правительством переписки и новые затруднения, могущие наделать много шума, а наше правительство и без того терпит много нападок». Министр принял к сведению сообщение Патриарха и обо всем сделал подробное донесение великому визирю. Был созван вторичный совет министров, который постановил оставить русских в покое, но назначить особого чиновника и послать его на военном пароходе, чтобы он исследовал истинное положение дел на месте, где живут русские, и дал правительству верные о нем сведения. К этому же, ввиду слухов о некоторых волнениях греков, присоединялось поручение присмотреться к поведению и афонских греческих монахов. Для выполнения настоящего поручения был избран правительством Зивер-бей, а со стороны Патриархии член синода митрополит Амвросий Хиосский, как член следственной комиссии православного вероисповедания[217].

Его святейшество Вселенский Патриарх, еще раньше, чем была наря жена эта комиссия правительством, послал на Святую Гору своего племянника митрополита Иоакима Дерконского экзархом и поручил ему собрать подробные сведения о живущих на Афоне с точным указанием отчества, звания, лет от роду и лет нахождения на Святой Горе, а также успокоить и прекратить те беспорядки и распри, какие в ту пору происходили в монастырях Ксенофском, Костамонитском и между Кропотамом и Симоно-Петром. Нелегко было экзарху уладить дела в монастырях греческих, но едва ли не труднее для него было добиться списков монашествующих лиц в каждом из афонских монастырей. Греки почему-то сочли это требование обидным для себя и медлили его выполнением, хотя требование экзарха о списках было разослано циркулярно по всем монастырям. Они даже жаловались на Патриархию Мустафе-паше, мутесарифу города Сереса (гражданскому губернатору), приехавшему на Афон на особом пароходе 19 июля в бытность его на Карее 28 июля. Здесь же греческие монахи не преминули выставить на вид, что Патриархия передала монастырь русским, чем ввела этот элемент в святогорское общество, которого они не желали, и самое требование списков считали не чем иным, как желанием Патриархии защитить русских афонских монахов. Паша на это ответил жалующимся: «правительство, имея в виду русских, не упускает из виду смотреть и на другие элементы Святой Горы. Правительство в данном случае сделало особую честь Святой Горе, что потребовало списки не чрез светского чиновника, а чрез Великую Церковь, потому что чиновник за такое упорное неисполнение давно бы многих арестовал, а экзарх, как человек духовный, снисходит этим наружным беспорядкам». Но и после этого внушения греки упорно отказывались от подачи списков через экзарха[218] в Великую Церковь и представили их лишь через солунского пашу, чем страшно обидели Патриарха Иоакима II.

8 сентября, утром, пред литургией показался в виду Афона военный турецкий пароход. Русские иноки монастыря св. Пантелеймона, находившиеся под сильным впечатлением полученных от 29 августа сведений из Солуни о страшном погроме их подворья и о заключении в тюрьму живших там иноков иеродиакона Алексея, схимонаха Адама и Гликерия (об этом подробнее речь впереди), пришли в смущение. Они предполагали, что это едет следственная комиссия по этому солунскому делу и что монастырь так же, как и подворье, подвергнется обыску. Тотчас послали монаха на пароход узнать, кто приехал и с какой целью. По справкам оказалось, что это были командированные правительством для исследования настоящего положения дел на Афоне министерский чиновник Зивер-бей и Амвросий, митрополит Хиосский. Первый потребовал к себе каймакама и таможенного чиновника Бикира-эфенди, а митрополит Амвросий посоветовал о. игумену отслужить поскорее литургию и приехать для свидания с ним на пароход. По окончании литургии о. Макарий немедленно отправился на пароход, где был принят прибывшими весьма благосклонно. Гости были приглашены к обеденному столу в монастырь, после которого обошли все постройки и заведения обители, попросили списки монашествующей братии и, распростившись с о. игуменом, отправились на Карею, а оттуда в объезд по монастырям. В Руссик гости вернулись 14 числа. Зивер-бей был очень любезен и внимателен к отцам русской обители и видимо показывал довольство и хорошее впечатление, которое он уносил с собою из своего путешествия на Афон, и так как погода была дождливая и на море бушевала буря, то гости прожили в монастыре до 17 числа сентября месяца. Сюда приезжали представители русских скитов Андреевского и Ильинского, чтобы засвидетельствовать правительству свое почтение и объяснить, что цели их пребывания на Афоне совершенно мирные и с политикою ничего не имеют общего.

18 числа сентября прибыл к Афону другой пароход из Солуни, на котором приехали два архиерея: митрополит Кирилл Гревенон и Иоаким, митрополит Дерконский, по исполнении возложенного на него поручения Патриархом возвращавшийся в Константинополь, и мустешар (товарищ губернатора). Отцы обители новых гостей встретили колокольным звоном и краткою литиею в храме, так как прибывшие были все христиане, а потом угощали их на архондарике по-восточному. После встречи между митрополитами и обоими турецкими чиновниками довольно продолжительное время шла оживленная деловая беседа. Затем Зивер-бей и митрополиты Хиосский и Дерконский откланялись отцам обители и, при колокольном звоне, отправились на военный пароход, чтобы ехать в Константинополь. О. Макарий проводил гостей на пароход и там любезно простился с ними.

По возвращении с парохода была предложена вновь прибывшим гостям трапеза, после которой мустешар осматривал библиотеку и некоторые монастырские постройки, причем всячески старался быть любезным с отцами обители, чтобы расположить их к себе. Мустешар напоминал о клеветах, возводимых на русских, и спрашивал отцов, не имеют ли они на кого-нибудь особых жалоб? Отцы ответили отрицательно, заявляя, что они скорбят лишь о разногласиях между монастырями. На следующий день, после продолжительной беседы с о. игуменом, мустешар отправился в Ксиропотам, чтобы с этого монастыря начать свой объезд Святой Горы, а митрополит уехал на Карею.

20 сентября митрополит Кирилл в карейском киноте предъявил бумагу от Великой Церкви, в которой говорилось, во-первых, о том, что на Святую Гору посылаются три митрополита, из коих Кирилл Гревенон для исследования дел по гражданскому ведомству и для собирания сведений о русских иноках на Афоне, во-вторых, высказывалось порицание за неприличные поступки с митрополитом Дерконским в Ксенофе и за неподачу каталогов с именами монахов и, в-третьих, выражалась надежда, что афониты будут внимательнее к настоящему экзарху.

По объезде Святой Горы мустешар вернулся в Пантелеимо-новский монастырь и прожил, по случаю дурной погоды, с 23 по 26 сентября. Во все это время он советовал старцам жить в мире и согласии с прочими монастырями, подчиниться канонизму, выработанному Патриархией, а во всем остальном быть совершенно покойными, так как он лично убедился в их благонамеренности. 26 сентября мустешар, в сопровождении многочисленной братии и при колокольном звоне, оставил монастырь и отправился на пароход, чтобы ехать обратно домой.

Так закончились все следствия в русском Пантелеимоновском монастыре, уверившие турецкое правительство в полной благонадежности русских монахов, так как, по ироническому, но совершенно справедливому замечанию газеты «?????», следователи «не находили в монастыре никаких иных орудий, кроме богослужебных книг да молитвенников и не менее опасные снаряды: бобы, фасоли, лахана (капуста), колокифья (демьянки) и маслины, которые составляют зимние запасы калогеров. Председатель игумен встречал членов комиссии с полным монашеским благодушием и нашел непреоборимый аргумент, дабы убедить их, что все против него и его братии обвинения были совершенно неосновательны. Комиссии возвращались огарованными сердегным и хлебосольным приемом монахов Святой Горы»[219].

Но не всегда и не везде так благополучно и без дурных последствий для афонских русских иноков оканчивались расследования по подозрениям разных турецких следственных комиссий. Страшный погром солунского афоно-русского подворья и заключение в темницу 29 августа 1877 года о. иеродиакона Алексея с товарищами, о чем мы упомянули выше, служат к тому яркой иллюстрацией. В этом последнем весьма прискорбном случае дело не обошлось для неповинных ни в чем иноков без тяжелых физических и моральных страданий. Вот как рассказывает эпически, но вместе с тем весьма трогательно, обо всех обстоятельствах этого события о. Алексей в письме от 20 февраля 1878 года к покойному игумену о. Макарию.

До 29 августа, по словам о. Алексея, он и его товарищи жили в Солуни спокойно и в полной безопасности: получали исправно корреспонденцию из России и аккуратно исполняли все монастырские поручения, возлагавшиеся на них. Клеветы на монастырь и на русских иноков на Афоне доходили и до их слуха, но они мало придавали им значения, так как хорошо знали, откуда и из какого источника они выходят. Главным агитатором против русских иноков на Афоне и инсинуатором был некто проигумен Ксиропотамского монастыря кир Прокопий, проживавший в это время по делам своего монастыря в Солуни. Он открыто и не стесняясь говорил, что «русских ни одного не останется; во что бы то ни стало очистим Афон от русских; что руссиковские отбили у греков монастырь ни за что и что в Руссике игумен ворочает всем Афоном» и т. д. В последних словах, подчеркнутых нами, намекалось, между прочим, на то обстоятельство, что в споре Ксиропотамского монастыря с Симоно-Петрским из-за келлии Одоид игумен Руссика о. Макарий, ввиду правоты дела и по установившимся добрым отношениям между монастырями, стоял на стороне симоно-петрийцев. Вот почему, когда Ксиропотам проиграл процесс с Симоно-Петрским монастырем, то о. Прокопий, считая виновником всего этого руссиковских монахов из русских и их игумена о. Макария, в страшном озлоблении на них сделал прямо донос на русских иноков солунскому паше. Он заявил последнему, что «игумен Руссика Макарий из царского рода, и что он не игумен, а агент русского императорского дворца, что он живет не для спасения или монашества, а равно и вся братия его, но для возбуждения к восстанию народностей, подданных турецких, особенно славян, и что они имеют огромную корреспонденцию с Россиею и со славянским комитетом, что всякую почту получают и отсылают чувалы (т. е. мешки) писем, что русские имеют в монастыре большие запасы военных снарядов и многих скрытых полководцев под черною рясою и большия суммы денег» и т. д. Этот нелепый донос возымел желанное действие, так как солунский паша (черкес по происхождению) был весьма недружелюбно настроен по отношению к русским вообще. Результатом его была посылка на Афон мустешара для всестороннего расследования там в монастыре по данному доносу, о чем мы сказали выше, и назначение следственной комиссии под командою брата мустешара здесь с целью на месте, в солунском афоно-Пантелеимоновском подворье, захватить преступную корреспонденцию и подвергнуть строжайшему допросу главных агитаторов и виновников панславистической пропаганды.

Вечером 29 августа упомянутая комиссия явилась в подворье русского Пантелеимоновского монастыря. Брат мустешара и начальник явился на четверть раньше, опасаясь, чтобы отцы не разбежались. Осведомившись о том, что отцы дома, он вызвал отца Алексея для переговоров. Но истинное значение этих переговоров открылось тотчас же, потому что в дверях подворья появилась целая толпа военных людей. Это были жандармский полковник, два офицера, полицейский и десять солдат, вооруженных тесаками и револьверами. Брат мустешара прямо приступил к делу. Он потребовал к себе всю корреспонденцию, т. е. письма благодетелей, жертвователей и ответы на них афонских отцов. Требование было исполнено немедленно. Взятые письма были собраны в платок. Но этим члены комиссии не удовлетворились. Подозревая, что отцы самые важные письма скрывают, члены комиссии приступили к самому тщательному обыску внутренних жилых помещений и наружных надворных пристроек: они взламывали сундуки, дулапы (поставцы), столовые ящики, осматривали постели, конюшни, отхожие места, сараи и т. д. Но все усилия и старания найти что-нибудь подозрительное, вроде, например, скрытого военного оружия или секретных писем, оказались тщетными. На этом, однако, дело не остановилось. По окончании обыска отцам приказано было следовать за ними для объяснения с пашой. Отцы исполнили приказание и были отведены под конвоем во двор суда, где должны были более часу ожидать приезда паши. Когда появился паша, опросил каждого вопросами: кто вы? и откуда? и, получив ответы, молча удалился. Отцы продолжали стоять на дворе. Наступила ночь. «Ночь уже совершенно застигла нас в гостях, – иронически замечает о. Алексей в своем письме. – Турки и мустешар сами выразились, что мы у них в гостях, а не под стражей, но избави Боже всякого человека от такой гостеприимности! Наконец, уже поздно вечером отцов ввели в сторожевую комнату, где помещались караульные солдаты. От табачного дыму и зловония отцы задыхались. Предложен был обед, но узники, несмотря на аппетит, отказались от еды. Подано было кофе. Около полночи отцов перевели в комнату темницы, где днем принимаются арестанты. Пробывши ночь в этой комнате, – пишет о. Алексей, – мы много передумали о своей судьбе и всю ночь слушали звук желез, которыми были скованы бедные узники – славяне. Звуки эти не давали нам спокойно спать. Унылый тон желез вонзался и в наши сердца. На другой день мы уже ждали чего-то решительного в своей участи, но ее не было». В этой комнатке, в страшной жаре, духоте и зловонии, голодными просидели отцы целых три дня. Хлеба было достать им трудно, но если и доставали, то он «от скорби и тесноты сердечной» не съедался. Через три дня отцы были отведены и временно водворены уж в настоящей тюрьме, в полной неизвестности относительно своей участи. В конце недели им объявили, что они будут судимы военным судом, и в субботу их водили в сераскириат, но потом снова водворили на прежнее место. Суд не состоялся якобы потому, что судьи разошлись по домам. В воскресение объявили отцам, что они будут отправлены для суда и сдедствия в Константинополь. В полдень даже провели их под конвоем 50 человек солдат до пароходной пристани и обратно назад в тюрьму по той причине, что в этот день не было парохода в Константинополь. Утром в понедельник о. Алексей с товарищем предстали на суд пред комиссиею из пяти членов под председательством мустешара Костантинидиса. Каждому из обвиняемых были предложены следующие вопросные пункты: кто и откуда родом? Для чего приехали из России жить на Афон? Кто у вас игумен? Сколько монастырь получает доходов? – и проч. Здесь снова было объявлено отцам, что они будут отправлены в Константинополь на суд высшего начальства и для перевода на турецкий язык отобранной у них корреспонденции.

Вскоре после того, как отцы были посажены под арест, в Солунь прибыл с Пантелеимоновского Каламарийского метоха монах Гликерий и, узнав о случившемся в подворье, обратился за советом к солунскому митрополиту Иоакиму (ныне Патриарху Иоакиму III), но тот посоветовал о. Гликерию подобру-поздорову уезжать восвояси, дабы самому не испить той чаши, которая досталась на долю его собратий. Однако о. Гликерий таким убеждением не удовлетворился и, по совет у некоторых, отправился к французском у консулу, чтобы ему рассказать обо всем происшедшем на русском подворье. Консул принял его ласково и сейчас же отправился к паше для объяснений. Паша объяснил консулу причину заключения афонских отцов, объявив их находящимися в подозрении у правительства, и то, что они будут отправлены в Константинополь к высшему начальству с письмами для прочтения их. Из ответа паши, переданного консулом, о. Гликерий понял, что на освобождение отцов нет никакой надежды. Тогда он решился добиться свидания с узниками через афонского эпитропа. Но когда пришли эпитропы и о. Гликерий к паше, то он спросил последнего: не он ли жаловался французскому консулу? Когда тот дал утвердительный ответ, паша заметил ему внушительно: «Разве ты не знаешь царского местного правительства и обращаешься к чужому? Кто научил тебя?». Отец Гликерий ответил, что он не помнит, кто дал ему такой совет, и что к консулу он обратился с испугу, желая помочь освобождению своих собратий. Паша пригрозил ему тюрьмою, если он не назовет по имени советника, но о. Гликерий стоял на своем, а поэтому и был посажен 3 сентября в тюрьму, но не в ту, в которой сидели прочие отцы. С последними он увиделся уже при допросе мустешара, в присутствии афонского эпитропа, когда узники, признавая себя чистыми от всякого подозрения, просили следователя, как людей монастырских, отдать на поруки афонскому эпитропу. В просьбе этой было отказано, и отцы под конвоем вместе с прочими арестантами были отправлены в Константинополь.

После трехдневного плавания узники прибыли в Константинополь, где их встретил новый конвой, проводивший их до самой тюрьмы. «При входе нашем, – пишет о. Алексей о тюрьме, – объял нас страх и трепет, когда, мы увидели палаты, наполненные арестантами, все более болгарами. – В каждом отделении по 50 человек арестантов все вместе; сырость, темнота, вонь, вошь, клопы и всякого рода неч ис тота. Увы, участь тяжелая! Пища царская – хлеб и вода». Вскоре после приезда с узников был снят вторично допрос, однородный с тем, какой был сделан в Солуни.

Прошло 40 дней, в течение которых как бы забыли о заключенных: никто о них не спрашивал и покуда их не тревожили. Отцы стали решительно подумывать о близком смертном своем конце. На эти мрачные мысли их наводили дурные слухи и доходившие до них газетные известия. Так они услыхали, что их присуждают к ссылке в Иконию, а в одной турецкой газете они прочли, что «четырех русских монахов поймали в Солуни, которые хотели возмутить Македонию к восстанию, но тщательный паша солунский захватил бунтовщиков и представил оных в Константинополь, где царское правительство определяет их в каторжную работу».

На 50 день заключения одного из отцов смотритель тюрьмы позвал на свидание с кем-то. Оказалось, что в тюрьму явился из Патриархии капу-кехаи и передал узникам записочку, в которой говорилось, что Патриарх хлопочет за них и имеет надежду в скором времени освободить их. «Что за радостные были эти строки! – восклицает о. Алексей. – Что за ангел благовеститель возвестил нам сию радость – будущую свободу! Этою вестью мы немного укрепились духом упования на скорую свободу». Но прошла целая неделя и о нас опять как бы забыли. Опять стали носиться слухи, что нас сошлют в Африку в какой-то ссылочный монастырь. «Но вот наступает 26 день октября, – пишет о. Алексей. – Знаменательный день – праздник святого великомученика Дмитрия Солунского. В 9 часов дня сидели мы задумавшись, чего-то как будто ждали. Рассказываем, кто из нас мыслит, нечто о нашем решении. Вдруг приходит смотритель замка, подходит к нам и говорит: „Ну, идите“. Мы испугались до того, что сделались вне себя. Он говорит: „Не бойтесь, берите все с собой ваше платье“. Но у нас его было весьма мало. Мы торопились, взяли и пошли за ним. Вышедши вон, положили платье, нас повели кверху к вице-визирю, который посмотрел на нас с улыбкою и сказал по-гречески: „Идите, час добрый!“ Капу-кехаи и мы поклонились ему низко и пошли вон. Выходя из комнаты, а равно и из ворот, мы прослезились от радости и пошли вместе с капу-кехаи и его кавасом прямо в Патриархию, где принял нас святейший Патриарх радостно, отечески и расспрашивал нас о случившемся с нами несчастии, утешал нас и поучал терпению и упованию на Бога. Потом посоветовал побыть немного в Патриархии для безопасности, но я сообщил владыке, что у нас много вшей и проч., святитель сказал: „Ну идите к собратиям вашим и отцам пусть они порадуются на вас“. Мы взяли благословение у святителя и в сопровождении каваса отправились на свое подворье, где было трогательное свидание с отцами и братиями нашими. Время было позднее, уже ночь, но мы среди родной о Господе семьи воздавали благодарение Господу Богу и Пречистой Владычице Богородице и святейшему Патриарху Иоакиму, виновнику нашего освобождения из заключения. – Слава Богу о всем».

Тюремное заключение, хотя не столь продолжительное и не при столь тяжелой обстановке, как солунские отцы, перенес и о. иеромонах Иларион, который, живя в Константинополе, попал в подозрение у правительства. В день выезда его из Константинополя на Пантелеимоновское подворье рано утром явился какой-то турок и пожелал видеться с о. Иларионом. Напуганные отцы, опасаясь чего-нибудь недоброго, не допустили этого свидания, говоря, что о. Иларион не может с ним разговаривать по-турецки. Тогда турок спросил отцов: «Правда ли, что он собирается ехать сегодня». Отцы ответили нерешительно: «Может быть». Тогда он сказал: «Скажите ему, что его непременно с парохода возьмут в полицию. Для сего пусть он едет на пароход раньше, дабы иметь время оправдаться от подозрений и успеть на пароход к его отходу». Отцы не поверили тайному вестнику, но на всякий случай приняли нужные меры предосторожности: все вещи, которые они намеревались отправить с о. Иларионом, они сдали по коносаменту, почту отправили официальным путем, а не на руках, и о. Илариона свезли на пароход задолго до отхода парохода. Но полицейские не спешили и арестовали о. Илариона перед последним свистком. Тотчас был с него снят допрос: зачем он приехал? О. Иларион ответил, что он приехал сюда, чтобы отправиться на лечение в Бруссу минеральными водами, но ему отсоветовали ехать туда по причине страшных жаров. После объяснения о. Иларион был заключен в дворянском отделении тюрьмы, где и пробыл до вечера следующего дня. Освобождением своим о. Иларион обязан тому же покровителю русских Патриарху Иоакиму, который, тотчас после арестования о. Илариона, был извещен о случившемся отцами подворья[220].

По всей вероятности та же, если не более тяжелая, участь ожидала и неутомимого труженика, эконома монастыря иеромонаха Павла, которого солунский паша признал «энергичным деятелем славянского комитета», если бы не последовала смена враждебного русским паши и подпись Сан-Стефанского прелиминарного договора[221].

Но среди этих тяжелых обстоятельств военного времени, ежедневно грозивших русским на Афоне новыми и новыми неприятностями и тревогами, было в жизни русского Пантелеимоновского монастыря за это время несколько эпизодов и комического свойства. Так, еще до начала войны, в июне месяце 1876 г., нежданно-негаданно появился на Афоне о. Мельхиседек, бывший на послушании в Таганроге при о. Малахии. Под влиянием газетных слухов о неистовствах турок в Сербии и Болгарии стали распускаться нелепые известия и о том, что турки напали на Афон и вырезали якобы всех отцов. Слухи эти достигли и до о. Мельхиседека, который после рассуждения о том, что отцы теперь сподобились мученических венцов, а он нет, тайно, без спроса, оставил свое послушание, сел на пароход и появился на Афоне, чтобы и себя причислить к лику мучеников. Но каково же было его разочарование, когда по прибытии на Святую Гору он увидел всех отцов в добром здоровье. Вместо мученического венца на о. Мельхиседека был наложен сорокадневный канон на четках в трапезе (самое тяжелое наказание) о. игуменом, а по окончании его было предписано ему воротиться к своему послушанию, но в наказание не на пароходе, а на монастырском судне.

Другой случай относится уже к разгару самой войны. После долгого томительного ожидания Плевна была взята русскими. Весть об этом быстро достигла и Афона, всегда живо интересовавшегося событиями на театре войны. Отцы возликовали при этой радостной вести, а один схимонах Трофим из болгар в своем экстазе дошел до того, что стал насмехаться над греками, приговаривая: «Когда придут русские, то мы вас так и так». Греки пожаловались о. игумену, который призвал о. Трофима к себе, сделал ему строгое внушение и назначил трехдневный канон на четках в трапезе. О. Трофим не выдержал и воскликнул при этом: «Хоть 40 дней протяну (четку), наша берет!..».

После взятия Плевны, плена армии Османа-паши и его самого наши военные дела пошли блистательно к быстрому окончанию войны. После скорого военного похода вперед войска наши встали у ворот Константинополя в деревне Сан-Стефано и принудили турок просить о перемирии. 19 февраля был подписан прелиминарный Сан-Стафанский договор, и военные действия прекратились.

После Пасхи прибыл из Одессы на Афон послушник монастыря и один поклонник. Почта стала ходить исправно. В Константинополь отправлены были певчие, остававшиеся, однако, там долго без всякого дела. Все предвещало о скором заключении полного мира, но истинными вестниками его для русских иноков на Афоне были офицеры русской армии в Филиппополе: статский советник доктор Николай Феодорович Ментин, хирург Лука Яковлевич Мибов и артиллерийский капитан Леонид Людвигович Герман, которые совершенно неожиданно прибыли в Пантелеимоновский монастырь на баркасе, после пятидневного плавания. Отцы, обрадованные таким приездом, сделали для дорогих гостей – героев оконченной войны царскую встречу с колокольным звоном, с возжением паникадил и т. п. и угостили их на славу. Гости прожили на Афоне двое суток и успели побывать в Зографе, Хиландаре, Ивере, Пандократе и в русских скитах – Андреевском и Ильинском где их принимали с почетом и с полным радушием, и уехали, оставив по себе самые добрые воспоминания в сердцах афонских иноков.

Вскоре были обнародованы пункты мирного Сан-Стефанского договора, из которого отцы русских афонских обителей увидали, что и они не забыты их благодетелем и «ктитором» графом Н. П. Игнатьевым. Относительно русских иноков на Афоне в договоре содержалась весьма важная статья XXII, гласившая так:

«Русские духовные лица, паломники и иноки, путешествующие или пребывающие в Европейской и Азиатской Турции, будут пользоваться теми же правами, преимуществами и льготами, как иностранные духовные лица других народностей. За императорским посольством и за русскими консульствами в Турции признается право официальной защиты как вышеозначенных лиц, так и их имуществ, а равно духовных, благотворительных и других учреждений в святых местах и в других местностях.

Афонские монахи русского происхождения сохранят свои имущества и прежние льготы и будут продолжать пользоваться в трех монастырях, им принадлежащих и в зависящих, от них учреждениях теми же правами и преимуществами, которые обеспечены за другими духовными учреждениями и монастырями Афонской Горы»[222].

Эта статья, наполнившая сердца русских иноков, живущих на Афоне и по преимуществу в русских скитах, Андреевском и Ильинском, невыразимою радостию, не прошла не замеченною греческою и даже европейскою печатью. Статья эта признавала русские скиты независимыми от монастырей, на землях которых они поселились и с которыми у скитов бывали непрерывные недоразумения, длившиеся иногда подряд несколько лет. Газета «?????? ?????» выразила недоумение относительно трех монастырей с монахами русского происхождения, полагая, что под двумя монастырями разумеются монастыри Хиландарский и Болгарский, в которых, по словам газеты, «вошло в обычай совершать богослужение по-славянски», и разъяснила, что афонские обители, к какой бы ни принадлежали народности, в церковном смысле подчиняются Вселенскому Константинопольскому трону[223]. Враждебная «?????» высказала полное недоумение при чтении данной статьи. «Из существующих на Афоне монастырей числом 20, – говорит газета, – ни один не принадлежит монахам русского происхождения. Если это, при подписании трактата, ускользнуло от внимания Савфет-паши, то неужели мы можем предположить, что не было известно и русскому уполномоченному генералу Игнатьеву, который может более всякого другого знать, какая происходила борьба только из-за одного требования живущих в обители св. Пантелеймона русских монахов – избрать игуменом русского урожденца? И если только ради одного снисхождения находящихся в Патриархии устроено избрание Макария, то из этого не следует, что обитель эта принадлежит монахам русского происхождения. Самая предпринятая тогда борьба, употребленные средства, насилия, наконец, и угрозы, чтобы достигнуть поставления игумена русского происхождения, показывают совершенно противное. Да и те из наших высших клириков, которые с такою безразборчивостию совести работали для успеха и приведения в действие желания русской пропаганды, даже и они не признали тогда русского монастыря на Афоне. Даже сами и те, кто непосредственно в этом заинтересован, выставляя тогда право избрания игумена русского происхождения, никак не решились посягнуть на право господства, что и ясно провозвестили чрез здешний известный их орган „????????“ и особою брошюрою.

Но если это одна из этих обителей, которая сан-стефанским трактатом превращается в русскую, хотя уже доказано пространными и неопровержимыми доказательствами, как и какими средствами проползли в оную шайки русских монахов, – какие же это другие два монастыря, принадлежащие монахам русского происхождения?

Разве, может быть, скит св. Андрея, принадлежащий Ватопедской обители, и скит пророка Илии, исключительно русскими населенный и принадлежащий Пандократору? Но § говорит о монастырях, а не о скитах. Мы не верим, чтобы русский уполномоченный не знал различия между монастырем и скитом. Но здесь-то, видно, и скрывается все искусство стратегической штуки, которою граф Игнатьев, пользуясь неведением подобных вещей уполномоченного Высокой Порты, захотел одним выстрелом убить две дичи: возвести скиты в монастыри и их же, как принадлежность русскую, утвердить. Следовательно, план, коего добивался бывший при Высокой Порте посланник, избранием Макария, Патриарха кир Иоакима и возведением, – чего всякими способами добивались, но не успели, – дикея скита св. Андрея в игумена при Патриархе блаженной памяти Анфиме из Ефеса, – как видно достиг полнейшего успеха. Русское господство над Афонской Горой в непродолжительном времени будет полнейшее! Иначе невозможно объяснить 22 § Сан-Стефанского трактата, касающегося афонских монастырей». Далее названная газета советует Патриархии обратить серьезное внимание[224] на это «явное попрание церковных и народных прав», «ввиду критического положения, окружающих обстоятельств», работать «с благоразумием даже и с достоинством нации честолюбивой и клиру, понимающему высокую свою миссию», а для сего созвать «великое народное собрание, которое рассудит, что должно делать». В частности газета предлагает сочинить и подать протест европейским державам о присвоении афонских монастырей, подчиненных только неоспоримому господству Вселенского Патриархата»[225].

Создатель новой Болгарии генерал Игнатьев, пишет по поводу той же XXII статьи «????????», почитая полуостров Халкидики спицею в глазах Болгарии, несмотря даже на то, что он совершенно отделялся от материка, нашел средство и его ославянить, определяя в трактате русское покровительство над членами Русской Церкви в Афоне и химерические, никогда не существовавшие права русских обителей во Святой Горе. Лихорадочное это нетерпение генерала открыло свету, что он за человек и что это за цели, к коим стремились все те в Константинополе махинации, которые называются «болгарский вопрос» и «вопрос обители св. Пантелеймона» и к «которым были притянуты иные как жертвы, а иные и преступно участвовали в оных»[226].

С такой узконациональной, враждебной точки зрения посмотрели на XXII статью Сан-Стефанского договора греческие газеты, всегда стремившиеся отстаивать никем и никогда не попираемые права эллинизма и Греческой Церкви и всегда до крайности враждебные и пристрастные к болгарам и ко всему тому, что может поднять их политическое значение в глазах Европы. Но иначе и весьма широко понял значение этой статьи известный английский дипломат маркиз Солсбери, усмотревший в ней нарушение международных отношений и интересов европейских держав, заинтересованных во всех частях Оттоманской империи. «За этим (т. е. после забот о населении Фессалии и Эпира) следуют, – пишет он в своей циркулярной депеше от 1 апреля (по новому стилю) 1878 года, – обязательства для покровительства членам Русской Церкви, конечно, не менее ограниченные в своем объеме, чем те статьи Кайнарджийского трактата, на коих основались притязания, упраздненные в 1856 году. На подобные уговоры не могут посмотреть с удовольствием ни греческое правительство, ни державы, для коих все части Оттоманской империи суть предмет общего интереса. Общим последствием этой части трактата будет усиление могущества Русской Империи в странах и на прибрежьях, где господствует греческое населенье, не только к ущербу этой нации, но и всякой страны, имеющей интересы на востоке Средиземного моря»[227].

Неудивительно, что такое понимание статьи XXII прелиминарного мирного договора вызвало со стороны нашего покойного канцлера князя Горчакова опровержения пункта за пунктом в особом «циркуляре российским послам в Берлине, Париже, Лондоне, Вене и Риме от 28 марта (9 апреля) 1878 года», или вернее в особой к нему «промемории». Из 12 пунктов «промемории» 7 пункт особенно важный и гласит так: «Следующее условие, относящееся до покровительства членам Русской Церкви, было понято весьма худо, если его уподобляют договору Кайнарджийскому, отмененному в 1856 году. Условие Кайнарджийское относилось до православного греческого исповедания и могло распространяться на всех подданных султана, исповедующих эту веру; Сан-Стефанский же договор упоминает исключительно о монашествующих духовных лицах и паломниках русских и русского происхождения и устанавливает в их пользу лишь те права, выгоды и преимущества, которые принадлежат духовным лицам других народностей.

После этого нельзя признать справедливым утверждение, что совокупность сан-стефанских постановлений способна и увеличить могущество Российской Империи в странах, где преобладает греческое население в ущерб этого народа и всех стран, имеющих интересы на востоке Средиземного моря»[228].

Но несмотря на столь категорическое опровержение неправильного понимания XXII статьи Сан-Стефанского трактата, английские дипломаты остались при своем прежнем понимании ее. Поэтому в заседании[229] 4 июля (по новому стилю) 1878 года Берлинского конгресса рассмотрение упомянутой статьи началось с того, что лорд Солсбери прочитал предложенные на рассмотрение конгресса изменения этой статьи на следующие пункты:

1) «Все жители Оттоманской империи в Европе, какова бы ни была их религия, будут пользоваться полным равенством прав. Они будут допускаемы ко всем общественным должностям и почестям и будут принимаемы во свидетели пред трибуналами».

2) «Все исповедания будут пользоваться полною свободою; ни иерархическая организация различных общин, ни отношения их к их духовным вождям не должны встречать никаких стеснений».

3) «Духовные лица, богомольцы и монахи всех национальностей, путешествующие или проживающие в Европейской и Азиатской Турции, будут пользоваться полною свободою прав, преимуществ и привилегий».

4) «Право официального покровительства признано за дипломатическими представителями и консульскими агентами держав в Турции, как относительно означенных лиц, так и их владений, заведений религиозных, благотворительных и иных во святых местах и вне их».

5) «Монахи Афонской горы сохранят свои владения и прежние преимущества и будут пользоваться безо всякого исключения полным равенством прав и прерогатив».

Представляя эти параграфы на обсуждение конгресса, лорд Солсбери сделал к ним примечание, в котором пояснил, что «первые два параграфа этого предложения представляют применение в Оттоманской империи принципов, принятых конгрессом относительно Сербии и Румынии; три последние параграфа имеют целью распространить на духовенство всех национальностей преимущества условий статьи 22, специально касающихся русского духовенства».

Предложенные лордом Солсбери изменения в XXII статье Сан-Стефанского договора в принципе были одобрены всеми державами, но в частностях сделаны были некоторые изменения и поправки. Так, например, турецкий уполномоченный Кара-Теодорипаша относительно первого пункта предложения просит смотреть не как на нечто новое, а как на такие принципы, которыми всегда руководствуется его правительство. В доказательство своей мысли он читает сообщение, полученное им пред тем от своего правительства. Вот это сообщение: «В виду заявлений, сделанных на конгрессе при различных обстоятельствах в пользу религиозной терпимости, вы уполномочиваетесь объявить с вашей стороны, что мнение Высокой Порты в этом случае совершенно согласуется с целью, к которой стремится Европа. Ее постоянные предания, ее вековая политика, инстинкты ее населения – все побуждает ее к тому. По всей империи религии самые различные исповедаются миллионами подданных султана и никто не был стеснен в своем веровании и в отправлении обрядов своего исповедания. Императорское правительство решилось поддерживать во всей силе этот принцип и дать ему все требуемое им расширение». Поэтому уполномоченный просил, если будет принято английское предложение конгрессом, то чтобы, по крайней мере, было заявлено, что принципы, о которых идет речь, согласны с теми, какими руководится его правительство, и чтобы конгресс прибавил следующую, например, фразу в § 1: «Согласно заявлениям Порты и прежним распоряжениям, которые она желает поддерживать».

Лорд Солсбери не возражал против этой прибавки, но заявил, что хотя эти меры действительно встречаются в заявлениях Порты, но не всегда были соблюдаемы на практике. И в том же первом пункте конгресс решил выбросить специальное обозначение Европы, в силу споров того» уполномоченного Кара-Теодори-паши о слове «в Европе» §§ 2 и 3 приняты без изменений.

В 4 § турецкие уполномоченные Кара-Теодори-паша и Мехмед-Али-паша настаивали выпустить слово «владений», опираясь на протокол 1868 года, относящийся к праву собственности иностранцев и исключающий всякое специальное покровительство относительно недвижимости. Если церковные недвижимые имущества, подчиненные в силу протокола 1868 года местной юрисдикции, были бы по смыслу § 4 поставлены в то же время под официальное покровительство дипломатических представителей и консульских агентов, то произошли бы большие административные и судебные затруднения. Так как уполномоченные Турции упорно отстаивали свои требования, то конгресс согласился с их требованием.

Относительно последней строки 4 § французский уполномоченный Вадингтон, напоминая о приобретенных правах Франциею в святых местах, представляет конгрессу следующую редакцию, которая должна окончить 4 §: «Приобретенные Франциею права сохраняются неприкосновенно, и решено, чтобы никакое посягательство не было делаемо против status quo в святых местах».

Предложение это было принято единогласно. Итальянский уполномоченный Убри требует, чтобы в 5 § за словами «монахи Афонской горы» следовали слова «какова бы ни была их родина».

Эта прибавка была принята конгрессом.

Переработанное таким образом предложение маркиза Солсбери составило LXII статью берлинского трактата, которая читается следующим образом:

«Так как Высокая Порта выразила твердое намерение соблюдать принцип религиозной свободы в самом широком смысле, то договаривающиеся стороны принимают к сведению это добровольное заявление.

Ни в какой части Оттоманской империи различие вероисповедания не может подавать повода к исключению кого-либо или непризнанию за кем-либо правоспособности во всем том, что относится до пользования гражданскими и политическими правами, доступа к публичным должностям служебным занятиям и отличиям, или до отправления различных свободных занятий и ремесел.

Все будут допускаемы, без различия вероисповеданий, свидетельствовать в судах.

Свобода и внешние отправления всякого богослужения обеспечиваются за всеми, и никакие стеснения не могут быть делаемы в иерархическом устройстве различных религиозных общин и в сношениях их с их духовными главами.

Духовные лица, паломники и иноки всех наций, путешествующие в Европейской или Азиатской Турции, будут пользоваться одинаковыми правами, преимуществами и привилегиями.

Право официального покровительства признается за дипломатическими и консульскими агентами держав в Турции как по отношению вышепоименованных лиц, так и их учреждений духовных, благотворительных и других на святых местах и в других местностях.

Права, предоставленные Франции, строго сохраняются за нею, и само собой разумеется, что status quo на святых местах не может подвергнуться никакому нарушению.

Иноки Афонской горы, из какой бы они ни были страны, сохранят свои имущества и будут пользоваться без всяких исключений полным равенством прав и преимуществ[230].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.