VI. Физико-антропологический и археологический аспекты проблемы уральской и финно-угорской прародины

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VI. Физико-антропологический и археологический аспекты проблемы уральской и финно-угорской прародины

Расовые типы, представленные у уральских народов, довольно разнообразны: от классических северных европеоидов (атланто-балтийская раса, распространённая среди прибалтийских финнов и мордвы-эрзи) до классических континентальных монголоидов (расовый тип нганасан — см. ниже), однако в основном уральцы принадлежат к различным вариантам двух расовых типов: к беломоро-балтийской европеоидной расе (большинство прибалтийских финнов, часть мордвы-эрзи, большая часть коми-зырян) и к урало-лапоноидной расе в её вариантах: уральском (максимально выражен у манси, с монголоидной примесью в возрастающем порядке — у (нарымских) селькупов, хантов, ненцев), лапоноидном (саамы), сублапоноидном волго-камском, подразделяемом в работах прошлых лет на сублапоноидный (коми-пермяки, удмурты, марийцы) и субуральский (мордва-мокша) [Алексеев 1969; Марк 1956; 1964; 1974; Дрёмов 1985].

Европеоидная принадлежность беломоро-балтийской расы и её происхождение у прибалтийских финнов и мордвы в связи с вхождением Прибалтики и Верхнего Поволжья в ареал древнейшего распространения «протоевропейских» типов и с происходившей с конца III тыс. до н. э. миграцией в Прибалтику с юга европеоидных групп (носители культур со шнуровой керамикой и т. д.) индоевропейской («протобалтской» — см. раздел V), собственно балтской и — с запада, из Скандинавии — германской этноязыковой принадлежности, не вызывают в общем сомнений (см. [Марк 1956; Денисова 1974; 1975; 1980; Якимов 1956] и др.). При этом некоторое уплощение лица в восточнобалтийском варианте беломоро-балтийской расы одни авторы склонны объяснять лапоноидной или попросту (с чем едва ли можно согласиться) монголоидной примесью [Марк 1964:2—4; 1974:17; Алексеев 1969:140—141; Дебец 1961:54; Чебоксаров 1952], другие же подчёркивают в его генезисе роль древнейшего палеоевропейского широколицего компонента [Якимов 1956; Денисова 1980] или (что очень близко) рассматривают его как результат эволюции древних протоморфных типов севера Восточной Европы (палеоевропейского, лапоноидного) в направлении «балтизации» (не исключая, естественно, и прямой европеоидной примеси) [Бунак 1974:4—5; 1965:181; Bunak 1966:24—25].

Несколько менее ясен вопрос о генезисе беломорского (в меньшей степени — восточнобалтийского) типа беломоро-балтийской расы у коми-зырян: если в работах прежних лет эти типы считали характерными только для некоторых их территориальных подразделений [Алексеев 1969; Чебоксаров 1952], что легко объяснялось участием каких-то прибалтийско-финских групп в их сложении, то сегодня есть основания говорить о том, что типы беломоро-балтийской расы, близкие к таковым карел и вепсов, издавна были распространены среди всех групп коми-зырян (хотя в наибольшей степени — всё-таки среди западных и северных) [Хартанович 1991:125]. Поэтому, видимо, наиболее справедливым следует считать предположение о былом переселении пермских предков коми-зырян, в антропологическом смысле принадлежавших первоначально к тем же сублапоноидным вариантам, что и удмурты и коми-пермяки, на север и смешении их здесь с местным населением, принадлежавшим в антропологическом отношении к беломоро-балтийской расе и принявшим участие также в сложении карел и вепсов на западе [Марк 1964:5]. Представляется, что — по крайней мере на современном уровне нашего исторического знания — ответить на вопрос об этноязыковой принадлежности этого населения едва ли возможно.

Таким образом, основное значение в исследовании антропологической предыстории уральских народов имеет вопрос о происхождении урало-лапоноидной расы. Безусловно её промежуточное положение между европеоидной и монголоидной расами, которому может быть предложено два объяснения: либо древнее смешение, либо особое происхождение древнего уральского типа, сложившегося вне ареалов формирования собственно монголоидной и собственно европеоидной расы, возможно — между этими ареалами или на их периферии. Вокруг этой дилеммы в конце 40?х — в 60?е гг. XX века в советской антропологии развернулась оживлённая дискуссия (см. краткий обзор в [Давыдова 1989:8—11]), большая часть участников которой придерживалась метисационной гипотезы генезиса урало-лапоноидной расы [Дебец 1947; 1956; 1961; Чебоксаров 1952; Герасимов 1955:320; Марк 1956; 1964; 1974; Алексеев 1969]. При этом названные авторы связывали предполагаемое ими расселение «монголоидных» и смешанных уралоидных популяций в лесной зоне Восточной Европы с востока на запад с распространением финно-угорской речи. В качестве первоначального центра формирования урало-лапоноидной расы (= смешения континентальных монголоидов и северных европеоидов) называли Урал (наиболее последовательно и с увязкой с лингвистическими гипотезами о локализации уральской прародины см. в [Чебоксаров 1952; Марк 1956; Дебец 1961]). Данная схема, преждевременно воспринятая как установленный факт, была использована и в археологических работах для обоснования былой миграции финно-угров — носителей лапоноидности (= таким образом, монголоидной примеси) на запад (см. особенно [Моора 1956:56—57]).

Первым камнем преткновения для метисационной гипотезы и базирующихся на ней палеоисторических построениях стал вопрос о времени первоначальной миграции прафинно-угров — лапоноидов на запад до Прибалтики. Датирование этого события ранними неолитом в связи с распространением лапоноидного типа у создателей культуры типичной гребенчатой керамики Прибалтики [Марк 1956; Моора 1956] уже само по себе было анахронизмом, так как этим предусматривалось, что финно-угорское (праприбалтийско-финское) население уже в III тыс. до н. э. жило от Балтики до Западной Сибири, и в его среде уже оформилось обособление отдельных групп, в частности — прибалтийско-финского праязыка. Это требовало ревизии всей хронологии финно-угорской языковой предыстории (что и было проделано в [Аристэ 1956]), превосходящей все разумно мыслимые пределы (речь шла об удревнении абсолютных датировок финно-угорских праязыковых «распадов» по крайней мере на 2 тысячи лет! — ср. возможные пределы таких корректировок, обозначенные выше в разделе III). Естественно, подобные экзерсисы не могут приниматься всерьёз — прежде всего, в силу их методологической ошибочности, попытки корректировать выводы одной дисциплины, языкознания, с помощью схем другой, археологии, базирующихся на гипотезе третьей, физической антропологии (подробнее критику гипотезы Х. Моора — П. Аристэ см. [Напольских 1990a; 1990b; Napolskikh 1995:14—16], однозначно негативную оценку см. в [Hajd? 1969:261], см. также [Хелимский 1995:16]).

Проблема, однако, усугублялась тем, что хронологические и географические пределы распространения лапоноидных или квазилапоноидных («содержащих монголоидную примесь») форм в Европе оказывались на деле гораздо более широкими и никак не укладывались даже в рамки абсолютно искусственных построений гипотезы Х. Моора — П. Аристэ, причём это обстоятельство было хорошо известно ещё с довоенного времени [Чебоксаров 1941; 1954]. Наличие брахикранных плосколицых черепов лапоноидного облика, рассматриваемых как результат монголоидной примеси, на западе, например, в мезолите западных областей Германии (!) приводило авторов рассматриваемых здесь гипотез к утверждениям о мезолитических по крайней мере миграциях с востока вплоть до Средней Европы [Марк 1956:228], что, естественно, ещё более затрудняло интерпретацию этих данных в рамках гипотезы Х. Моора — П. Аристэ.

Материал, свидетельствующий о широком распространении в неолите плосколицых типов, близких лапоноидному, на севере не только Восточной, но и Средней Европы, и о происхождении этой плосколицести от древнейших особенностей строения лицевого скелета ещё верхнепалеолитического населения Европы, восходящих, возможно, даже к морфологическим особенностям местных палеоантропов (для мезолита плосколицые черепа имеются, например, из Крыма и Португалии — районов, до которых, вероятно, никому не придёт в голову доводить ранние миграции метисированных предков финно-угров), был приведён В. П. Якимовым, который показал таким образом безосновательность предположений о формировании плосколицых лапоноидных черепов носителей культуры типичной гребенчатой керамики Прибалтики в результате участия монголоидных групп в их сложении [Якимов 1957]. Специально критикуя эту точку зрения В. П. Якимов подчеркнул, что против монголоидной примеси в антропологическом типе носителей культуры гребенчатой керамики, помимо вышеприведённых фактов, свидетельствуют и сами особенности этого типа: значительная высота мозгового отдела черепа, высокий носовой указатель, заметный альвеолярный и общий прогнатизм [Якимов 1956: 271][28].

Аргументы В. П. Якимова, подкреплённые дальнейшим анализом палеолитических черепов с территории центра Европейской России (прежде всего — ст. Сунгирь под г. Владимиром), привели в конечном счёте и ряд былых сторонников «метисационной» гипотезы к выводу о том, что «гипотеза монголоидной примеси сейчас не находит опоры в палеоантропологических материалах применительно к верхнепалеолитическому и неолитическому населению Восточной Европы. Данная гипотеза не может быть исключена полностью, но и не может быть аргументирована с морфологической точки зрения» [Алексеев 1984:35]; «предположение о том, что увеличение углов горизонтального профиля лица и переносья северных европеоидов связано с монголоидной примесью, теоретически возможно, но всё же маловероятно. Те древние серии черепов с территории Европейской части СССР, на которых отмечается уплощённость лицевого скелета, морфологически не сходны с монголоидными» [Гохман 1985:25].

Противоположная «метисационной» точка зрения была обоснована в работах В. В. Бунака, который в 1932 году рассматривал уральскую расу как очень раннее ответвление восточного расового ствола, утратившее связь с остальными восточными группами ещё до того, как в Центральной Азии произошло оформление собственно монголоидных признаков, то есть — как «древний (мезоморфный) протоазиатский вариант, лишь частично сходный с монголоидным»; к 1956 году его взгляды несколько изменились, и окончательная редакция его гипотезы сводилась к тому, что уральская раса сформировалась в особом очаге расообразования и представляет собой особый комплекс признаков, и уже по крайней мере с мезолита находилась «в малой генетической связи с протоморфными азиатскими группами» [Бунак 1965:183]: учитывая также данные палеоантропологии, он писал «Восточное Приуралье вместе с прилегающей с запада таёжной полосой Европы было областью формирования особого антропологического комплекса, в котором сочетались небольшое уплощение лица, нерезкое набухание века, несколько ослабленная пигментация и т. д. Этот комплекс генетически не связан ни с восточным, ни с западным стволом и представляет собой самостоятельную северную евразийскую формацию (ранее названную мной протоазиатской), возникшую на основе местных верхенепалеолитических племён в условиях холодного влажного климата лесной зоны. Уральский тип — один из немногих сохранившихся до нашего времени северных евразийских вариантов [выделение моё — В. Н.] — занимает морфологически и географически промежуточное положение между монголоидным и европеоидным стволами и лишь формально может быть причислен к тому или другому» [Бунак 1956:140—141]. При этом на западе ареал урало-лапоноидных типов смыкался с распространённым ещё в верхнем палеолите — мезолите в северных, при? и постледниковых областях Европы от Западной (Бретань, Пиренейский п?ов) до Восточной (северо-восток Украины, центр Европейской России — ст. Сунгирь) очень массивным широколицым протоморфным европеоидным типом, ареал которого впоследствии (начиная с раннего мезолита) был разорван (сохраняются островки в Скандинавии, в Крыму) и постепенно сокращался вследствие экспансии с юга более узколицых резко долихокранных европеоидов (в частности — носителей культур шнуровой керамики, см. раздел V) [Денисова 1980:30—33). Распространение широколицых протоевропейских расовых типов было — по крайней мере до эпохи поздней бронзы — достаточно широким и в степной зоне [Шевченко 1985:69]. Именно различные варианты этих плосколицых типов (протоевропейского и лапоноидного) и имелись в виду В. П. Якимовым в его полемике с К. Марк (см. выше). В. В. Бунак рассматривал их в единстве: более архаичные лапоноидные варианты сохранялись и эволюционировали в особом («консервативном») направлении в более отдалённых и изолированных областях севера Восточной Европы и Скандинавии (где они дожили до наших дней в виде современного антропологического типа саамов), в то время как на юге шёл процесс «балтизации», то есть, во-первых, эволюции древних протоморфных плосколицых типов в европеоидном направлении, а во вторых — смешения их носителей с продвигавшимися с юга европеоидами [Бунак 1974:4—5: 1965:181; Bunak 1966:24—25] (см. выше о генезисе беломоро-балтийской расы).

По-видимому, точка в споре о происхождении урало-лапоноидной расы была поставлена в конце 1970?х — в 1980?е годы работами Г. М. Давыдовой, которая показала, что для антропологии финно-угорских народов, относимых к разным вариантам уральской расы (обские угры, марийцы, мордва-мокша, удмурты), не просто характерно парадоксальное сочетание признаков монголоидных (уплощённое лицо, низкое переносье, слабый рост бороды и т. д.) и европеоидных (светлая пигментация волос и глаз), но и прямая связь этих признаков: «более светлоокрашенные группы имеют и более плоское лицо, у них же сильнее выступают скулы» [Давыдова 1975:116][29]. Это указывает на то, что в состав финно-угорских народов в древности вошёл общий антропологический компонент неевропеоидного облика, названный ею впоследствии древнеуральской расой, и наилучшим образом сохранившийся в антропологическом типе манси, который может, таким образом, рассматриваться как центральный среди уралоидных вариантов [Давыдова 1989:113—114]. Генезис древнеуральской расы Г. М. Давыдова вслед за В. В. Бунаком связывает с предледниковыми областями Северной Евразии, а древнейшим ареалом её формирования считает Урал и территории на восток и на запад от него [Давыдова 1979:57; 1989:113—114].

Палеоантропологические данные имели для формулировки гипотезы В. В. Бунака важнейшее значение: с их помощью устанавливался древнейший ареал распространения урало-лапоноидных типов. Черепа носителей культур ямочно-гребенчатой керамики льяловского типа в центре и на севере Европейской России и культуры типичной гребенчатой керамики в Прибалтике III—II тыс. до н. э. преимущественно оцениваются как лапоноидные, укладывающиеся в целом в более или менее единый комплекс, хотя встречаются среди них и европеоидные («протоевропейские») экземпляры [Дебец 1948; Герасимов 1955:312—345; Марк 1956:222—223; Бунак 1974:5]. Черепа из могильников энеолитической волосовской культуры Среднего Поволжья и Волго-Окского междуречья в основном европеоидные («протоевропейские» или, по терминологии, принятой рядом исследователей в 1950—70?е гг., «кроманьоидные»), встречаются, однако, и лапоноидные черепа и европеоидные с чертами монголоидности, не объяснимой, как будто, исключительно лапоноидной примесью. При этом для более ранних серий (вторая половина III тыс. до н. э.) характерно преобладание лапоноидных, для более поздних (начало II тыс. до н. э.) — европеоидных черт [Дебец 1948; Акимова 1953:56—59; Герасимов 1955:369]. Черепа шигирской культуры (неолит Зауралья) аттестуются как принадлежащие к «урало-лапоноидной расе» (череп из Шигирского торфяника) [Дебец 1953:68] или представляющие собой «древний» или «ранний вариант субуральского типа» (череп с Кудринского прииска и череп №1758 из Свердловского краеведческого музея) [Герасимов 1955:410].

Таким образом, у В. В. Бунака были все основания считать, что «<древний> ареал уральского комплекса не простирался далеко на восток от долины Оби, точнее нижней и средней Оби, и занимал большое пространство на запад от Уральского хребта» [Бунак 1965:182]. Этот ареал находится, как видим, достаточно далеко от древнейших центров формирования монголоидов, что и послужило основной причиной утверждения о малой вероятности связи формирования уральского комплекса на ранних этапах с восточным стволом [Бунак 1956:100—10; 1965:182; 1974:5—6].

Сегодня в нашем распоряжении имеются данные, позволяющие несколько расширить древнейший ареал урало-лапоноидных типов на восток. Черепа с северо-запада Новосибирской области из могильников Протока и Сопка?2 неолитической среднеиртышской культуры, представлявшей собой юго-восточный фланг комплекса культур зауральско-западносибирской общности со струйно-накольчато-гребенчатой традицией орнаментации керамики, относятся к урало-лапоноидному типу (по терминологии Т. А. Чикишевой — к «неолитической расе лесной полосы Северной Евразии») [Полосьмак, Чикишева, Балуева 1989:78—81]. Говоря об их сходстве с лапоноидными черепами Восточной Европы Т. А. Чикишева пишет: «Речь в данном случае должна идти не о генетических взаимоотношениях северных барабинцев с мезо? и неолитическими племенами центральных и северных областей Восточно-Европейской равнины, а о морфологическом сходстве компонентов, на основе которых формировалось население Западной Сибири, Приуралья и лесной полосы Восточной Европы» [Полосьмак, Чикишева, Балуева 1989:78—79].

Таким образом, ареал формирования и древнейшего распространения древнеуральской расы охватывал значительные пространства лесной зоны Евразии от Прибалтики (а в более древнюю эпоху, в верхнем палеолите — мезолите и север Средней Европы — см. выше, также [St??licka-Mydlarska 1954]) на западе до Новосибирского Приобья на востоке. На западе он, как уже было указано, смыкался с зоной распространения протоевропеоидных плосколицых типов. На востоке ситуация не столь ясна в силу недостатка материалов, однако некоторые наблюдения сделать можно уже сейчас.

Уже давно вызывающая законный интерес антропологов представительная серия черепов из мезолитического могильника на Южном Оленьем острове на Онежском озере чётко распадается на две группы, первая из которых представлена долихокранными европеоидами со среднешироким лицом, близкими «протобалтскому» типу носителей культур шнуровой керамики. Черепа второй группы (5 черепов из 22, причём все черепа этой группы — мужские) принадлежат к совершенно иному расовому типу: это широко? и плосколицые мезобрахикранные со слабовыступающим носом монголоиды, характеризующиеся важными особенностями: низким лицом (что отличает их от большинства монголоидных групп) и абсолютно большим (больше, чем у байкальских монголоидов) затылочно-теменным указателем [Беневоленская 1985:42—48].

Оленеостровские мезолитические черепа по своеобразному сочетанию признаков («низколицые монголоиды»[30]) сближаются с некоторыми другими древними периферийными монголоидными или смешанными сериями: с неолитическим черепом из могильника Караваиха каргопольской культуры, черепами из могильника на Большом Оленьем острове в Баренцевом море (I тыс. до н. э.), сериями из Луговского и Тетюшского могильников ананьинской культуры раннего железного века в Прикамье, черепами из Туой-Хая (неолит, бассейн р. Вилюй), Базаихи (у г. Красноярска) [Беневоленская 1985:50—52]. К этому списку можно добавить низколицые монголоидные черепа с р. Олёкмы (белькачинская культура Якутии, III тыс. до н. э.) [Томтосова 1977], из 1?го Степановского мог. еловской культуры бронзового века в Среднем Приобье [Кирюшин, Малолетко 1979:164—165], из Ордынского могильника верхнеобской неолитической культуры (по определению В. А. Дрёмова — большая примесь низколицых монголоидов, проникавших из таёжной зоны) [Матющенко 1973 I:132] и др. (впрочем, между ними наблюдаются и немалые расхождения: в абсолютных размерах, высоте черепной коробки и т. д.).

Возможно, не без участия палеосибирских «низколицых монголоидов» сложился антропологический тип, распространённый среди западных (енисейских) групп эвенков, получивший название катангского. Будучи принадлежащим к северноазиатской (байкальской) расе, характерной для всех тунгусов и юкагиров, он отклоняется от её основных вариантов прежде всего по чрезвычайно низкому по монголоидным масштабам лицу и более тёмной пигментации волос и глаз. Существует мнение, согласно которому именно катангский тип наиболее близок монголоидному компоненту, вошедшему в состав обских угров, самодийцев и некоторых других народов Западной Сибири, принадлежащих в антропологическом отношении к уральской расе [Рычков 1961:246—253]. Речь здесь идёт не о формировании уральской (древнеуральской — см. выше) расы на базе смешения «низколицых монголоидов» и европеоидов, а об участии «низколицых монголоидных» групп в сложении этих народов наряду с носителями собственного уральского типа [Давыдова 1989b:115].

«Низколицый монголоидный» палеосибирский комплекс, возможно, сохранился в до некоторой степени близком к древним формам виде на крайнем севере Средней Сибири — в лице весьма своеобразного антропологического типа нганасан, которые могли его унаследовать ещё от досамодийского населения Таймыра, и у которых он приобрёл «гипертрофированные» черты вследствие длительной изоляции и тесного круга брачных связей. В целом этот тип, безусловно, близок к северноазиатскому монголоидному (байкальская раса), совершенно не обнаруживает следов европеоидного (или квазиевропеоидного — уралоидного) влияния, отличается от классических (тунгусских) вариантов байкальской расы по тем же признакам, что и упомянутый выше катангский (более тёмная пигментация волос и глаз, более низкое лицо, брахикефалия, прямая спинка носа) и сближается с другим архиморфным в рамках северноазиатской расы типом — юкагирским [Золотарёва 1962:132—136; Юкагиры: 110; Алексеев, Гохман 1984:161].

По-видимому, верным является почти единодушное мнение антропологов, склонных видеть в мезо? и неолитических «низколицых монголоидных» черепах особый протоморфный тип, приближающийся к кругу древних (континентальных) монголоидов (по терминологии Т. А. Трофимовой — Homo sapiens asiatic paleoarcticus) и сыгравший важную роль в генезисе антропологических типов населения Западной Сибири, Урала, севера Восточной Европы и, видимо, хотя бы отчасти — Средней и даже Восточной Сибири [Дебец 1948:328; Трофимова 1968:51—58; Беневоленская 1985:52—53; Томтосова 1977:136]. Находки черепов такого типа в Восточной Сибири (см. выше) указывают на то, что данный тип был распространён скорее на северной (или, по крайней мере, северо-западной) периферии ареала (формирования) континентальных монголоидов (юг Средней Сибири, При? и Забайкалье [Дебец 1948:42—43, 67—68]), и едва ли верно заключение о том, что с неолита низколицые монголоиды распространены в Западной, а высоколицые — в Восточной Сибири [Алексеев, Гохман 1984:43].

В любом случае, бесспорно проникновение в лесную зону Восточной Европы вплоть до Прионежья «низколицых монголоидных» групп предположительно сибирского происхождения по крайней мере с мезолита, во-первых; отсутствие связи между этими группами и культурами с ямочно-гребенчатой керамикой льяловского типа центра и севера Европейской России и типичной гребенчатой керамики Прибалтики, для носителей которых были характерны вариации лапоноидного и сублапоноидных типов, имеющих особое происхождение, во-вторых; наконец, важнейшее значение имеет факт наиболее мощного притока групп носителей антропологических типов, определяемых опять-таки как «низколицые монголоидные», с северо-востока Европейской России и / или из-за Урала в Прикамье и Среднее Поволжье в предананьинское (мог. Полянка II, начало I тыс. до н. э.) и раннеананьинское (сер. I тыс. до н. э.) время, с которым можно связывать и само формирование ананьинской культуры (Збруева 1947:270—271; Акимова 1967:105; Алексеев 1981:53—55; Третьяков П. Н. 1966:141—145) (об археологическом аспекте проблемы см. также [Генинг, Совцова 1967]). Учитывая решающую роль именно ананьинской историко-культурной общности в распространении культурного влияния и, видимо, населения с востока, от Прикамья на запад вплоть до Балтики в середине и второй половине I тыс. до н. э. [Кузьминых 1993:75—83; Косменко 1993:196—202], участие «низколицых монголоидов» в генезисе самой ананьинской культуры представляется тем более значимым для уральской предыстории в целом.

Таким образом, на восточной периферии древнейшего ареала древнеуральской расы был распространён специфический протоморфный низколицый периферийно-монголоидный тип, образующий как бы переходную ступень от древнеуральской расы, которая в таком случае действительно может рассматриваться как результат развития особого очага расогенеза, к собственно северноазиатским континентальным монголоидам (байкальская раса). Эти «низколицые монголоиды» не только должны были издревле контактировать с носителями урало-лапоноидных типов в Западной Сибири, но и проникали достаточно далеко на запад ещё с мезолита. Интересно, что их миграции можно с известной осторожностью связывать с зоной тёмнохвойной сибирской тайги, почти достигавшей районов Прионежья в мезолитическое время и значительно расширившей свой ареал в Восточной Европе в конце II — начале I тыс. до н. э. (рис. 7). Привязка к той же экологической нише древнейших этапов предыстории уральцев по данным языка (см. раздел IV) опять-таки заставляет с особым вниманием отнестись к древним миграциям «низколицых монголоидов» в плане выявления их роли в уральской предыстории.

В последние десятилетия в работах А. Г. Козинцева, базирующихся на новом методе антропологического исследования, анализе швов черепа (этническая краниоскопия, англ. ethnic epigenetics, по терминологии автора), было продемонстрировано генетическое расовое единство большинства уралоязычных популяций от саамов до ненцев[31], противостоящих всем остальным популяциям Евразии, кроме юкагиров, которые попадают в «уральский» кластер, и обнаруживающих явное тяготение к северному антропологическому «полюсу», причём максимальный северный индекс показывает опять-таки юкагирская серия [Козинцев 1988:125—129, 137, 140, 144]. Эти выводы были подтверждены недавно и результатами анализа данных традиционной краниологии: «большинство уралоязычных народов <…> имеют общие и весьма специфичные черты, не объяснимые ничем иным, кроме единства происхождения. <…> Реконструируемая на основании уралоидных признаков антропологическая общность, особенности которой в наибольшей степени сохранились, по-видимому, у манси, была нарушена метисацией западноуральских групп с европеоидами, а восточноуральских — с монголоидами. Обе системы признаков [краниоскопические и краниометрические — В. Н.] свидетельствуют о принадлежности предков юкагиров к древней уральской общности» [Козинцев, Моисеев 1995:87]. При этом помимо юкагиров в уральский кластер попадают, с одной стороны, тунгусы и, с другой, чуваши [Козинцев, Моисеев 1995:85—86], в сложении тех и других следует предполагать участие древнеуральского компонента. Впрочем, методика последней из упомянутых работ была подвергнута, как кажется, небезосновательной критике [Хить, Долинова, Козлов, Вершубская 1996:123—124], — с позиций сторонников метисационной гипотезы, которые, опираясь на данные дерматоглифики, подчеркивают роль монголоидного компонента в составе обских угров и некоторых других уралоязычных групп, что само по себе бесспорно, но едва ли этим обстоятельством исчерпывается проблема генезиса данных типов, поэтому оно вряд ли имеет (по крайней мере, в представленном в названной работе виде) реальное значение в решении вопроса о генезисе уральской расы.

Важность работ А. Г. Козинцева для исследования уральской предыстории трудно переоценить: благодаря им мы имеем сегодня основания говорить об уральском пранароде не только как об абстрактной общности носителей реконструируемого уральского праязыка, но как об общности, для которой был характерен определённый, отличающий её от других популяций Северной Евразии антропологический тип, то есть — буквально как о народе во плоти и крови. Вторым важнейшим обстоятельством является отнесение к этой же общности предков юкагиров, таким образом, лингвистическая юкагиро-уральская гипотеза обретает право на историческую реальность.

Вхождение в «уральский» кластер как наиболее «чистых» урало-лапоноидных групп (саамы и манси), так и байкальских монголоидных (юкагиры, тунгусы) или имеющих в своём составе явную монголоидную примесь (ханты, ненцы), позволяет высказать предположение о том, что «древнеуральский компонент», обеспечивший отслеживаемое единство юкагиро-уральских групп, может быть соотнесён с древнеуральской расой и / или с низколицыми периферийно-монголоидными типами мезо? и неолита Сибири. Хотя приведённые выше факты о миграциях «низколицых монголоидов» и их участии в генезисе населения Восточной Европы указывают скорее на вторую возможность, лишь дальнейшие исследования и — прежде всего — новые палеоантропологические находки могут ответить на вопрос о том, принадлежали ли группы, составлявшие уральский (и юкагиро-уральский) пранарод, к одному из этих расовых типов, или (что кажется более перспективным) следует говорить в целом о родственных («перетекающих» друг в друга, имеющих единый ареал формирования в предледниковой области в верхнем палеолите и с самого начала смешивавшихся между собой) северных евразийских вариантах (в терминологии В. В. Бунака), смыкающихся на западе с европеоидами, а на востоке с монголоидами, но в целом образующих особый, восточноевропейско-урало-сибирский очаг расогенеза.

Подводя итог краткому этому антропологическому экскурсу, осмелюсь сформулировать имеющие значение для исследования уральской предыстории выводы, которые на сегодняшний день можно считать относительно надёжными:

— «метисационная» гипотеза генезиса урало-лапоноидной расы не согласуется с реальными данными и должна быть отвергнута. Таким образом, наличие определённых квазимонголоидных отклонений (плосколицесть и т. п.) на мезо? и неолитических черепах Восточной Европы и, в частности, Прибалтики, не может рассматриваться как свидетельство древних миграций с востока и, тем более, как аргумент в пользу уралоязычности древнего населения этих мест;

— есть все основания считать, что уральский пранарод представлял собой некогда реально существовавшую этническую общность, характеризующуюся помимо языка особым комплексом антропологических признаков, выделяющих её среди других популяций Северной Евразии. Генетически к тому же стволу принадлежали и предки юкагиров, что согласуется с лингвистической реконструкцией юкагиро-уральского праязыка;

— комплекс антропологических признаков уральского и юкагиро-уральского пранарода может быть связан с северными евразийскими протоморфными вариантами восточноевропейско-урало-сибирского очага расогенеза, прежде всего — с древнеуральской расой и / или с «низколицым монголоидным» типом. Таким образом, локализовать этот комплекс в мезо? и в начале неолита в самом общем виде следует в лесной (таёжной?) и субарктической зоне от Прибалтики на западе до юга Средней и Восточной Сибири на востоке, в верхнем палеолите его генезис был связан с перигляциальной зоной Средней и Восточной Европы и Западной и Средней Сибири. Близость древнеуральского антропологического комплекса к юкагирскому и тунгусскому указывает скорее на восточные области этого ареала как на территории уральской прародины;

— ряд обстоятельств указывает также на особую роль именно «низколицего монголоидного» компонента сибирского происхождения в генезисе древних групп, сыгравших решающую роль в сложении исторической уральской ойкумены.

Рассмотрение археологической проблематики, связанной с прародиной и ранними этапами предыстории уральских и финно-угорских народов, потребовало бы отдельного объёмного исследования: ведь речь идёт, возможно, более чем о сотне археологических культур, выделяемых разными исследователями в мезолите, неолите, бронзовом и железном веке (с VII по I тыс. до н. э.) на территориях от Средней Сибири до Скандинавии, о сложнейших проблемах их происхождения, взаимосвязей и взаимовлияний, датирования, реконструкции хозяйственно-культурных типов и т. д., и т. п. В идеале в результате такой работы может быть восстановлена картина древнейших этнических процессов, эпохальных изменений этнической карты Северной Евразии, приведших к её исторически фиксируемому состоянию, и, в частности, выявлено место уральских народов в этих процессах. Не уверен, что осуществление подобной реконструкции будет по силам одному исследователю и тем более не могу претендовать сам на роль такого энциклопедиста. Будучи, кроме того, ограничен рамками очерка, обозначенного как «введение», попробую остановиться лишь на ключевых проблемах, главных узловых моментах уральской предыстории, в рассмотрении которых археология может сыграть решающую роль.

Археология предоставляет сведения о конкретных исторических процессах, имевших место на определённой территории в определённое время, об экономике, иногда — о социальном устройстве, ещё реже — о духовной культуре древних групп. В то же время сам по себе археологический материал не содержит никакой информации о языке и этнической принадлежности этих групп. Более того, установление археологической преемственности (отражающей преемственность хозяйственно-культурного типа и материальной культуры) между двумя культурами не означает преемственности языка и этнического самосознания — в диахронии, а установление границ археологических культур на определённой территории не означает, что на этой территории существовало такое же количество этноязыковых общностей, обитавших в тех же границах — в синхронном срезе: смена языка и самосознания отнюдь не обязательно сопровождается заметными изменениями в материальной культуре и наоборот, а границы хозяйственно-культурных типов отнюдь не обязательно совпадают с этническими границами. Вместе с тем, эти посылки не абсолютны: установление с помощью данных археологии системы строгих пространственно-временных координат для экономических и социальных процессов прошлого (без прямой экстраполяции этих построений на этноязыковую сферу![32]) позволяет — с привлечением независимых данных других дисциплин (прежде всего — сравнительно-исторического языкознания, антропологии и палеобиогеографии), но без попыток коррекции выводов одной дисциплины исходя из выводов другой — построить модель (точнее — систему моделей для разных территорий и разных периодов, взаимно согласующихся друг с другом) древних этнических и языковых процессов. Построение этой модели, таким образом, выходит за рамки собственно археологической науки и представляет собой задачу палеоисторического исследования. Данные независимых дисциплин в этой модели служат, как было сказано, не для взаимной «подгонки» (ср. выше о примере такой «подгонки» в гипотезе Х. Моора — П. Аристэ), а для объяснения фиксируемых независимо в разных сферах человеческого и природного бытия событий и / или их результатов через комплексную реконструкцию исторического процесса.

Исходя из такого понимания места археологии в палеоисторических исследованиях, попробую пунктирно наметить некоторую сеть пространственно-временных «узловых» точек, опираясь на которые, думается, уже сегодня в общих чертах можно уточнить наши представления о границах уральской прародины.

Определённый в разделе IV прасамодийский экологический ареал в территориальном и хронологическом плане соотносится с кулайской археологической культурой железного века, сложившейся в V веке до н. э. в Сургутско-Нарымском Приобье, дальнейшее развитие которой даёт плавный переход к предковым культурам исторических самодийских групп [Чиндина 1977; 1978; 1982; 1991; Хелимский 1983; 1989] (см. подробнее раздел о самодийских народах в первой части книги).

В генезисе кулайской культуры прослеживаются два компонента [Косарев 1969; 1974:133—146]: еловская культура Томско — Новосибирского Приобья XII — начала VII вв. до н. э., принадлежащая к кругу южнотаёжных и лесостепных культур поздней бронзы Западной Сибири и происходящая, согласно наиболее аргументированному мнению В. И. Матющенко, от яркой и самобытной самусьской культуры XVIII—XIII вв. до н. э. [Матющенко 1974:128—136, 151—158], и молчановская культура Томского Приобья первых веков I тыс. до н. э., в происхождении которой и М. Ф. Косарев отмечает роль севернотаёжного компонента [Косарев 1987d:300—302], а по мнению других исследователей именно миграции на юг северного населения, носителей «крестовой» орнаментальной традиции (атлымская культура) в конце I тыс. до н. э. были ведущим этноисторическим процессом в её сложении [Васильев Е. А. 1980; 1982:12—15]. Следует заметить, что миграция северного населения не просто прослеживается по археологическим материалам, но и неплохо (см. работы Е. А. Васильева) аргументируется с палеоэкологической и палеоэкономической точки зрения. Представляется, что это позволяет связывать именно с носителями севернотаёжной среднеобской «крестовой» культурной традиции ранние этапы самодийской предыстории (см. эту гипотезу [Косарев, Потёмкина 1985:36—37] — в наиболее последовательном и приемлемом виде, за исключением самодийской аттестации еловской культуры, что представляется явно излишним и малообоснованным — см. обстоятельные возражения по поводу этой аттестации в [Матющенко 1973а; 1974:151—158]). Такое соотнесение согласуется с выводами лингвистики по поводу слабых следов контакта самодийского праязыка с индоиранскими (см. раздел V): в андроновское время, когда контакты степного населения с южнотаёжным в Западной Сибири достигали максимальной интенсивности, языковые предки самодийцев могут, таким образом, быть локализованы в более северных, глубинных районах западносибирской тайги.

Генезис «крестовой» культурной традиции в Среднем Приобье (бассейн р. Васюган и ниже по Оби) в XII—X вв. до н. э. связан с миграциями в XVII—XVI вв. до н. э. в этот регион с юга, из районов Нижнего Притоболья, носителей гребенчато-ямочной орнаментальной традиции и их смешением с таёжными аборигенами, для керамики которых была характерна печатно-гребенчатая орнаментация, развивающаяся как продолжение местных (ранне)неолитических традиций, причём в середине и на протяжении второй половины II тыс. до н. э. здесь господствует гребенчато-ямочная орнаментация, на основании чего делается вывод об ассимиляции таёжных аборигенов южными пришельцами [Васильев Е. А. 1978:7, 11—12; 1980:5—7; 1982:7—11]. Думается, однако, последний вывод нельзя признать безоговорочным: здесь имеет место уже не моделирование конкретной этногенетической ситуации, а прямая экстраполяция археологической последовательности (в орнаментации керамики) на этноязыковое развитие.

Аналогичный неоправданный прямой перенос археологических показателей (сходство традиций орнаментирования керамики) без каких-либо экстраархеологических оснований[33] в сферу этноисторических построений лежит и в основе предложенной М. Ф. Косаревым гипотезы происхождения западносибирских культур неолита — бронзового века гребенчато-ямочной традиции от восточноевропейских неолитических культур ямочно-гребенчатой керамики волго-окского типа [Косарев 1973:69—70; 1974:159; 1987e:315]. Речь идёт о предположении о массовой миграции в середине — второй половине III тыс. до н. э. групп носителей ямочно-гребенчатой керамики со Средней Волги (территориально ближайшая к Сибири культура этого типа — балахнинская, локализуемая в Марийском Поволжье) или с Русского Севера (?! — но именно так в оригинале) на юг Западной Сибири: на нижний Тобол, где в конце III тыс. до н. э. складывается близкая сибирской гребенчато-ямочной традиции, андреевская культура или — несколько раньше и дальше на восток, на средний Иртыш и в бассейн Оми, где примерно в то же время складывается среднеиртышская культура, принадлежащая к этой традиции. Любопытно, что культурно-хозяйственный тип носителей, например, как андреевской, так и балахнинской культур почти единодушно определяется как специализированные оседлые рыболовы [Ковалёва 1980:12; Косарев 1987a:260; Никитин В. В. 1993:79]. Остаётся совершенной загадкой, что побудило этих людей сняться со старых мест своего обитания, преодолеть огромное расстояние (не менее 900 километров между ближайшими памятниками по прямой, не учитывая рельефа), прорвавшись сквозь заселённые чуждыми группами земли, перевалить Урал, перейти в новое для себя экологическое окружение — тайгу западносибирского типа (родиной носителей культур ямочно-гребенчатой керамики центра Европейской России были европейские широколиственные леса), не оставив при этом никаких следов на промежуточных территориях, и осесть в довольно-таки плотно населённой области; ещё более непонятно, какие удивительные социально-культурные механизмы позволили им не только сохранить свой этнический облик среди населения, не уступавшего им в уровне развития, но и повсеместно ассимилировать его. Может ли весь этот комплекс недоуменных вопросов значить меньше, чем тот факт, что у некоторых поздненеолитических групп юга Западной Сибири получил распространение обычай наносить узор на керамике не только с помощью гребенчатого штампа (старая местная традиция), но и с помощью ямочных вдавлений? При том, что сходство сосудов европейской ямочно-гребенчатой традиции и сибирской гребенчато-ямочной отнюдь не абсолютное [Васильев Е. А. 1978:4—5].

На самом деле, видимо, нет оснований ни для того, чтобы прямолинейно связывать гребенчато-ямочную традицию с прямыми языковыми предками самодийцев, ни, тем более, для того, чтобы предполагать её восточноевропейское происхождение. Её появление в позднем неолите Зауралья является одним из результатов происходящей в этот период дифференциации неолитических культур единой урало-западносибирской ранненеолитической общности [Косарев 1987e:314—315]. Едва ли имеет смысл пытаться осуществить жёсткую привязку протосамодийского или протоугорского языкового элемента к определённой керамической традиции: прямой связи здесь быть не может. В целом прав, вероятно, В. И. Матющенко, писавший: «Сейчас нельзя решить, какой или какие из этих пластов следует связывать с самодийским этносом. Мы можем только бесспорно утверждать глубокую древность самодийцев в пределах Томско-Нарымского Приобья» [Матющенко 1973а:92].

Генезис предковых культур обско-угорских народов (точнее — собственно угорского, *m???? компонента в их составе) приводит к иткульской культуре раннего железа, сложившейся в лесном Зауралье в VI веке до н. э. и продолжающей в основном традиции черкаскульско-межовской группы культурно-исторической общности андроноидных культур эпохи поздней бронзы юга Западной Сибири. На той же основе складывается примерно в тоже время саргатская (саргатско-гороховская) археологическая общность в лесостепной и степной зоне от Южного Урала до Барабинской низменности, с носителями которой есть все основания связывать начало венгерской предыстории [Могильников 1983; 1994; Корякова 1988] (подробнее см. раздел об угорских народах в первой части книги).

В свою очередь, андроноидные культуры южнотаёжной и лесостепной полосы юга Западной Сибири складываются в последние века II тыс. до н. э. в результате влияния племён андроновской культурно-исторической общности (точнее — фёдоровской культуры), скорее всего — ариев по языку, на лесные группы. В частности, прослеживается преемственность между черкаскульско-межовской общностью и предшествовавшими ей в южнотаёжном Зауралье и на юго-западе Западной Сибири культурами гребенчатой орнаментальной традиции, сложившихся, как и культуры гребенчато-ямочной традиции (см. выше) в результате дифференциации ранненеолитической урало-западносибирской общности. Уже в середине II тыс. до н. э. у носителей культур с гребенчатой керамикой в южном Зауралье (коптяковский этап) наблюдается сложение специфических геометрических форм орнаментации, явно представляющих собой реминисценции андроновского орнамента и перерастающие в типы, характерные для андроноидных культур черкаскульско-межовской общности [Косарев 1987b:268—269; 1987e:314].

Таким образом, древнейшие этапы угорской этнической истории связаны, видимо, с археологическими культурами неолита лесного Зауралья. Опять-таки не следует, очевидно, рассматривать наличие гребенчатой орнаментации на посуде той или иной культуры бронзового века Западной Сибири и Зауралья как свидетельство угорской этноязыковой принадлежности её носителей. Гораздо важнее создание системы пространственно-временных координат экологической, экономической и социальной истории Западной Сибири в бронзовом веке, к которому, кажется, сегодняшняя западносибирская археология уже весьма близка. Принципиальное значение, однако, имеет вывод, который можно сделать уже сейчас: археологические данные не дают оснований для предположений о массовой смене населения или языка в Западной Сибири на протяжении неолита, бронзового и железного веков вплоть до средневековых предков исторических угров и самодийцев, реальные этногенетические процессы в этом регионе были в данный период определялись взаимодействиями между местными аборигенными группами лесной полосы, происходящими от по крайней мере ранненеолитического населения данного региона, и южным степным населением индоевропейской (индоиранской, возможно, также прототохарской — см. раздел V) языковой принадлежности.