Годы студенчества

Годы студенчества

Тесные дружеский отношения, поддерживавшиеся потом на протяжении всей жизни, сложились у Тютчева со студентом словесного отделения Михаилом Петровичем Погодиным, который был тремя годами старше поэта и на год раньше поступил в университет. Разночинец, сын управляющего имением графа Н. П. Салтыкова, Погодин все годы учебы вынужден был давать частные уроки детям в богатых дворянских семьях, чем практически и жил. Не исключено, что к помощи Погодина, более прилежного в учобе, прибегал и Тютчев, особенно когда дело касалось приближающихся экзаменов, а нужных конспектов под руками но оказывалось.

Пунктуальный Погодин с начала 1820-х годов вел подробный дневник, сохранивший для нас немало сведений и о юности его друга-поэта, Кроме того, имевший задатки историка и архивиста, Погодин сохранил у себя маленькие записочки приятеля и даже оставил нам прекрасный литературный портрет-воспоминание об одной из первых встреч с ним: «Молоденький мальчик с румянцем во всю щеку, в зелененьком сюртучке, лежит он, облокотись па диване и читает книгу. Что это у вас? — Виландов Агатодемон.— Или вот он на лекции и университете, сидит за моею спиною на второй лавке н, по слушая Каченовского, строчит на него эпиграммы... Вот я пишу ему ответы на экзамен к Черепанову из истории Шренка о Семирамиде и Навуходоносоре, ому, который скоро будет думать уже о Каннинге и Меттсриихе...»

По если, как свидетельствовал Погодин, Тютчев по отдельным предметам учился действительно не совсем прилежно, то русская словесность, а особенно поэзия были его коньком. Здесь он делал немалые успехи. За эти успехи, видимо, по рекомендации того же Мерзлякова, ому было поручено, как уже говорилось выше, написать оду к торжественному университетскому акту по случаю окончания очередного учебного года в июле 1820 года. Большое одическое стихотворение Тютчева «Урания», в котором было немало подражательного, особенно стихам своего любимого профессора, было с успехом читано в актовом зале университета 6 июля и заслужило большую похвалу начальства.

Погодин, практически лишенный родительского тепла, любил бывать у своего приятеля в Армянском переулке. Ему нравилась его семья, уклад ее, благочинный, неторопливый. Однажды, прийдя и не застав приятеля дома, Погодин отправился за ним в приходскую церковь Николы Чудотворца в Столпах, куда тот пошел вместе с родителями. Свяценник как раз произносил проповедь, в которой, между прочим, сказал, «что Вольтер, Деламбер и Дидро равны дьявольскому числу, упоминаемому в Апокалипсисе...» «Смеялись над этим с Тютчевым»,— добавит потом Погодин в дневнике.

Хорошая родительская библиотека в доме была прекрасным подспорьем жадным до чтения друзьям. Прочитанные книги неизменно становились потом предметом обсуждения.

«Ходил в деревню к Ф. И. Тютчеву,— записывает Погодин в августе 1820 года о своем посещении друга, обычно проводящего летние месяцы в подмосковном родительском именин Троицкое в Теплых Станах,— разговаривал с ним о немецкой, русской, французской литературе... Об авторах, писавших об этом; о Виланде, Лессинге, Шиллере, Аддисоне, Паскале, Руссо... Еще разговаривал о бедности нашей в писателях. Что у нас есть? Какие книги имеем мы от наших богословов, философов, математиков, физиков, химиков, медиков? О препятствиях у нас к просвещению».

Уже одно перечисление имен европейских писателей вызывает уважение к друзьям, младшему из которых не исполнилось еще и семнадцати, делает честь их начитанности и широте кругозора. Здесь и Христофор Виланд, немецкий писатель, создавший живую литературную форму, автор в то время известных романов «Агатон» и «Абдеритяне»; и Джозеф Аддисон, автор знаменитой трагедии «Катон». Подчеркивает любознательность юношей н имя выдающегося немецкого писателя м драматурга Готхольда Лессинга, сыгравшего видную роль в истории немецкой философии и общественной мысли А сколько ночей провели они над чтением знаменитой «Исповеди» — романа Жан Жака Руссо, в котором автор не побоялся рассказать правду о самом себе. А знаменитые трактаты Блеза Паскаля! Но любимым поэтом и драматургом Тютчева был Иоганн Фридрих Шиллер, стихотворения которого он вскоре станет переводить. Шиллер стал одним на популярнейших иностранных писателей в России в XIX веке, про которого не зря говорили, что он был «участником в умственном развитии нашей». Его «Орлеанской девой», «Дон Карлосом», «Разбойниками» зачитывались все просвещенные люди, и в их числе студенты Московского университета.

Большинство произведений этих писателей еще не было переведено на русский язык. Тютчев и Погодин читали их в подлинниках. Тютчев читал в подлинниках также древнеримских и древнегреческих классиков, изучив греческий и итальянский языки. К итальянскому его. вернее всего, приобщил Ранч.

Кстати, о судьбе Ранча примерно в то же время, описываемое нами, говорит такая записка Тютчева ж Погодину: «Говорил я, любезнейший Михаила Петрович, о Горации с Ранчем. № согласен уступить Вам свою часть. И когда Вам будет время, зайдите к нему. Живет он, как Вы, я думаю, знаете, в доме Муравьева на Дмитровке—» Семен Егорович, после одичании Московского университета, был приглашен домашним учителем к сыну Н. Н. Муравьева Андрею, юноше, треми годами младше Тютчева. «—Чтобы более развить во мм вкус к словесности,— вспоминал о своем учителе много лет спустя А. Н. Муравьев,— он составив в Москве небольшое литературное общество, которое собиралось у него но вечерам для чтении лучших русских авторов и для практического разбора собственных наших сочинении, а это чрезвычайно подстрекало наше взаимное соревнование».

Среди юношей, занимавшихся в пружке у Ранча, назывались в первую очередь Тютчев, Погодин, воспитанник Благородного пансиона при Московском университете князь Владимир Одоевский, учившийся в училище колонновожатых Николай Путята, будущий профессор Московского университета Степан Шевырев, Д. П. Ознобишин, племянник поэта И. И. Дмитриева Михаил Дмитриев и другие. Правила хорошего тона предписывали наносить визиты друг другу, поэтому вышеназванные приятели Тютчева по кружку, по-видимому, не раз испытали на себе гостеприимство маменьки Екатерины Львовны в Армянском переулке.

Дружба, возникшая в студенческие годы, принесет в дальнейшем много пользы поэту. Его друзья, после отъезда Тютчева за границу, будут регулярно печатать его произведения на страницах изданий, уже затеянных ими самими. Это, в частности, сделает Ранч в альманахе «Урания», Ознобишин в «Северной лире», опять Ранч в «Галатее» и т. д.

В самом начале двадцатых годов до Москвы доходили частые слухи о тревожном политическом положении в стране, брожении в гвардейских полках, возмущении в Семеновском полку. Среди московского студенчества широко обсуждались ходившие по рукам списки пушкинской «Деревни» и «Вольности». Тютчеву особенно запали в душу строки оды «Вольность», которые поэт, уже определявший свое призвание и свое место в жизни, не раз повторял про себя.

1 ноября 1820 года Погодин записывает в своем дневнике. «Говорил с Тютчевым о молодом Пушкине, об оде его «Вольность», о свободном, благородном духе мыслей, появляющемся у нас с некоторого времени...» Он еще не знает, что у приятеля уже готов ответ на эту оду. В начале ноября Федор, сделав последние поправки, решает набело переписать написанное второпях. Название родилось само собой! «К оде Пушкина на Вольность».

Огнем свободы пламенея

И заглушая звук цепей,

Проснулся в лире дух Алцея —

И рабства пыль слетела с ней.

От лиры искры побежали

И вседробящею струей,

Как пламень божий, ниспадали

На чела бледные царей.

Счастлив, кто гласом твердым, смелым,

Забыв их сан, забыв их трон,

Вещать тиранам закоснелым

Святые истины рожден!

И ты великим сим уделом,

О муз питомец, награжден!

Воспой и силой сладкогласия

Разнежь, растрогай, преврати

Друзей холодных самовластья

В друзей добра и красоты!

Но граждан не смущай покою

И блеска не мрачи венца,

Певец! Под царскою парчою

Своей волшебною струною

Смягчай, а не тревожь сердца!

Этот стихотворный ответ на долгие годы потом, в основном уже в наше время, даст отдельным биографам поэта повод (в частности, первоначально и автору этих строк!) обвинить семнадцатилетнего (!) юношу в «твердой приверженности к устоям русского монархического строя». На самом деле все обстояло, конечно, не так. Такие «осторожные» мысли рождались не только у Федора Тютчева.

«В этих стихах, как мне кажется,— вспоминал позднее «душа души» Пушкина прапорщик Владимир Горчаков (кстати, близкий к декабристским кругам),— видны начатки сознания о назначении поэта, благотворность направления, а не та жгучесть, которая почасту только что разрушает, но не творит...»

Бывший воспитанник училища колонновожатых, приятель Алексея Шереметева, Горчаков во время приезда в Москву по служебным делам из 16-й пехотной дивизии, расквартированной в Кишиневе, зашел к нему в гости в Армянский переулок и там познакомился с Тютчевым, слушал его стихи.

И вот что еще интересно. Даже при столь, казалось бы, либеральных мотивах, стихотворение тогда опасно было публиковать. Поэтому след его надолго затерялся. Сохранил его полностью знавший поэта воспитанник училища колонновожатых, выпускник 1823 года, Сергей Дмитриевич Полторацкий в своих заветных тетрадках среди других «опасных» стихотворений. Тетрадки эти уже после кончины Полторацкого попали в рукописный отдел Румянцевской библиотеки (ныне Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина). Там стихотворение обнаружила исследовательница Е. С. Некрасова и впервые опубликовала в десятой книжке «Русской старины» за 1887 год. И несмотря на то что стихотворение шестьдесят семь лет пролежало в безвестности, цензура долго думала, разрешить ли его в печать. Оно все-таки вышло, но с поправками: в восьмой строке было вычеркнуто слово «царей», а в одиннадцатой — «тиранам закоснелым». Вместо них стояли многозначительные отточия.