Приют поэзии и бунта

Приют поэзии и бунта

Уже в период работы над этой книгой удалось обнаружить несколько небольших архивных материалов, проливающих свет на три года жизненных коллизий в доме Тютчевых — от отъезда поэта в Германию и до приезда его в отпуск в 1825 году.

В фондах декабристов в ЦГАОРе оказались доносы Ипполита Завалишина на собственного брата Дмитрия и оправдания декабриста в связи с этим, в которых были освещены отдельные эпизоды событий в доме по Армянскому переулку, даны характеристики двоюродным братьям Завалишиных Ф. И. Тютчеву, А. В. Шереметеву и их товарищам. И хотя достоверность свидетельств Завалишиных декабристоведы вснгда ставят под сомнение, мне удалось найти подтверждение некоторым их высказываниям.

II примечании к одному из доносов находим: «Поручик Тютчев (брат поэта-Авт.) был издавна друг неизменный и неразлучный свиты е. и. в. по квартирмейстерской части полковника и кавалера Колошина (Петра Ивановича— Авт.) и брата его (Павла.— Авт.), служащего в каком то из присутственных мост московских. В зииму 1823 года, в бытность в Москве поручика Тютчева, Кологин (статский) виделся с ним ежедневно (хоти можно предположить тому причиною завязки свадьбы оного Колошина с графинею Салтыковой, делаемой в доме отца оного Тютчева, надворного советника Тютсева).., Но желательно бы знать, не открывал ли Колошин Тютчеву каких-либо замыслов или по крайней мере существования Московского тайного общества...»

Подтверждение этому находим в вышедшем а 1984 году XVIII томе сборника «Восстание декабристов» (стр. 9), где говорится, что декабрист П. И. Колошин был действительно женат с 1823 года на графине Л. Г. Салтыковой (видимо, их сватовство могло состояться в доме в Армянском переулке), которая не покинула мужа, ставшего в 1820 году узником Петропавловской крепости. Интересен и такой факт — их дочь Софья стала подругой детства Льва Толстого (а сам великий писатель приходился дальним родственником Ф. И, Тютчеву). Сколько же здесь переплелось судеб!

А вот что еще по этому поводу доносил Ипполит Завалишин: «Шереметьев... в 1823 году, с февраля месяца по июнь того же года, жил в Москпе, в доме дяди нашего надворного советника Тютчева (там же жил и И. Завалишин— Авт.). В одном же доме со мною жили

Якушкин и Шеремотьев... Тут я видал часто Колотила (статского), тут говорили они весьма вольно о правительстве, религии и проч.; тут, помню я, собрались раз: Александр Бестужев (неизвестно мне зачем тогда приехавший в Москву), Колошин (статский), Якушкин, Шеремотев и Ранч...». Вот сколько лиц, причастных к тайным обществам, перечислено и в том числе родственники поэта, его учитель в юности Ранч...

В своих записках А. Бестужев, рассказывая о поездке в Москву в 1823 году, в частности, свидетельствовал: «Обед у Тютчева... Знакомство с Ранчем...» А вот о чем шел разговор москвичей с уже пожинавшим лавры известности в связи с выходом первого номера «Полярной звезды» Александром Бестужевым, побывавшим тогда в доме Тютчевых в Армянском переулке, осталось неизвестно...

Но вот наступил 1825 год. С весны вновь начали съезжаться в дом Тютчевых гости. Едет на отдых служивший в Петербурге старший сын Николай. 11 июня в первый длительный отпуск приезжает, наконец, долгожданный Феденька. Мать Екатерина Львовна уже знает от верного Николая Афанасьевича о неудачном романе сына с юной графиней Амалией Лерхенфельд и старается вниманием и любовью успокоить его сердце. Вновь в доме едущий проездом к мачехе в Казань (его мачеха — родная сестра матери поэта) лейтенант 8-го флотского экипажа Д. И. Завалишин. Чтобы сделать сюрприз товарищам, он прихватил из Петербурга только что начавшие ходить по рукам списки грибоедовской комедии.

«Привезенным мною экземпляром «Горе от ума»,— вспоминал он,— немедленно овладели сыновья Ивана Николаевича, Федор Иванович... и Николай Иванович, офицер гвардейского генерального штаба, а также и племянник Ивана Николаевича Алексей Васильевич Шереметов, живший у пего же в доме... Как скоро убедились, что списанный мною экземпляр есть самый лучший из известных тогда в Москве, из которых многие были наполнены самыми грубыми ошибками и представляли сверх того значительные пропуски, то его стали читать публичио в разных местах и прочли, между прочим, у кн[ягини] Зинаиды Волконской, за что и чтецам и мне порядочно-таки намылила голову та самая особа, которая в пьесе означена под именем кн[ягини] Марьи Алексеевны».

Оказывается, не только Фамусов в комедии «Горе от ума» боялся мнения Марьи Алексеевны. Да это и немудрено. Как предполагают, выведенная в комедии под ее именем княгиня Мария Алексеевна Хованская была хорошо знакома родителям поэта. Тетка А. И. Герцена, воспитательница его будущей жены Н. А. Захарьиной, известна была в Москве сварливым характером, едким языком и меткими злыми суждениями, которых так боялись посетители московских салонов, неизменно встречавших там и Марию Алексеевну.

Но, конечно, не для того, чтобы читать в литературных кругах Москвы будущую знаменитую комедию, приехал сюда Завалишин. Об этом он и сам подробно писал в своих воспоминаниях: «Хотя граф Остерман-Толстой, у которого в доме я жил в Петербурге вместе с Леонидом Голицыным и другими племянниками его и который особенно любил меня, находился в то время в Москве, однако я не остановился у него, чтобы не быть стеснену в приеме приезжавших ко мне, и поместился в доме Тютчевых в Армянском переулке, где теперь горихвостовское заведение (приют для вдов и сирот служителей церкви.— Лет.). Я занимал там почти весь верхний этаж, и ко мне был особый ход, так что члены общества могли беспрепятственно посещать меня».

При условии, что Завалишин не всегда бывал скромен в своих записках, в данном случае ему можно поверить — в доме Тютчевых у него действительно могли бывать некоторые члены тайных обществ. И хотя Дмитрий Ирииархович не входил в число наиболее активных членов Северного общества, двадцать лет каторжных работ, па которые он был осужден, несмотря на все старания родственников и знакомых смягчить ему наказание, говорят сами за себя.

Живет в доме и Надежда Николаевна Шереметева. И у нее гости. Собиралась приехать с сыном и мужем, к матери поближе, ожидающая второго ребенка дочь Анастасия Якушкина. Рядом с матерью живет сын Алексей, долгое время безнадежно влюбленный в свою двоюродную сестру Дашу Тютчеву, женитьбе на которой препятствуют родители и церковь. Приезжает нередко в гости с мужем Михаилом Муравьевым старшая дочь Пелагея. Москва живет петербургскими новостями, которые не всегда утешительны.

Вновь встретились, как будто и не было трех лет разлуки, старые приятели Тютчев и Погодин. Но нет, все-таки разлука сделала свое дело. Приезжий дипломат произвел на своего приятеля не очень выгодное впечатление. В дневнике Погодина об их первых встречах читаем: «Увидел Тютчева, приехавшего из чужих краев, говорили с ним об иностранной литературе, о политике, образе жизни тамошнем и пр. Мечет словами, хотя и видно, что он там не слишком занимался делом; он пахнет двором... Отпустил мне много острот: «В России канцелярия и казармы. Все движется около кнута и чина. Мы знали афишку, но не знали действия». В этих фразах ясно виден сарказм молодого поэта, направленный в адрес аракчеевского режима, установившегося в последние годы царствования Александра I.

Встречи друзей продолжаются, но уже с вежливой натяжкой. Они беседуют о Байроне, «о бедности нашей в мыслях». Автора дневника что-то начинает раздражать в приятеле, и он записывает: «Говорил с Тютчевым, с которым мне не говорится. Остро сравнивал он наших ученых с дикими, кои бросаются на вещи, выброшенные к ним кораблекрушением». А ведь и сам Михаил Петрович очень скоро попадет в лагерь российских ученых-историков.

И все же некоторые разногласия во взглядах друзей не мешали им горячо обсуждать многие жизненные вопросы. Так, Погодина беспокоил вопрос о составе будущих авторов задуманного им альманаха «Урания», в котором ему хотелось поместить и что-то из написанного им самим. Волновался он и о том, где взять средства на будущее издание.

Конечно, и Тютчев не мог оказаться в стороне при определении списка авторов «Урании». Он предложил Михаилу Петровичу несколько своих новых стихотворений, написанных накануне приезда в Москву Погодин выбрал три, наиболее понравившиеся ему пьесы. «Песнь скандинавских воинов» была вольным переводом стихотворения «Утренняя песнь на войне» немецкого философа и писателя И. Г. Гердера, работы которого, посвященные славянам, интересовали тогда будущего защитника славянских интересов на Балканах Федора Тютчева.

Два других стихотворения были, по всей вероятности, обращены к одному и тому же лицу. Особенно явно намекает на того, кто может быть этим лицом, уже первая строфа стихотворения «К Нисе»:

Равнодушно и беспечно

Легковерное дитя,

Нашу дань любви сердечной

Ты отвергнула шутя...

И несмотря на то что стихотворение обращено к женщине, носящей условно-поэтическое имя, можно предположить, что оно посвящено Амалии Лерхенфельд, совсем недавно отвергнувшей любовь поэта.

Но самым замечательным, полным глубоких мыслей, можно считать третье стихотворение, названное автором «Проблеск»:

Слыхал ли в сумраке глубоком

Воздушной арфы легкий звон,

Когда полуночь, ненароком,

Дремавших струн встревожит сон?

Читая стихотворение, так и чувствуешь, что сочинитель прощается с самым дорогим, любимым, что он внезапно потерял навсегда. И оно лишь сладким проблеском является ему во сне, чтобы тотчас же исчезнуть вновь, и тогда наступает горькое пробуждение.

Много лет спустя, уже после смерти автора, другой великий художник слова — Лев Николаевич Толстой, перечитывая свой любимый сборник поэзии, именно против этого стихотворения поставит букву «Т» с четырьмя восклицательными знаками, отмечая таким образом форму и мысль, присущие лишь одному Тютчеву. Вряд ли автор «Войны и мира» предполагал, что поэт написал эти строки тогда, когда ему едва минуло двадцать лет.

Составление «Урании» продолжалось весь сентябрь и октябрь, до тех пор, пока назначенный ее цензором профессор Мерзляков, сделав составителю несколько небольших замечаний, подписал, наконец, 26 ноября 1825 года рукопись в набор. Все опасения, в том числе и плохое предзнаменование, связанное с появившейся над Москвой кометой, остались позади. «Все москвитяне,— записывал в дневнике Погодин,— смотрели на нее и думали: не переменится ли что в царе, но в Москве все было тихо».

О дальнейших событиях, касающихся также и последних дней пребывания Тютчева в Москве, находим немного в воспоминаниях того же Завалишина, рассказывающего о своих переговорах с московским влиятельным дядей: «Я всякий раз бывал у Остермана, хоть и не надолго; но раз поздно уже вечером он прислал верхового с запиской, чтобы на другой день я приехал к нему поутру пораньше. Вот матушка твоя,— сказал он, как только я вошел к нему,— пишет ко мне и бранит меня, будто и тебя держу в Москве. Ты знаешь, как я люблю тебя, но что ж в самом деле ты не едешь, когда там (в Казани.— Авт.) тебя так ждут?»

На это Завалишин отвечал, что ему, может быть, придется вернуться в Петербург. Дядя посмотрел на него с сомнением и спросил: «А позвольте спросить, зачем бы это?» Племянник сослался на служебные обязанности. Остерман-Толстой в ответ хитро улыбнулся: «Ну, все это хорошо,— продолжил он,—только вот что я тебе скажу: в Петербург я отпущу одного Федора, он не опасен; да и тому, впрочем, велел я скорее убираться к своему месту в Мюнхен...»

И предположить не мог старый, опытный генерал, герой Отечественной войны 1812 года тех событий, которые произойдут через несколько дней в Петербурге на Сенатской площади, а то бы не отпустил туда ж Федора. Тютчев, а за ним и Погодин, тоже не предполагая о надвигающихся событиях, разными путями стали собираться в столицу. Опять для поэта наступили тяжелые дни расставания с родителями и с родным домом. Он еще не представляет себе, что расстается с ним навсегда

Приятели встретились уже в Петербурге 22 декабря, и Погодин, слушая рассказы ранее приехавшего Тютчева о происшедших и столице волнениях, нервно теребил в руках отпечатанные сигнальные экземпляры альманаха «Урания», боясь, как бы и его не привлекли за напечатанную там свою повесть «Нищий».

Вскоре поэт, выпросив у Михаила Петровича на дорогу один экземпляр альманаха, с упоением читал его, в который раз трясясь на ухабах дороги в большом почтовом мальпосте, увозившем его вновь на долгие пять лет в баварскую столицу.

А насчет своего альманаха Погодин беспокоился зря. В самом начале января 1826 года «Урания» — карманная книжка на 1826 год для любительниц и любителей русской словесности, отпечатанная в Москве, в известной типографии С. Селивановского, увидела, наконец, свет.

А вот как развивались события в Москве и, в частности. в доме в Армянском переулке накануне и после отъезда оттуда Тютчева. 8 декабря семья Якушкиных приезжает из деревни к Надежде Николаевне, которая продолжает жить в доме брата. Якушины, уже зная про смерть Александра I в Таганроге и предчувствуя приближающиеся события, начинает искать прежние связи по тайному обществу. Кроме Алексея Шереметева и старого приятеля, отставного генерала Михаила Александровича Фонвизина, недавно поселившегося в Москве у родственников полковника Митькова, тоже собиравшегося в отставку, он встречает и некоторых других надежных знакомых и призывает их к активным действиям.

Уместным будет привести здесь такой интересный факт. Якушкин, при всей своей привязанности к семьям Шереметевых и Тютчевых, не особенно жаловал уклад их размеренной жизни и поэтому не любил подолгу бывать в доме в Армянском переулке. Этот факт он много лет спустя объяснял в своих «Записках» так: «Когда я жил в Москве, теща моя Н. Н. Шереметева требовала от меня, чтобы я каждое воскресение обедал у ее брата И. Н. Тютчева, отца Ф. И. Тютчева... За этими обедами я проводил самые скучные минуты моей жизни, но отказаться от них было невозможно, это было бы ужастное огорчении для И. Н. Шереметевой. Когда в воскресение солдат приносил мне крепостных щей (речь идет о днях заключения Ивана Дмитриевича в Петропавловской крепости,— Авт.), я всегда с удовольствием вспоминал, что не пойду обедать к Тютчевым». О состоянии узников-декабристов, находившихся в заключении, хорошо известно из их же воспоминаний, поэтому можно понять и шутку острого на язык Якушкина,

И то же время Иван Дмитриевич чрезвычайно ценил деловитость и честность отца поэта, Ивана Николаевича. С ним ему довелось иметь дело еще в 1820—1821 годах, когда в центральной России был сильный голод и правительство не предпринимало никаких действий, чтобы помочь голодающим. Тогда эту помощь организовали члены тайных обществ и и ним примкнули многие честные люди. Шереметева, например, передала зятю собранные ею пожертвования в размере 15 тысяч рублей. Среди жертвователей оказался и И. И, Тютчев. «В ото время таких людей, как Левашевы и Тютчев, действующих в смысле Тайного общества и сами того не подозревая, было много а России»,— вспоминал Якушкин. Через Левашовых, своих родственников, кстати, Якушкин близко сошелся и дружбе с Чаадаевым и, по преданиям, однажды приводил его я дом Тютчевых.

Случаи помощи голодающему народу, видимо, вскоре стали известны Александру I, который с опасением говорил канязю Н. М. Волконскому: «Эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении, к тому же они имеют огромные средства; в прошлом году, во время неурожая в Смоленской губернии, они кормили целые уезды».

И вот теперь эти люди собирались выступить против самого царя с оружием в руках. О событиях на Сенатской площади первым поздно ночью 15 декабря узнал Алексей Шереметев из письма И. И. Пущина. Он тут же сообщил об этом Якушкину, и оба отправились на Рождественский бульвар, где в собственном доме жили братья Фонвизины, От них поехали к Митькову, послав вестовых к остальным руководителям московской управы Северного общества.

Уже лэлеко за полночь начали разрабатывать план. Как адъютанту командира 5-го армейского корпуса, штабс-капитану Шереметеву предполагалось от имени своего начальника передать приказ войскам, расположенным в окрестностях Москвы, немедленно выступить в город. По ходу движения колонн офицерам, членам тайных обществ, в том числе полковнику Михаилу Михайловичу Нарышкину и другим, рекомендовалось готовить солдатские массы к восстанию так, чтобы ко времени прибытия в Москву они были бы готовы присоединиться к восставшим.

Планы были большие, но по мере их обсуждения стали все больше склоняться к мысли, что тем немногим, что собрались сейчас, будет просто немыслимо осуществить задуманное. Революционный подъем сменился рассудочным скепсисом. Лишь Якушкин еще пытался взывать к патриотическим чувствам собравшихся, их клятвам послужить для дела народа. Но так ни до чего и не договорившись, они под самое утро разошлись. А уже с 16 декабря в Москве начали присягать новому императору. Вскоре начались и первые аресты.

Новый год в доме Тютчевых встречали только с близкой родней — не до гостей было. О событиях на Сенатской площади знали уже во всех подробностях и теперь не знали только, как развернутся события дальше, кто из знакомых или родственников будет арестован следующим.

И хотя арестом ждали, неожиданным стал приезд _на широкий двор усадьбы черной полицейской кареты и в ней жандармского офицера. Случилось это утром 9 января 1826 года. «Где я могу видеть отставного господина капитана Якушкина?» — обратился офицер к открывшему ему дверь слуге. «Пожалте-с наверх»,— засуетился слуга, показывая рукой на лестницу. Иван Дмитриевич стоял посреди комнаты, держа на руках сына. Он уже понял, что это за ним, мертвенная бледность медленно заливала лицо. Быстро пробежав глазами врученную ему бумагу, он сухо кивнул офицеру: «Я готов!» — попросив лишь пять минут на сборы.

Надежда Николаевна с расширенными от ужаса глазами подхватила залившуюся слезами дочь и повела ее в соседнюю комнату. Иван Дмитриевич собрался скоро, обнял всех по очереди, быстро сбежал вниз по лестнице и сел в карету. Рядом с ним поместился жандарм, двери захлопнулись, лошади рванули... и все было кончено.

Через два дня арестовали А. Н. Муравьева, а на следующий день, 12 января,— его брата Михаила, второго зятя Надежды Николаевны. В доме как будто все вымерло. Боялись выходить из своих комнат, встретиться лицом к лицу, о чем-то говорить. Жили в страхе.

Скорее всего от этих потрясений, раньше намеченного срока, 22 января 1826 года в дома Тютчевых у жены «отставного капитана г. Ивана Дмитриевича Якушкина родился сын, нареченный Евгением. 31-го крещен. Восприемниками были г. надворный советник Иван Николаевич Тютчев и гвардии штабс-капитан Алексей Васильевич Шереметев; а восприемницами г-жа капитан- порутчица вдова Надежда Николаевна Шереметева и отставного капитана Николая Васильевича Постникова дочь, девица Авдотья Николаевна». Екатерина Львовна на крестинах не была, сославшись на сильную мигрень.

Как бы в награду Надежде Николаевне за ее душевную доброту по чистой случайности по пострадал ее сын Алексей Шереметев. Будучи членом Союза благоденствия, он тем не менее, как было записано я протоколах следствия, за непринадлежность к позднейшим тайным обществам «был оставлен без внимания».

Здесь уместно будет привести те характеристики двоюродным братьям (может быть, и способствовавшие их «оставлению без внимания»), которые дал им в своих оправданиях, по поводу доносов на него, Д. И. Завалишин: «Об Федоре Тютчеве есть мое определение, как я его разумел и как другим говорил о нем...: он совершенно немецкой придворный, любитель этикета и в полном смысле слова Аристократ. Касательно Россия я с ним политических разговоров не имел, и более слушал его рассказы о Германии... Видавшись с ним еще в детстве, я в первый раз встретился с ним в Москве, в отпуску, в доме отца его, где я жил во время проезда. Я, одним словом, могу подтвердить, что Федор Тютчев был весьма привязав к покойному императору...»

А вот такая же меткая характеристика другому брату: «Алексей Шереметев, племянник Тютчеву-отцу, жил у него в доме, где я с ним и видался. Я почитал его совершенно неспособным даже на политические разговоры, не только что на действования; что сейчас можно увидеть по описанию, которое верно подтвердит всякий, кто знает его. Он служил в гвардейской конной артиллерии, издерживал весьма много денег и вел жизнь чрезвычайно рассеянную. Неожиданные перемены в его состоянии заставили его перейти в Армейский пехотный полк. С сего времени он стал предан совершенной меланхолии, никуда не отъезжал и оставил почти всех своих знакомых. Я сам был свидетелем, что леность, следствие задумчивости, была так велика, что он ижица дня два не одевался, и не говорил, и не выезжал уже решительно никуда, кроме на дежурство к графу, или вместе с семейством Тютчевых в театр итальянский.,.»

После ареста Якушкина в доме Тютчевых некоторое время еще оставалась с двумя малолетними детьми их племянница Анастасия Васильевна Якушкина, замечательная женщина, о которой нельзя рассказывать без волнения. Это ей сыновья Вячеслав и Евгений обязаны своим прекрасным воспитанием, сохранением памяти и уважения к сосланному в Сибирь отцу.

Можно только удивляться, откуда у такой юной женщины, вышедшей замуж в шестнадцать лет, нашлось столько душевных сил, чтобы пережить арест мужа и горькую разлуку с ним до самой своей смерти. Несмотря на ее старания, ей так и не удалось поехать вслед за мужем в ссылку: сначала он сам воспротивился этому, жалея малолетних сыновей, а потом не разрешил царь.

После отъезда из дома в Армянском переулке, Анастасия Васильевна жила то в своем имении на Орловщине, то в подмосковном Покровском, временами наезжая с детьми в Москву. Долгие двадцать лет, прожитые ею после горестных событий, были заполнены воспитанием сыновей, письмами к мужу и ожиданием, тщетным ожиданием... Тяжелые испытания, болезни подточили здоровье Анастасии Васильевны, и она умерла совсем молодой — сорока лет, в 1846 году, так и не дождавшись возвращения Ивана Дмитриевича. Она была похоронена в Москве, на Новодевичьем кладбище, где до сих пор бережно сохраняется ее могила.

Не менее мужественно повела себя после ареста зятя и Надежда Николаевна Шереметева. Ввиду ее знакомства, переписки и связей с другими декабристами можно было опасаться за последствия. Центром и сборным местом друзей было с. Покровское. В решительную минуту Надежда Николаевна не потерялась. Она вызвала

к себе в Москву из Покровского Якова Игнатьевича Соловьева (управителя, который пользовался уважением и особым доверием всей семьи.— Авт.) и немедленно отправила его с точным поручением обратно: указала ему на комнату в доме, в известном месте велела ему поднять половицу, под которою сохранялась секретная переписка и многие другие бумаги, и велела тотчас же все эти бумаги предать сожжению. Она взяла с Соловьева обещание — никому не говорить об этом, и он сдержал его. Только незадолго до кончины, в Покровском, он открыл эту тайну детям Алексея Васильевича Шереметева.

Эту, на наш взгляд, наиболее правдоподобную историю сожжения бумаг Якушкина поведал в начале 1900-х годов в своей «Записной книжке» один из потомков древнего рода — Г. С. Шереметев. Последние же годы самой Надежды Николаевны (она умерла в 1850 г.) были отмечены большой перепиской с декабристами, большой дружбой с В. А. Жуковским и особенно с Н. В. Гоголем.