«Муса Мали — государь негров Гвинеи»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Муса Мали — государь негров Гвинеи»

Этот правитель вступил на престол в 1312 г. Он был внучатым племянником Сундьяты, внуком его брата Манде Бори. Манса Муса, или Канку Муса, как его называли по имени матери, получил наибольшую известность из всех государей клана Кейта, если исключить Сундьяту (да и то последняя оговорка относится, пожалуй, только к суданской аудитории: в Европе и на Переднем Востоке Муса далеко затмил имя основателя Малийской державы). Впрочем, между славой этих двух государей в самом Судане есть довольно существенное различие: хотя оба они считаются национальными героями малинке и некоторых родственных им народов, все же мусульмане особенно выделяют Мусу, тогда как немусульмане предпочитают ему Сундьяту.

Именно Мусе посвящены самые подробные сообщения арабоязычных авторов — и североафриканских и суданских, именно его изображения помещены на самых ранних европейских картах Западной Африки. Между тем славой своей Муса I обязан был вовсе не военной или административной деятельности, а главным образом той пышности, которой был обставлен его хадж в 1324 г. и которая произвела, прежде всего в Египте, совершенно ошеломляющее впечатление. А уж в Каире как раз этим трудно было удивить...

К этому времени трудами таких предшественников Мусы, как Сундьята, Уле и Сакура, Мали достигло апогея своего могущества. И следует отдать мансе Мусе должное: он с большим достоинством представлял свою страну в сношениях с другими правителями, в частности с мамлюкскими султанами Египта[12]. В тогдашних исторических условиях самое царское паломничество превращалось в важнейшую внешнеполитическую акцию — оно демонстрировало устойчивость и мощь государства. С этой задачей манса Муса справился превосходно, проявив незаурядные дипломатические способности.

Он выступил из Ниани во главе огромной свиты: по рассказам позднейших хронистов, его сопровождало кроме восьми тысяч воинов от восьми до девяти тысяч рабов и слуг.

Манса вез с собой сто вьюков золота по три кинтара[13] каждый. Помимо того что пышность свиты должна была поддерживать авторитет Мали и его государя в далеких странах по другую сторону пустыни, численность ее определяли и другие мотивы, более близкие и практические. Маршрут мансы проходил через восточную часть малийских владений, в частности через Гао. Сонгайские вассалы никогда не внушали правителям из клана Кейта особого доверия, и такая демонстрация военной силы должна была лишний раз воззвать к их благоразумию. Да и сам путь на север через пустыню был далеко не безопасен: кочевники фактически ничьей власти не признавали, и мансе, рассказывает арабский историк ал-Омари, современник этих событий, приходилось раздавать немалые суммы тем племенам, через кочевья которых ему пришлось проходить во время путешествия по Сахаре.

Ибн Фадлаллаху ал-Омари, крупному египетскому чиновнику, бывшему одно время начальником финансового ведомства в мамлюкской Сирии, мы обязаны подробным описанием пребывания Мусы I в Каире. Но ал-Омари не ограничился этим. От людей, проживших в Мали долгое время, хорошо знавших это государство, от тех, кому по должности пришлось часто встречаться и беседовать с Мусой в Египте, он получил множество сведений о Мали. Его суховатый и бесстрастный рассказ содержит массу интереснейших подробностей, освещающих самые разные, иногда очень неожиданные стороны жизни средневекового Мали. Здесь и перечисление главных сельскохозяйственных культур; и политическая характеристика страны; и описание церемониала приемов при дворе мансы; и, конечно же, многочисленные детали золотой торговли и добычи драгоценного металла вплоть до повторения давних сообщений о золотоносных растениях.

Именно с добычи золота начал свой рассказ первый из тех, к кому ал-Омари обращался за сведениями, — мусульманский богослов шейх Абу Сайд Осман ад-Дуккали. И рассказ его вполне заслуживает того, чтобы быть здесь приведенным полностью, настолько хорошо в нем отразилась своеобразная обстановка, веками существовавшая на границах золотоносных областей Западной Африки в средние века.

«Государь этого царства, — рассказывал шейх, — имеет в своем подчинении страну пустынь самородного золота. Жители ее — дикие язычники, и ежели бы он пожелал, то покорил бы их. Однако правители этого царства узнали по опыту, что, когда кто-нибудь из них завоевывает один из золотых городов, утверждает там ислам и велит огласить там призыв к молитве, сбор золота падает и сходит на нет, в то же время возрастая и увеличиваясь в соседних языческих областях. Когда опыт подтвердил это наблюдение, они оставили страну золота во власти ее обитателей-язычников и удовольствовались тем, что обеспечили себе их повиновение и получение дани, которую они на тех наложили». Такая система отношений сохранялась на всем протяжении средневековой истории Западного Судана. Ни одна из великих держав этого времени не имела своих наместников в золотоносных областях на границе с зоной тропического леса. Каждый год после окончания дождей из торговых городов и из столицы отправлялись на юг и юго-запад большие караваны. Сотни невольников несли на головах драгоценный груз — сахарскую соль. Когда такой караван достигал местности, где добывалось золото, соль обменивали на металл (точнее, на золотой песок) и караван выступал в обратный путь. Купцы, хозяева каравана, выполняли во время таких торговых экспедиций роль царских сборщиков дани. Ведь все полученное золото они были обязаны отдавать мансе: в Мали порядки были строже, чем в Гане, —даже золотая пыль считалась монопольной собственностью государя. Эта система позволяет нам представить себе, каким образом малийские государи справлялись с управлением огромными областями, обходясь в них без какого бы то ни было административного аппарата. Перед нами, собственно говоря, специфическая разновидность той операции, которую, скажем, в истории Киевской Руси мы называем «полюдьем». Правда, вполне очевидна и весьма существенная разница: полюдье на Руси заключалось в том, что князь со своею дружиной обходил покоренные народы, собирая с них положенную (а при случае — и неположенную) дань. История князя Игоря и княгини Ольги — их отделяли от времен расцвета Мали всего три с небольшим столетия — хорошо показывает, во что могла превращаться эта процедура. В Судане все получалось проще: военная сила в сборе полюдья вообще не использовалась.

Такой порядок вполне устраивал обе стороны. В самом деле, мирные торговые караваны были куда приятнее военных экспедиций, а купцы гораздо лучше справлялись со сбором даней, чем смогли бы сделать это наместники-военачальники. Не случайно Муса рассказывал своим каирским собеседникам, что на западной и юго-западной границах его державы царит вечный мир. Но по своему социально-экономическому смыслу это было именно полюдье, т.е. некий переходный этап от простого сбора дани к более или менее регулярному налогообложению. А значит, в Мали периода расцвета эта вторая из неотъемлемых черт сложившегося государства уже активно формировалась, свидетельствуя тем самым, что Мали находилось значительно выше Ганы на шкале общественного развития.

Конечно, такой «режим границы» устанавливался далеко не сразу, а методом проб и ошибок. Только что приведенный рассказ шейха ад-Дуккали о том, почему оставили в покое «обитателей-язычников» золотоносных областей, отражает уже результат многолетнего применения этого метода. А такому результату предшествовали и попытки активных действий. Вот как они, эти активные действия, запечатлелись в рассказе венецианца Альвизе да Мосто, возглавлявшего на службе у португальской короны морские экспедиции к побережью Западной Африки в 1455 —1457 гг.

«И вот, — пишет он, — когда спросил я там у названных купцов, как же могло быть, что император Мелли, который столь великий государь (как они говорят), не пожелал любым способом, добром или силой, узнать, каковы эти люди, что не желают позволить себя увидеть и говорить с собою, мне было отвечено, что не столь много лет назад один из императоров Мелли твердо решил заполучить в руки одного из них. Посовещавшись об этом, повелел он, чтобы несколько его людей за день до того, как соляной караван отойдет назад на вышеупомянутую половину дневного перехода, выкопали бы рвы возле места, где выложены были кучи соли, и спрятались бы в них. И чтобы эти люди, когда черные придут положить золото подле соли, напали на них, захватили бы двоих или троих, каковых за доброй стражею и привели бы в Мелли. И, коротко говоря, так и было сделано. Захватили четверых, остальные убежали; но из четверых еще троих отпустили, рассудив, что одного достаточно, чтобы можно было исполнить волю государя и дабы тех черных не гневить еще более. Тем не менее сказанный черный не пожелал ни разговаривать, хотя говорили с ним на разных языках, ни есть; он прожил четыре дня, а потом умер. Посему мнение о черных из Мелли, основанное на опыте с этим пленником, таково, что люди те немы... И из-за вышесказанного случая впоследствии не было ни одного из тех императоров, кто пожелал бы продолжить подобные дела, тем паче что из-за захвата и смерти того черного его соплеменники на протяжении трех лет не хотели приходить с золотом в обмен на соль... А общее мнение таково, что сказанный император не беспокоится из-за того, что те черные не желают говорить, раз он получает выгоду от золота».

Как видите, итоги активности царских слуг оказались достаточно плачевными.

И все же такой мир существовал не везде. Сам же манса Муса говорил одному из принимавших его сановников египетского султана, что у Малийской державы есть-де злейший враг: народ, который для мандингов — то же самое, что татары для египтян. Сомнительно, конечно, чтобы малийский государь слышал что-нибудь о татарах; скорее всего, сравнение принадлежало самому собеседнику мансы — эмиру Ибн Амир Хаджибу. Ведь за несколько десятков лет до хаджа Мусы египетским султанам пришлось столкнуться в Сирии с полчищами монголо-татарских завоевателей. Египтяне, правда, сумели отразить их натиск, но самое название татар надолго закрепилось в памяти современников этого сражения и их детей как обозначение опасного и сильного врага, постоянной угрозы египетским владениям в Азии: ведь столкновения между войсками каирских султанов и монгольских ильханов, властителей Ирана и Месопотамии, продолжались многие годы.

А манса Муса имел в виду некий воинственный народ, который хроники XVII в. именуют моси. Долгое время в научной литературе придерживались мнения, что речь идет, так сказать, о прямых предках современного народа с таким названием, составляющего основную часть населения Республики Буркина Фасо. И только в самое недавнее время при подготовке «Всеобщей истории Африки» ЮНЕСКО такое отождествление подверглось сомнению: сильные военные государства нынешних моси сформировались в своих границах после правления мансы Мусы I — не раньше конца XIV столетия. Но как бы то ни было, народ с таким названием не раз совершал набеги на владения Мали и Сонгай, и нам еще не раз придется с ним встретиться на страницах этой книги.

Канку Муса держал себя в Каире как правитель могущественный, ни от кого не зависящий и никому ничем не обязанный. Он старался это подчеркнуть на каждом шагу. Египетский ученый XV в. Таки ад-дин Ахмед ал-Макризи в одном из своих исторических сочинений рассказывает, как мансе было предложено поцеловать землю при представлении его египетскому султану ал-Малику ан-Насиру. Это было обязательным требованием церемониала во время приемов при дворе мамлюкских султанов. Однако же малийский государь наотрез отказался выполнить это требование протокола. «Я мусульманин-маликит[14], — гордо ответил он, — и падаю ниц только перед Аллахом!». Придворным чинам ал-Малика ан-Насира пришлось уступить.

На каждом шагу подчеркивал манса и свое мусульманское благочестие: ведь этим он тоже утверждал свое равенство с любым другим из властителей мусульманского мира. Ал-Омари рассказывает даже, будто манса Муса преподнес султану написанный по-арабски трактат о правилах приличий, составленный специально для данного случая по его, Мусы, повелению.

Конечно, все эти шаги мансы были рассчитаны на, так сказать, пропагандистский эффект. Реальное положение ислама в Мали несколько отличалось от той радужной картины, какую рисовал своим поведением в Каире и Мекке мандингский государь. Недостижения политические, утверждение своего места в ряду мусульманских правителей мира, были бесспорными. Недаром в XVII в. авторы еще одной написанной в Томбукту хроники нашли нужным пояснить своим читателям: «Что же касается Малли, то это обширная страна и большая земля, великая, включающая города и селения... И мы слыхивали от всех людей нашего века, говоривших: султанов-де этого мира четверо помимо султана величайшего[15] — султан Багдада, султан Каира, султан Борну и султан Малли». Так сохранялась репутация, которую создавал своей власти и своему могуществу манса Муса Кейта тремя веками раньше.

Этой же цели служила и та баснословная щедрость, с какой манса тратил привезенное с собой золото. Все, с кем пришлось разговаривать ал-Омари, наперебой восхищались широтой натуры высокого малийского гостя. Правда, хронист XVII в. заявляет, что жители-де Востока, описав паломничество Мусы и воздав должное его могуществу, «не изображали его щедрым и широким, ибо в священных городах (т.е. в Мекке и Медине. — Л.К.) он раздал милостыней лишь двадцать тысяч золотых». Но у автора здесь была, так сказать, своя сверхзадача: попутно прославить сонгайского государя ал-Хадж Мухаммеда, который там же раздал будто бы сто тысяч мискалей. Впрочем, размах и суммы трат, произведенных в Каире, не подвергает сомнению и этот хронист.

Манса, не торгуясь, платил любую цену, которую с него запрашивали. Он раздавал огромные суммы просто как милостыню: ведь раздача милостыни — садака — беднякам составляет одну из главных обязанностей благочестивого мусульманина. Немало золота оставил Муса и в Мекке, пожертвовав его на «дела веры». В итоге нескольких месяцев пребывания малийского царского каравана в Каире курс золота в городе резко упал — так много драгоценного металла выбросил на рынок манса Канку Муса, сын мансы Бубакара, так укреплял он международное реноме своей державы.

Надо сказать, что каирские купцы и ростовщики неплохо нажились на мандингском государе и его придворных. Используя доверчивость гостей, их незнакомство со многими товарами, они сплошь и рядом продавали им втридорога самые ходовые и дешевые вещи. И как ни велики были запасы, привезенные мансой, но и их в конце концов не хватило: на обратном пути из Мекки Мусе пришлось набрать у каирских купцов много золота взаймы, притом под огромные проценты. Все тот же Ибн Амир Хаджиб рассказывал, что многие из купцов получили на триста динаров ссуды до семисот динаров чистой прибыли. А ведь еще при отправлении в хадж пришлось обложить особой данью все население малийских владений, так как царская казна без этого не могла обеспечить мансу достаточным количеством золота, для того чтобы достойно представлять Мали за его рубежами. Что и говорить, поддержание международного престижа государства всегда обходилось дорого...

Впрочем, манса Муса мог рассчитывать не только на уже накопленные сокровища. Беседуя с сановниками каирского двора, он рассказал им историю, которая, хоть и не кажется, мягко говоря, чистой правдой, но все же показывает, на какие экономические возможности могли опираться правители Мали в пору расцвета своей державы. Мусу спросили, как он пришел к власти. И он ответил на этот вопрос так: «Мы происходим из дома, где власть передается по наследству. Мой предшественник не хотел поверить, что невозможно достичь конца Окружающего моря[16]. Он желал его достигнуть и упорствовал в своем намерении. Он повелел снарядить двести судов, полных людьми, и другие в таком же числе, наполненные золотом, водой и съестными припасами, которых бы хватило на годы. Тем, кто командовал судами, он повелел: „Возвращайтесь лишь тогда, когда израсходуете продовольствие и воду!". Они отплыли, прошло долгое время, но ни один из них не возвращался.

Наконец один корабль появился, и мы расспросили капитана об их приключениях. „Царь, — ответствовал он, — мы плыли долго, пока не встретили в открытом море как бы реку с сильным течением. Мой корабль шел последним. Другие продвигались вперед, но как только какой-нибудь из них достигал этого места, он исчезал и более не появлялся. Мы не знали, что с ними случилось, и я возвратился назад — я в это течение не входил вовсе...".

Но правитель ему не поверил. Он снарядил две тысячи судов: тысячу для себя и для людей, что его сопровождали, и тысячу — для воды и съестных припасов. Он передал мне власть и отправился в море со своими товарищами. То был последний раз, что мы видели его и остальных. И я остался неограниченным государем».

В этом, по всей видимости, фантастическом рассказе фантастической кажется, однако, прежде всего цифра «две тысячи», а даже не то, что это сообщение упорно использовали иные историки, в том числе, конечно, и африканские, в качестве одного из доказательств того, будто подданные средневекового Мали открыли Америку за триста лет до Колумба. В конце концов, такие заявления — скорее всего просто одно из многих проявлений уже упоминавшейся в начальных главах этой книги тенденции к утверждению «африканского приоритета» во всех решительно областях человеческой культуры. Хотя надо признать, что плавания Тура Хейердала и его товарищей на «Ра» доказали принципиальную возможность достичь Карибского бассейна, используя океанские течения.

Однако постройка двух тысяч мореходных судов или пусть даже на порядок меньшего их числа требовала весьма высокого по тем временам развития судостроительного ремесла, причем именно на океанском побережье. Что ж, позднейшие европейские мореплаватели, например тот же Альвизе да Мосто, рассказывали об африканских мореходных пирогах (да Мосто называет их альмадиас), не уступавших по длине португальским каравеллам и вмещавших до 30 человек. Правда, ко времени плаваний венецианца на побережье, у устья реки Казаманс, где видел такие пироги да Мосто, давно уже не признавали власти царей Мали. Но в начале XIV в. здешние правители, видимо, достаточно аккуратно выплачивали дань манден-мансе. И при всей неправдоподобности рассказа мансы Мусы — а он наверняка преувеличил число судов второй экспедиции в несколько раз — нужно согласиться, что и двести больших мореходных пирог были бы неплохим доказательством того, какую экономическую мощь могло Мали положить на весы своей политики, мобилизовав экономические возможности данников на далеких западных окраинах державы.

Но внешняя политика Мусы не ограничивалась демонстрацией малийской мощи в Каире и в священных городах ислама. В его правление оживленные и дружественные отношения поддерживались не только с Египтом. Ибн Халдун подробно рассказывает о том, как Муса обменивался посольствами с Абу-л-Хасаном — султаном Марокко из династии Меринидов. Когда 1 мая 1337 г. Абу-л-Хасан одержал победу возле города Тлемсена у нынешней алжирско-марокканской границы, манса направил ему свои сердечные поздравления. Не приходится сомневаться, что в Ниани постоянно и внимательно следили за событиями, происходившими по другую сторону пустыни.

Да и в самой Сахаре кочевникам теперь приходилось действовать с оглядкой на силу мандингских гарнизонов в пограничных пунктах. Племена, кочевавшие вдоль северной границы владений державы Кейта, вынуждены были признавать верховную власть мансы. Ход истории изменчив: в число новых вассалов малийских государей входили потомки как раз тех грозных племен, которые двумя с половиной столетиями раньше сокрушили гегемонию Ганы. Авторитет правителей Мали был настолько высок, что к мансе Мусе, например, обратился за помощью один из многочисленных мелких вождей, что непрестанно дрались между собой на северных окраинах Сахары. Этот авантюрист почтительнейше просил мансу дать ему отряд мандингских воинов для сведения счетов со своими противниками.

Если царствование Канку Мусы и небогато было громкими военными победами и завоевательными походами, то, пожалуй, ни один из малийских государей не сделал больше него для укрепления международного авторитета державы. Упорно и последовательно строил он дружественные отношения с соседями, добившись в этом блистательных успехов.

"Он оставил после себя, — говорит современный английский исследователь, — империю, примечательную в истории чисто африканских государств своими богатством и протяженностью, равно как и впечатляющим примером способности африканца к политической организации».

Свидетельством полного успеха внешней политики Мусы I стали и те сведения о средневековой великой державе Кейта, которые очень ярко и недвусмысленно отразились в трудах европейских картографов того времени. Сведения эти распространились очень быстро — конечно, по тогдашним понятиям.

Муса совершил свой знаменитый хадж в 1324 г. Спустя 13 лет этот хадж описал по рассказам очевидцев и по документам каирских правительственных канцелярий Ибн Фадлаллах ал-Омари. А еще через два года, в 1339 г., на карте мира, составителем которой был житель острова Мальорки на Средиземном море Анжелино Дульсерт, в середине Сахары был изображен Кех МеШ — «Король Мелли», облаченный в царские одежды и в корону, со скипетром в руке. Дульсерт не ограничился показом местоположения Мали, как оно ему представлялось, но также обозначил путь, ведущий в мандингские владения: на его карте Атласские горы рассекает «долина Сус, ведущая к королю черных».

Понятно, что своими представлениями о географии Западного Судана картографы были обязаны главным образом купцам. Это, естественно, отражалось и в их трудах. Через 28 лет после Дульсерта венецианец Пиццигани нашел нужным пометить на своей карте возле той же дороги, что по ней «проходят товары, идущие от короля Мали».

И, наконец, в 1375 г. другой житель Мальорки — Авраам Крескес, родоначальник знаменитой семьи картографов, создавшей немало мореходных карт — портуланов, изобразил в центре великой пустыни правителя Мали с золотым самородком в руке; ниже его был показан «город Мали». А около фигуры правителя Авраам Крескес дал пояснение: «Этого государя зовут Мусой Мали, государем негров

Гвинеи[17]. Золото, находимое в его землях, столь обильно, что он — богатейший и самый знатный король во всей той стране».

Пожалуй, более убедительного доказательства того, что цель всей внешнеполитической деятельности Мусы Кейта — Канку Мусы, мансы Мусы 1 — была блестяще достигнута, не придумаешь. И завоеванной его трудами славе Мали суждено было на несколько веков пережить величие самой державы.