Глава 3 Преподавание наук и научная деятельность Московского университета

Глава 3

Преподавание наук и научная деятельность Московского университета

Преобразования 1803–1806 гг. открыли широкие возможности для развития университетской науки. Заботясь о народном просвещении в целом и особенно важную роль отводя научным знаниям, которые должны были укорениться на русской почве, правительство Александра I приступило к постройке здания научного образования сверху, с университетов. Образцами для разработки новой системы преподавания послужили высшие учебные заведения Германии и Франции. Университеты здесь выполняли двойную функцию, с одной стороны, являясь образовательными центрами, а с другой — аккумулируя вокруг себя исследования по всему широкому спектру проблем современной науки. Государственные субсидии придавали этим работам стабильность, позволяли исследователям превратить свои занятия в профессию. С профессионализмом ученых сочеталось и общественное уважение к их труду, широкое признание в европейской культурной среде.

Идея ввести в России подобное «ученое сословие» была чрезвычайно смела, и препятствия на пути ее осуществления далеко не сразу осознавались современниками и авторами реформ. Дело тут не только в том, что ученый, который по необходимости должен войти в строгую российскую иерархию чинов и званий, вызывал отторжение у доминирующего служилого сословия — дворянства (некоторые свидетельства об отношении к профессорам на рубеже XVIII–XIX в. мы уже приводили в предыдущей главе). Русское общество начала XIX в. в целом, не сознавая еще потребности в науке, относилось к ней равнодушно, а иногда с боязнью и подозрительностью[206]. Публичные речи профессоров призваны были, прежде всего, объяснять назначение наук, оправдывать их цель. Из такой ситуации следовали недостаток людей, которые могли бы составить ученое сословие, отсутствие школ, соответствующих современному уровню научных требований, и т. д.

Естественный способ, к которому прибегло правительство в данных обстоятельствах, это приглашение ученых и профессоров из-за границы. Число приехавших было довольно велико, потому что условия, предложенные иностранцам, льстили равно их кошельку и их самолюбию, привлекая мыслью участвовать в просвещении страны, дикой и первобытной по европейским понятиям; и главное — эти ученые действительно оставили глубокий след в университетской науке. Некоторые из них надолго задали направление научной деятельности университета, а те факультеты, где они работали, продолжительное время выдавались вперед по сравнению с другими[207].

Иностранные профессора, почти все без исключения прибывшие из Германии, внесли в русскую науку и опосредованно, через своих слушателей, в русскую культуру новый для России круг идей, связанных с быстро развивающейся в то время немецкой классической философией, трудами Канта, Фихте, раннего Шеллинга. Кроме того, сами профессора представляли русской публике новый тип «человека науки», профессионального ученого. Неудивительно, что очень скоро немецкие профессора вошли в моду среди дворянского общества, которое стало посещать их лекции и отдавать своих отпрысков в университет.

В европейской системе образования (особенно в немецких землях), большое внимание уделялось философии как основе наук и естественных, и гуманитарных. Поэтому влияние немецких ученых на преподавание в Московском университете преимущественно сказывалось на этико-политическом отделении, в изучении философии и естественного права, хотя затрагивало при этом основы и методологию всех наук. Эта новая струя в преподавании привлекала интерес студентов, делая, несмотря на языковой барьер при чтении лекций, философию одним из любимейших предметов. Интерес был тем живее, что в конце XVIII в. университет искусственно отгородился от идей Просвещения, видя в них семена революции.

Если иностранные профессора тяготели к философскому направлению, то у русских профессоров преобладали литературные интересы, которые следует рассматривать в контексте бурных литературных споров того времени. Талантливейшим критиком и литератором университета был А. Ф. Мерзляков. В литературном процессе, благодаря университетским изданиям, участвовало большое количество студентов, адъюнктов и профессоров.

Для многих предметов университетской программы история преподавания в начале XIX в. практически исчерпывает историю соответствующей науки в рамках университета. Требовалось время, чтобы с помощью иностранцев ликвидировать наметившееся отставание в ряде предметов: химии, высшей математике, астрономии и др., прежде чем начинать здесь самостоятельные исследования. Собственно научная работа в 1804–1812 гг. сконцентрировалась в научных обществах при университете, из которых наиболее активным было Общество испытателей природы. На его примере можно увидеть характерные черты университетской науки начала XIX в. В Москве она в большой степени зависела от поддержки меценатов, просвещенных вельмож — любителей науки (Демидов, Разумовский), в отличие от Петербурга, где Академия наук пользовалась государственной поддержкой. Пристрастия меценатов определяли и преобладающее направление исследований. С другой стороны, недостаточная расчлененность наук того времени предполагала синкретическое образование исследователей. Например, П. И. Страхов, входивший в качестве действительного члена во все научные общества, учил в Европе риторику, переводил французские романы, а в Москве преподавал физику, вел регулярно метеорологические наблюдения, эксперименты с электрическим током, ртутью, замерзающей водой и т. п. Широта научных интересов была присуща и многим студентам, которые посещали занятия нескольких факультетов, в т. ч. молодому Грибоедову.

Большую поддержку университетской науке оказал за время своего попечительства М. Н. Муравьев, не только сам обладавший глубокими научными познаниями, но и имевший возможность переписываться со многими европейскими учеными сообществами. Одной из его целей было налаживание постоянного научного обмена между Московским университетом и другими странами, которое бы держало его в курсе всех новейших достижений и открытий ученого мира Европы и рассказывало бы ему о состоянии русской науки (в качестве одной из мер он предлагал посылать диссертации новопроизведенных докторов, а также все замечательные произведения, выходящие из стен Московского университета, в Геттинген через знакомого нам профессора Мейнерса). Так, в феврале 1803 г. попечитель отправляет профессору Страхову вместе с новыми приборами для физической лаборатории описание новых экспериментов по гальванизму, произведенных в Туринской академии[208]. О живом интересе Муравьева к современной физике говорит отрывок из письма неизвестному корреспонденту: «Мы некогда учились физике. Но столько времени прошло с тех пор, как мечтали заниматься ею, что теперь остался я совершенным невеждою и потому, что память моя не сдержала того, что дано было ей на сохранение, как потому что наука сделала с тех пор неимоверные успехи. Напрасно я хочу выводить свои предположения, они не находят благосклонного приюта, которого по нашему мнению достойны. Например, утверждаю я, что электрическая сила имеет великое сродство с магнетическою и, может быть, обе они составляют одно и то же, приложением только различествующее»[209]. Однако, несмотря на скромность Муравьева, в его предположении содержится абсолютно правильное понимание единства электромагнитных явлений, признанное наукой только через много лет после смерти попечителя.

Обзор преподавания на университетских кафедрах мы начнем с нравственно-политического отделения, где иностранные профессора составляли большинство, читая соответственно: И. Буле — естественное политическое и народное право, Ф. Баузе — римское право, Ф. Рейнгард — практическую философию, X. Шлецер — политическую экономию, X. Штельцер — общее и уголовное законодательство. Из русских профессоров 3. А. Горюшкин, а затем Н. Н. Сандунов учили правам гражданского и уголовного судопроизводства в Российской империи, А. М. Брянцев — логике и метафизике, М. М. Снегирев — нравственной философии и церковной истории, а Л. А. Цветаев — теории законов.

В преподавании философии в этот период профессора придерживались двух различных линий изложения предмета. Еще со времен Славяно-греко-латинской академии в Москве преподавали схоластику Аристотеля. Положенная в основание философии для духовных заведений, она с течением времени уступила место системе Лейбница-Вольфа, читавшейся по руководствам Баумейстера и Винклера. Именно в таком виде философия перешла в Московский университет вместе с отечественными профессорами, получившими семинарское образование[210].

В начале XIX в. преподавателем, в основе державшимся системы Вольфа, был А. М. Брянцев. Его биограф сообщает, что хотя Брянцев «не удовлетворялся господствовавшей тогда в школах Вольфианской философией, но и не увлекся безотчетным пристрастием к новым системам… Он боролся с трудностями нового немецкого языка, вырабатывал новые русские слова для передачи слушателям новых понятий; но из новых учений принимал и с убеждением передавал другим только то, в чем видел благонадежное средство к утверждению себя и других в чистой истине и доброй нравственности»[211].

С этим сообщением интересно сравнить свидетельство Свербеева: «Ученик Вольфа, соученик Канта, философ Андрей Михайлович Брянцев, чуть ли не 80-летний старик, в голубом своем кафтане, со стоячим воротником и перламутровыми большими пуговицами, с седыми волосами ? la vergette, при косе восходил на кафедру ровно в 8 часов утра, следовательно, зимой при свечах, и преподавал нам неудобоисследуемую пучину логики и метафизики. Он всецело принадлежал какому-то допотопному времени, объяснял нам свои премудрости в сухих выражениях, недоступных нашему пониманию. Его ученая терминология была латино-германская; его наука была нещадно сухая и схоластическая; даже русский язык был испещрен какими-то старинными словами, оскорблявшими наш слух». Правда, тут же Свербеев замечает, что «покойный М. А. Дмитриев, занимавшийся целую жизнь философией, говорил о Брянцеве, что сам всеразрушающий Кант не отрекся бы признать в своем соученике брата во философии»[212].

По поручению Муравьева Брянцев перевел в 1804 г. учебник Фергюссона и заслужил за это награду императора. Этот и другие распространенные учебники нравственной философии — Мабли, Демутье, переведенные в 1803–1807 гг.[213], были заметным шагом вперед по сравнению со схоластическим преподаванием конца XVIII в., в основном за счет углубления христианской этики.

Философские взгляды Брянцева характеризует его речь «О всеобщих и главных законах природы», произнесенная в торжественном собрании 1799 г. Он указывает, в соответствии с метафизикой Лейбница, три основных свойства природы: закон непрерывности (отсутствия пустоты), закон бережливости (или полезности всего сущего) и закон всеобщего сохранения, следующий из онтологического доказательства существования Бога. Считая большинство законов природы, как и цель всего сущего, непознаваемыми, Брянцев говорит, однако, что философы должны извлекать эти законы не только из чистого умозрения, но как результат «испытания природы».

Собственно нравственную философию, а также церковную историю в университете читал М. М. Снегирев, воспитывавшийся в Троице-Сергиевой лавре под руководством митрополита Платона, близость к которому он сохранил и впоследствии. Лекции Снегирева были «приятны по ясности и легкости в объяснении»[214], однако это не уберегало его от многочисленных насмешек студентов за его замкнутость и неловкость в поведении. Е. Ф. Тимковский относит Снегирева к тем профессорам, к которым являлись лишь «по долгу учености», и пишет: «Мог ли студент охотно вступить в предмет философии, когда его профессор, в треволнении изъявления предмета не так близко знакомого, опрокинулся со стулом на пол с высокой кафедры при язвительной улыбке слушателей. К сугубому уничижению, на другой день на той же кафедре, к сведению самого г. преподавателя, явилась довольно пошлая эпиграмма в следующих двух стихах: Профессор <Снегирев> философ между нами / Чтоб это доказать, стоял здесь вверх ногами»[215].

В 1807 г., также по инициативе Муравьева, в университетской типографии вышел перевод учебника Ф. Рейнгарда «Система практической философии», отражавший содержание его курса лекций. Занятия у Рейнгарда имели значительное влияние на воспитанников университета. Их с благодарностью вспоминали Чаадаев, Якушкин, Н. Тургенев и многие другие. В 1805–1806 гг. Рейнгард выпускал литературный журнал «Аврора» вместе с Я. Десангленом (в будущем всесильным управляющим делами в Министерстве полиции, который начинал скромным учителем немецкого языка при университете), что позволяет говорить об участии профессора в литературном процессе того времени.

Как сообщает мемуарист, Рейнгард, в отличие от большинства профессоров, читавших лекции в немецкой манере, т. е. не обращая внимания на слушателей и не общаясь с ними, заставлял студентов после каждого занятия делать краткий письменный обзор услышанного, который студенты обсуждали вместе, дома у Рейнгарда. Это отпугнуло многих нерадивых, зато оставшиеся сблизились с профессором еще теснее[216].

Предметом рассмотрения в курсе практической философии Рейнгард считает систему нравственности, которую понимает как основанную «на идее первоначального морального закона, а следовательно… на идее первоначально существующей в человеке законодательной способности, называемой практическим разумом»[217]. Моральный закон у Рейнгарда соответствует кантовскому категорическому императиву. Подобно Канту, он рассматривает общественный порядок как результат противоборства свободной воли и чувственной натуры, отдельного человека и понудительной силы общественных законов. Эти законы должны выводиться с помощью разума посредством морального суждения. На них строится теория права, должностей и общественных учреждений. При изложении материала Рейнгард пользуется различными мнениями философов — от стоиков до Канта и Лейбница. Он присоединяется к распространенному в Германии начала XIX в. критическому взгляду на идеи французского Просвещения, считая, что теория Руссо «сама рушится, как скоро за основание гражданского общества примется идея первоначального закона вместо идеи первоначального договора». Практический характер философии Рейнгарда виден в большом количестве советов, аксиом поведения, которые должен усвоить человек, находясь в обществе, как, например: «каждый из нас должен уважать характер как в самом себе, так равно и в других; с другой стороны, каждый из нас по своей натуре и по моральному закону может требовать от других уважения к своему характеру»[218].

Многие студенты тепло вспоминали и о занятиях с профессором римского права Ф. Баузе, еще до начала его тяжелой болезни. Живя долгое время в России, Баузе, кроме своего увлечения коллекционированием русских древностей и чтения лекций, всерьез занимался историей российского просвещения и словесности. В 1796 г. в торжественном собрании Московского университета он прочел речь о состоянии просвещения в России до Петра I — первый опыт исследования такого рода, который затем несколько раз перепечатывали журналы, предпринятый с целью «избавить Россию от долговременной ненависти и нареканий иноземцев, воздать каждому веку должное по заслугам, наконец, ознакомить с началами Русского просвещения сего времени». Баузе критикует сочинения иностранцев, распространявших в Европе ложное мнение об уровне российского просвещения, как основанное на домыслах: «Я писал, не полагаясь доверчиво ни на кого, все сочинения, которыми я пользовался и которые цитировал, лежали у меня перед глазами». Выделяя начало просвещения на Руси во времена св. Владимира, Баузе подчеркивает преемственность политики сближения с Европой у Петра I от предыдущих царей, в т. ч. Ивана Грозного[219].

Как знаток древнерусской литературы Баузе активно участвовал в созданном Муравьевым комитете для написания истории русской словесности. Не успев опубликовать значительных печатных трудов, Баузе «много собрал и приготовил материалов для больших и важных сочинений. Особенные труды его обращены были на Политическую экономию, Историю литературы, Нумизматику, Дипломатику и Римское законоведение»[220]. Как юрист-теоретик Баузе принадлежал к господствовавшей в XVIII в. немецкой школе и излагал римское право на латинском языке по руководствам, принятым в германских университетах. Юриспруденция в его понимании — это комплексная наука, включающая в общем виде познание «справедливого и несправедливого», для овладения ею нужно пройти весь курс начальных знаний естественных наук и философии, обладать красноречием, знать языки, сочетать практические познания в области права и теорию. К теоретическому (положительному) праву он относит естественное и государственное право, этику и политику, к практическому — гражданское право и все виды приложений положительного права.

Наиболее выдающимся теоретиком права среди русских профессоров был Л. А. Цветаев. В отличие от Баузе, он получил образование в Париже, где стал членом Академии законодательства. Работы Цветаева написаны под влиянием французской энциклопедической школы, к которой принадлежали Монтескье, Пасторе и др., хотя Цветаев отлично знал и немецкое направление законоведения.

После произведения Цветаева в ординарные профессора, в 1810 г. вышел его учебник «Краткая теория законов». Написанная живо, хорошим литературным языком, эта книга показывает, что Цветаев имел незаурядный талант как юриста, так и писателя. Вот как объясняет он цель учебника: «Совет императорского Московского университета, приобщив меня к почтенному сословию ученых мужей, его составляющих, назначил мне преподавать Теорию Законов. Должен будучи по краткости годового учебного курса и по другим уважениям ограничить себя гражданскими и уголовными Законами, я выбрал было на первый раз руководителем себе г. Бернарди, знаменитого наших времен Французского Законоискусника, который не столько отвлечен, как Бентам, и не столько обширен, как Монтескье и Филанжиери; но скоро опыт показал, что он слишком краток, чтоб быть полезным для моих слушателей; зная, что большая часть из них будут исполнителями Законов, а не сочинителями оных, я почел за нужное, чтоб они и в самой Теории нашли некоторую часть практики для ближайшего приспособления правил оной, и чтоб имели полный план Уложения гражданских и уголовных законов. Итак, я решился составить для сего свою книгу по своему плану»[221].

В качестве источников для составления своей теории законов Цветаев берет отечественные законы, римское право, кодекс Наполеона, использует положения работ Монтескье, Филанжиери, Бентама, Беккария, Пасторе и др. В основе его изложения — идеи естественного права и общественного договора (в духе Гоббса) как вручения власти от народа к правительству. Естественные права человека включают прежде всего свободу, которая, однако, ограничена нравственным законом, безопасность (т. е. охрану жизни от посягательств) и довольствие (охрану и приумножение собственности). Важна мысль Цветаева о том, что содержание законов не абсолютно, но зависит от местных и культурных особенностей, религии, способа правления, обычаев, нравов народа, а также от эпохи. «Каждый век приводит с собой новый образ мыслей, новые нравы и обычаи, новые открытия в науках и художествах. Мудрый законодатель должен подданных своих знакомить со всем тем, что из вновь введенного полезно, и остерегать от всего того, что как для частных людей, так особенно для всего государства опасно. (Сие правило внушил мне опыт XVIII в. Если правители народов взяли меры против господствовавшей тогда французской философии, скольких бы зол избавили от себя и подданных своих!)»[222]

Как истинный ученый эпохи Просвещения, Цветаев верит, что общественное зло исправляется постепенным воспитанием. Разбирая вступление в брак, Цветаев ставит на первое место взаимное чувство, как высшую человеческую ценность. «Неравенство состояний и упорство родителей, на предрассудках иногда основанное, не суть непреодолимые преграды к браку, так же как и обряд не составляет сущности брака, но есть только утверждение оного».

В отдельной главе Цветаев исследует происхождение рабства, причем отдельно, как пришедших в рабское состояние от «Воли Государя», он относит к рабам крепостных крестьян России. Такая постановка вопроса в 1810-е гг., когда из печати официально исключалось слово «раб» для обозначения крепостных и власти старались замалчивать злоупотребления и жестокости помещиков, чтобы создать картину «патриархального согласия» между ними, была довольно смелой. Более того, Цветаев акцентирует внимание на обязанностях владельца по отношению к рабу — не убивать или забивать до смерти, оберегать от злоупотреблений властей, держать в довольстве, не умножать без нужды дворовых рабов — и подчеркивает право владельцев отпускать рабов на волю. Молодой Николай Тургенев, может быть, именно из лекций Цветаева вынес стойкую ненависть к крепостному рабству; так, после посещения одной из них он писал в дневнике: «Сегодня по обыкновению был на пяти лекциях. Цветаев говорил о преступлениях разного рода и между прочим сказал, что нигде в иных случаях не оказывают более презрения к простому народу, как у нас в России»[223]. Деятельность Цветаева значительно повлияла на развитие юридической науки в Московском университете, обогатив ее духом французского энциклопедизма и систематизировав изложение предмета.

Курс практического российского законоведения был призван научить студентов ориентироваться в конкретных судебных делах при условии существования целого моря законодательных актов: от Соборного уложения 1649 г. до самых новейших, в том их виде, часто противоречивом и запутанном, в каком они находились до издания Полного собрания и Свода законов Российской империи. Основное внимание оба лектора (Горюшкин, а с 1811 г. Сандунов) уделяли разбору частных примеров, построенному как театральное действо[224]. В особенности Н. Н. Сандунов, обладавший, как и его брат, яркими актерскими дарованиями, отличался страстью к инсценировкам на занятиях. Для этого из Сената он приносил настоящие судебные дела и устраивал в аудитории судопроизводство, с несколькими судебными инстанциями, которые представляли группы студентов, изображавших членов суда, секретарей, поверенных тяжущихся сторон и пр. Наибольшую трудность для студентов составляло чтение сенатской скорописи, но те из них, кому это требовалось в дальнейшем, получали на занятиях необходимый практический навык, для остальных же судебные инсценировки были занимательным развлечением, в котором все участвовали с охотой и возбуждением, так что и университетский экзамен сдавали без труда. «Когда доложили профессору о приближении экзаменов и спросили, что он прикажет приготовить к ним, — Ничего, батиньки, отвечал он, по любимейшей его поговорке, вы будете говорить все, что слышали и делали — и ожидание его с чрезвычайным успехом исполнилось[225].

Преподавание политической экономии, предмета в то время нового и поэтому вызывавшего определенный интерес студентов, вел X. А. Шлецер, сын знаменитого историка. В 1805 г. по поручению попечителя он издал на немецком языке свой учебник — „Начальные основания Государственного хозяйства“, первое в России сочинение такого рода, в котором Шлецер строго придерживался учения Адама Смита. Это первое руководство по политической экономии сыграло свою роль в учебном процессе, поскольку вообще к началу XIX в. еще не сложилось систематического курса по этому предмету. Однако „сухость изложения и сжатая форма гораздо более вредили его распространению и успеху, нежели некоторые неважные ошибки и недостатки предмета“[226]. Студенты хотя и уважали профессора, не очень любили посещать его лекции, где, излагая новый материал, Шлецер с трудом подбирал необходимые термины, несколько раз меняя язык преподавания. Можно вспомнить отрицательную оценку содержания этих лекций таким любителем политэкономии, как Н. Тургенев.

Самой яркой личностью из приглашенных Муравьевым иностранцев, оставившей глубокий след в истории университета, был профессор И. Т. Буле. На его плечи падала огромная учебная нагрузка: в период с 1805 по 1807 гг. Буле каждый день читал по 4 приватные лекции, не считая занятий в университете, работал над изданием „Московских ученых ведомостей“ и „Журнала изящных искусств“; выпускал различные научные статьи, следил за новинками русской литературы и участвовал в обсуждении проблем развития русской исторической мысли и т. д. Можно с определенностью сказать, что Буле был ключевой фигурой в реализации плана Муравьева по перестройке системы образования в Московском университете по европейскому образцу. Приходится только сожалеть, что в капитальной „Истории Московского университета“ (1955) его имя дается лишь в качестве примера того, как профессора-иностранцы „вредили“ развитию отечественной науки, препятствуя в данном случае открытию кафедры славяно-российской словесности. Не говоря уже о том, что выступление Буле против кафедры никак не отражает его истинного отношения к русской культуре — мы уже убедились в предыдущей главе, что в этом конфликте профессор был совершенно прав.

К особым заслугам Буле перед русской наукой следует отнести выпуск им в течение трех лет еженедельной газеты „Московские ученые ведомости“. Необходимость такой газеты для университета указывалась попечителем Муравьевым еще в ранних редакциях устава, где была статья о том, что „при университете издаются два раза в неделю ученые ведомости, содержащие рассмотрение всех новых книг и отправлений почты как в наших, так ri в чужих краях“. Первый номер газеты вышел 7 января 1805 г. Образцом для ее создания послужили имевшие уже полувековую историю „Геттингенские ученые ведомости“ (G?ttingische Gelehrte Anzeigen), в сочинении которых Буле также принимал участие. Основные материалы представляли собой критические разборы книг, статей или ученых выступлений, располагавшиеся по разделам, соответствующим их наукам (один разбор часто занимал несколько номеров). К кратким заметкам относились объявления об учении в университете, заседаниях научных обществ, выходящих в университетской типографии книгах, астрономических наблюдениях и пр. Можно смело утверждать, что тонкий научный вкус Буле не упускал ничего из того важного, что появлялось в европейской науке: в газете можно прочесть о выходе полного текста Повести временных лет, выпущенного А. Л. Шлецером, и новом английском издании пьес Шекспира, статьях Шеллинга и Гёте, приборах для измерения магнитного склонения и новооткрытых видах животных. Тем удивительнее, что Буле занимался изданием газеты практически в одиночку; почти все материалы, кроме нескольких статей Гольдбаха, Маттеи, Рейнгарда, Штельцера и Цветаева, были написаны им, а переведены Н. Ф. Кошанским, также вложившим в нее много сил. Особенно яркие разборы Буле посвящены, конечно, греческой филологии: так, желая прокомментировать находку одной греческой надписи в Причерноморье, профессор убедительно опровергает ее неверное прочтение и дает новое правильное истолкование[227].

Тем не менее, профессор не видел заметного отклика на свой труд. Число читателей было невелико, а главное, русские профессора оставались практически безучастны к изданию, хотя на совете Буле неоднократно поднимал вопрос о назначении редактором газеты именно русского ученого[228]. Как известно, после смерти Муравьева лишившись поддержки, Буле вынужден был прекратить издание „Ученых ведомостей“.

Чтобы в полной мере оценить новации, которые Буле внес в преподаваемые им науки, и место, занимаемое им в научной жизни университета, нам необходимо коснуться мировоззрений Буле, философских и этических посылок, которые он передавал своим студентам. (Например, общеизвестно влияние профессора на формирование личности Грибоедова: поэт неоднократно говорил об этом и в беседах с друзьями и на следствии по делу декабристов.) Дело в том, что Буле, являясь одним и; ведущих знатоков античности, рассматривал ее изучение качественнс новым образом. В типологии русской культуры начала XIX в. такоё подход вошел под названием „романтизированной классики“, найдя теоретическое воплощение в эстетических трудах раннего русского романтизма („молодые архаисты“), а равным образом отразившись в бытовом поведении и формирующемся этическом идеале декабристов[229]. Для мировоззрения Буле такое восприятие античности, при котором не первое место ставились проблемы гражданского и нравственного самосознания, было составной частью идей зарождающейся в те годы немецкой философии (Фихте, Шеллинг), имевшей отчетливую национально-романтическую окраску, обусловленную освободительной борьбой Германии против Наполеона. Увлечение античностью как образцом для подражания в жизни и в культуре и, одновременно, стремление подчеркнуть национальное своеобразие, внимание к народу как к источнику национальных черт, его истории и быту — это была основа новой эстетики, которая, возникнув в Германии, получила в России особое развитие во взглядах декабристов (в т. ч. Грибоедова), в соотнесении с той ролью, которую сыграл русский народ в Отечественной войне 1812 г.

Буле читал с университетской кафедры лекции по истории философии, естественному праву, философским системам Канта, Фихте и Шеллинга, логике и опытной психологии (на нравственно-политическом отделении), истории и теории изящных искусств, греческой и римской литературе на словесном отделении. В его „Журнале изящных искусств“ (выходившем в 1807 г.) мы находим как статьи по истории искусства, основанные на трудах немецкого антиковеда Винкельмана, так и теоретические работы, например, обосновывающие восприятие в искусстве исторических сюжетов сквозь призму античности, характерное для русского ампира (статья о проекте памятника Минину и Пожарскому работы Мартоса).

Как философ, по мнению современного исследователя, Буле относился к серьезным, хотя и не оригинальным мыслителям. „Последователь и популяризатор теорий Канта, Буле был одним из первых эклектиков, философом, ищущим утверждения истин критической философии в тех отраслях ее, которые имели прямую связь с реальной деятельностью, с вопросами воспитания человеческой личности. С этих позиций Буле обращался и к Джону Локку, обосновавшему теорию права, идею конституции, и к социальной философии Фихте, и к сенсуалисту Кондильяку“[230]. Название одного из лекционных курсов Буле („Опытная психология“) отсылает нас к книге Дежерандо, последователя Кондильяка, видоизменившего его учение в духе экспериментального метода. Эту книгу, подарок профессора Буле, хранил у себя Грибоедов.

В области теории искусства Буле опирался на работы теоретиков романтизма — братьев Августа и Фридриха Шлегелей, среди которых одной из основных идей было признание полной свободы поэтического творчества. Интересно, что А. Шлегель в качестве одного из спутников госпожи де Сталь в 1812 г. посетил Россию[231] и, зная Буле еще по Геттингену, возможно, познакомился через него с молодым Грибоедовым. Внимание к национальным истокам творчества сближало эстетику Буле с идеями Бюргера — основателя нового направления немецкой поэзии, противопоставившей яркие краски народной фантазии сентиментальной лирике, вокруг которого развернулась полемика „младоархаистов“ (Катенин, Грибоедов) с Жуковским и карамзинистами[232].

Буле не только пропагандировал в России идеи немецкой философии и эстетики, но и желал развития здесь собственной национальной культуры, изучения русской литературы и истории. Как исследователь русской истории Буле углубляет научный подход, впервые по отношению к ней примененный в трудах А. Л. Шлецера, предусматривающий необходимость тщательной публикации и критического анализа источников. Буле обращает внимание на возможность составить историю народов, населявших территорию России до IX в., основываясь не только на Повести временных лет, но анализируя показания античных авторов, Геродота, Страбона и др. В отличие от мнения Шлецера, считавшего эти сведения целиком баснословными, профессор полагает, что если критически рассмотреть их сочинения, восстановить хронологический порядок, опустить мифологическое (т. е. носящее отпечаток традиционной греческой мифологии), то можно получить достоверные сведения. Для этого „должно вникнуть в дух самих писателей, или в источники, из которых они взяли свои сказания; и притом исследовать, были ли они правдивы, или склонны к мелочам, выдумкам и пустым примечаниям, сведущи ли были, или не сведущи, и более или менее способны к исполнению своего предприятия“[233]. По мнению Буле, истинные историки, хотя таковые и редко встречаются, должны „заключать из происшедшего не более и не менее того, что позволяет достоверность свидетелей и строгая истина“[234].

Отношение Буле к процессу становления русской исторической науки и культуры в целом лучше всего характеризует следующий отрывок: „Один только Русский Ученый, или хотя иностранец, но живший долго в России и вникавший в состояние оной, в свойства языка и различных наречий — они одни только могут хорошо написать Историю Российскую и объяснить древности народов, населявших некогда Россию. Если бы почтенный Геттингенский Издатель и Переводчик Несторовой летописи, если бы другие Германцы не жили в России, то едва ли бы Российская История одолжена была им столько, сколько она одолжена в самом деле. Однако ж и они имеют свои недостатки, которые могут исправить одни только Русские Ученые. История, которой Россия ожидает от своего Историографа г-на Карамзина, без сомнения покажет нам, в чем превосходит иностранцев Русский, ищущий сравниться с ними в проницательности ума и глубокой учености“[235]. Следует еще отметить, что свои идеи относительно русской истории Буле хотел применить на практике, издавая Versuch einer Kritischen Literatur der Russischen Geschichte („Опыт критической историографии русской истории“; в 1810 г. успел выйти только один том, посвященный в целом античной историографии Северной Европы)[236].

На словесном отделении, кроме Буле, занимавшего здесь кафедру теории изящных искусств и археологии, преподавали профессора: X. Маттеи — греческий язык и словесность, П. А. Сохацкий — латинский язык и древнюю литературу, а с 1805 г. также курс эстетики, Р. Ф. Тимковский, который после смерти Сохацкого (1809) и Маттеи (1811) вел оба древних языка и комментировал античных писателей; Н. Е. Черепанов — всемирную историю, И. А. Гейм — историю, статистику и географию Российского государства, X. А. Чеботарев (до 1804 г.), М. Г. Гаврилов, а с 1805 г. и А. Ф. Мерзляков — красноречие, стихотворство и язык российский. В 1811 г. Гаврилов стал ординарным профессором на открывшейся кафедре славяно-российской словесности, а на кафедру теории изящных искусств вместо Буле был назначен М. Т. Каченовский. В том же году преподавание восточных языков в университете начал адъюнкт А. В. Болдырев.

Для преподавания древних языков, которым Муравьев уделял значительное место в новой образовательной программе, был приглашен один из лучших знатоков античной литературы, профессор Виттенбергского университета Христиан Фридрих Маттеи, „истинно ученый и просвещенный муж, пользовавшийся величайшим уважением во всем ученом европейском мире“[237]. Профессор уже работал в Московском университете с 1772 по 1784 г., одновременно разбирая, согласно желанию Екатерины II, богатейшие коллекции древних рукописей в библиотеках Св. синода и Синодальной типографии. Это был огромный и уникальный по своему масштабу труд, проделанный одним человеком. Благодаря своим познаниям Маттеи мог свободно читать греческие рукописи всех времен, написанные на различных диалектах, разными почерками и с разными аббревиатурами. В числе рукописей, найденных Маттеи, оказалось много очень важных по своей древности, или по содержанию, или по исправности текста. Неизвестные рукописи были им изданы целиком или в отрывках. Полный каталог античных рукописей, находящихся в московских библиотеках, был закончен и напечатан Маттеи в его второй приезд в Россию в 1804 г. За свои труды профессор неоднократно удостаивался наград от императора.

Ученики, слушавшие лекции Маттеи в 1800-е гг., сохранили образ приветливого, благожелательного, но требовательного профессора колоссальной эрудиции и учености. „В преподавании он старался не о наружном блеске и увлекательности лекций, но о их существенной пользе и достоинстве науки. Избранные им предметы для чтения он сам заблаговременно обсуждал со всею основательностью и подробностью, выписывал замечания и объяснения на оные из других писателей и с благоразумной критикой передавал их своим слушателям“. В отличие от многих профессоров, Маттеи любил сам беседовать с учениками. Боровков вспоминает, что Маттеи „установил, что пред каждою лекциею один из студентов, по очереди, приходил к нему возвестить: domine professor! tempus est eundi in classem. Он собирался медленно, шел тихим шагом вместе с студентом, разговаривая по-латыни, этим способом он знал степень познания каждого студента“[238]. Учившийся в 1805 г. у Маттеи В. И. Лыкошин также тепло отзывался о профессоре: „По отъезде матери перешли мы на пансион к Маттеи, пользующемуся европейской известностью по глубокому знанию греческого языка; этот старик был деканом словесного факультета; весьма добродушный, простой в общении; я, как теперь, вижу его высокую фигуру в колпаке, прикрывающем его лысую голову, его высокий лоб, умные и добрые черты его лица“[239].

Сменивший Маттеи на кафедре древних языков профессор Р. Ф. Тимковский относился к тем незаурядным личностям, которые прославили бы российскую науку, если бы ранняя смерть не пресекла их деятельность. Один из замечательной плеяды братьев Тимковских, путешественников, ученых, писателей, государственных деятелей, оставивших след на самых различных страницах русской истории[240], уроженец деревни Згарь Золотоношского повета Полтавской губернии, Р. Ф. Тимковский родился в семье бедного чиновника и воспитывался у своего дяди в Киево-Печерской лавре. Проявив себя блестящим учеником в Киевской академии, он был переведен в Московский университет, откуда в 1806 г. по распоряжению Муравьева в числе первых студентов отправился продолжать обучение за границей. Испытав ужасы голода в разрушенной войной Германии, Тимковский вместе со своим товарищем А. В. Болдыревым добрался до Геттингена, где влился в шумную семью русских студентов. Даже для будущего декабриста, влюбленного в политэкономию и философию Николая Тургенева, учившегося тогда в Геттингене и разделявшего тамошние студенческие забавы, безупречно строгое поведение Тимковского и его страсть к науке казались чрезмерными.

Научная и литературная деятельность Тимковского началась еще до отъезда за границу, когда в 1803 г. вышел его перевод Оссиана (с немецкого издания). Его магистерская диссертация „О дифирамбах и их употреблении у греков и римлян“ (1806) вызвала благоприятный отклик профессора Буле, который писал: „Рассуждение сие тем большую заслуживает похвалу, чем оно важнее по своему содержанию, относящемуся к такому предмету древней классической литературы, который до сих пор еще не был довольно обработан и объяснен, так как подобные занятия при всей их пользе и необходимости для усовершенствования наук в России очень редки между нашими русскими молодыми людьми; оно может также для прочих служить примером и образцом к подражанию“[241].

Известность и награду монарха принес Тимковскому выполненный им по заказу Муравьева в 1806 г. комментированный перевод Федра, который, впрочем, сам переводчик считал несовершенным, сделанным наскоро перед отъездом в чужие края. Вернувшись в Россию в 1809 г., Тимковский приступает к преподаванию в Московском университете древней литературы и через год становится экстраординарным профессором (в 25 лет!). На разных курсах он объяснял и комментировал практически всех значительных писателей Греции и Рима. „Напитанный чтением классических писателей, он приобрел ту определенность, ясность и порядок, с каким выражался при письме и на словах, и не только на отечественном, но и на латинском языке, который сделался для него как бы природным“. Студент, слушавший его лекции, вспоминает: „При объяснении Древностей охотно раскрывая нам прекраснейшие места из классиков, он, однако, никогда не пускался в эстетический разбор красот их, оставляя слушателям самим их чувствовать. Но из выбора этих мест было видно, что он был проникнут их красотами. Я знаю достоверно, как он восхищался латинскими поэтами и в особенности Овидием в его Превращениях и Фастах… Но еще более увлекали его высокие уроки нравственности, рассеянные в древних писателях. Разговаривая со мной однажды о несчастьях и горестях, сопровождающих жизнь человеческую, он сказал мне: читайте Цицероновы беседы Тускуланские, они много принесли мне пользы и утешения в скорбях моих“[242].

Латинская речь Тимковского о греческих и римских доблестях, произнесенная в торжественном собрании 1811 г., вызвала всеобщее восхищение как образец изящества и простоты латинского стиля. Престарелый Маттеи видел в бывшем своем ученике преемника, который превзойдет учителя.

Талант и увлечения Тимковского касались не только древних языков. Из новых языков он владел немецким, французским, английским и польским, любил философию и не последнее место в своих занятиях отводил истории. По просьбе Общества истории и древностей российских Тимковский начал публикацию Повести временных лет по Лаврентьевскому списку с критическим анализом языка Нестора. Профессор поставил под сомнение распространенное в XVIII в. утверждение, что Нестор является также автором Киево-Печерского патерика, указывая на несходства этих памятников. Тимковскому также принадлежит, к сожалению утраченный, комментарий к „Слову о полку Игореве“. Пример Тимковского показывает нам, каким образом первые специалисты в области изучения древнерусской литературы происходили из филологов-классиков, которым доскональное знание древних языков позволяло лучше понимать свой собственный.

Напряженный труд, ослаблявший зрение, и болезни подорвали здоровье Тимковского, который умер в 1820 г. в возрасте 35 лет, не успев закончить многие из задуманных работ.

П. А. Сохацкий, профессор эстетики и древней словесности до 1809 г., принадлежал к поколению ученых прошлого, XVIII, века. Как знаток античной литературы, он был одним из учителей Тимковского, а в преподавании эстетики сочетал „свои сведения в древней словесности с новейшими взглядами философов и критиков своего времени“, выстраивая перед студентами стройное здание эстетики классицизма, развившегося в конце XVII–XVIII вв. во Франции и обогащенного античными исследованиями и воззрениями Винкельмана. Из новых трудов Сохацкий перевел и издал учебник эстетики Мейнерса, геттингенского корреспондента Муравьева.

Лекции Сохацкого по эстетике привлекали многих студентов. В них профессор доказывал, что „необходимым условием истинно изящного произведения должно быть сочетание внешней прекрасной формы с таким внутренним содержанием, которое в основании своем имеет истину, правильность, благоприличие и благородство“. Источником художественного представления являются идеальные образцы, примером которых для Сохацкого служат творения античности. Соединяя с чувством красоты понятие о стройности, гармонии и спокойствии, Сохацкий тем самым выступает как убежденный критик романтизма, видя в нем „мрачность, какую-то эстетическую темноту“, противостоящую радостной и светлой классике, признак упадка искусств и „изнеможения гения“[243].

С 1793 г. Сохацкий отстаивал свои взгляды в выпускаемом им журнале (имевшем различные заголовки, с 1802 г. — „Новости русской литературы“). Характерно, что Карамзин никогда не принимал участия в журналах Сохацкого и даже был осмеян там в одном из стихотворений, принадлежавшем перу Голенищева-Кутузова. Вместе с Сохацким в 1790 г. начал издавать свой журнал профессор российской риторики М. Г. Гаврилов, бывший до этого преподавателем немецкого языка. В его „Историческом, статистическом и географическом журнале“ помещались в основном немецкие переводы из Гамбургского журнала, а также небольшие сочинения издателя. Лекции Гаврилов читал по руководству Ломоносова.

П. А. Сохацкий вместе с Гавриловым и некоторыми другими профессорами послужил связующим звеном, через которое идеи классицизма в русской литературной критике перешли в XIX век и нашли свое новое яркое воплощение в работах А. Ф. Мерзлякова.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.