Следствие в трудных поисках истины
Следствие в трудных поисках истины
Если «советская официальная версия событий» в значительной мере держалась на сообщении комиссии Бурденко, то это сообщение, в свою очередь, практически полностью базировалось на многочисленных показаниях свидетелей. Этих показаний, призванных убедить как советских людей, так и мировое общественное мнение в непричастности СССР к расстрелу поляков в Катыни, было более сотни, и весь собранный НКВД материал должен был создать противовес просочившейся подлинной информации, переложить вину за гибель поляков на немецких оккупантов.
Анализ доказательственной стороны сообщения и методов работы органов НКВД по собиранию и закреплению этих доказательств предполагал повторные допросы всех свидетелей, дававших ранее показания как немцам, так и в НКВД. Выполнение этой задачи осложнялось тем, что сообщение содержало самые минимальные сведения о свидетелях: фамилия, имя, отчество и профессия. Очень многие «катынские свидетели» после допросов в 1943 г. разъехались по всему Советскому Союзу, многие просто умерли. Понадобилось много сил, средств и времени, чтобы отыскать и допросить оставшихся в живых. Следователи летели самолетами, ехали поездами, плыли теплоходами по всей необъятной стране с одной целью — установить истину о событиях пятидесятилетней давности, страшные последствия которых не давали успокоения.
Прошлое стучалось во многие двери, жестко напоминая о себе людям с нелегкой судьбой, подмятым и сломленным репрессивной машиной сталинского тоталитарного режима. Проделанная следователями работа позволила не только разоблачить лжесвидетелей, опровергнуть выводы сообщения комиссии Бурденко, но и выяснить то, как органы НКВД заставили многих людей давать ложные показания.
Конкретные тактика и методы работы НКВД/НКГБ/МГБ СССР со свидетелями при подготовке сфальсифицированной версии расстрела поляков заключались в следующем.
Добровольно дававших в 1943 г. немцам показания о причастности органов НКВД к расстрелам польских военнопленных в 1940 г. свидетелей, которых невозможно было использовать для затеваемой фальсификации вследствие того, что их новые показания явно вызвали бы сомнения, органы изолировали от окружающих, тайно подвергали репрессиям. Лжесвидетелей, давших подписку о сотрудничестве с НКВД, заставляли давать показания, порочащие таких людей, равно как и сбежавших на Запад свидетелей.
Именно так поступили с важнейшим свидетелем Иваном Кривозерцевым (псевдоним — Михаил Лобода), который дал немцам показания о том, что в Катынском лесу сотрудники НКВД расстреляли польских военнопленных, и указал места их захоронения. Как было установлено, осенью 1946 г. в составе 2-го танкового корпуса Кривозерцев прибыл в Великобританию. В октябре 1948 г. британские власти в ответ на запросы польской армейской разведки сообщили, что Кривозерцев умер в 1947 г., но отказались сообщить подробности. Ходили слухи, что Кривозерцев повешен или сам покончил жизнь самоубийством{1}. Такие же показания об обстоятельствах захоронения поляков дал И.В. Андреев, по прозвищу «Шапочка».
Были собраны данные о свидетелях И. Андрееве (прозвище — «Румба»), М. Жигулеве, Годезове (Годунове), Г. Сильвестрове и других, которые дали немцам в 1943 г. аналогичные показания о гибели поляков в 1940 г.{2}
Эти данные следствие сравнило с материалами НКВД и сообщением комиссии Бурденко, где делался вывод, что эти показания ложны, поскольку якобы получены путем насилия и угроз. Там же утверждалось, что «исчезнувшие при невыясненных обстоятельствах» И. Кривозерцев, И. Андреев, М. Жигулев будто бы ушли с немцами на запад, а возможно были ими увезены насильно. Эти сведения не подтвердились. Как показало расследование, Годезов и Сильвестров внезапно умерли в 1943 г.{3}
Странное «исчезновение» важнейшего свидетеля при не до конца выясненных обстоятельствах имело место также в случае И.В. Андреева. Военные прокуроры тщательно изучили его историю.
Из хранящегося в архиве Управления ФСБ по Смоленской области архивно-следственного дела Андреева, обвиненного в совершении преступления, предусмотренного статьей 58-1 пункт «а» УК РСФСР, усматривается следующее. 1 октября 1949 г. по постановлению особого совещания Андреев был заключен в тюрьму на 25 лет. По решению Центральной комиссии по пересмотру дел от 27 февраля 1956 г. постановление особого совещания было отменено и дело на основании пункта «б» статьи 204 УПК РСФСР прекращено, с освобождением Андреева из-под стражи.
Изучение этого дела показало, что оно сфальсифицировано следователями. Несмотря на то что следствие обвиняло Андреева в измене Родине и сотрудничестве с немецко-фашистскими оккупантами (что при повторной проверке ГВП не подтвердилось), в деле нет ни одного допроса, в котором бы следователи пытались выяснить вопрос о причастности Андреева к обнаружению немцами захоронений польских военнопленных в Катынском лесу и причины того, почему Андреев обвинил в этих расстрелах НКВД СССР. Ведь это, казалось бы, причиняло большой ущерб интересам СССР при принятии официальной версии. Андреев затронул этот вопрос по личной инициативе в собственноручных показаниях и фактически подтвердил то, что ему было известно о расстреле поляков в Катыни и о чем он рассказывал немцам. При этом, не уточняя, кто именно их расстрелял, он подтвердил время и маршрут перевозок поляков от станции Гнездово в Катынский лес, чем фактически назвал виновных в расстреле{4}.
В этом же деле есть показания свидетелей О.А. Петровой, Т.Е. Фатькова, А.Д. Мазурека и других, которые, рассказывая о «предательской деятельности» Андреева, также по личной инициативе говорили о роли Андреева в разоблачении тайны катынского расстрела. Однако следователи не развивали этой темы, уходили от нее. Она вообще не затрагивалась в обвинительном заключении и официально не вменялась Андрееву в вину.
Но в том же томе имеется протокол допроса O.A. Петровой, которой предъявлялись для опознания фотографии И.В. Андреева, М.Д. Захарова, И.Ф. Киселева и других жителей Смоленской области, рассказавших немцам о расстреле поляков в Катынском лесу органами НКВД. Эти материалы перепроверялись. На основании описания фотографий в протоколе допроса Петровой, а также исходя из того, что следственные действия проводились в одном и том же месте и в одно и то же время (г. Смоленск, май—июнь 1947 г.), было высказано предположение, что Петровой предъявлялись фотографии «катынских свидетелей» с целью розыска лиц, дававших показания немцам, и, видимо, параллельно сфальсифицированному уголовному делу в отношении Андреева велось какое-то розыскное или уголовное дело. Из препроводительного письма следует, что фотокарточки находились в трофейном немецком альбоме «Польский поход в документах и листовках» и направлены в управление безопасности по Смоленской области для опознания в 1947 г. одним из отделов Главного управления МГБ СССР. Попытка обнаружить в Центральном архиве КГБ СССР этот альбом результатов не дала: он был или уничтожен, или запрятан в другие архивохранилища.
Показательно, что в деле Андреева не только отсутствуют материалы, свидетельствующие о его причастности к событиям в Катыни, но вообще нет каких-либо отметок о том, что его с 11 декабря 1955 г. по 7 марта 1956 г. содержали во Владимирской тюрьме — там, где держали в изоляции всех «катынских свидетелей» (Меньшагина, Миронова, Калиньского, Караванского, а возможно и других){5}.
Из письма матери Андреева У.Д. Андреевой следует, что в прессе публиковались статьи о том, что ее сын ушел с немцами на запад, в то время как в действительности после освобождения Смоленска он уехал и проживал до ареста в г. Томске, а затем отбывал наказание в тюрьме. Это подтверждает стремление органов безопасности изолировать Андреева именно как свидетеля по Катынскому делу.
В собранных многочисленных жалобах Андреев последовательно и убедительно доказывал свою невиновность, но ни разу не затронул катынскую тему, не привел факта дачи показаний немцам о виновности НКВД в расстреле поляков. Из этого следует, что Андреев, возможно, давал показания по Катынскому делу, но они вошли в специальные оперативные материалы НКГБ/МГБ, которые до настоящего времени не обнаружены, что он, видимо, дал подписку о сотрудничестве с органами безопасности и о неразглашении ставших ему известными сведений о расстреле польских военнопленных. Для обеспечения сохранности этой тайны, а также в наказание за помощь немцам в изобличении НКВД Андреева по сфальсифицированному делу лишили свободы на 25 лет. Убедившись, что на протяжении семи лет нахождения в заключении, в том числе и во Владимирской тюрьме, Андреев хранил молчание об истинной причине своего наказания и даже в жалобах нигде об этом не упомянул, то есть доказал, что сумеет сохранить катынскую тайну, его освободили из мест лишения свободы. В настоящее время установить место нахождения Андреева не удалось{6}.
Из числа жителей Смоленска, Гнездово и других расположенных вблизи Катынского леса населенных пунктов, которые сообщали немцам сведения о расстреле поляков и остались после изгнания оккупантов в местах постоянного проживания, а также тех, кто не давал показаний, но в той или иной мере сотрудничал с немцами (или родственников этих лиц), НКВД/НКГБ/МГБ СССР подготовили своих наиболее послушных и ценных лжесвидетелей. Путем запугивания, а также прямых уголовных репрессий их вынуждали давать согласие в форме подписки на негласное сотрудничество с органами безопасности и неразглашение ставшей им известной тайны, а также на дачу заведомо ложных, препарированных показаний о виновности немцев в расстреле польских военнопленных. Из них делали поставщиков ложных компрометирующих данных о свидетелях из предыдущей категории.
Одним из часто применявшихся следователями и оперативными работниками способов принуждения к даче заведомо ложных показаний было запугивание уголовным преследованием за сотрудничество с фашистами. Как только свидетели соглашались покрывать истинных виновников гибели поляков, отрицать истинное время их расстрела и подписывали вымышленные протоколы, уголовные дела в отношении этих лиц прекращались. Таким образом они избегали дальнейшего открытого преследования.
Так, в немецком «Официальном материале о массовом Катынском убийстве» содержались показания П.Г. Киселева, подсобного рабочего — сторожа дачи НКВД до начала войны, свидетеля того, как весной 1940 г. на железнодорожной станции Гнездово почти ежедневно из вагонов выводили мужчин, сажали в грузовики и отвозили в Катынский лес, откуда затем слышались крики и выстрелы. На протяжении 4—5 недель в Катынский лес привозили по 3—4 таких машины. Он обнаружил в лесу несколько свежих холмов и после прихода немцев показал группе рабочих-поляков эти холмы, дал лопаты для раскопок и знает, что поляки нашли там трупы своих сограждан. Это были принципиально важные показания.
Поэтому выяснение дальнейшей судьбы Киселева для проверки этих показаний стало одной из первых задач прокуроров.
Из хранившегося в УКГБ по Смоленской области секретного уголовного дела по обвинению П.Г. Киселева и его сына В.П. Киселева в сотрудничестве с оккупантами (которое, несмотря на тяжелые обвинения, впоследствии было прекращено), из протоколов допросов П.Г. Киселева и его сына, а также А.М. Субботкина и Т.И. Сергеева следует, что эти показания были даны сотрудникам НКГБ практически сразу после освобождения, но затем тщательно скрывались. При этом П.Г. Киселев не только полностью подтвердил данные во время оккупации показания, но и конкретизировал их в том, что, говоря о расстрелянных, имел в виду поляков. Протоколами допросов Киселева, Субботина, Сергеева из того дела подтверждается: показания Киселевым были даны немцам добровольно и соответствовали тому, что он действительно видел.
Когда после освобождения Смоленска предпринимался ряд мер для ликвидации «советского следа» в Катынском лесу, в ходе «предварительного расследования» там работала комиссия из представителей центрального аппарата НКГБ СССР, которая передопросила всех перечисленных свидетелей. Все они коренным образом изменили свои показания. Теперь Киселев-старший показал, что якобы немцы избиениями и угрозами вынудили его утверждать, что поляков расстреляли в 1940 г. органы НКВД и неоднократно заставляли выступать с этим сообщением перед различными делегациями в Катынском лесу. В действительности же Катынский лес всегда был излюбленным местом массовых гуляний населения. И только с момента оккупации район дачи НКВД огородили и запретили туда заходить под страхом смерти. В августе—сентябре 1941 г. немцы стали завозить на грузовиках и гнать колоннами польских военнопленных в Катынский лес, откуда затем были слышны выстрелы.
Аналогичные показания П.Г. Киселев дал на заседании комиссии Бурденко, на пресс-конференции по итогам работы этой комиссии{7}. В таком же виде они были закреплены в официальном сообщении. Аналогично и соответственно показаниям Киселева были изменены и показания его сына и Сергеева{8}.
Более того, в сообщении утверждалось, что в результате избиений в гестапо Киселеву-старшему якобы были причинены увечья, что подтверждалось актом врачебного обследования, а из показаний Сергеева следовало, что от избиений в гестапо у П.Г. Киселева отказала правая рука. Но Киселев в своих первых показаниях ничего об этом не говорил, в акте не выяснялся вопрос о времени и механизме получения травмы плеча, а на подлинных фотографиях, сделанных немцами в 1943 г., Киселев во время выступления перед врачами международной комиссии свободно держит в правой руке микрофон. Поэтому следствие пришло к выводу, что травмы руки у П.Г. Киселева не было{9}.
Показания Субботкина, который обвинял Киселевых в сотрудничестве с немцами и в том, что они выдали его как секретного агента НКВД гестапо, в связи с чем он был арестован, в дальнейшем нигде не приводились, равно как нигде нет информации о расследовании и прекращении уголовного дела в отношении Киселевых.
Использование уголовных преследований для принуждения свидетелей к даче заведомо ложных показаний демонстрируют отнюдь не случайно попавшие в материалы комиссии Бурденко хранящиеся в МБ РФ документы в отношении профессора физики Смоленского медицинского института И.Е. Ефимова. Они, как показания солидного, уважаемого ученого, присовокуплялись для подтверждения лжесвидетельств.
Из постановления о прекращении дела и освобождении обвиняемого Ефимова из-под стражи от 5 января 1944 г. следует, что ему предъявляли обвинение в измене Родине (статья 58-1 п. «а» УК РСФСР), за что предусмотрена смертная казнь, и что он более трех месяцев содержался под стражей. Там же подшит и второй документ — подписка от 5 января 1944 г., написанная Ефимовым собственноручно: он дал органам НКГБ СССР обязательство никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не разглашать ставшие ему известными в ходе допросов сведения, которые рассматривались как государственная тайна. За нарушение этого обязательства его ждало суровое наказание. После дачи подписки уголовное дело было прекращено, а Ефимов освобожден из-под стражи. В результате проведенной работы он дал требуемые показания, будто бы заместитель бургомистра Смоленска Б.В. Базилевский в период оккупации ему рассказал, что, по сведениям коменданта города, около Гнездова немцы по приказу из Берлина расстреливали польских офицеров и что от сослуживцев он якобы узнал, что трупы, одежда и документы слишком хорошо сохранились, поэтому невозможно, чтобы они пролежали в земле около трех лет. Эти показания Ефимов подтвердил на заседании Специальной комиссии Бурденко. Они ею были использованы для придания достоверности показаниям важнейшего лжесвидетеля Базилевского и при формулировании официальной позиции СССР о том, что Меньшагин ему якобы рассказал о расстреле польских офицеров немцами в Катынском лесу{10}.
Профессор астрономии Б.В. Базилевский использовался для монтирования системы однотипных свидетельских показаний. Подготовленную фальшивую версию Базилевский подтвердил на созванной комиссией Бурденко пресс-конференции. Его ложные показания вошли в сообщение, были воспроизведены им в Международном военном трибунале в Нюрнберге{11}.
Базилевский умер вскоре после войны. В ходе расследования прокурорам ГВП удалось найти живых лжесвидетелей. Известная свидетельница А.М. Алексеева, во время оккупации работавшая уборщицей в расположенной в Катынском лесу немецкой воинской части и неоднократно допрашиваемая сотрудниками НКВД и НКГБ в 1943—1946 гг., щедро давала информацию: якобы на дачу, где располагалась немецкая часть, приезжало много машин с автоматчиками, немцы гнали польских военнопленных в лес, после чего оттуда слышались выстрелы. Она живописала детали, например: немцы после этого возвращались на дачу, забрызганные кровью (то же самое повторяли другие работавшие на даче женщины).
Затем аналогичные показания Алексеева дала на пресс-конференции в Катыни. Они, как и показания других работниц, вошли в сообщение, и она их повторила во время подготовки письменных свидетельских материалов для Нюрнберга. А вот в ходе прокурорского расследования, будучи допрошенной 31 января 1991 г., Алексеева кардинальным образом изменила свои показания. Теперь она говорила следующее: работала у немцев из страха, что ее могли угнать в Германию; не видела никаких польских военнопленных и ничего не знает об их расстрелах. Никаких выстрелов не слышала.
Когда Алексееву 12 марта 1991 г. прокуроры допрашивали еще раз и ей были предъявлены показания, которые она давала в 1943— 1946 гг., она испугалась и снова изменила свои показания, подтвердив то, что говорила в 40-е годы{12}.
Важным лжесвидетельством стал допрос в НКГБ К.П. Егуповой. В 1943 г. она якобы показала, будто бы ездила при немцах на эксгумацию катынских могил и убедилась, что трупы польских военнопленных очень хорошо сохранились. Это позволило ей как врачу считать, что они пролежали в земле не более двух лет, а это якобы давало основание подтвердить, что поляков расстреляли немцы. Прокурорам удалось отыскать Егупову, и 17 января 1991 г. она сообщила, что присутствовала на эксгумации захоронений, но к каким-либо определенным выводам о времени расстрела и виновных в нем не пришла. Однако до последнего допроса в январе 1991 г. никому об этом показаний не давала и ничего не подписывала. Откуда появился протокол ее допроса, будто бы проведенного сотрудниками НКВД в 1943 г., она не знает{13}. Такая «забывчивость» свидетелей типична, хотя были и явно сфальсифицированные показания. Например, со слов свидетелей С.А. Семеновой и М.А. Киселевой в 1944 г. записывались показания о том, что польских военнопленных расстреляли немцы. В ходе же настоящего следствия они заявили, что вообще не давали никаких показаний{14}.
Попытки многих подтверждавших дату расстрела — 1941 г. свидетелей «забыть» прежние показания и как бы вынужденное их воспроизведение в прежнем виде при предъявлении подлинных документов того времени лишний раз подтверждают, что они давали ложные показания и подписку о сотрудничестве, о неразглашении истинных обстоятельств преступления из страха расправы за сотрудничество с немцами. В настоящее время они изменяли свои показания в связи с новым подходом органов безопасности России к этой проблеме. Однако все свидетели боятся репрессий этих органов и в настоящее время.
Удалось выяснить важные обстоятельства, предшествующие деятельности комиссии Бурденко в Катынском лесу.
Прокурорами ГВП были передопрошены и другие свидетели, чьи показания использовались для обоснования советской версии. Например, в 1943—1944 гг. М.Г. Кривозерцев показывал сотрудникам НКГБ, что Катынский лес являлся излюбленным местом гуляний для местных жителей и сбора грибов. В августе 1941 г. он якобы видел, как в Катынский лес двигались груженые людьми немецкие грузовики и туда же гнали колонны польских военнопленных, после чего оттуда раздавались одиночные пистолетные выстрелы. Лесник Цуриков показал ему место захоронения, и он решил, что именно там погребены поляки. В апреле 1943 г. это место разрыли немцы и обнаружили захоронения, которые очень хорошо сохранились. Там же он нашел три гильзы фирмы Геко калибра 7,65, которые передал сотрудникам НКГБ{15}.
В ходе расследования ГВП Кривозерцев подтвердил, что до войны проживал в Гнездове, и показал, что летом 1940 г. на станции, на запасных путях, он видел 3—4 «столыпинских вагона» с заключенными, по 60 человек в каждом. К дверям вагонов вплотную подогнали автобусы, в которые переходили заключенные. Через некоторое время в поселке распространился слух, что они были поляками, из которых хотели организовать колхоз, но они отказались и были расстреляны. Во время оккупации в Катынском лесу он видел открытые ямы, в одной из которых насчитал примерно 300 трупов мужчин, которые лежали в 13 слоев. После освобождения Смоленска в Катынский лес приехала комиссия и его вызвали на допрос, где, ни о чем не спрашивая, сразу предложили подписать протокол. Что он и сделал, так как боялся за жизнь членов своей семьи.
То же самое Кривозерцев говорил и допрошенному в качестве свидетеля спецкору Смоленского комитета по телевидению и радиовещанию А.П. Якушеву. Кривозерцев в беседе с ним отрекся от показаний, данных органам НКГБ в конце 1943 г. Мотив дачи ложных показаний он формулировал так: если бы он не подписал того, что ему было предложено, то его бы уничтожили.
Якушев передал еще один факт: примерно 5—6 лет назад к Кривозерцеву приходил сотрудник КГБ, который предупредил, что он должен помнить и подтверждать показания, данные в 1943 г.{16} Этот журналист, как оказалось, беседовал и с местными жителями И.И. Титковым, И.Л. Ноздревым и К.Е. Бороденковым, которые сообщили, что поляков в Катыни расстреляли сотрудники НКВД в 1940 г. Показания Кривозерцева, Киселева, Ноздрева, Т. Каппо о том, что поляков расстреляли и захоронили в Катынском лесу в 1940 г., достаточно убедительно подтверждаются документальным видеофильмом Анджея Вайды «Катынский лес».
Подобный случай оформления сотрудниками НКВД фиктивных показаний имел место и у Ю.Ф. Кривозерцевой. В неподписанном заявлении в Смоленский обком ВЛКСМ от 21 октября 1943 г., составленном от ее имени, говорилось, что она будто бы видела, как немцы гнали колонны польских военнопленных. Из разговоров односельчан ей стало известно, что немцы расстреливали их в Катынском лесу. Допрошенная в качестве свидетеля в апреле 1991 г. Кривозерцева не подтвердила фактов написания заявления или допроса в 1943—1944 гг. Более того, она сообщила новые сведения о местах разгрузки. Так, весной 1940 г. она сама видела, как на железнодорожную станцию Новые Батеки прибывали пассажирские вагоны с решетками на окнах, в которых перевозили польских военнопленных. Поляков грузили в машину «черный воронок» и отвозили. Все вещи поляков складывали в открытую грузовую машину{17}.
Было обнаружено множество случаев смены показаний под давлением сотрудников НКВД. Бывший староста деревни Новые Батеки М.Д. Захаров, допрошенный в марте 1943 г. немцами, сообщил, что, работая на станции Гнездово, в марте 1940 г. наблюдал прибытие из Козельска на протяжении 28 дней практически ежедневно 2—3 арестантских вагонов, в которых находились польские офицеры и духовенство. Под конвоем их выгружали из вагонов, сажали в грузовые машины и отвозили в сторону Катынского леса. После освобождения Смоленска Захаров был арестован органами контрразведки «Смерш». Он «признался», что дал немцам показания о расстреле поляков так, как они изложены выше, но сделал это в результате избиений, пыток и угроз оружием. В действительности же якобы ему приходилось видеть поляков при немцах, но затем они исчезли. Односельчане стали говорить, что их расстреляли немцы. Он был в Катынском лесу во время раскопок, проводимых немцами, и лично убедился, что трупы хорошо сохранились.
В таком виде эти показания М.Д. Захарова воспроизведены в сообщении комиссии Бурденко{18}. Аналогично меняли свои показания на допросах в органах НКВД и НКГБ свидетели И.В. Саввотеев, А.В. Хибов, С.В. Иванов, Н.С. Каверзнев, В.Г. Ковалев, П.М. Алексеев, Г.П. Яковлев и многие другие. Эти показания, как правило, использовались в сообщении, как, впрочем, и показания свидетелей, сотрудничавших с немцами, но немцами не допрашивавшихся.
Так, свидетель И.З. Куцев, который во время оккупации работал директором водопровода, перечислил на допросах в органах НКГБ все требуемые сведения: что видел поляков на строительстве дороги, которое велось немцами, участвовал в осмотре катынских захоронений и убедился, что трупы хорошо сохранились, что руки у некоторых были связаны бечевкой, похожей на немецкую. В таком же виде эти показания воспроизведены в сообщении комиссии Бурденко{19}. Однотипных показаний таких свидетелей было обнаружено множество.
Давать подобные показания были вынуждены служившие в немецком рабочем батальоне, а затем перебежавшие на сторону Красной Армии поляки Э. Потканский и Р. Ковальский, которые были на месте раскопок в 1943 г. Они свидетельствовали, что трупы польских военнопленных и их одежда якобы хорошо сохранились и они посчитали, что их расстреляли немцы. Точно так же попавший в советский плен бывший ассистент профессора Бутца обер-ефрейтор Людвиг Шнейдер заявил, что по требованию обер-штурмфюрера СС Гильберса и Бутца результаты лабораторных исследований якобы умышленно искажались, чтобы доказать версию расстрела поляков русскими{20}. Очевидно, что все эти показания, полученные для подтверждения «советской официальной версии», были ложными.
Уголовные репрессии и запугивания для склонения к лжесвидетельству применялись даже к тем лицам, которые только проживали на оккупированных территориях. Дача ложных показаний всеми этими свидетелями на допросах в НКВД и НКГБ явилась результатом их полной зависимости от советских органов безопасности и непосредственной угрозы их жизни. Лицам, давшим ложные показания о виновности немцев в расстрелах поляков (Андреевой, Кривозерцеву и другим), выплачивалось денежное вознаграждение.
Из жителей Смоленска, Гнездово и окружающих Катынский лес деревень, которые не давали немцам показаний и не сотрудничали с ними, что не позволяло их открыто шантажировать уголовными преследованиями в целях получения прямых показаний для обоснования сфальсифицированной версии катынского преступления, сотрудники НКВД и НКГБ подготовили лжесвидетелей, которые давали стереотипные косвенные показания. Так, А.А. Бондарева показала, что в годы оккупации работала уборщицей в немецкой воинской части. В июне 1943 г. ее вместе с другими гражданами отвезли на экскурсию в Катынский лес, где производились раскопки захоронений. Она осмотрела трупы и их одежду, убедилась, что все это хорошо сохранилось, и сочла, что поляков расстреляли немцы. Аналогичные показания дали более десятка свидетелей — Е.А. Яковлева, Е.А. Андреева, А.Т. Базекина, Н.П. Евтушенко и другие{21}.
Если представлявшие для НКВД СССР интерес и ранее немцами не допрошенные, но работавших у них в период оккупации местные жители, которые не шли на сотрудничество с органами НКВД и НКГБ и не желали давать ложные показания о виновности немцев в расстреле поляков, то органы безопасности тем не менее использовали их как свидетелей в своих целях. А для сохранения втайне своих методов работы они содержали этих лиц в местах лишения свободы максимальные сроки и в условиях строгой изоляции.
Особенно наглядно это прослеживается на примере судьбы бывшего бургомистра г. Смоленска Б.Г. Меньшагина, который — также как Б.В. Базилевский и И.Е. Ефимов — был арестован за сотрудничество с немецкими оккупантами. В связи с тем, что он не выразил желания сотрудничать с НКГБ и не дал ожидаемых показаний о причастности немцев к расстрелам поляков, его из заключения не освободили.
В 1943 г. Меньшагин был на месте катынских захоронений и осмотрел их. В мае 1945 г. он был арестован и на 1 июля 1946 г., т.е. на день слушания Базилевского на Нюрнбергском процессе с использованием фальсифицированных вещественных доказательств и ложных показаний, находился под стражей в тюрьме НКГБ в Москве. На заседания Международного военного трибунала его не вызывали и сам факт нахождения в Москве скрыли. Имя Базилевского было использовано без его ведома и без подлинных доказательств существования его записей в блокноте для подтверждения вины немцев.
С 1951 г. он отбывал по решению особого совещания 25-летний срок лишения свободы во Владимирской тюрьме № 2. Там его содержали в одиночной камере 19 лет без свиданий, посылок, писем или переводов. Контактов с другими заключенными не допускалось. Неоднократные обращения в высшие органы власти СССР с просьбой об амнистировании встречали отказ. Когда в 1969— 1970 гг. один из заключенных Владимирской тюрьмы С.И. Караванский в своих произведениях затронул катынскую тему, Меньшагина в рамках уголовного дела на Караванского допросили об этом. Меньшагин, зная, что его содержат в полной изоляции в тюрьме с целью сокрытия правды о Катыни, и понимая, что его могут держать в тюрьме бесконечно, так как официально он числился «сбежавшим на Запад», заявил, что с Караванским не знаком и об обстоятельствах расстрела поляков в Катыни не знает.
Действительная же позиция Меньшагина, которой он придерживался все это время, зафиксирована в его «Воспоминаниях», изданных в Париже в 1988 г., уже после его смерти. Меньшагин писал, что после посещения 11 апреля 1943 г. Катыни у него возникли сомнения: «...По признакам убийства и смерти не похоже было, что их <поляков> убили немцы, потому что те стреляли обычно так, без разбора. А здесь методически, точно в затылок, и связанные руки. А немцы так расстреливали, не связывали, а просто поводили автоматами. Вот и все, что я знаю».
Кратко изложив основные факты из биографии Меньшагина{22}, сообщим: прокурорское расследование добавило к этому делу допросы свидетелей. Работавший с 1964 по 1976 гг. начальником Владимирской тюрьмы В.Ф. Завьялкин подтвердил, что Меньшагин отбывал наказание — 25 лет лишения свободы — по решению особого совещания за сотрудничество с немцами и работу бургомистром г. Смоленска. Завьялкин знал, что Меньшагина допрашивали о позиции по Катыни. Меньшагин утверждал, что ему о расстреле польских военнопленных в Катынском лесу ничего не известно{23}. То же самое подтвердил свидетель И.М. Водин, бывший заместитель начальника Владимирской тюрьмы: «Меньшагина часто допрашивали по обстоятельствам расстрела польских военнопленных в Катыни и других местах приезжие представители правоохранительных органов, но на всех этих допросах Меньшагин заявлял, что ему ничего не известно о том, кто расстрелял польских военнопленных. Он верит в эти показания Меньшагина, потому что считает, что Меньшагин не тот человек, который может на допросах уступить какому-либо давлению»{24}. Видимо, Б.Г. Меньшагин был тверд в своем решении не давать никакой информации.
Свидетель Е.Н. Бутова, работавшая с 1946 по 1978 гг. во Владимирской тюрьме начальником медико-санитарной части, во время допроса показала, что в тюрьме действительно содержались Меньшагин, Караванский и Абанькин. Как правило Меньшагина содержали в одиночной камере или в больничном корпусе в связи с тем, что он болел тяжелым склерозом. В разговоре с ней Меньшагин говорил, что его напрасно держат в тюрьме. Несмотря на то что он был бургомистром Смоленска, он оказывал помощь советским подпольщикам и спас несколько человек. В действительности его держат в тюрьме из-за «Катынского леса»{25}.
Имеющимися в уголовном деле ГВП копиями архивных учетных карточек Владимирской тюрьмы подтверждается содержание Меньшагина, 1902 г. рождения, с 1945 по 1951 гг. в одиночных камерах внутренней тюрьмы МГБ СССР в Москве, а затем по 1970 г. во Владимирской тюрьме. После освобождения Меньшагин был направлен в интернат для престарелых. В таком интернате он и умер{26}.
В процессе поиска свидетелей по делу Меньшагина удалось получить еще одну важную информацию. Свидетель В.А. Абанькин показал, что, когда он в 1974—1977 гг. отбывал наказание во Владимирской тюрьме, из многочисленных разговоров со служащими тюрьмы и заключенными ему стало известно, что в той же тюрьме 25 лет содержался заключенный без указания фамилии и других анкетных данных, а только под тюремным номером. О нем говорили, что это бывший катынский лесник — очевидец расстрела польских офицеров в 1940 г.{27}
Охраняя тайну Катыни от огласки, сотрудники НКВД/НКГБ/КГБ применяли жестокие репрессии к тем лицам, которые пытались узнать правду о катынском преступлении и рассказать о нем другим людям, что означало утечку совершенно секретной информации.
Заключенный Владимирской тюрьмы С.И. Караванский отбывал 25-летний срок наказания за совершение преступлений, предусмотренных статьями 54-1 «б» и 54-2 УК УССР — за борьбу против существующего строя. 23 апреля 1970 г. судебной коллегией по уголовным делам Владимирского областного суда Караванский повторно был осужден по статье 70, ч. 2 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда), с признанием особо опасным рецидивистом, к восьми годам лишения свободы, с частичным присоединением неотбытого срока и окончательным наказанием в виде 10 лет лишения свободы. «Антисоветская агитация и пропаганда» Караванского заключалась в написании тайнописью стихотворений, которые он пытался передать на волю. Это были: «Прошение от имени Меньшагина Б.Ф.», «Завещание от имени Меньшагина Б.Ф.», «Прошение в Международный Красный Крест», «Возмущенный», «Владимирские ритмы», «Ритмы Владимира», «Бог есть», «Подмосковные ритмы», «Жене», «Ты и я». В них Караванский от имени Меньшагина убедительно доказывал, что катынское преступление совершено органами НКВД. В этих стихотворениях упоминались Андреев и его жена, которые давали показания немцам о виновности НКВД в расстреле поляков, за что потом Андреева длительный срок содержали во Владимирской тюрьме. Об этом мог знать только Меньшагин, так как Караванский начал отбывать срок во Владимирской тюрьме с 1970 г., когда Андреева там уже не было. Караванский называл в своих стихотворениях и бывших военнослужащих конвойной части, которые были свидетелями расстрела в Катынском лесу, — Отрощенко, Магишева, Меджидова. По его словам, во Владимирской тюрьме их морили голодом.
При расследовании этих обстоятельств дела удалось установить, что заключенный П.Г. Отрощенко реально существовал и умер в заключении в 1947 г. от алиментарной дистрофии, но находился ли он во Владимирской тюрьме, проходил ли ранее службу в конвойных частях и был ли свидетелем катынского расстрела, не установлено. Несмотря на предпринятые усилия, не удалось обнаружить никаких сведений о Магишеве и Меджидове{28}.
Очень важным, но нелегким делом для прокурорского расследования было обнаружение свидетелей из числа сотрудников НКВД/НКГБ/КГБ СССР, причастных к катынскому преступлению, и их допросы. Если их и освобождали от подписки, они с трудом могли психологически перестроиться и сбросить с себя бремя страха — ведь особенно жестокие наказания применялись к тем из них, кто пытался раскрыть эту тайну.
Показания занимавшегося реабилитациями сотрудника УКГБ по Смоленской области О.З. Закирова подтверждают, что все бывшие сотрудники КГБ СССР, причастные к расстрелу польских граждан, находились под постоянным контролем КГБ до 1990 г.
Помощь следствию со стороны О.З. Закирова была весьма плодотворна. Из разговоров с ветеранами своего ведомства он выяснил фамилии участников экзекуции: в расстрелах поляков в 1940 г. принимали участие комендант И.И. Стельмах и сотрудники комендатуры Н.А. Гвоздовский, И.И. Грибов, С.М. Мокржицкий. Из беседы с майором госбезопасности Н.Н. Смирновым, который, в свою очередь, узнал это от участника расстрелов Мокржицкого, стало известно, что поляков расстреливали группами, заводили в специально огороженное дощатым забором место и устраивали перекличку. В это время Стельмах, Мокржицкий и другие сотрудники комендантской команды, стоя на специальных подставках, стреляли сверху в голову. Это в основном подтверждает информацию, собранную в районе Катыни З. Козлиньским. По его данным, группы пленных после переклички тесно усаживались на скамью у стены барака покурить. Позади них поднималась доска и за спиной каждого оказывался расстрельщик, который синхронно с другими нажимал на спуск. Трупы оттаскивались за кусты в ямы{29}.
Органами безопасности применялись немедленные меры по изоляции свидетелей, которым случайно становилось известно о катынском преступлении и которые пытались обратить на это внимание других людей. Так, польский офицер А.М. Калиньский, который 19 августа 1944 г. был без суда и следствия репрессирован особым совещанием как социально опасный элемент и помещен на три года лишения свободы в исправительно-трудовые лагеря, в 1945 г. подлежал освобождению, но познакомился с заключенным В.Д. Мироновым. В связи с тем, что он узнал от Миронова о расстреле польских военнопленных в Катыни органами НКВД и о роли в этом советской разведки, на основании статьи 58-10 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) особым совещанием на надуманных основаниях был подвергнут шести годам содержания во Владимирской тюрьме. Калиньский сидел в одиночной камере, в условиях строгой изоляции от других заключенных. Это вынудило его кричать через окно своей камеры в тюремный двор, чтобы другие заключенные узнали о том, «что он сидит за то, что знает о катынском расстреле». В 1951 г. особое совещание добавило Калиньскому еще 10 лет лишения свободы. В период хрущевской «оттепели» по решению военного трибунала Ленинградского военного округа постановление особого совещания в отношении Калиньского было отменено и дело прекращено. Он был освобожден осенью 1959 г.{30}
В числе других следствием ГВП было выявлено, например, любопытное дело В.А. Костерева. Он был осужден военным трибуналом Омского гарнизона в 1946 г. по статье 58-10, часть 2 УК РСФСР к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Дело Костерева судом рассматривалось дважды: оно было направлено на дополнительное расследование в связи с тем, что сам Костерев и все свидетели заявили, что они не давали показаний об антисоветской агитации и пропаганде со стороны Костерева, а дело сфальсифицировано следователем. Самым существенным в деле является эпизод разговора Костерева с сослуживцем о случайно прочитанной в немецком журнале заметке с сообщением о расстреле польских офицеров в Катынском лесу органами НКВД. Несмотря на всю малозначительность и явно сфальсифицированные материалы дела, на что Костерев более 20-ти раз обращал внимание в своих просьбах о его пересмотре, он отбыл в местах лишения свободы практически весь назначенный срок. В 1959 г. Военной коллегией Верховного суда СССР Костерев был реабилитирован{31}. Так строго система хранила свои тайны, столь сурово поступала даже с их невольными нарушителями, если дело касалось такого масштабного и зловещего преступления.
Что стоит за «исчезновением при невыясненных обстоятельствах» и внезапной смертью важнейших свидетелей, дававших показания немцам о расстреле поляков в Катыни в 1940 г. органами НКВД, — Кривозерцева, Жигулева, Андреева, Отрощенко, Магишева, Меджидова, Годезова (Годунова), Сильвестрова и других{32}?
В 1992 г. в российской печати прошла серия публикаций о том, что в 1937-1953 гг. в составе НКВД/НКГБ/КГБ СССР существовали специальные подразделения, занимавшиеся убийствами политических противников и других неугодных правящему режиму лиц как внутри страны, так и за рубежом{33}. Все эти преступления маскировались под несчастные случаи или естественную смерть людей. Как видно из материалов просмотренного архивного уголовного дела в отношении бывшего начальника Особой группы (бюро) при наркоме внутренних дел П.А. Судоплатова, в 50-х годах, в ходе следствия удалось изучить лишь незначительную часть былой деятельности этих специальных подразделений. Неполнота следствия связана с засекречиванием дел о проведенных операциях, с отсутствием отчетов или других документов. С учетом того, что решения о ликвидации неугодных людей принимались на уровне Политбюро ЦК КПСС, отчеты об этих операциях могут находиться в каких-либо из полутора-двух тысяч «особых папок» Политбюро ЦК КПСС, хранящихся в секретном порядке в Архиве Президента РФ.
Пока можно с полной уверенностью утверждать, что юридически точно и убедительно доказано: свидетельские показания, на которых базировалась советская официальная версия катынского преступления, — это вынужденные лжесвидетельства или фальсификации. Особое прискорбие и сложность в работе вызывал и тот факт, что в фальсификации и утаивание преступления были втянуты наиболее уважаемые и авторитетные люди страны, входившие тогда в ее интеллектуальную и духовную элиту.
В 1953 г., когда велось следствие по делу Берии, ни в одном из 40 томов обвинения катынский вопрос не фигурировал{34}. В начале 90-х годов этот вопрос начал обретать подлинные масштабы и локализацию, а официальное обвинение Берии и его приспешников в массовых убийствах польских военнопленных сделало их объектами прокурорского расследования.
Характерным для бывших сотрудников госбезопасности было ощущение исключительности своего положения в стране, игнорирование Конституции и других действующих законов, признание ими только внутриведомственных инструкций. Они всегда ощущали себя крутой пружиной государственного механизма, где остальные люди были легко заменяемыми винтиками. В отличие от прокуратуры и судов — формальных правоохранительных организаций, они осуществляли реальную власть в государстве и фактическое надправовое регулирование всех сторон жизни общества.
Поэтому проводимое военной прокуратурой расследование одного из многочисленных преступлений, совершенных за долгую историю НКВД/НКГБ/МГБ/КГБ СССР, большинством бывших сотрудников госбезопасности воспринималось не только как неприятный парадокс переживаемого времени, но и как личная обида и несправедливая плата за трудную жизнь, отданную без остатка государству, которое опустило их до уровня рядовых пенсионеров. Тем более, что большинство из них и в настоящее время хранит государственные тайны, в связи с чем они не утрачивают двусторонних связей с нынешними органами госбезопасности. Прикрываясь от требования закона об обязанности граждан на допросах в прокуратуре давать правдивые свидетельские показания своей подпиской органам госбезопасности о неразглашении ставших им известными по предшествующей работе в КГБ сведениями, многие свидетели первоначально отказывались давать показания. Они выдвигали требование допросить их в присутствии представителя КГБ/ФСК РФ, с которым военные прокуроры вынуждены были считаться. Но и в этих условиях были свидетели, которые отказывались давать показания или объяснять причины изменения этих показаний, ссылаясь на старческий возраст, состояние здоровья и проблемы с памятью, давность событий. В ходе допросов прокуроры полагались не столько на свои процессуальные полномочия, сколько на уговоры и убеждение.
В работе со свидетелями — бывшими сотрудниками НКВД учитывалась и такая их психологическая особенность, как ощущение себя послушными слугами Коммунистической партии, обязанными исполнять любые ее решения. Поэтому активно использовались ссылки на распоряжение-поручение М.С. Горбачева по установлению истинных обстоятельств катынского преступления.
Особую важность для расследуемого дела представляли показания бывших руководящих сотрудников НКВД — генерал-майоров госбезопасности Д.С. Токарева и П.К. Сопруненко, полковников П.А. Судоплатова и И.С. Баринова, бывших председателей КГБ А.Н. Шелепина, В.Е. Семичастного и других. Показания этих свидетелей позволили детально установить обстоятельства совершения катынского преступления (протоколы допросов Токарева, Сопруненко, а также М.В. Сыромятникова опубликованы в приложении ко второму тому документов и материалов «Катынь: Документы преступления», вышедшему в свет в Варшаве в 1998 г. на польском языке).
Уже в начале марта 1991 г. в ходе проверки оставшихся в живых бывших сотрудников управлений НКВД Калининской, Харьковской и Смоленской областей группа военных прокуроров получила сообщение о том, что бывший начальник УНКВД по Калининской области генерал КГБ в запасе Д.С. Токарев проживает в г. Владимире на ул. Володарского, д. 11. Нужно отметить, что с большим трудом удалось обнаружить в архивах и частично получить из КГБ неполные списки сотрудников органов госбезопасности этих областей. Несмотря на то, что КГБ в то время тщательно отслеживал судьбу своих бывших сотрудников, зачисляя их в действующий резерв, следователям отвечали, что такими сведениями не располагают. Необходимые данные приходилось получать через бюро ЗАГСа (записей актов гражданского состояния), информцентры МВД и адресные бюро, то есть пользоваться открытой информацией.
Как в этих условиях были организованы допросы, читатель узнает из нижеследующих заметок А.Ю. Яблокова.