«Черный» сентябрь 1939 года: раздел Польши и ликвидация ее армии
«Черный» сентябрь 1939 года: раздел Польши и ликвидация ее армии
Согласно задумке Гитлера, начало войне положила нацистская провокация. Вечером 31 августа группа эсэсовцев, переодетых в польские мундиры, вторглась в помещение немецкой радиостанции в Гливицах. Переданный в эфир краткий текст на польском языке призывал к войне с Германией. На полу остался застреленный немецкий уголовник, переодетый в польский мундир. На рассвете 1 сентября без объявления войны линкор «Шлезвиг-Гольштейн», посетивший с «визитом вежливости» Гдыню, начал обстрел Вестерплятте. Первый же выстрел нарушил Женевские конвенции о законах и обычаях войны — запрет обстрела суши с моря. Польша стала жертвой гитлеровской агрессии.
В тот же день польский президент И. Мощицкий назначил генерального инспектора армии маршала Э. Рыдза-Смиглого главнокомандующим и призвал нацию сплотиться на Борьбу за свободу, независимость и честь страны, дать достойную отповедь агрессорам.
Соотношение военных и экономических потенциалов двух стран было несоизмеримым: Германия имела почти двукратное преимущество по личному составу, трехкратное — по артиллерии, четырехкратное — по танкам и пятикратное — по воздушным силам. На направлениях главных ударов превосходство в танках было восьмикратное, в артиллерии — четырехкратное. К тому же германское вооружение только что обновилось, было значительно современнее польского.
Развернув наступление с юга, запада и севера на всем протяжении почти полутора тысяч километров границы, немецкое командование планировало блицкриг, массированный удар всеми силами, чтобы сразу взорвать польскую оборону, окружить и уничтожить главные польские силы, сломить сопротивление.
Польское командование рассчитывало, что, приняв на себя первый удар, Польша будет вести войну в коалиции с Францией и Великобританией, которые начнут наступление с 15-го дня после мобилизации. Предполагалось, что соседние государства сохранят нейтралитет, а это позволит бросить все силы против Германии, что связь с союзниками будет осуществляться через Румынию и, возможно, СССР. В середине 1939 г. на совещании руководства инспектората армии Рыдз-Смиглы поставил вопрос о возможности агрессии со стороны соседей. Было признано, что реальная угроза исходит со стороны гитлеровской Германии и следует укрепить оборону на западной границе. Советский Союз, вероятнее всего, сохранит нейтралитет и будет благоприятствовать Польше и западным державам. Поэтому было решено перебросить части с восточных территорий на западные границы{1}.
Гитлер определил принцип будущих действий против Польши в июне 1939 г. так: «...Если дело дойдет до скрещения германо-польского оружия, то германская армия будет действовать жестоко и беспощадно. Немцы во всем мире ославлены как гунны, но то, что произойдет в случае войны с Польшей, превзойдет и затмит гуннов. Эта безудержность в германских военных действиях необходима, чтобы продемонстрировать государствам Европы и Юго-Востока на примере уничтожения Польши, что означает в условиях сегодняшнего дня противоречить желаниям немцев и провоцировать Германию на введение военных сил»{2}.
Немецкие войска в ходе первого наступления достигли значительных успехов, но окружить польскую армию им не удалось. В ходе полутора тысяч боев и столкновений за 36 дней войны с немцами, оказав в ряде мест (Вестерплатте, Мокра, Млава, Визна, Бзура, оборона Варшавы и др.) отчаянное сопротивление, эта армия потеряла около 70 тысяч убитыми и умершими от ран, около 460 тысяч пленными. В декабре 1939 г. Рыдз-Смиглы скажет: «Начиная войну, я хорошо понимал, что она неизбежно будет проиграна на польском фронте, который я считал одним из участков великого антинемецкого фронта; начиная в небывалых условиях борьбу, я чувствовал себя командиром участка, который должен быть принесен в жертву, чтобы дать другим время и возможность организоваться и подготовиться»{3}.
Первым жестом поддержки были ультиматумы английского и французского правительств, направленные в Германию с требованием немедленно прекратить военные действия и вывести войска с польской территории. В ответ на отказ они объявили Германии войну, к чему присоединились британские доминионы. Но 15 европейских стран и США объявили о своем нейтралитете.
Политическая и военная элита Британии и Франции вскоре пришли к выводу, что наступательные действия с их стороны нецелесообразны. Французский начальник штаба генерал М. Гамелен уже 5 сентября заявил, что шансов у Польши на продолжение сопротивления нет и «это является основанием для сохранения наших сил», поэтому не следует обращать внимание на всеобщее возмущение и начинать военные действия{4}; накануне майские решения были подтверждены на «саммите» французского и английского командований. На западном фронте велась «странная война».
Французский посол в Польше Л. Ноэль уже 6 сентября предложил перевести польское правительство во Францию, а 11-го он обсуждал этот вопрос с Беком, одновременно начав переговоры с Румынией, но не о пропуске польского правительства, а об его интернировании. У Ноэля на примете был другой, свой кандидат в премьеры — генерал В. Сикорский.
При обсуждении проблемы перехода границы польское правительство руководствовалось бельгийским прецедентом периода Первой мировой войны. Это позволило бы, во-первых, соблюсти конституционную преемственность польской государственности и, во-вторых, продолжить при поддержке союзных держав сопротивление за рубежами страны, то есть не капитулировать, что могло бы послужить основой прекращения действия международных соглашений.
Польша все ждала помощи. Между тем Высший военный совет в Париже принял 8 сентября решение не высылать в Польшу ни одного самолета, не бомбардировать объекты в Германии. Через несколько часов был отдан приказ прекратить военные действия против нее. 9 сентября была подтверждена стратегия многолетней войны, при глобальной завершении которой только и будет решаться судьба Польши.
Перед заседанием премьер-министров двух стран в Абвиле 12 сентября эксперты пришли к выводу, что Польша проиграла войну. Даладье и Чемберлен решили, что помогать Польше уже бесполезно.
Широкое общественное мнение западных стран было настроено иначе. Коммунистические партии руководствовались установками антифашистской борьбы. Компартия Норвегии 2 сентября в газете «Арбейдерен» определила Гитлера как безусловного агрессора, который «метал громы и молнии по поводу „несправедливости“ Версальского мира, „гонений“ на национальное меньшинство, по поводу „нарушения границы“ поляками и т.п.», а теперь он «еще раз пытается добиться своего: уничтожить другие нации и закабалить другие народы». ЦК компартии США записал в решении, что необходима «широкая моральная, дипломатическая и экономическая помощь польскому народу и всем тем, кто помогает Польше защищать свою национальную независимость»{5}. ЦК компартии Швеции 4 сентября опубликовал манифест, в котором было записано: «Империалистическая война за новый передел мира между капиталистическими великими державами вступила в новую фазу. Гитлеровская Германия напала на Польшу. [...] История человечества не знает более черного преступления, чем насильственные действия национал-социалистских безумцев против Польши, могущие вызвать всеобщую европейскую войну, всемирную войну...» Отважные коммунисты из берлин-бранденбургского комитета в своем воззвании включили в число лозунгов призыв: «За свободу Австрии, Чехословакии и Польши!»{6}
Секретариат Исполкома Коминтерна был в полном замешательстве. Он заседал и 1, и 2 сентября, признал «в основном правильной» позицию в отношении советско-германского пакта, но не мог установить, какова должна быть тактическая линия Коминтерна в связи с «начавшейся германо-польской войной и угрозой ее расширения». 5 сентября Г. Димитров обратился к А. Жданову с письмом о необходимости обсудить со Сталиным испытываемые руководством Коминтерна «исключительные трудности»: «для их преодоления, как и для принятия правильного решения, мы нуждаемся больше, чем когда бы ни было, в непосредственной помощи и совете товарища Сталина». Рукою Димитрова было помечено: «Беседа с т. Сталиным в присутствии тт. Молотова и Жданова состоялась 7.9.39— 8.9.39»{7}.
Сталин дал Коминтерну новые установки: война идет между Двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром. «Мы не прочь, — говорил он, — чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. [...] Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему». «Мы, — добавил он, — можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались». Сталин утверждал, что до войны противопоставление фашизма демократическому режиму было совершенно правильно, во время войны деление стран на фашистские и демократические «потеряло прежний смысл». Он потребовал снять лозунг народного фронта. Что же касается Польши, он рассматривал ее отнюдь не как жертву агрессора: «Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население»{8}. Он предложил Президиуму ИККИ выступить с соответствующими тезисами. Была подготовлена директива секретариата, утвержденная 9 сентября. О германо-польской войне в ней говорилось однозначно: «Международный пролетариат не может ни в коем случае защищать фашистскую Польшу, отвергнувшую помощь Советского Союза, угнетающую другие национальности»{9}.
Коммунисты разных стран хотели сражаться против фашистской агрессии в «национальных легионах» — как в республиканской Испании. Сталин навязал Коминтерну решительный поворот стратегии и тактики. 15 сентября решение Секретариата ИККИ отрицательно оценило эту инициативу, поколебав намерение многих антифашистов с оружием в руках защищать независимость Польши. Ситуация была изображена как попытка англо-французского империализма в очередной раз использовать национальные интересы малых народов Европы в качестве разменной монеты в борьбе с германским империализмом{10}.
Сталинское руководство на рубеже августа—сентября интенсивно готовилось к реализации своих договоренностей с фюрером, маскируя военные приготовления. Советский посол в Варшаве Шаронов уверял Бека, что СССР по-прежнему готов вести переговоры с Великобританией и Францией и подписать конвенцию. Ссылаясь на интервью Ворошилова «Известиям», он спросил, почему Польша не обращается за помощью. Однако, когда 5 сентября посол В. Гжибовский нанес визит Молотову и просил о снабжении военными материалами и транзите военных грузов через СССР в Польшу, ответом было холодное заявление только о точном исполнении торгового соглашения и отказе в транзите, поскольку в сложившейся международной обстановке Советский Союз не хочет быть втянутым в войну на той или другой стороне и должен обеспечить свою безопасность{11}.
В этот день советская печать открыто сообщила, что очередное увольнение из рядов РККА задерживается на месяц. 4 сентября было принято решение о мобилизации четырех возрастов призывников, 10 сентября появилось сообщение, что «произведен частичный призыв запасных, поскольку германо-польская война принимает угрожающий характер и требует мер по обороне страны».
Были созданы два фронта — Белорусский и Украинский, которые быстро пополнялись частями из других округов и оперативными единицами НКВД (их личный состав был доведен с 465 тыс. в середине сентября до 1,5 млн. к началу октября{12}).
Советско-польские договоренности нарушались все более открыто. Отказ от транзита военных материалов в Польшу через территорию СССР был нарушением договора о ненападении от 25 июля 1932 г., вторая статья которого гласила, что в случае агрессии другая договаривающаяся сторона обязуется не оказывать ни прямо, ни косвенно помощи и поддержки нападающему государству. Еще более грубым нарушением было использование радиостанции Минска в качестве маяка для самолетов люфтваффе, разрешенное сталинским руководством по просьбе начальника генерального штаба германских ВВС.
Интенсивно продолжалось уточнение условий сговора. Сталин «дорабатывал» территорииальные аспекты. Не успел Риббентроп вернуться в Берлин, как Молотов пригласил Шуленбурга и заявил, что линия раздела принята поспешно и требует уточнения: ее необходимо передвинуть к реке Писа, то есть включить район Белостока в советскую сферу. Гитлер немедленно согласился, и 28 августа протокол был подписан.
3 сентября, со вступлением Франции и Великобритании в войну, Риббентроп поручил Шуленбургу подтвердить, что германская армия намеревается разгромить польскую за пару недель, договоренность о сферах — занимаемых территориях — остается в силе, а военные действия будут проводиться в обеих сферах, в связи с чем следует обсудить с Молотовым вопрос о своевременном занятии Советами их сферы, что соответствует договоренности и интересам самих Советов. Советская сторона взяла в соответствии со сталинской установкой курс на проволочку, напомнив о договоренности соблюдать разграничение и отвести германские войска в случае пересечения обговоренных рубежей.
9 сентября Риббентроп проинструктировал посла, что следует подтвердить верность пакту и решимость немецких войск сражаться с поляками на всей территории. Молотов ответил Шуленбургу, что советские вооруженные действия начнутся в течение ближайших дней. Поскольку в немецком коммюнике было упомянуто о возможных переговорах с поляками о перемирии, Молотов на следующий день, 10 сентября, объяснял послу, что такой ход событий перечеркнет план перехода польской границы Красной Армией. Он должен быть обоснован распадом польского государства и необходимостью помощи украинскому и белорусскому населению. Если же Германия заключит перемирие (ввиду разгрома польской армии), «СССР не сможет начать новую войну». Эти беседы продолжались почти ежедневно. 14-го Молотов заявил, что, пока Варшава защищается, советское правительство не может обосновать ввод своих войск «распадом польского государства»{13}. Кстати, именно так оно намеревалось сделать, когда получило известие о взятии Варшавы, оказавшееся ложным, поскольку немецкие части были около столицы остановлены. Молотов не преминул поздравить Берлин с победой, и того же 9 сентября была готова директива наркома Ворошилова и начальника генштаба РККА Шапошникова военсовету Белорусского округа о наступлении на Польшу 11 сентября «с целью молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника»{14}. Такая же директива была заготовлена для военсовета Киевского округа. Поскольку польские части под напором немецких войск отступали к румынской границе, где планировались меры по созданию плацдарма для контрнаступления, она предписывала «нанести мощный и молниеносный удар по польским войскам, надежно прикрывая свой левый фланг и отрезая польские войска от румынской границы...»{15}. Польские части попали бы в ловушку, не был бы допущен и их выход за пределы страны.
Директивы ориентировали на обход противника с флангов и заход в тыл, по возможности избегая фронтальных боев «на укрепленных позициях противника», имея в виду широкомасштабное пленение живой силы одновременно с массированным наступлением под прикрытием сильной истребительной авиации во взаимодействии с бомбардировочной, штурмовой авиацией, а также артиллерией.
Поскольку информация о взятии Варшавы оказалась ложной, директивы пока остались лежать на столе у Шапошникова. Ждал своего исполнения и приказ Берии № 00931, который определял порядок оформления арестов военнопленных, отработанный еще в августе.
В ходе советско-германских переговоров Шуленбург установил, как он доносил Риббентропу 10 сентября, что «советское правительство намеревалось воспользоваться дальнейшим продвижением германских войск и заявить, что Польша разваливается на куски и вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым „угрожает“ Германия». 14 сентября он вновь подтверждал, что «для политической мотивировки советской акции падение Польши и переход под опеку меньшинств были бы вопросом самого большого значения». Красная Армия достигла стадии готовности раньше, чем предполагалось, но не начнет наступления ранее, чем будет взята столица Польши — Варшава{16}.
Риббентроп на следующий день передал Шуленбургу точку зрения правительства: Варшава падет через пару дней; СССР должен освободить Германию от ликвидации польской армии на всем протяжении до советских границ, иначе в советской «сфере интересов» может возникнуть «политический вакуум»; для координации военных операций предлагается встреча делегаций сторон в Белостоке. Посол детально представил аргументацию этой позиции Молотову, подчеркнув, что рейх не собирается разворачивать в советской сфере, восточнее линии Нарев—Буг—Висла—Сан, политической или административной деятельности и «здесь может возникнуть новое государство». Он стимулировал также опубликование общего коммюнике, скорейшее введение войск, точное указание дня и часа начала военных действий, но категорически возражал против формулы защиты белорусского и украинского населения от угрозы со стороны Германии, использование которой Молотов обосновывал необходимостью соответствующей подготовки советского общественного мнения.
Этот обмен мнениями имел место 16 сентября. К тому времени немецкие войска заняли половину польской территории, выйдя на линию Белосток—Буг—Львов. Было очевидно, что Великобритания и Франция воздерживаются от вооруженной помощи Польше, правительство которой и золотой запас следовали вместе с дипломатическим корпусом в направлении румынской границы. Соглашение о переходе его в Румынию было достигнуто.
Было заключено и вступило в силу перемирие СССР с Японией. Ситуация располагала к принятию быстрого решения.
Варшава еще сопротивлялась, хотя в ночь на 7 сентября начальник отдела пропаганды главного командования Войска Польского полковник Р. Умястовский призвал по радио всех способных встать под ружье мужчин оставить город и направиться на восток, где они получат оружие и будут приняты на довольствие в армейские части. Тем не менее Варшава оборонялась до 28 сентября. Но ее судьба в глазах Сталина была предрешена. Значимее становилась немецкая угроза фактического нарушения договоренностей и создания украинского, а может быть, и белорусского государства в советской «сфере интересов». Не был еще закрыт и вопрос о сохранении независимого польского государства в той или иной форме и о границах этого государства, который, согласно секретному дополнительному протоколу, должен был быть «окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития».
Советская печать уже получила сигнал к подготовке общественного мнения страны. На страницах центральных органов была опубликована серия статей: 14 сентября «Правда» объясняла населению «внутренние причины поражения Польши в войне», с упором на ее многонациональный состав и «эксплуататорский» строй, а «Известия» акцентировали внимание на нарушениях польскими самолетами советских границ.
Вечером 16 сентября Молотов после совещания со Сталиным и Ворошиловым вновь пригласил Шуленбурга и сообщил ему, что Красная Армия выступит в поход 17-го или 18-го. К тому времени, с 16 часов, в частях уже начали читать приказ о выступлении Красной Армии в «освободительный поход», проводя по этому поводу митинги и собрания. Через несколько часов, в 2.00 17 сентября, Сталин, Молотов и Ворошилов еще раз пригласили Шуленбурга, и он был проинформирован, что в 6.00 Красная Армия перейдет польскую границу по всей ее длине.
В 3.00 в Наркоминдел был приглашен посол В. Гжибовский. Ему была зачитана нота, в которой утверждалось: «...Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность Польского государства. [...] Варшава как столица Польши не существует больше. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что Польское государство и его правительство фактически перестали существовать. Тем самым прекратили свое действие договоры, заключенные между СССР и Польшей». Советское правительство заявляло, что, «будучи доселе нейтральным», оно не может теперь нейтрально относиться к возможной угрозе для страны и беззащитности украинского и белорусского населения, проживающего на территории Польши, почему и отдало приказ перейти ее границу и взять под защиту его жизнь и имущество. Одновременно оно «намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью»{17}.
Польский посол отказался принять ноту и решительно опротестовал как оценку состояния польского государства, так и его военную ситуацию как якобы оправданный повод для вторжения, которое является четвертым разделом Польши: «Ни один из аргументов, использованных для оправдания превращения польско-советских договоров в пустые бумажки, не выдерживает критики. По моей информации, глава государства и правительство находятся на польской территории [...]. Суверенность государства существует, пока солдаты регулярной армии сражаются [...]. То, что нота говорит о положении меньшинств, является бессмыслицей. Все меньшинства доказывают действием свою полную солидарность с Польшей в борьбе с германщиной. Вы многократно в наших беседах говорили о славянской солидарности. В настоящий момент не только украинцы и белорусы сражаются рядом с нами против немцев, но и чешские и словацкие легионы. Куда же делась ваша славянская солидарность? [...] Наполеон вошел в Москву, но, пока существовали армии Кутузова, считалось, что Россия также существует»{18}.
Информация посла была точной, юридическая трактовка ноты — безупречной. Советский Союз, участвуя в уничтожении Польского государства по воле сталинского руководства, грубо нарушал международное право — два двусторонних договора (Рижский мир и пакт о ненападении от 1932 г., пролонгированный до 31 декабря 1945 г.) и ряд многосторонних договоров, а также двусторонние торговые соглашения. Нота, которая была разослана в представительства Польши и других государств, создавала лишь видимость снятия договорных обязательств в отношении этой страны и служила прикрытием участия СССР в очевидной агрессии против Польши, в попытке ликвидации Польского государства и его армии с перекладыванием вины за эти действия на их жертву. Пропагандистская машина десятилетиями сохраняла и клишировала этот ложный стереотип.
На рассвете 17 сентября Красная Армия без объявления войны развернула боевые действия, когда польские вооруженные силы продолжали мужественно оказывать сопротивление значительно превосходящим силам гитлеровской армии, а правительство страны находилось на своей территории. Использованные для вторжения силы (466.516 чел., согласно изданию «Гриф секретности снят») почти равнялись по численности вермахту, а количество танков было почти вдвое большим. Польша, разумеется, не имела никаких шансов в борьбе против двух соседних великих держав, которые сговорились разделить ее как свою добычу. В 1948 г. на юбилейной сессии Верховного Совета УССР в день 30-летия Советской Украины Молотов заявил вполне откровенно: Советский Союз окреп и получил возможность предъявлять свои права{19}.
Сталин действовал очень осторожно: ответив Гитлеру взаимопониманием в деле раздела Восточной Европы, он старался не «засвечиваться», не давать повода для отождествления его политики с политикой Гитлера, избегать, что подметил Шуленбург, обвинения в глазах мирового общественного мнения в агрессии против Польши вместе с фюрером{20}.
Застигнув врасплох польское командование, которое имело на восточной границе только корпус охраны пограничья (на всей протяженности советско-польской границы в 1.400 км на каждый километр в среднем приходилось десять слабовооруженных пограничников), а в восточной части страны — остатки разбитых немцами частей, потери в которых достигли 70%, группы мобилизованных, но пока не обмундированных и слабовооруженных новобранцев (50 тыс. чел. на начало октября на Белорусском и 300 тыс. чел. на конец сентября на Украинском фронтах) — почти половина вообще не была вооружена, советские танковые колонны быстро решали поставленную задачу. Их почти беспрепятственное продвижение по направлению к румынской границе подкреплялось мощной пропагандистской поддержкой: сообщениями о славянской взаимопомощи, о выступлении против немцев, «политикой улыбок» и приветствий, польскими национальными флажками на люках танков и т.п.{21}
Первой реакцией польского командования была попытка организовать на новом фронте активное сопротивление. Однако боеспособные части бились с наступающими немецкими войсками и о реальном противодействии советским танкам не могло быть речи. Стало очевидно, что надежды на продолжение вооруженной борьбы на территории страны полностью перечеркнуты: этот «коварный удар в спину окончательно решил судьбу кампании»{22}. Попытка выслать парламентеров ни к чему не привела: они были арестованы. В ставке воцарилось мрачное, подавленное настроение, прерываемое всплесками отчаяния. Начальник Главного штаба генерал В. Стахевич засвидетельствовал в воспоминаниях всеобщее понимание того, что противостоять продвижению Красной Армии невозможно, вооруженная борьба «не могла дать никаких конкретных результатов. Речь могла идти только об одном — о вооруженной демонстрации протеста перед миром против коварной агрессии второго врага. А этим протестом были выстрелы отступающих частей корпуса охраны пограничья...» Главнокомандующий пресек предложения стоять насмерть. «...Что Польша будет иметь от этого? — спросил он. — Будем формировать армию во Франции. Надо сражаться дальше»{23}. Поскольку первый день прошел, согласно получаемой информации, без особых обострений, был принят план быстрого перемещения воинских частей потерявшего свое значение южного плацдарма на территорию Румынии и, во вторую очередь, Венгрии. Э. Рыдз-Смиглы подписал роковой для сопротивлявшейся армии приказ: «Советы вторглись. Приказываю осуществить отход в Румынию и Венгрию...»{24} Это был приказ не атаковать советские войска, если они не будут ввязываться в бои или пытаться разоружать польские части. Одновременно он распорядился, чтобы администрация и полиция, управление железными дорогами и военные власти оставались на своих местах и путем переговоров с советскими командирами обеспечивали перемещение воинских частей, перед которыми по-прежнему стояла задача сопротивления немцам. Руководители шефов военных миссий Англии и Франции поддержали этот план.
Вслед за вооруженными столкновениями на границе бои были перенесены на внутренние территории и разворачивались с разной интенсивностью в зависимости от получения приказа командования и позиций командиров обеих сторон.
Вовне эти действия с первого дня были обставлены весьма миролюбивым образом. Послам и посланникам государств, имеющих дипломатические отношения с СССР, была вручена нота от 17 сентября с приложением известной ноты Правительства СССР на имя польского посла В. Гжибовского с той же датой и заверением о намерении СССР проводить политику нейтралитета в отношениях с каждой из этих стран.
18 сентября по предложению Риббентропа было принято совместное германо-советское коммюнике, определившее целью акции «восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования»{25}. Оно было опубликовано 20 сентября, в обстановке проявления обеспокоенности мирового общественного мнения по поводу советских намерений в отношении Польши, советско-германского взаимодействия и раздела территорий между Германией и СССР, будущности их населения. Определенная конструктивность тональности коммюнике, а также перенесение разделительной линии на контуры намеченной в былые времена линии Керзона авторства политиков Запада оказались весьма результативным, тщательно продуманным ходом, фактором, сдерживавшим давление на СССР. Советский Союз как бы и не покушался на чисто польские этнические территории, что, как заметил Риббентроп, в глазах мирового общественного мнения освобождало Россию от польского вопроса. А тем временем эффективное взаимодействие в деле ликвидации польской армии, лишения ее возможности продолжать широкомасштабное сопротивление гитлеровской армии позволяло, согласно заявке Риббентропа, освободить последнюю «от необходимости уничтожать остатки польской армии, преследуя их вплоть до русской границы».
В приказах наркома обороны, командующих фронтами, боевых приказах штабов, а также аналитических документах военных историков из различных советских ведомств боевые действия в «польскую кампанию» именовались «польско-советской войной 1939 года», говорилось о «ходе войны», в которой противник нес потери «убитыми, ранеными и пленными», а разрозненные подразделения польской армии и «мелкие банды» быстро ликвидировались, моторизованные части «уничтожали по пути отдельные очаги сопротивления...»{26}.
В этом деле взаимодействие с немецкими частями в соответствии с секретной договоренностью осуществлялось весьма четко. В частности, в «Военно-историческом описании боевых действий 10-й армии в польскую кампанию» подчеркивалось, что в случаях обращения немецкого командования к командованию частей Красной Армии за помощью в «уничтожении польских банд» выделялись «необходимые силы»{27} для прикрытия отхода немецких частей.
Из оперативных сводок Генштаба РККА, которые публиковались с 17 по 27 сентября 1939 г., только первая содержала фразу о восторженной встрече советских частей населением. В последующих этого, вмонтированного и в первые кинохроники, сюжета почти не было. Его заменили полосы журналистских репортажей о достигнутых рубежах, занятых городах со средним темпом марша 30—40 км в день, о количестве захваченных пленных.
Приказ Ворошилова от 7 ноября 1939 г. гласил, в частности: «Польское государство, правители которого всегда проявляли так много заносчивости и бахвальства, при первом же серьезном военном столкновении разлетелось как старая и сгнившая телега. За какие-нибудь 15 дней войны с Германией панская Польша как государство перестала существовать», «стремительным натиском части Красной Армии разгромили польские войска...»{28} Термин «освободительный поход» возобладал позже — как идеологическое прикрытие в решениях Верховного Совета СССР 1—2 ноября и последующих решениях Верховных Советов УССР и БССР.
Вновь торжествовала «революционная целесообразность».
В соответствии с укоренившейся идеологемой истребления «классового врага» стало действовать и само командование. Согласно опубликованным двенадцати решениям Военсовета Киевского специального военного округа с грифом «совершенно секретно», военный трибунал приговорил к расстрелу несколько десятков полицейских и тюремщиков{29}. Вскоре «революционное возмездие» стало настигать и пленных, расстреливаемых за само оказание сопротивления.
Рисунок боевых действий был весьма нечетким: после противостояния на границе и отступления корпуса охраны пограничья советские части в северо-восточной части страны не имели перед собой подразделений, способных продолжить борьбу. Большинство городов и поселков было сдано без боя. В центре и на юге отдельные сражения, стычки и перестрелки были более частым явлением. Отступления чередовались с боями то с германскими, то с советскими частями, попытками проскользнуть между ними, выйти за пределы страны в Румынию и Венгрию, Литву и Латвию, от безвыходности распустить рядовой состав и демобилизовать подразделения.
Попавшие в плен в локальных боях небольшие группы полностью зависели от усмотрения любого командира, от его «классового» рвения, и у них было не так много шансов остаться на свободе и выжить, как, впрочем, у учителей и других попавших в проскрипционные списки нескольких тысяч представителей чуть более состоятельных кругов, в том числе интеллигенции (преимущественно поляков), «кулаков» и др.
После окончания боев продолжалось отлавливание всех, кто когда-либо служил в польской армии, для направления их в лагеря и тюрьмы, и «красный террор» принес в это время больше жертв, чем в ходе военных действий. Поведение оперативных групп НКВД не отличалось от практики ГУЛАГа. Конвоиров было значительно меньше, чем их возросшее в обстановке полной безнаказанности рвение. Поэтому для запугивания широко применялись расправы по ходу движения колонн, выборочные расстрелы. Были расстреляны моряки Пинской флотилии, многие пограничники, солдаты и офицеры.
Установка сталинского руководства на полное уничтожение польской армии путем массового пленения живой силы создавала неимоверные организационные трудности. Огромное количество задержанных не только на территории, на какой действовала Красная Армия, невозможно было быстро собрать, отконвоировать в лагеря, которые только создавались и не могли вместить столь многочисленный контингент. Замнаркома обороны Г.И. Кулик рапортовал Сталину, Молотову и Ворошилову уже 21 сентября, что считает необходимым издать распоряжение об отправке домой после регистрации пленных белорусов и украинцев, поскольку их нечем кормить. 23 сентября Ворошилов распорядился так и поступить при предъявлении документов о мобилизации, что позволило отпустить часть военнопленных из числа солдат. Однако после жалобы начальника Политуправления РККА Л.З. Мехлиса Сталину, что его распоряжение об аресте всех военнослужащих не исполняется, командующим обоих фронтов 26 сентября было рекомендовано прекратить освобождать даже солдат-украинцев и белорусов{30}.
Военачальники не видели в этом особого смысла. Командарм Ковалев дифференцированно относился к солдатам: предписывал вернувшихся домой и занятых своим обычным трудом только зарегистрировать, а тех, кто перемещался «по городам, деревням и лесам, независимо от того, оказывали ли они сопротивление в борьбе с частями Красной Армии или нет, были взяты в плен с оружием в руках или без оружия, также направлять в лагеря военнопленных»{31}. Различий в национальной принадлежности он не делал. 27-го директива Военсовета фронта уже предписывала задерживать всех польских военнослужащих, как создающих на тылах угрозу возникновения «разного рода диверсионных групп и банд»{32}.
По показаниям пленных из архива Ст. Кота, при неконфликтном соприкосновении советских и польских частей взятие поляков «в плен» обставлялось следующим образом. Советские командиры устраивали собрания и митинги, на которых как правило убеждали, что Красная Армия пришла, чтобы помочь Польше, для которой война теперь благополучно закончилась. Затем, отделив солдат от транспорта с оружием и снаряжением, оперативные группы окружали их и объявляли пленными. В других случаях обещали размещение в «нейтральном округе» с последующей организацией возвращения домой по окончании боевых действий — но с перемещением пешим ходом, погрузив оружие на телеги. Дальнейший сценарий был неизменен.
На митинге в Трембовле Л. Мехлис закончил свою зажигательную речь проклятиями в адрес польского командования и потребовал от собранных перед ним офицеров, чтобы они хором повторили эти проклятия. Ни один офицер, а затем почти никто из солдат на следующем митинге этого не сделал{33}.
Чтобы решить проблему отправки польских военнослужащих в лагеря, применялась и такая хитрость: в Замощи, Буске и других местах выдавались пропуска на право возвращения домой на подводе. Солдаты и офицеры разбивались на группы и отправлялись искать подводы. Патрули их тут же отлавливали и доставляли на вокзал для погрузки в вагоны, направляя в пересыльный лагерь в Шепетовку. В Луцке и Львове оперативники предлагали садиться в вагоны: тем, кто из Варшавы, — в первый с надписью мелом «Варшава», жителям Лодзи — во второй вагон и т.д. Или желающих ехать в Польшу загружали в поезд на первом пути, по Украине — на втором... Затем всех высаживали в пересыльных лагерях для военнопленных{34}.
Окруженные численно превосходящими советскими частями польские части, получив приказ своего главнокомандующего и полагая, что Польша не находится в состоянии войны с Советским Союзом, вступали в переговоры о капитуляции на условиях пропуска к границе и выхода за пределы страны. В ряде случаев были заключены соответствующие соглашения. Однако они никого не обязывали: весьма последовательно выполнялась директива командования о разгроме польской армии и пленении личного состава, не допуская его выхода за границу.
В Люблинском воеводстве генерал М. Сморавиньский, который занимался комплектованием воинских подразделений для пополнения сражавшихся с вермахтом частей, уже 17 сентября распустил по домам мобилизованных на восточных территориях солдат и согласился на капитуляцию при условии выпуска части за Буг, со сдачей оружия. Было подписано соответствующее соглашение. Однако вышедшую за пределы Владимира-Волынского колонну окружили советские танки. Всех взяли в плен.
Небольшая группировка «четырех полковников» сражалась на юге от Хелма поочередно с немецкими и советскими частями, пока не кончились боеприпасы. Она предпочла сдать оружие подразделениям Красной Армии, получив гарантию освобождения личного состава после регистрации. После сдачи оружия все были отправлены в лагеря военнопленных.
То же самое случилось с несколькими другими частями, с той разницей, что рядовой состав из местных вначале иногда распускался по домам.
Старый генерал Е. Волковицкий в северной части Львовского воеводства направлял части так, чтобы попасть в неизбежный плен не к немцам, а к Красной Армии, что объяснил коллегам позже, уже будучи в Козельском лагере, тем, что пребывание в немецком плену не позволило бы полякам участвовать в боях до конца войны: «Тут же у нас есть большие возможности. Конечно, нас могут расстрелять, но у нас все же есть возможность выйти из лагеря и участвовать в войне», продолжить борьбу с немецкими захватчиками{35}.
18 сентября по распоряжению генерала Ю. Ольшины-Вильчиньского было без боя сдано Вильно (Вильнюс). В приказе говорилось: «С россиянами мы не находимся в состоянии войны и с ними не воюем»{36}. При попытке выехать в Литву Олыпина-Вильчиньский был застрелен.
Временных, пересыльных лагерей было несколько: в Ковеле было сконцентрировано 6 тыс., в Хелме — более 10 тыс., в Луцке — более 11 тыс., во Владимире-Волынском — около 4 тыс., в Шепетовке — около 11 тыс., в Ровно — более 10 тыс. чел.{37}
Сдача советскому командованию успешно оборонявшегося от немцев Львова была оформлена подписанием 22 сентября протокола о передаче города на условиях свободного вывода военнослужащих, полиции и жандармерии колоннами со сдачей оружия, неприкосновенности офицеров и их личной собственности, предоставления возможности выхода на территорию третьего государства. Объясняя это решение в приказе по воинским частям и в благодарности жителям города за оказанную помощь, командующий округом генерал В. Лянгнер написал, что Красная Армия — армия «государства, с которым мы не были в состоянии войны», что при соприкосновении с советскими частями «не приказано было бороться с ними, не оставляя ничего другого, кроме переговоров с ними»{38}.
Не соблюдая договоренности, советские войска вошли в город на час раньше и начали аресты. Выходившие колонны были окружены и направлены как пленные к Тарнополю. Колонна полицейских за чертой города была расстреляна. Около 2 тыс. офицеров и 8 тыс. рядовых были размещены в лагерях.
Генерал Лянгнер немедленно отправился в Тарнополь к Тимошенко, настаивая на соблюдении протокола. Беседа с ним в присутствии члена Военсовета Украинского фронта и секретаря ЦК ВКП(б)У Хрущева закончилась отсылкой на решающую роль Москвы. Лянгнер сумел добиться вылета в Москву, где его приняли шеф НКВД Украины И. Серов («генерал Иванов») и начальник Генерального штаба РККА Б. Шапошников. Они заверили, что будут выданы соответствующие приказы об освобождении согласно двустороннему протоколу, утвержденному и маршалом Ворошиловым. Затем обещания повторялись, но почти никто так и не был освобожден. Лянгнер сумел выбраться из Львова и через Румынию выехал на Запад. Он мог считать, что ему повезло: из 49 польских генералов, в том числе отставников, 1939—1940 гг. пережили только десять{39}.
Курс на «распространение социализма» на новые территории и их население изначально был заложен в военные приказы всех уровней. Приказ № 01 от 15 сентября по Белорусскому фронту прямо указывал, что армии фронта начинают наступление на рассвете 17-го и будут оказывать помощь «повстанцам» в свержении ярма помещиков и капиталистов, а также в недопущении того, чтобы враги захватили территорию Западной Белоруссии. Установки командующих войсками Белорусского и Украинского фронтов, изложенные в приказах от 16 сентября о целях вступления Красной Армии на польскую территорию, ориентировали на классово-истребительную, гражданскую войну, раскручивание жестокости и террора, разжигание классовой и национальной ненависти, кровавое сведение национальных счетов. Приказ № 005 по тому же Белорусскому фронту, подписанный командующим фронта М.П. Ковалевым, предписывал не только «молниеносным, сокрушительным ударом разгромить панско-буржуазные польские войска и освободить рабочих, крестьян и трудящихся Западной Белоруссии», наказать правителей «панской Польши», которые «бросили теперь наших белорусских и украинских братьев в мясорубку второй империалистической войны», но и поддержать, а фактически стимулировать «выступления и восстания белорусского и украинского крестьянства в Польше» в их порыве «свернуть шею своим кровавым угнетателям»{40}.
Не менее напористым в своих вульгарно-классовых пристрастиях и стремлении уничтожить живую силу противника и «классовых врагов» был командующий Украинским фронтом С.К. Тимошенко. Он призывал трудовой народ уничтожать своих извечных врагов — польских панов — любым оружием, косами, вилами и топорами, приказывал: «Бейте офицеров и генералов!»
Если в советской и российской историографии ни ход военных действий, ни поведение командиров и политсостава Красной Армии, а также рядовых в отношении населения практически почти не исследованы, то польская историография подняла огромные архивные материалы, в том числе из российских архивов, прежде всего ГАРФа, использовала богатейшие коллекции показаний пленных из Института крестьянского движения в Варшаве и опросы многочисленных свидетелей. Судя по показаниям, содержание пропаганды было стереотипным в своей противоречивости: с одной стороны, Красная Армия пришла на помощь Польше, с другой — «Советы и Германия связаны нерушимым союзом», с третьей — возврат СССР «восточных территорий» является реваншем за 1920 год; Польша навсегда перестала существовать, но, когда она станет социалистической республикой, советские войска ей помогут и т.п.{41} Подтверждается повсеместная агитация, прямое подстрекательство к «расчету за прошлое», уничтожению «классовых врагов», грабежу имений, натравливание национальностей друг на друга. Особенно активизировались украинские националисты, применявшие такие средневековые методы зверств, как закапывание живьем в землю, вспарывание животов, сбрасывание в колодцы. Тащили волоком за повозкой, топили с грузом на шее, связывали трупы в «связки» и спускали вниз по реке... Были убиты тысячи поляков-беженцев, в том числе, например, в поселке Млынек около двухсот ветеранов-шахтеров из Силезии{42}.
Межнациональные антагонизмы были раздуты до такой степени разнузданности и кровопролития, что один из авторов пропагандистской кампании, Мехлис, согласно его рапортам, уже 22 сентября писал о вспыхнувшем глобальном украинском терроре в отношении польских крестьян и о том, что он написал три листовки против взрыва враждебности на национальной почве, с намерением объединить трудящихся разных национальностей против «польских панов»{43}. Однако они не могли притушить разожженное пламя насилия, тем более что в акцию вступили сопровождавшие воинские части оперативные группы НКВД и пограничников, которые в начале октября насчитывали на Белорусском фронте около 90 тыс. чел., а на Украинском — около 105 тыс. чел. и занимались повальными арестами и прочим для «подавления контрреволюции»{44}. Внедрялись представления о том, что Польское государство «перестало существовать» и это якобы прекращало действие международного права: пленных можно просто уничтожать, применяя «красный террор». Полная безнаказанность в распоряжении «человеческим материалом», освященная идеологией борьбы с «врагами народа», выливалась в массовые расстрелы и пытки, в добивание раненых и больных пленных, что носило все черты военных преступлений и преступлений против человечности. Партийные органы поощряли эти действия{45}.