СВОБОДА В ОБМЕН НА ПОРЯДОК

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СВОБОДА В ОБМЕН НА ПОРЯДОК

Конституция! Как же мало весит это слово по сравнению с безопасностью и спокойствием, восстановленными в интересах народа!

Альфонс XIII Испанский, 1924 г.

В отличие от своих бывших европейских «союзников», США во время Великой депрессии имели вполне сопоставимый с Германией уровень промышленного спада и безработицы. Однако Соединенным Штатам удалось сохранить демократию, в то время как в Германии к власти пришел тоталитаризм. Почему?

Отвечая на этот вопрос, Ф. Папен утверждал что «ограбление германской экономики в течение длительного времени являлось серьезной ошибкой. Всякое нарушение экономического равновесия Германии делало бремя репараций непереносимым. Более того, было ясно, что такая страна, как Германия, чья экономика в сильнейшей степени зависит от внешнего мира, станет одной из первых жертв общего экономического кризиса»{700}.

Против этого утверждения выступил Л. Мизес: «Репарационные платежи не были причиной экономических трудностей Германии»{701}. В подтверждение своих слов он отмечает, что доля репарационных платежей в общих доходах на душу населения Германии в 1925–1930 гг. составляла всего 2–3%{702}.

Взятые сами по себе репарационные платежи во время экономического бума действительно не представляли серьезных проблем. Однако этот бум для Германии был «синтетическим» он строился на постоянном притоке иностранного капитала. Стоило этому потоку остановится, и более того — повернуть вспять, кумулятивный эффект действия бегства капиталов, репараций и выплат по кредитам бросал Германию за грань выживания.

В настоящее время трудно сказать, насколько строительство немцами финансовой пирамиды, лежавшей в основе «синтетического бума», было вызвано спекулятивным интересом, а насколько вынужденно объективными обстоятельствами. Однако следует отметить, что в данном случае вина заемщика была не больше вины кредитора. Победители были профессионалами в финансовых вопросах, отлично знали ситуацию в Германии и полностью отдавали себе отчет в возможных последствиях своей собственной политики.

Характеризуя влияние иностранных кредитов и репараций, следует отметить, что совокупный платежный баланс Германии к 1931 г. был сведен почти в ноль: репарационные платежи Германии, начиная с 11 ноября 1918 г. по 30 июня 1931 г. (моратория Гувера), составили,по оценке Репарационной комиссии, 20,78 млрд. золотых марок[91], плюс германские вложения за границей, достигшие к лету 1931 г. 8,5 млрд. марок{703}. С другой стороны, Германия смогла выручить 7,5 млрд. золотых марок от продажи бумажных марок (до стабилизации валюты) и получить 25–27 млрд. марок долгосрочных и краткосрочных иностранных кредитов (со времени стабилизации валюты){704}. Если брать период, начиная с принятия плана Дауэса, т.е. с сентября 1924 г. по июнь 1931 г., то выплаченные репарации составили — 10,8 млрд. рейхсмарок, сумма кредитов Германии — 20,5 млрд., прямые инвестиции в Германию — 5 млрд.{705}.

Депрессия началась в то время, когда коалиционное правительство возглавлял лидер СДПГ Г. Мюллер (1928–1930 гг.). Предвестники кризиса появились уже в 1928 г., когда были проведены первые массовые увольнения рабочих, коснувшиеся миллионов человек. Антикризисная программа правительства Г. Мюллера, была основана на настойчивых рекомендациях крупного бизнеса, предлагавшего в качестве меры борьбы с кризисом «чрезвычайное» снижение заработной платы. На практике этот шаг, с одной стороны, вызвал врыв социальной напряженности, а с другой — привел к дальнейшему углублению кризиса.

Характеризуя ситуацию в стране в феврале 1929 г., Геббельс отмечал: «Не сформировывается никакое правительство. Никто не хочет нести ответственность…» «Кризис усиливается. Господа парламентарии не видят выхода…» «В рейхе откровенный кризис власти. Нужно либо распускать рейхстаг, либо вводить диктатуру»{706}. В стране начинался хаос.

Зверинг, министр внутренних дел, в те дни заявлял: «Право на собрания превратилось в бесправие собрания, а свобода печати — в своеволие печати. Мы не можем давать больше демагогам воспламенять массы своими речами. В прошлом году только в Пруссии при выполнении долга было убито четырнадцать и ранено триста полицейских»{707}. В сентябре 1929 г. полицай-президент Берлина Вайс встал на защиту нацистов в обмен на прекращение ими борьбы против полиции. «Да, пролилась кровь», — отмечал в то время Геббельс, когда под защитой полиции стало возможно безнаказанно орудовать в «красных» кварталах. «Полиция очень расположена к нам, — подчеркивал Геббельс, — особенно офицеры»{708}.

Нацисты оказались для полиции ценным подспорьем в борьбе с волнениями безработных, которые все чаще выдвигали левые политические лозунги. Геббельс в январе 1930 г. отмечал в дневнике: «Во всем рейхе волнения безработных. Много убитых и раненых»{709}. Безработица, которая за два года выросла почти в 8 раз, была главной проблемой, стоявшей перед правительством, второй стали репарации. Деньги, необходимые для спасения экономики, уходили на оплату долгов кредиторов[92]. Репарации, отмечал Ф. Папен, подрывали не только экономику государства, но и дух нации: «В течение всего периода выплаты репараций, в результате обесценивания денег, «экономический пессимизм» приобрел характер эпидемии»{710}.

Но социал-демократы продолжали последовательно и неуклонно выполнять все «немыслимые требования победителей»{711}. Причем вопрос о цене выплат даже не обсуждался, проблема стояла только в том — каким образом? По мнению Ф. Папена, именно «несогласие между партиями коалиции по вопросу о финансовых реформах необходимых для выполнения условий плана Юнга, привело к падению кабинета, возглавляемого канцлером-социалистом Мюллером»{712}.

Обострение кризиса привело к тому, что активность избирателей на выборах в рейхстаг 1930–1932 гг. была необычайно высока 80–85%. По итогам выборов в 1930 г. правительство возглавил представитель католической партии «Центра» Г. Брюнинг. «Его основной задачей, — по мнению Буллока, — было прекращение выплаты репараций. Он верил, что для этого необходимо было продемонстрировать странам-победительницам стремление Германии исправить экономическое положение путем уменьшения бюджетных расходов и увеличения налогов, для выравнивания бюджета»{713}.

Подход Брюнинга к выплате репараций отражал консервативный характер всех его начинаний по борьбе с кризисом. Он шел по пути, проложенному предыдущим канцлером. К тому времени «количество безработных перевалило за миллион, а выплата пособий в размере 16,6 млрд. марок в год, — по словам Папена, — оказалась совершенно недостаточной для избавления от растущей нищеты»{714}. Тем не менее, Брюнинг предложил воспользоваться чрезвычайным законом и дополнительно снизить пособия по безработице. Против этого восстали социалисты, заявив, что «правительство Брюнинга старается уничтожить основы существования демократического общества»{715}. Брюнинг не смог собрать большинства в парламенте, что привело к политическому кризису и новым выборам в сентябре 1930 г.

Брюнинг сохранил пост канцлера, а большинство в парламенте вновь осталось за социал-демократами, однако они «отказались вступать в правительство Брюнинга, вместе с тем они голосовали за его чрезвычайные законы, но отказывались брать на себя ответственность за них»{716}. Свой первый чрезвычайный закон, на основании 48 ст. конституции, направленный на «обеспечение устойчивости экономики и финансов», Брюнинг при поддержке Гинденбурга издал 1 декабря. Закон предусматривал предоставление уступок крупной промышленности и вел к конфронтации с профсоюзами. Другой антикризисной мерой стало предоставление многомиллионных субсидий юнкерам восточных провинций: 4,5 млн. акров земли к востоку от Эльбы было заложено, задолженность доходила до 2 млрд. марок[93]. Если бы закладные были опротестованы, то пришлось бы пустить с молотка большую часть территории трех приграничных германских провинций{717}.

Однако политика уступок себя не оправдала, к февралю 1931 г. безработица подскочила более чем в два раза по сравнению с предыдущим годом и достигла 4,9 млн. человек. В ответ Брюнинг предложил план, который предусматривал: национализацию за вознаграждение ряда разорившихся поместий для переселения безработных; увеличение ассигнований на пособия по безработице; уменьшение жалования госслужащим; повышение налогов и сокращение государственных расходов{718}. Бюджетный дефицит Брюнинг предложил покрыть за счет займов.

Но летом 1931 г. началось новое обострение кризиса, научался отток капитала из Германии, что всего за несколько недель привело к полному банкротству таких сверхгигантов, как «Данат-банк» и «Дрезднер банк»[94]. «С крахом «Kreditanstalt» в июне 1931 г. Австрия стала первой жертвой всемирного кризиса и была поставлена на грань катастрофы. Она была спасена только в результате политической капитуляции перед условиями, выдвинутыми французским правительством. С Германией ситуация складывалась иначе. В течение всего лета этого года канцлер, министр иностранных дел и президент Рейхсбанка совершали персональные визиты в столицы стран-победительниц с руками, протянутыми за подаянием. Их принимали вежливо, но отпускали назад ни с чем»{719}. В Лондоне Р. Макдональд посоветовал Брюнингу «искать спасения во внутриполитических мерах»{720}.

«20 июня Гинденбург обратился к Гуверу с просьбой о помощи, Гувер предложил объявить годовой мораторий по долгам Германии. Против выступило французское правительство. Тем не менее, 13 июля главный банк Германии был вынужден прекратить платежи. Четыре дня спустя Брюнинг был приглашен в Париж. Франция, Великобритания и США предложили Германии заем в 500 млн. долл., под залог некоторых материальных ресурсов, а также при принятии Германией обязательств в течение десяти лет не увеличивать военных расходов и не пытаться изменить отношения с Австрией. Брюнинг в ответ заметил, что экономика, основанная на неограниченном кредите, уже вызвала экономический коллапс, и продолжение таких отношений может оказаться фатальным»{721}.

Представление о коллапсе дают воспоминания М. Браухича: «13 июля 1931 г. экономический кризис со всеми своими опустошительными последствиями ворвался в Германию. Тысячи вкладчиков кинулись спасать свои сбережения. Закрылись двери банков, некоторые из них навсегда. Опустели кино, кафе, театры и увеселительные заведения. Казалось, все остались без денег. Тяжким бременем навалились на людей заботы о хлебе насущном»{722}. Правда, летом количество безработных удалось снизить на миллион[95], но и оставшиеся 3,9 млн. были для экономики Германии, по словам Г. Тереке, «катастрофой, последствия которой было трудно предвидеть»{723}.

В сентябре 1931 г. Федерация германской промышленности ввиду чрезвычайности ситуации предложила передать власть от парламента к авторитарному кабинету{724}. Экономическая ситуация к концу второго года правлений Брюнинга стала катастрофичной: безработица за это время выросла в два раза, промышленное производство снизилось почти на треть. В итоге экономический кризис стал стремительно перерастать в политический. Э. Генри в те годы отмечал: «Катастрофическое сокращение германской производственной базы… не только обрекает треть всего населения на физическое уничтожение. Эта катастрофа отбросила германскую промышленность к уровню прошлого столетия, привела ее на грань окончательного банкротства и подорвала экономическую базу новой, политически победившей системы»{725}.

Отчаянность ситуации характеризует и выступление Брюнинга в ноябре 1931 г., в котором канцлер заявил: «Грядущей зимой нашей важнейшей задачей будет не допустить, чтобы вражда между партиями достигла взрывоопасного предела… Федеральное и земельные союзные правительства и муниципалитеты окажутся в следующем году перед почти непреодолимыми финансовыми проблемами. Налоговые поступления будут основаны на доходах 1931 г., сократившихся вследствие экономического кризиса, и, даже без бремени репараций, мы будем вынуждены в 1932 г. применить во всех отраслях деятельности еще более строгие меры»{726}.

Брюнинг считал, что проблему можно решить только путем национальной мобилизации: «Всемирный кризис ударил по Германии особенно сильно. Он поразил нас в момент морального смятения, явившегося следствием катастроф и разочарований последних нескольких лет. Мы стоим перед лицом очень серьезной ситуации… Основной задачей, как внутренней, так и внешней политики должно стать достижение национальной независимости, в отсутствие которой молодое поколение живет в полной неуверенности относительного своего будущего»{727}. Канцлер потребовал введения чрезвычайного положения. Гинденбург не решился на такой шаг, тем более правительство Брюнинга вызывало всеобщее раздражение:

«Канцлер сознательно обратился к дефляции. Он урезает оклады, пенсии, чем вызывает неудовольствие рабочих, служащих, пенсионеров. Он ввел контроль за ценами, который раздражает крестьян, контроль за банками, который злит финансистов, он ненавистен промышленности, так как потребовал снижения цен на сырье, установленных картелями. Все его ненавидят, — отмечал французский посол Ф. Понсе, — даже социал-демократы не скрывают, что держатся за него, исключительно по причине того, что бояться худшего»{728}.

По мнению Ф. Папена антикризисные меры Брюнинга изначально были обречены на неудачу: «1931 г. лишил политику Брюнинга, пытавшегося удовлетворить все репарационные требования союзников, всяких шансов на практическое выполнение»{729}. Брюнинг самым «тщательнейшим образом» продолжал выполнять план Юнга{730}. Папен, оценивая правление Брюнинга, писал: «Личное бескорыстие Брюнинга, «равнялось только его политической слепоте, которая толкала его на продолжение курса, направленного на удовлетворение всех репарационных требований в то время, когда внутренняя ситуация в стране делала такую политику гибельной»«{731}. В результате, констатировал Папен, «последствия экономического кризиса было нельзя ликвидировать никакими силами»{732}.

Брюнинг в ответ заявлял, что «план Юнга не является соглашением равных партнеров. Мы вынуждены уступить диктату»{733}. Так, в январе 1932 г. когда Брюнинг уведомил британское правительство об отказе германского правительства возобновить выплату репараций, парижские газеты затопила волна раздражения. Лаваль был вынужден уйти в отставку. Новый французский кабинет заговорил значительно более резким тоном: «Французская нация никогда не откажется от ее права на получение репараций»{734}. Дефолт Германии, по мнению А. Ритчла, неизбежно повлек бы за собой военную интервенцию, как в 1923 г.{735}.

Британский посол Г. Рэмболд считал, что последним камнем в судьбе Брюнинга стал план «переселения на земли разорившихся восточнопрусских поместий 600 000 безработных, т.е. 10% от их пикового значения. «Учитывая малое плодородие почвы на этих территориях, он должен был выделить каждому переселенцу около 60 акров земли» или всего 36 млн. акров. «Тысячи семей, на протяжении столетий считавших эти территории своим домом, приходили в отчаяние от своей возможной будущей судьбы…»{736}. Сам Брюнинг полагал, что стал жертвой пропаганды и демагогической агитации: «Современная техника пропаганды является более разрушительной, чем какое-либо оружие. Она препятствует осуществлению и конструктивных решений, эта опасная тенденция развития в условиях современной массовой демократии»{737}.

Так или иначе, 30 мая 1932 г. Гинденбург отправил правительство Брюнинга в отставку. «В этот день Гинденбург принял Гитлера. Отменяется запрет СА…, — но суть не в том, отмечает Геббельс, — рейхстаг будет распущен. Это главное»{738}.

Парламентские методы уже не могли обеспечить победу ответственного большинства или создать работоспособную коалицию. «Судьба демократической (германской государственной партии) партии стала пугающим показателем направления, в котором движется общественное мнение…, — отмечал Ф. Папен. — Теперь, когда формы демократической жизни быстро приближались к банкротству, количество членов демократической партии в парламенте сократилось до нескольких депутатов… Ничто другое не демонстрировало столь явно провал веймарской демократии, как три последних трагических года существования этой партии, когда четыре ее представителя оставшиеся в парламенте, голосовали за гитлеровский закон об особых полномочиях»{739}. Шрайбер, представитель партии центра, тогда заявлял: «Это не был вопрос диктатуры, угрожавшей парламентским учреждениям, скорее угроза диктатуры возникла из-за слабости парламентских учреждений»{740}.

Но пока Гинденбург еще сопротивлялся и воспользовался своим правом назначения канцлера, тем самым превращая Германию в президентскую республику. Новым канцлером стал Ф. фон Папен, пользовавшийся доверием банков и биржи, широкой части промышленников и имперского сельскохозяйственного объединения. Он хоть и принадлежал к партии католического центра[96], однако позиционировал себя как канцлера, стоящего вне партий. Папен по его словам придерживался политики «просвещенного консерватизма»{741}. Папен объяснял, что он понимал под истинно консервативными убеждениями: «Наши убеждения требуют, чтобы государство строилось на базе крепкой власти»{742}.

Министры его правительства «принадлежали людям исключительно консервативных убеждений, не связанных с политикой»{743}. Правительство, придерживающееся консервативных взглядов, по словам самого Ф. Папена, «было создано для того, чтобы неработоспособную систему правления политических партий заменить государством, основанным на корпоративных принципах»{744}. Другими словами на принципах новой аристократии. Свое понимание корпоративного государства Папен дал в одной из своих речей: «Партийная политика потеряла значительную часть своего (смысла существования), когда возникла необходимость призвать нацию в целом для свершения огромного коллективного усилия… Под угрозой экономического кризиса мы должны порвать с коллективистскими теориями социалистов и предоставить возможность частным предпринимателям принять на себя долю ответственности в рамках законности и христианской предприимчивости»{745}.

В ответ на назначение Папена канцлером партия Центра потребовала передачи «ответственности за формирование правительства в руки Национал-социалистической партии»{746}. Папен пошел на компромисс и в обмен на пассивную поддержку нацистами его кабинета 16 июня, под предлогом соблюдения принципа равенства для всех партий, отменил запрет на деятельность СС и СА, введенный 13 апреля Брюнингом. Оправдывая этот шаг, Папен говорил: «Нашей задачей было постараться… усмирить нацистов путем раздела с ними ответственности за управление государством»{747}. Уже на следующий месяц «Берлин кишел молодчиками из нацистских боевых отрядов, маршировавших под звуки бесчисленных гитлеровских оркестров, — вспоминал о мае 1932 г. фон Браухич. — Серый и безликий режим Веймарской республики тонул на глазах…»{748}

Идеалом Папена в политической сфере являлся двухпалатный парламент и двухпартийная система, как в США. Подобная организация, по его мнению, могла вывести Германию из политического кризиса. Папен последовательно боролся с «искажениями демократических принципов», которые, по его мнению, составляли сущность Веймарской республики. Однако, как отмечает сам Папен, «реформировать партийную систему так, чтобы убедить каждого подчинить свои личные или партийные интересы неотложным потребностям текущего момента, оказалось невозможным»{749}.

Кроме растущего политического радикализма перед Папеном стояли еще как минимум две ключевые задачи: репарации и экономический кризис.

Проблеме репараций была посвящена июньская 1932 г. конференция в Лозанне. Тактика Папена на ней, по словам Макдональда, была основана на увязывании вопроса «о репарациях с каким либо крупным планом для всей Европы…»{750}. На такой подход Папена наталкивали слова Эррио: «Если Франция откажется от получения репараций, она должна получить за это экономическую и политическую компенсации…». Папен предложил Франции эти компенсации в виде подписания внешнеполитического консультативного пакта и объединенного Генерального штаба в целях дальнейшего открытого союза{751}. Цель союза объединение Европы в борьбе против советской угрозы.

Однако «против франко-германского пакта резко выступила Великобритания в лице Макдональда, который заявил, что любой подобный пакт нарушает баланс сил в Европе»{752}. И Эррио поспешил прервать переговоры с Папеном, «поскольку Франция не может позволить себе пойти на риск разрыва с Великобританией». В итоге Папен констатировал: «Мне пришлось признать, что Франция поставила свою дружбу с Великобританией выше любого примирения с нами». Великобритания в который раз применила свой старинный метод, служивший ей на протяжении веков, — «разделяй и властвуй», «но в тот момент ее премьер-министр, — по словам Папена, — очевидно не сознавал, что такая политика стала слишком узка для требований современной Европы. К тому же он, по-видимому, не сумел понять, что восстановление силы и здоровья пораженной нищетой и находившейся под угрозой русского тоталитаризма Германии гарантирует в будущем Центральной Европе безопасность…»{753}.

Планы самого Папена приоткрывали его откровения перед представителем Австрии, на Лозаннской конференции — Дольфусом, который просил кредит у Франции. Последняя согласилась его предоставить на условии — если Австрия будет воздерживаться от сближения с Германией. Папен на это заявил Дольфусу: «Вам совершенно необходимы эти деньги. Постольку, поскольку это меня касается, — чем больше дадут вам западные державы, тем лучше. Подписывайте любые политические условия, касающиеся ваших отношений с Германией, какие они станут вам навязывать. Я не буду возражать. Однажды и довольно скоро, наши страны объединяться, и тогда мы поглядим, каким образом они захотят вернуть свои деньги»{754}.

Между тем переговоры о репарациях зашли в тупик. Эррио заявлял Папену: «Вы представляете, сколь невозможно мне, представ перед палатой, объявить, что Франция ничего не получит? Это немыслимо! Они меня тотчас же сровняют с землей»{755}. Макдональд приводил еще один существенный довод: «Франция ни в коем случае не откажется от требования окончательной выплаты, в особенности ввиду того, что Соединенные Штаты относятся отрицательно к вопросу об отмене репараций…»{756}.

Папен объяснял Эррио и Макдональду, что его правительство является последним «буржуазным», которое они видят в Германии. «Если нам придется вернуться домой, не добившись никакого успеха, то на наше место придут левые или правые экстремисты». Эррио назвал этот аргумент шантажом»{757}. По мнению Папена позиция великих демократий в Лозанне привела к тому, что у «последнего «буржуазного» правительства Германии просто не оказалось ни малейших шансов на существование и не было никакой возможности остановить поднимающуюся волну радикализма»{758}.

По возвращении с Лозаннской конференции Макдональд и Эрррио были встречены аплодисментами своих парламентов, — конференция еще теснее сблизила Англию и Францию. Делегация Папена при возвращении в Германию была встречена «градом тухлых яиц и гнилых яблок»{759}. После Лозанны Папен был вынужден ввести чрезвычайное положение и прямое правление в Пруссии и Берлине. В радиопередаче, предназначенной для Америки, Папен заявил, что его правительство «было вынуждено вмешаться в ситуацию из-за угрозы возникновения гражданской войны»{760}.

Гражданская война уже почти началась. В середине 1932 г. происходили ожесточенные столкновения между фашистами и коммунистами. В июне с обоих сторон погибло более 80 человек, в июле — 86. Канцлер был вынужден перейти к жестким мерам. В июле после побоища в пригороде Гамбурга Папен распустил социал-демократическое правительство Пруссии. Представители СДПГ не сопротивлялись. Характерным был следующий пример, когда новый министр полиции Пруссии Брахт потребовал от прежнего социал-демократа Зверинга сдать дела, последний заявил, «что подчинится только насилию. — Какая форма насилия Вас больше устраивает? — любезно осведомился Брахт. — Пусть с наступлением темноты два полицейских офицера выведут меня из министерства, — ответил Зверинг»{761}.

Июльские выборы принесли сокрушительную победу фашистам, количество голосов, поданных за них, выросло более чем в два раза, с 6,4 до 13,7 млн. голосов. «Настоящая причина роста популярности нацистов, — по мнению Папена, — заключалась в отчаянном состоянии германской экономики вкупе с общим разочарованием результатами Лозаннской конференции»{762}. Даже фон Сект, воспитанный в традициях полного отделения армии от государства, рекомендовал своей сестре голосовать за Гитлера: «Молодежь права. Я слишком стар»{763}. Папен был вынужден пригласить Гитлера занять пост вице-канцлера, но Гитлер требовал все либо ничего.

Характеризуя глубину экономического кризиса, в начале своего правления Ф. Папен писал: «Мы были вынуждены начинать в крайне невыгодных условиях. Казна была в буквальном смысле пуста, и правительству только с большим трудом удалось выплатить государственным служащим жалованье за июнь»{764}. Примерно 23,5 млн. немцев — почти 36% населения — зависели от общественных фондов. Но главной проблемой была стремительно растущая безработица. 13 августа Гинденбург потребовал от канцлера немедленно приступить к широкой программе трудоустройства.

Основным инструментом антикризисной программы Папена, носившей пролиберальный характер, «стали особые процентные облигации («налоговые сертификаты»), обеспечивающие освобождение от налогов, при помощи которых предполагалось снабдить промышленность оборотным капиталом, поощрить создание новых рабочих мест и способствовать расширению производства[97]. Каждый дополнительно принятый на работу рабочий обеспечивал своему нанимателю уменьшение на 400 марок суммы взимаемых с него налогов. Другие изменения в шкале налогообложения способствовали введению сорокачасовой пятидневной рабочей недели за счет найма возможно большего количества рабочих». Для реализации программы было выделено 2,2 млрд. марок, полученных из внутренних источников. «Это потребовало наших последних резервов», — отмечал Папен{765}.

Против выступили социалистические партии и президент Рейхсбанка Лютер. Папену пришлось пригрозить последнему, что он может обойтись и без него. Одновременно Папен направил усилия для подавления деятельности профсоюзов и движений безработных, выступил за снижение субсидий безработным, отменил «проекты Брюнинга» заселения помещичьих земель и продолжил политику финансирования задолженности помещиков.

Результаты антикризисной программы на первый взгляд обнадеживали. За первый месяц реализации программы, по словам Папена, безработица снизилась на 123 000 человек. Однако с экономической точки зрения антикризисная программа Папена в кризисных условиях могла дать только краткосрочный эффект, поскольку она, прежде всего, стимулировала предложение на уже и так затоваренном рынке. Фактически программа была нацелена на оказание краткосрочной помощи промышленникам, а не на выправление макроэкономической ситуации[98]. Рано или поздно план Папена должен был с удвоенной силой обрушиться на его же создателей. Что и произошло, безработица снова стала расти. Индикатором перемен стал отказ банков акцептировать «налоговые сертификаты»: «Рынок не готов с такой быстротой принимать предложенные ценные бумаги»{766}.

Пока же — успех антикризисной программы по мнению канцлера сулил многообещающий эффект на предстоящих выборах, которые Папен после сентябрьского роспуска рейхстага назначил на 6 ноября. Проблема, по мнению Папена, состояла только в том, что у него не было своей партии. Г. Рэмболд накануне выборов, в этой связи замечал: «Люди, желающие поддержать правительство Папена, число которых в настоящее время растет, просто не знают за кого им голосовать»{767}.

Обстановку, в которой проходила подготовка к выборам, в своем дневнике передавал Геббельс: «Во всем рейхе вспыхивают частичные забастовки, правительство против этого совершенно бессильно… Потсдам!… Шесть часов подряд марширует перед фюрером немецкая молодежь»{768}.

Тем не менее на ноябрьских выборах нацисты потеряли 35 мест, что можно было отнести к победе Папена, но коммунисты на них же наоборот получили 11 новых мест, что вызвало панику в либеральных и консервативных кругах. А партия центра и демократическая партия, на поддержку, которых мог рассчитывать Папен, вместе набрали в сумме почти в 3 раза меньше голосов, чем нацисты и — в 1,5 раза меньше, чем коммунисты. Показательно, что еще 12 сентября рейхстаг подавляющим большинством голосов принял вотум недоверия кабинету Папена, внесенный КПГ. Это означало, что, кроме Немецкой национальной партии Гутенберга, ни одна из партий не поддержала экономическую программу канцлера{769}.

Папен попробовал договориться с военным министром Шлейхером и Гитлером, но переговоры закончились безрезультатно. Канцлер приходил к выводу, что на создание коалиционного правительства не было никакой надежды. Г. Рэмболд доносил британскому правительству: «Папен… одержим идеей, что политические партии никоим образом не отражают мнение народа Германии и что страна в действительности выступает за авторитарное правление…»{770}. Эти выводы подтверждала «Deutsche Tagezeitung», которая 18 ноября 1932 г. писала: «После тринадцати лет партийных баталий народ ища спасения, до такой степени уверился в необходимости введения авторитарного правления, что даже партии, наиболее преданные парламентским принципам, более не видят в них решения наших проблем»{771}.

Надежда была только на армию. Однако ее вмешательство в существовавших условиях, по мнению Папена, лишь катализировало бы ситуацию: «Шлейхер не оставил у меня сомнения, что он выступает в роли представителя армии — единственной оставшейся в государстве устойчивой организации, сохранявшей единство и свободной от политических распрей… В условиях … кризиса этот инструмент поддержания законности и порядка можно было удержать от вмешательства в угрожавшую стране гражданскую войну только при условии, что разрушающаяся партийная система власти будет заменена авторитарным правительством»{772}.

Папен был уже готов ввести диктатуру, но у него не было преданных боеспособных сил, необходимых для ее удержания. Майор Отт, начальник Политического департамента военного министерства, докладывал правительству Папена: «… подробное исследование показало, что одновременная охрана границ и защита общественного порядка… находятся за пределами возможностей федерального и земельного правительств. В связи с этим правительству было рекомендовано воздержаться от введения чрезвычайного положения»{773}. 3 декабря 1932 г. Гинденбург заявил Папену: «Я слишком стар и очень много повидал в жизни, чтобы принять на себя ответственность за возникновение гражданской войны. Единственная оставшаяся у меня надежда — в том, что бы дать возможность попытать счастья Шлейхеру»{774}. Геббельс радостно замечал по этому поводу: «Канцлером назначен Шлейхер… Когда он падет настанет наша очередь»{775}.

Формулируя принципы своей программы, К. Шлейхер заявлял: «Единственным способом победить радикализм является обеспечение людей работой, и если мы окажемся в состоянии это сделать, то люди, которые сейчас поддерживают нацистов, скоро успокоятся»{776}. К концу 1933 г. общее число полностью безработных достигло 7,5 млн. человек, или около 40% от общей численности рабочих[99]. Вместе с неработающими членами семей это оставляло не менее 20–25 млн. человек, которые в большинстве своем лишились всяких средств к существованию, ибо пособия ло. безработице получали в годы кризиса только 15% общего числа безработных. Те, кто не получал и этих весьма скромных сумм, оказались перед реальной угрозой голодной смерти{777}. Примерно столько же рабочих было занято неполную неделю. Да и те, кто по-прежнему был занят в течение полного рабочего дня, получали гораздо меньше, чем до наступления кризиса. По официальным данным, средняя заработная плата немецких рабочих снизилась за 1929–1932 гг. с 53 до 22 марок в неделю, т. е. более чем в 2,5 раза. При этом официальный прожиточный минимум семьи из 4 человек составлял в то время 39 марок в неделю. Что же касается семей безработных, то их положение становилось совершенно безнадежным: лишь небольшому меньшинству из них удавалось перебиваться, получая нищенское пособие в 10–12 марок в неделю, остальные же были брошены на произвол судьбы{778}. Антикризисные меры Шлейхера были связаны с попыткой ослабить напряжение проведением социальных реформ. По мнению Шлейхера «ни одно антирабочее правительство не могло продержаться — рабочих слишком мно-го»{779}. Начиная свою программу, новый канцлер отменил решения предыдущего правительства о снижении зарплаты, собирался ввести контроль за ценами на уголь и мясо, начал аграрную реформу — отчуждение 800 тыс. акров земли в пользу 25 тысяч крестьян и безработных, вступил в переговоры с профсоюзами. Шлейхер выступал как против нацистов «профессиональных нарушителей спокойствия», так и коммунистов, как «движения, враждебного государству»{780}.

Тем не менее Шлейхер настаивал на том, чтобы «облегчить кризисное положение в экономике путем расширения торговли с СССР»{781}. Кроме этого канцлер поддерживал необходимость государственного регулирования экономики.

В основу плана Шлейхера по борьбе с безработицей легли предложения «Союза земельных общин». Для его непосредственного исполнения Гинденбург чрезвычайным законом назначил имперским комиссаром по трудоустройству Г. Гереке. Последний, обосновывая свой план, утверждал: «Даже самая совершенная система финансового обеспечения безработных не решила бы проблему в целом, лишь широкая программа по трудоустройству могла привести к выходу из тупика. При этом задача заключалась в том, чтобы по возможности целиком занять безработных так, как это означало бы обеспечение им полной зарплаты. Повысив покупательную способность, можно было добиться оживления экономики и увеличения налогопоступлений»{782}. «План Гереке», по сути, предвосхищал все те меры, которые позже в США предпринял Ф. Рузвельт[100].

План предусматривал организацию важных для народного хозяйства инфраструктурных общественных работ (постройку дамб, осушительные и мелиоративные работы, улучшение коммуникаций с сельскими районами путем строительство скоростных автомагистралей, мостов, энергетических предприятий и т.д.). Осуществление работ должно вестись под единым руководством в соответствии с планом, с привлечением частного капитала, для обеспечения дальнейшего подъема экономики. Финансирование работ должно обеспечиваться за счет ограниченных, беспроцентных кредитов, на основе приоритетов государства и т.д.{783}. План также включал создание крестьянских и ремесленных поселений вблизи крупных городов, улучшение квартирных условий для наиболее нуждающихся и т.п. Кроме этого, как и у Брюнинга, план предусматривал переселение части безработных на земли разорившихся восточнопрусских юнкеров.

Президент Рейхсбанка Лютер высказался против «плана Гереке», поскольку, по его мнению, он ведет к усилению инфляции{784}. Против канцлера выступили и юнкера, которым он г угрожал отчуждением помещичьих земель. Против «плана Гереке» резко выступили Ф. Папен, К. Сименс, Бош, К. Дуйсберг, Имперский союз промышленности, Имперский земельный союз, Имперский банк в лице Шахта. Газета крупных промышленников «Виртшафтсполитише нахрихтен» заявила, что этот «социалистический эксперимент» причинит большой вред экономике{785}. Папен, в свою очередь, утверждал, что программа трудоустройства Гереке «находится в полном противоречии с нашими прежними убеждениями о необходимости развертывания свободного рыночного хозяйства»{786}.

Шлейхер связывал противодействие большого бизнеса своим реформам с тем, что «крупные предприятия хотят пользоваться всеми выгодами частнособственнического хозяйства, а все убытки, прежде всего риск, перекладывать на государство»{787}. Предприниматели ответили на социальные реформы Шлейхера новым сокращением зарплат и производства, увеличением количества безработных, преднамеренно идя на обострение кризиса. Торглер, представитель нацистской партии в рейхстаге, оказался прав, когда «саркастически заметил… что планы (Гереке) неосуществимы. Этого никогда не допустят представители крупной промышленности»{788}.

Единственная политическая партия, на чью поддержку мог рассчитывать Шлейхер, — СДПГ, вопреки требованию профсоюзов, отвергла предложение о сотрудничестве. Социал-демократы, посчитали «эксперимент» Гереке чересчур социалистическим{789}.

Кроме преодоления экономического кризиса, перед Шлейхером стояла не менее актуальная задача — нейтрализация фашистской партии. В этих целях Шлейхер попытался расколоть НСДПГ, для чего предложил Штрассеру пост вице-канцлера и министра президента Пруссии[101]. Последний действительно вышел из партии. По свидетельству Геббельса, Гитлер был в отчаянии: «Если партия расколется, я застрелюсь в три минуты»{790}. Но Гитлеру удалось восстановить дисциплину. Папен по этому поводу замечал: «Мне кажется, что все ходившие тогда слухи о слабости партии были сильно преувеличены»{791}.

Свою роль в поражении Шлейхера сыграло и правительство, выступившее против канцлера. Правительство, доставшееся ему в наследство от Папена, «недовольство отставкой Папена в кругах имперской промышленности было настолько велико, что Шлейхер вынужден был пойти на значительные уступки… он примирился, что большинство министров Папена осталось на своих местах»[102]. Это, по мнению Гереке, обрекало на неудачу всю концепцию «укрощения» фашизма Шлейхера{792}. Поражение Шлейхера приводило последнего к той же мысли, что ранее Папена и Брюнинга, — невозможности сформировать кабинет парламентского большинства, «если только не назначить канцлером Гитлера, единственной альтернативой является объявление чрезвычайного положения и роспуск рейхстага»{793}.

Гинденбург отказал Шлейхеру, как и месяцем раньше Папену. «С тех пор положение продолжало ухудшаться на протяжении семи недель… Если гражданская война была вероятна тогда, то она стала еще более вероятна теперь, а армия еще менее способна справиться с ее развитием…» — замечал Папен{794}. Геббельс оказался прав когда пророчествовал в своем дневнике: «Шлеихера назначили канцлером. Долго он не протянет»{795}. Шлейхер продержался у власти меньше двух месяцев — 29 января 1933 г. Гинденбург отправил его в отставку. В тот день сто тысяч рабочих собрались в центре Берлина, протестуя против назначения Гитлера{796}.

Но на следующий день 30 января Гинденбург назначил Гитлера канцлером. Германии. «Никогда широкие народные массы не приветствовали и не встречали таким ликованием ни одно правительство Веймарской эпохи… — отмечал Нольте. — В Берлин по улицам стекались гигантские колонны, не нуждаясь в полицейской защите, и окруженные симпатией наблюдателей, в военной форме и военном строю, они проходили через Брандербургские ворота мимо резиденции рейхспрезидента и нового рейхсканцлера»{797}.

Гитлер стал последней надеждой Германии. Генерал фон Фрич, Главком сухопутных войск, отправленный Гитлером в отставку, тем не менее говорил: «Этот человек судьба Германии, как в добром, так и в злом. Если он теперь свалится в пропасть, то увлечет за собой всех нас. Сделать ничего нельзя». Гитлер не сомневался в своей исключительности, несколько лет спустя он заявлял: «В сущности, все покоится на мне; все зависит от моего существования. Вероятно, никто и никогда не будет в такой степени, как я, пользоваться доверием германского народа. Вероятно, никогда в будущем не будет такого человека, располагающего такой властью, как я. Вот почему мое существование является политическим фактором наибольшего значения… я — незаменим. Ни военный, ни штатский не могут меня заменить. Я знаю свои способности и свою силу воли… Судьба рейха зависит от меня и только от меня»{798}.

Гитлер, по воспоминаниям современников, производил магнетическое впечатление: «Мощь его личности трудно поддается описанию, — вспоминал Папен, — В его манерах и внешности отсутствовали даже намеки на доминирующий характер или гениальность, но он обладал колоссальной силой внушения и исключительной способностью подчинять своей воле не только отдельных людей, но, что самое главное, большие массы народа. Он умел подавить и убедить в своей правоте всякого, кто находился с ним в постоянном контакте. Даже люди, взгляды которых радикально отличались от его собственных, начинали верить по крайней мере в его искренность»{799}.

А. Шпеер, излагая причины своего вступления в НСДАП, писал: «Я вовсе не выбрал НСДАП, я перешел к Гитлеру, чей образ при первой же встрече произвел на меня сильнейшее впечатление, которое с тех пор уже не ослабевало. Сила убеждения, своеобразная магия отнюдь не благозвучного голоса, чужеродность, пожалуй, банальных манер, колдовская простота, с которой подходил к сложности наших проблем, — все это сбивало меня с толку и в то же время завораживало»{800}. Шпеер заострял внимание на прагматизме Гитлера: «…было бы ошибкой отыскивать у Гитлера идеологически обоснованный архитектурный стиль. Это не соответствовало бы его прагматическому мышлению»{801}. Геббельс от восхищения Гитлером просто не находил слов: «Ему невозможно возразить. Это бьет в самую точку. Он гений. Очевидно: он творящее орудие божественной судьбы. Я потрясен им…»{802}.

Слова Папена, Шпеера, Геббельса можно расценить, как предвзятые, но вот уже группа англиканских священников выражает «безграничное восхищение моральной и этической стороной национал-социалистической программы…». Английский журналист В. Бартлет, описывая свое интервью с Гитлером, буквально воспел «его огромные карие глаза — такие большие и такие карие, что поневоле становишься лиричным». И это при том, что у Гитлера были голубые глаза{803}. У. Черчилль с симпатией писал о том, как энергично и настойчиво Гитлер вел борьбу за власть в Германии, обнаружив в этой борьбе «патриотическое рвение и любовь к своей стране»{804}. 19 мая 1933 г. ведущий политический обозреватель своего времени У. Липпман, прослушав по радио выступление Гитлера, охарактеризовал его, как «подлинно государственное обращение», дающее «убедительные доказательства доброй воли» Германии. «Мы снова услышали, сквозь туман и грохот, истинный голос подлинно цивилизованного народа. Я не только хотел бы верить в это, но, как мне представляется, все исторические свидетельства заставляют верить в это»{805}.

Однако, несмотря на все таланты Гитлера, он никогда не пришел бы к власти, если бы для этого не создалось соответствующих условий. Гитлер пришел к власти только после того, как с кризисом не смогли справиться его демократические предшественники. Мюллер капитулировал первым, Брюнинг продержался у власти чуть более двух лет. Президентские канцлеры, уже по сути полудиктаторы: Ф. Папен — 6 месяцев, Шлейхер — менее 2 месяцев. Ф. Папен наканне прихода Гитлера к власти в этой связи утверждал, что нацистское государство возникло «пройдя до конца по пути демократии». Г. Геринг в своей оправдательной речи на Нюрнбергском трибунале был еще более категоричен: «Демократия привела Германию к катастрофе. Только принцип вождя мог ее спасти»{806}.

Производство промышленной продукции, экспорт и безработица, на конец года, 1933=100%[103] 

Гитлер стал вождем немецкого народа, но на деле он оставался лишь заложником тех сил, которые привели его к власти. «Сам Гитлер, божественный вождь, меньше, чем кто-либо, может проводить свою личную политику, — отмечал в этой связи Э. Генри. — Он стремится быть математической равнодействующей всех разнородных сил, которые борются в его партии, чтобы оказаться признанным пророком. От того, как это ему удастся зависит его популярность»{807} (выделено в оригинале). Аналогичную мысль высказывал и У. Черчилль: «Диктатор, при всем своем величии, находится во власти своего партийного аппарата. Он может двигаться только вперед; назад пути ему нет. Он должен наводить своих гончих на след и спускать их на зверя, иначе он, подобно древнегреческому Актеону, сам будет ими растерзан. Всесильный внешне, он бессилен внутри»{808}.

Гитлер стоял первым, но не последним в списке претендентов на абсолютную власть. Он не был субъективным фактором, случайностью — злым гением Германии и мира, а являлся закономерным следствием действия объективных сил: «в гитлеризме нет ничего случайного»{809}. Если бы пришел не Гитлер, то был бы другой. В то время на ближайшей очереди стояли еще более радикально настроенные Геринг и Рем:

«Расстановка политических сил в лагере Гитлера очень неустойчива… — писал Э. Генри. — Чем сильнее будут трения между отдельными элементами… социальными и политическими группами, тем крупнее и значительнее будет становиться роль Геринга… Во имя своего бонапартизма он пойдет на все и за ним пойдут многие… Он с каждым днем все больше становится «человеком сильной руки» в национал-социалистической партии, воплощением северогерманского прусского духа в отличие от колеблющегося «центриста», «австрийца Гитлера»{810}. Геббельс отмечал в 1931 г.: «У Геринга мания величия… Ему уже мерещится, что он рейхсканцлер»{811}. У. Додд позже также заметит: «По-моему, он (Геринг) во всем похож на Муссолини и готов развязать войну в любой момент»{812}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.