ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Як запродав гетьман

У ярмо християн,

Нас послав поганяти,

По сво?й по землi

Свою кров розлили

I зарiзали брата…

Т. Шевченко

Весной 1649 года над Крымом снова нависла зловещая тень голода и смерти. С гнилого Сиваша распространилась эпидемия чумы и косила ногайские юрты одну за другой, в небе ни облачка, саранча сожрала всю траву в Буджацкой степи — ногаи охотно собирались на войну с Ляхистаном.

Ислам-Гирей послал гонцов к беям. Откликнулись все, кроме ширинского бея Алтана. С тех пор как Тугай пошел на открытый сговор с ханом и вернул в Бахчисарай ненавистного Сефера Гази, он замкнулся в своей резиденции на окраине Старого Крыма и, потеряв политический вес при дворе, старался утешить себя мирскими хлопотами — перестраивал дворец, с таким размахом, чтобы он был величественнее ханского.

Однако тут веяло запустением, зарастали спорышем когда-то оживленные дороги, не радовали путников возвышавшиеся вокруг усадьбы тополя, посаженные потомками ширинского рода.

Можно было видеть, как каждое утро бейские слуги выводили к большому деревянному кругу в усадьбе пятьдесят ухоженных арабских жеребцов; в заезжем дворе весь день плясали цыгане; стены гарема выросли выше деревьев в саду, виднелись они с берега Индола, но все напрасно, не приезжали высокие гости во дворец Алтана, ничего уже не значило его богатство, и старокрымский властитель тревожился, что его гордость может навлечь гнев хана. Но на поклон идти не мог. Как?! Идти смирным, покорным туда, где его предки и он сам всегда чувствовали себя владыками? Разве до недавнего времени не открывались перед ширинскими беями ворота настежь, сам хан не выходил ему навстречу, а бейские сыновья не врывались в гарем и не выбирали себе самых красивых ханских наложниц? Ширины! Что осталось от них при крутом Исламе? Проклятый Тугай… Какую победу помог одержать Хмелю, а паче — Ислам-Гирею!

Удивление и страх охватили Алтана, когда он из окна дворца увидел, как пали ниц стражники на мосту перед тремя всадниками, в одном из которых он узнал самого хана. Наспех набросил на себя меховую шубу, натянул на голову тюрбан и вмиг выбежал к воротам.

— Не идет гора к Магомету, Магомет идет к горе, — насмешливо промолвил Ислам, слезая с коня. — Что же ты стоишь, не приветствуешь меня и не зовешь слуг, чтобы отвели моего аргамака, и не подносишь чаш с шербетом? Или, может, думаешь, как бы схватить хана, чтобы передать великому визирю, старому Кепрюли, опекуну желторотого султана?

Алтан-бей вытаращил глаза, молнией вспыхнула догадка: не за поддержкой приехал к нему Ислам-Гирей, когда пятихвостый бунчук перешел в руки Мухаммед-паши Кепрюли. О, это не выскочка Нур Али и не спокойный Аззем-паша. Друг кардинала Ришелье, он подговаривал когда-то Амурата выступить на стороне Франции против Габсбургов; будучи анатолийским кадиаскером, Кепрюли бесцеремонно и воинственно вмешивался в дела двора и за это был сослан в далекую Конью. Что теперь запоет Ислам-Гирей?

— Кепрюли? — переспросил бей, и хан спокойно подтвердил кивком головы. Он торжественно посмотрел на Алтана и сказал твердым голосом:

— Это пришел умный и опытный маг, чтобы спасти Порту, которую пропил Ибрагим. Он бросил флот на Венецию, он пригрозил мне гневом, если я не окажу помощи Хмельницкому, и сам обещал гетману выставить шесть тысяч румелийских янычар. Спешит помочь Хмельницкому, чтобы упредить царя Руси. Ха-ха! Покойный Ибрагим обещал мне шелковый шнур за мой союз с Ихмелиски, этот же — наоборот!

Алтан-бей не понял, почему хан противится политике Порты в отношении к Польше.

— Ты же сам добился этого, Ислам.

— Ширинский бей, — ответил хан, — не желает осчастливить своим присутствием заседание совета дивана, и дипломатические тонкости стали недоступны для него. В этой войне мне не нужны турки. Для победы над Ляхистаном достаточно моих и казацких войск. Хмельницкий сейчас ведет двойную игру и не думает о том, что этим может навлечь на себя мой гнев. С Москвой договаривается! Но пойдем! Не к лицу нам при слугах говорить о государственных делах, бей. И гляди, не вздумай дурить, мои сеймены расположились возле Индола.

— Да сохранит твою жизнь аллах, хан, — сложил руки на груди Алтан-бей. — Заходи в мой диванный зал. Когда-то в нем собирались на совет сильные мужи Крыма, теперь же, при тебе, опустел мой двор…

— Собирались на совет и для заговора, — бросил Ислам-Гирей, идя рядом с беем. — И поэтому я вынужден был ограничить ваше бейское своеволие. А если, Алтан, ты отныне будешь перечить мне, берегись, могу уничтожить. И не питай больше надежд на Кепрюли, и не слишком радуйся тому, что Тугай-бея призвал к себе ангел смерти Азраил.

— Вот это новость! — воскликнул Алтан. — Я не знал об этом… — И радость, вызванная смертью удачливого соперника, зажглась в глазах Алтана. — Черные вести приносишь мне, хан… Да возрадуются в могиле кости ногайского храбреца.

Ислам-Гирей ехидно улыбнулся:

— Не печалься, Алтан. На его место я назначил Карачи-бея, он не хуже Тугай-бея. Тебя же я хочу спросить, почему ты думаешь только о собственном благополучии? Разве ты не видишь, что сегодня каждый шаг, каждое наше слово определяют судьбы Крымского улуса, в котором и тебе, и твоим наследникам придется жить?

Ширинский бей не ответил, слова хана угнетали его, он еще не мог смириться с утратой своей власти.

Диванный зал Алтана был не менее пышен, чем ханский. Потолок выложен самшитовыми клиньями с позолотой, стены расписаны вязью, миндеры оклеены золотистой парчой, под потолком — люстра с сотнями свечей.

— Присаживайся, хан, — указал бей рукой на обитое оранжевым сукном высокое кресло с золотым полумесяцем на спинке. Сам сел на дубовый массивный табурет. — Я слушаю тебя. Что теперь собирается делать киевский триумфатор Хмель?

Ислам-Гирей долго молчал, рассматривая инкрустированный перламутром чубук Алтановой трубки. Он сам не курил, только задумчиво наблюдал за кольцами дыма, которые поднимались из чубука.

<Киевский триумфатор… Да, действительно, о таком триумфе не мечтал и Владислав Четвертый, когда ему уже казалось, что он одной ногой стал на подмостки московского престола; а можно ли сравнивать торжественный въезд багдадского победителя в Стамбул с въездом в Киев победителя под Желтыми Водами и Корсунем? Амурата IV отравили, а под копыта гетманского коня в стольном граде Украины народ разостлал вышитые рушники, тянувшиеся от Золотых Ворот до Софийского собора, и сам патриарх Паисий благословил гетмана Украины Хмельницкого*.

_______________

* 23 декабря 1648 года в Киеве у Золотых ворот и Софийского

собора состоялась торжественная встреча победоносного

крестьянско-казацкого войска во главе с Б. Хмельницким. Среди

встречавших был и иерусалимский патриарх Паисий.

Но разве ради почестей вернулся Хмельницкий из-под Замостья? О нет! О другом думал этот барс с умом змеи. Он бросил клич посполитому лядскому люду, и в Татрах уже поднялись горцы, взяли топоры, и еще день-другой — и чернь Ляхистана пойдет к Хмельницкому. Нужен ли будет тогда гетману союз с нами? Иной союз задумал заключить он, возвращаясь в Киев, — с Москвой.

А шли до сих пор вместе…>

И вот мимо Белой Церкви и Бердичева, после позорного поражения польской шляхты под Пилявкой, через опустевший Збараж без остановки наступали казацкие полки на Львов, а рядом, не теряя зря воинов, не отставал Тугай-бей, чтобы под городом Льва скорее получить плату золотом. Предводитель ногаев собственноручно отсчитал двести тысяч червонных злотых, которые принесли львовские шляхтичи в качестве выкупа, и татарские кони поскакали дальше по выжженным польским селам и местечкам ногайцы были уверены, что теперь без боев достигнут Вислы и с неисчислимыми богатствами вернутся в Ногайскую степь, которая еще не оправилась от голода. И тогда…

Тогда Ислам-Гирей будет знать, что делать, имея за плечами такую силу, как Украина. Хан, словно приготовившийся к прыжку лев, устремил свой взор к Стамбулу. Дворцовый переворот освободил его от необходимости дипломатничать. С султаном-ребенком он не хотел разговаривать — ведь конь Хмельницкого топтал копытами землю над Вепром вблизи Замостья! Смелые планы рождались в голове Ислам-Гирея, и он поспешно принялся формировать татарские войска. Их надо было собрать тысячи: одни — бросить на Кафу, другие — привести на Украину, чтобы показать победителю Хмельницкому, когда тот остановится возле Вислы. Чтобы увидел силу Ислам-Гирея и считался с волей южного союзника.

А когда уже можно было осуществить этот замысел и Ислам-Гирей благодарил аллаха за то, что надоумил его вступить в союз с казацким гетманом, кто? — бог православный или же сам шайтан — подсказал гетману вернуться в Киев и начать переговоры с московскими людьми — послами царя Алексея Михайловича. Неверный тянется к неверному — поэтому надо быть настороже.

А за это время шляхта немного оправилась после поражений. Не начать ли переговоры с ней?

— Хмельницкий проиграл время, — промолвил наконец хан, не веря в правоту своих слов (зачем ширинскому бею знать о его намерениях), — но война идет, и мы не выходим из игры. Где прошло переднее колесо арбы, там пройдет и заднее. Я хочу, Алтан, получить от тебя тридцать тысяч отборных воинов. Мне нужно такое войско, которое превосходило бы польское и казацкое, вместе взятые. Чтобы я мог диктовать условия любой стороне. Ты должен привести их к Карасубазару не позже чем через две недели. И не злоупотребляй моим терпением, бей. Я заплачу тебе сполна — за добро или за зло.

В конце мая Хмельницкий, оставив под Бердичевом семнадцать отборных полков, отправился в сопровождении кропивенского полковника Филона Джеджалия и миргородского Матвея Гладкого и нескольких сотен казаков навстречу хану — за Умань, к Черному лесу.

Ислам-Гирей уже ждал гетмана со стотысячным войском, прибыв сюда с Перекопа по давно знакомому Черному шляху. Через Ингулец, Ингул, Синюху шли буджанцкие и джамбуйлуцкие ногаи в вывернутых бараньих тулупах и шапках, горцы в пестрых кафтанах, с сагайдаками за плечами, длинноволосые, похожие на казаков черкесы в высоких белых папахах и тысячи румелийских янычар. Шли по проторенным дорогам, не сворачивая в близлежащие села, железной была рука хана, который спешил со своими войсками на соединение с гетманом, в надежде получить хороший ясырь.

Два дня отдыхали, ожидая гетманской свиты.

Загрохотали тамбурины, зазвенели гусли, запищали зурны — из лагеря выехал хан, одетый по-боевому: в шлеме с острым наконечником и в кольчуге. Рядом с ним по бокам — Крым-Гирей и Кази-Гирей, а позади конный отряд сейменов.

Ударили в литавры, заиграли сурмы — к хану направился Хмельницкий в горностаевой мантии, держа в руке булаву, усыпанную драгоценными камнями. Рядом — полковники.

Гетман поклонился, хан милостиво опустил веки, но ненадолго хватило высокомерия. Привыкший к седлу и состязавшийся в поединке не изысканными фразами, а мечом и делом, он мрачно спросил:

— Что получат мои воины?

— Крым заселишь шляхтой, — кратко ответил Хмельницкий.

В этом ответе было столько уверенности в победе, столько силы прозвучало в голосе гетмана, что хан вздрогнул, и восхищение, а вместе с тем какое-то чувство страха овладело им. Он исподлобья взглянул на гетмана: перед ним стоял не тот Хмельницкий, который просил у него помощи в Бахчисарае, — малоизвестный сотник и капитан низовых сечевиков в Дюнкерке. Представитель великого государства, которое вдруг выросло на развалинах обобранной шляхтой Речи Посполитой, всеми признанный победитель не о помощи просит теперь, а предлагает плату за союз. На миг представил себе казацкого богатыря, который одним плечом коснулся Московитии, а другим Пруссии, упершись спиной к Швецию, давит мощной грудью на Причерноморье, вытесняет из Диких степей Джамбуйлуцкую и Буджацкую орды и протягивает руку к Перекопу. Рушатся замки Оркапу, и вот тянется рука, чтобы зажать Крым…

Прищурив глаза, Ислам резко спросил:

— А если не достанешь ляхов, чем заплатишь?

— Нет такой силы теперь в мире, чтобы могла устоять перед нашей, хан, — ответил Хмельницкий и в этот момент перехватил пламенный взгляд белокурого ханского воина.

Пламя пылало в его глазах, лицо светилось восхищением, воин всем телом подался вперед, словно решился преодолеть пространство между ханской и гетманской свитой. Хмельницкий скупо улыбнулся из-под усов, и сеймен покраснел.

Хан повернул коня и отправился в лагерь.

Джеджалий наклонился к гетману:

— Гетман, ты, вижу, заметил белокурого парубка. Я помню его по Бахчисараю, это из нашего рода. Он может пригодиться нам.

— Это рыцарь, Филон. По глазам прочел, что рыцарь. Такие двум панам не служат.

Невиданный поход тянулся через Бердичев по берегам реки Случь на Староконстантинов. Впереди брацлавский полк Данила Нечая, пятнадцать полков двигались с Хмельницким, позади Матвей Гладкий, а на флангах татары. Стонала земля, и туманилось солнце, и все десять ночей на небе светилась комета. Шляхта бежала в Збараж, где укрылась в замке накануне праздника Петра и Павла.

Бились день, бились другой… Ой, будет ли теперь твоей, Хмельницкий, Украина или тебя постигнет позор?

…Зловеще тиха августовская ночь, непривычно тиха после дневного сражения. Чуть слышно плещется Стрипа, ударяясь об илистый берег, при лунном сиянии чернеют развалины сожженной Млыновки, шумит недалеко обреченный Зборов, и костелы шпилями тянутся в небо, словно моля у него о спасении.

В нескольких верстах на восток доживает последние часы Збаражская крепость после месячной осады, а в Зборове, осажденном казаками, не спит король Ян Казимир. С факелом в руке ходит он среди поределых гусарских хоругвей, призывая охрипшим голосом: <Панове, наберитесь мужества, не губите отчизны… Король с вами…>

Тихо в ханском шатре. Вдали дымятся костры, татары жарят на вертелах кебаб и отдыхают после битвы. Завтра, когда начнется последнее наступление, они будут стоять в стороне.

В ханском шатре мерцает свет. Ислам-Гирей не спит.

Сеймен Селим охраняет его.

Пахнет вытоптанной пшеницей — ее удивительный запах нельзя сравнить ни с каким другим, и чувствует его Селим уже второй месяц, следуя по украинской земле за Хмельницким. Вдали за Стрипой вырисовываются на небосклоне очертания дремучей дубравы, она гулко шумит и стонет — ее шум совсем иной, чем в лесу над Качей. Приятно пахнут травы в затонах реки, печально кричит очеретянка, с луга доносится аромат полыни, нехворощи и ромашки. И земля под ногами мягкая, как постель.

<Неужели я отсюда?>

Хан не спит. О чем думает Ислам-Гирей? Ныне он уже не может сердиться на Хмельницкого, как там, под Збаражем. Сегодня гетман не оробел победил. Польское войско почти разгромлено, и завтра на рассвете король Ляхистана будет стоять перед ханом, как год тому назад стояли перед ним польские гетманы во дворе бахчисарайского дворца.

Тогда Селим возвратится домой. И не услышит больше душистого запаха украинского зерна и печального гула дубрав, под его ногами опять будет земля жесткая, в колючках и дерезе.

И не увидит он больше украинского богатыря, у которого орлиный взгляд и демоническая сила, заставляющая идти на смерть. Что-то неуловимо привлекательное есть в его движении булавой, — кажется, возвысился он своим могучим телом над всей землей и видит всю ее, от края до края, уверенно ведет народ к цели, которую видит только он один.

И что-то неуловимо близкое есть в этих людях, которые самоотверженно идут за ним. Их отвага и презрение к смерти удивляют, их тело, кажется, не чувствует боли, ибо не слышал Селим никогда ни стона их, ни вопля, разве только крик в бою, а стон — в их печальных песнях, что льются иногда во время передышки, ровные, как степь, протяжные, как потоки в буераках, и мягкие, как молодая трава.

<Неужели я тут родился?>

Хан не спит. Он все время мрачный — хан думает. Над чем? Почему он приказал, завтра не вступать в бой?

А что, если Селим, когда придет смена, на часок проберется в казацкий лагерь и посидит там с казаками? Какие они? Прикоснулся бы к их рукам, чубам, взлетающим над головами, словно змеи, когда скачут они на конях, послушал бы их речь… Послушал бы песни, прикоснулся к струнам бандуры. На часок только, а потом вернется, ведь он служит хану…

Спят татары возле костров… А где теперь Тимош? Тимош недобрый, жестокий…

А разве Селим виноват, что он другой? Почему Тимош тогда не сказал ему ни единого доброго слова, не окинул ласковым взглядом? Как та женщина, мать-ханым… Кто она? Почему смотрела на него с такой нежностью и печалью? Так хорошо на сердце от ее взгляда…

<Кто я?>

Хан еще не спит… Идет смена охраны.

Нет, это не часовые идут ему на смену. Освещенная бледным сиянием луны, показалась фигура человека, а за ней еще несколько воинов с мушкетами на плечах.

— Стой! Кто идет!

— Посол его милости короля к хану великой орды Ислам-Гирею, — услышал он тихий, вкрадчивый голос, и тотчас, словно из-под земли, вынырнули сеймены и стали вокруг ханского шатра.

…В шатре Ислам-Гирея тихо шел совет с вечера и далеко за полночь.

— Боюсь, Ислам, что между двумя мечетями ты без намаза останешься, качал головой Сефер Гази, когда хан изложил ему свой замысел.

— Полгода тому назад я не знал другого союзника, кроме Хмельницкого, — словно оправдывался перед учителем Ислам-Гирей. Но знал Сефер, что хану теперь не нужны советы бывшего воспитателя. Гирей чувствовал свою силу, а после того, как подчинил себе ширинского бея, ни с кем больше не советуется. — Я ждал от него государственных послов, — продолжал хан. — Но государства он не создал, хотя и мог. Именно под Замостьем он назвал себя слугой Речи Посполитой. К лицу ли хану, который вышел своей собственной персоной на королевские земли, вести переговоры с подданными короля? Тогда короля поддержит Генрих Французский, прусский Фердинанд, Филипп испанский, и папа Иннокентий Десятый благословит христианскую коалицию.

Сефер Гази сжал в кулаке бороду. Он вспомнил, как когда-то Ислам не устрашился подписать ему, учителю, смертный приговор. Как же можно требовать от него верности Хмельницкому?

— Гетман становится слишком сильным. Я боюсь его, Сефер. Мне нужен слабый король, у которого служит сильный казацкий гетман. Я измотаю силы обоих, чтобы и не были до конца разбиты, но и подняться не могли.

— Ты забываешь, что Хмельницкий всегда найдет себе союзника на Востоке. Если ты изменишь ему, он тотчас осуществит это. Московский царь уже помогает гетману не только грамотой, но и людьми: к нему уже пришли казаки с Дона.

— Я знаю об этом и не забываю. Поэтому и хочу договориться с королем, пока сибирский медведь не успел еще зализать свои раны после ливонских войн и польских распрей, пока он еще дремлет.

— Не играй с огнем, Ислам. Когда этот медведь проснется, — да и дремлет ли он, подумай, — то рев его услышат не только в Европе.

Ислам-Гирей задумался. В этот момент в шатер вошел Селим. Хан не поднял головы. Сефер Гази, казалось, дремал сидя, только по черным зрачкам, блестевшим сквозь неплотно сомкнутые веки, можно было догадаться о том, что он не спит.

— Великий хан, — докладывал Селим, — посол от короля к тебе.

Сефер Гази широко открыл глаза.

— Ты, Ислам, разговаривал со мной уже после совершенного тобой дела.

— Нет, — ответил хан, — видимо, на нашем совете присутствовал сам аллах. Пригласи посла! — бодро бросил хан Селиму, довольный исходом Зборовского сражения.

В шатер вошел шляхтич в кармазиновом жупане. Поклонившись, он подал хану свиток. Ислам развернул его, и чем дальше вчитывался в текст послания, тем больше багровело его темно-серое лицо. Дочитав, он вскочил с подушки, воскликнув:

— Король напоминает мне о плене и ласковом отношении со стороны Владислава Четвертого?! Что же, передай ясновельможному Яну Казимиру, что я не забуду благодеяний его брата и, чтобы отблагодарить, помещу нынешнего властелина Речи Посполитой в самом лучшем каземате в Чуфут-кале. Он получит там все, кроме птичьего молока!

Хан был сердит, в гневе топал ногами. Сефер Гази еще не видел Гирея таким и готов был успокоить его, но несдержанность хана была кстати пускай завтрашний бой решит исход сложной дипломатической игры.

Но хан вдруг остыл. Повернувшись спиной к послу, он пренебрежительно бросил через плечо:

— Я жду сейчас же, сию минуту канцлера Осолинского в своем шатре!

…На рассвете, когда с небосклона уходила на запад короткая ночь, в казацком лагере поднялся шум — наступал последний час для Речи Посполитой. Казацкие полки стремительно обрушились на королевские войска, однако польская конница пыталась сдержать наступление казаков. А войско хана стояло, не двигаясь с места, на левом берегу Стрипы, наблюдая за битвой. Хмельницкий послал гонца к хану с приказом немедленно вступать в бой и стал ждать ответа.

Гонец не задержался. На взмыленном коне он подскакал к гетманскому шатру и крикнул, подавая письмо:

— Хан отказался выступить!

У Хмельницкого высоко взметнулись брови, побелели сухие губы, он нервно разорвал печать, развернул письмо и побледнел.

<Гетман, — писал хан, — почему ты хочешь до конца уничтожить короля, своего господина, государство которого и так достаточно разорено. Надо иметь милосердие, и поэтому я, как родовитый монарх, хочу примирить тебя с твоим монархом, которому ты до сих пор подчинялся. Я жду тебя в своем шатре. Если же не послушаешься, выступлю против тебя>.

— Коня! — крикнул Хмельницкий. — Генерального писаря Выговского ко мне!

…Несколько сот сейменов стояли полумесяцем против ханского шатра. Напротив входа сидел на персидских коврах Ислам-Гирей в собольей шубе, рядом с ним Сефер Гази. А в отдалении на бугорке, покрытом парчой, сидел… нет, это не сон, не может этого быть!.. сидел король Ян Казимир. Но темно-карие глаза презрительно смотрели на гетмана-победителя, черные курчавые волосы парика по-патрициански спадали на плечи, черный атласный кафтан, отороченный вокруг шеи белым мехом, придавал королю кардинальскую величавость. Рядом с королем стоял великий канцлер Ежи Осолинский, морщинистый, с глубоко сидящими глазами, с коротко подстриженной бородкой — тот самый, который, еще до наступления на Замостье, тайно приходил к Хмельницкому просить согласия на избрание Яна Казимира.

Хмельницкий до боли сомкнул веки от кипевшей в нем ярости, словно хотел прогнать дурное видение, хотя уже понимал весь позор поражения. Неслыханное, чудовищное коварство!

Рука сжала эфес сабли и тут же опустилась. Побежденный король милостиво протянул для поцелуя руку, а великий канцлер промолвил:

— По врожденной доброте своей король был далек от того, чтобы жаждать крови подданных. Он прощает тебя, Хмельницкий, за тяжкое преступление в надежде, что ты загладишь вину верностью и доблестью своей.

Казалось, под ногами разверзлась земля от такого кощунства и обмана. Гетман с ненавистью посмотрел на хана, Сефера Гази, который стоял неподвижно с закрытыми глазами, и повернул голову к Выговскому. Генеральный писарь потупил глаза, боясь взгляда Хмельницкого. И вдруг он упал на колени, прошептав:

— Милосердия и прощения просим у вашего королевского величества.

<Гад!> — чуть не закричал Хмельницкий. Еще миг, и гневный клич всколыхнул бы воздух над зборовскими полями, и ринулись бы казацкие полки на верную смерть за честь гетмана.

Гетман овладел собой. Помощи ждать неоткуда. Он должен снести это надругательство над собой*. Снял шапку, сжал ее в руке, даже перья поломал и прикусил длинный ус. Настороженно следили за гетманом глаза хана, в узких щелях бегали блестящие зрачки Сефера Гази — Хмельницкий медленно шел к королю. Потемнело августовское небо, черными казались фигуры короля и хана; шел с победами от Желтых Вод через Пилявку и Вепрь королевский вассал, чтобы уже над Стрипой почувствовать себя народным вождем. Поздно… Действительно ли поздно? Чудилось — вдруг зазвонили киевские колокола и умолкли в отчаянии, в удивлении подняла голову Европа, послышался хохот — разочарованный, насмешливый…

_______________

* Обстоятельства подписания Зборовского договора по-разному

излагаются в различных источниках. Шляхетские публицисты

распространяли версию, будто Хмельницкий покорился. Однако польский

канцлер Альбрехт Радзивилл, отнюдь не симпатизировавший гетману,

писал, что Хмельницкий держался независимо и при подписании договора

присягнул <сидя на стуле>. Русский дипломат Григорий Кунаков сообщал,

что Хмельницкий <вежства де и учтивости никакие против… королевских

речей… ни в чом не учинил>.

Согнулось одно колено, второе… Хмельницкий опустился на землю, не доходя до короля.

В этот момент глухой крик раздался в рядах сейменов, по его не услышал Богдан, не увидел потемневшего лица рыцаря, который с таким восхищением недавно смотрел на казацкого гетмана.

Сефер Гази монотонным голосом зачитывал побежденным ханские условия, слова молотом стучали по голове Хмельницкого, которая, казалось, разрывалась на части от унизительной милости хана.

— Сорок тысяч реестра… а все остальные казаки должны вернуться к своим панам… Киевское, Брацлавское и Черниговское воеводство Хмельницкому. Король должен уплатить хану двести тысяч злотых наличными, а в дальнейшем ежегодно по девяносто тысяч…

Торговля, базар… За двести тысяч злотых — Украину. Как дешево… Сколько бы он потребовал за голову гетмана?

— С этой поры между королем Речи Посполитой Яном Казимиром и его наследниками, с одной стороны, и великим хаканом Крыма и его наследниками, с другой, утверждается вечная дружба.

Имя подданного не было упомянуто…

Пошли ляхи по трем шляхам, казаки — по четырем, чтоб их кони отдохнули… А татары — по всей степи…

Чем будешь расплачиваться, Хмельницкий, за помощь татарам: валахами, или шляхтой, или же своими казаками?

Теперь ненасытной ордой по Черному шляху возвращались татары на юг. Сгорели Межибож, и Ямполь, и Заслав, грабили хутора и села, уводили людей в плен.

Поседела гетманская голова от такого немыслимого предательства. В ушах звучали страшные слова песни невольников: и рука в отчаянном гневе сжимала булаву: вот поднимет ее — и ринутся казаки на орду. И снова взял себя в руки Богдан: не время сейчас брать меч в руки, но оно придет, будут и силы… Будет еще праздник, и очистится от скверны истоптанная земля, и помчатся кони по вольной степи от Орели до Буга, от Дона до Стрипы…

Ордынцы гнали ясырь с Украины, а к Днепру и дальше на север, в Москву, скакали гонцы гетмана, обходя Черный шлях.

Идут хлопцы, выкрикивая, а девчата — напевая, а молодые молодцы старого гетмана проклиная:

Бодай того Хмельницького

Та перша куля не минула…

Почему так тошно на душе у Селима? Почему не пахнет больше степь хлебом, трава малиной, лес не звенит печальным перезвоном, а в сердце тускнеют образы двух мужей, которых одинаково любил, — Ислама и Хмеля?

Над Черным шляхом клубилась пыль, взбитая ногами пленников, и оседала на вытоптанные поля пшеницы, на помятую траву, — по ним идти пленникам, а не победителям; молча смотрела Украина на свой позор; черночубые казаки сопровождали сестер и братьев в татарский край.

<Нет, не моя это земля, не моя!> — беззвучно кричал Селим, скача по пожелтевшей степи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.