ГЛАВА XVI. «В НАУЧЕНЬЕ РОДУ РОССИЙСКОМУ ЯВИВЫЙ…»

ГЛАВА XVI.

«В НАУЧЕНЬЕ РОДУ РОССИЙСКОМУ ЯВИВЫЙ…»

О вечности заботися денно,

Обаче на небе разумом пребудь токмо.

Симеон Полоцкий

Творчество — понятие широкое.

Платон

С чего начинается творец? С божественного вдохновения, с зарождения мысли об особой предназначенности своей, с философии, за которой стоят муки адовы в выборе собственного пути, и собственного, ничем не измеримого чувства торжества открытия. Парадоксально, но за многие века человечество так и не выработало общепринятого определения творчества, и не потому ли и по сей день ломают копья философы, искусствоведы всех мастей, пытаясь провести четкую грань, за которой остаются явно амбициозные поделки, а попросту халтура, относительно нашей темы — литературная стряпня, которой временем уготовано небытие. За шедеврами же остается право на подлинное бессмертие и признание поклонников.

У Симеона Полоцкого, по его собственным словам, «премудрые Платон и Аристотель» вещали о творчестве как о «божественном неистовстве». Платон возводил «творческое неистовство» к музам, а творца — к исполнителю роли богов и вестника, посредника меж двумя мирами, жизни и смерти. Аристотель делает упор на особый склад души творца и утверждает: «Дело в том, что всякий, кто творит, творит ради чего-то, и творчество это не безотносительная цель, но чья-то и относительная» («Никомахова этика»). Вывод более чем ясен: без божественной длани ни в веках, давно минувших, ни в веках грядущих — без одаренности, ниспосланной с небес, рождение творца немыслимо.

Мы уже отмечали, что хронологию виршей, написанных Симеоном Полоцким в домосковский период, составить довольно-таки затруднительно. Белыми пятнами в его поэтическом творчестве остаются периоды обучения в Киево-Могилянской коллегии и Виленской иезуитской академии. И лишь редкие ссылки самого автора, успешно сочинявшего стихи на белорусском и польском языках, делавшего переводы с латыни, дают представление о той напряженной работе ума и поиске формы, доступной как для исполнения, так и для восприятия слушателями. Возможно, что для студентов Киево-Могилянских Афин и для последователей неистового Игнатия Лойолы сюжеты, заимствованные Симеоном Полоцким у великих римлян и греков, мудрецов и поэтов, были хорошо известны, но в литературном творчестве Белой Руси и России он был первопроходцем.

Вирши Симеона Полоцкого, даже по такому банальному поводу, как «случай», по количеству исторических и библейских персонажей вполне сопоставимы с гениальными творениями Петрарки и Данте. Симеон Полоцкий стал воплощением российского Ренессанса, однако вовсе не уходил от жизни в миры иные. Он первым освоил жанр поэтической публицистики, явления небывалого, как моментальный отклик на события знаковые, например, вражда России с извечными противниками — шведами и поляками. Стихи «Отчаяние короля шведского» и «Король шведский офицеров своих ищет» — подтверждение тому.

Симеон Полоцкий ратует за победу России, предрекает ее словами Карла X Густава:

Весь мир уже меня покинул. Помоги же Ты, Боже,

А если и Ты не хочешь, пусть черт мне поможет…

Черт, как известно, все-таки помог шведам, и осада Риги русскими войсками завершилась неудачей. Но как только на политическом горизонте забрезжила надежда на обладание русским государем польской короны, Симеон Полоцкий тотчас же[120] сочиняет приветствие:

Ликуй и веселися, царю православный,

Торжествуй и радуйся, на вси страны славный,

Бо юж тебе Корона Полская витает.

За короля кролевству свойму обирает.

К досаде Симеона Полоцкого и всей России, венчание Алексея Михайловича на Речь Посполитую не состоялось, и немало крови пролилось, прежде чем в многолетней борьбе с Польшей была поставлена жирная точка. Произошло это во время правления дочери Тишайшего, Софьи Алексеевны.

Сарказм и восхищение, событийная реальность и уничтожительные характеристики «героев» — образец поэзии, бытовавшей в Европе, но мало известной в России. Симеон Полоцкий первым в Отечестве открыл незримые запруды словес особого рода — полемической сатиры, в которой впоследствии захлебнулось немало врагов государства Российского.

Повествуя о жизни Симеона Полоцкого, мы не вправе обходить острые углы правления Алексея Михайловича, представляя его царствование бесконфликтным и бескровным. «Полюбовно» покончить с распрей, пусть даже незначительной, на Руси редко кому из правителей удавалось. И тогда они прибегали к проверенному способу — кровопусканию. Так было во время печально известного Соляного бунта (1648) в Москве, не изменил своим правилам хозяин земли Русской и во время Медного бунта (1662) и погрома староверческой обители на Соловецких островах (1676). В особом ряду стоит гражданская война под предводительством Степана Разина (1670—1671) и появление в 1673 году в Запорожье лжецаревича Симеона. Участь народного заступника и авантюриста решали Алексей Михайлович, патриарх и ближние бояре, по приговору которых в Москве на Красной площади те были казнены с небольшим временным промежутком.

Однако напрасны поиски отголосков этих драматических событий в бумагах и виршах Симеона Полоцкого. Великие потрясения, пережитые Россией в течение нескольких лет, как бы остались вне его внимания, а ведь они происходили буквально на глазах придворного поэта. Приписать подобное отсутствию интереса, а тем более неосведомленности Симеона Полоцкого, неприемлемо. Вспомним, сколь яростно и вдохновенно настоятель Заиконоспасского монастыря сражался с раскольничьей крамолой и как твердо отстаивал свои педагогические принципы. Здесь нам видятся откровенные скрытость и осторожность в оценке происходившего, что, впрочем, вполне соответствует монашескому чину и служителю Тайной канцелярии его царского величества.

Попытаемся домыслить. Неожиданно в братоубийственной войне выплыло из небытия имя низвергнутого патриарха Никона, который, по слухам, объявился в войске С.Т. Разина. В Ферапонтов монастырь нагрянули гонцы Алексея Михайловича и учинили строптивцу допрос по пунктам, написанным рукой бывшего «собинного друга». Не исключено, что перед отправкой дознавателей Алексей Михайлович держал совет с Симеоном Полоцким, и, возможно, не без его участия отставной патриарх был переведен подальше от греха в Кирилл о-Белозерский монастырь, место более удаленное и надежное.

Пройдут годы, и в решение судьбы Никона, жизнь которого клонилась к закату, вновь вмешается Симеон Полоцкий, который ходатайствовал об облегчении участи бывшего верховного пастыря России. Случилось такое уже после кончины Алексея Михайловича. Воспитанник игумена Симеона, новоиспеченный царь Федор Алексеевич в просьбе своего учителя не отказал. Вот ведь в какой противоречивый клубок сплелись взаимоотношения монаха Симеона и патриарха Никона, распутать который смогло лишь время.

Итак, политическая благонадежность и личная преданность Симеона Полоцкого государям российским нами установлена. Остается добавить, что ровесник государя Алексея Михайловича величал себя не иначе как «нижайшим рабом пресветлого царского величества». Сам же правитель России предстает в стихах Симеона Полоцкого как «отец всех холопов», а по уходе из жизни — «гражданином небесным».

Примечательно, что образчики подписей Симеона Полоцкого благополучно перекочевали в века восемнадцатый и девятнадцатый, однако сам просветитель видел свое служение не в «идолопоклонстве» правителям России (хотя упреков по этому поводу было предостаточно), а в посильном наставлении их на труды праведные во благо Отечества, на сохранение и преумножение душевных качеств, которыми, без сомнения, обладал Тишайший. Но только ли государь?!

Господь был явно несправедлив к нему. Сыновья царя Алексей и Федор переняли от отца многие качества, а Симеон Полоцкий умело и тактично развил в юношах задатки любомудрия и творческие дарования. Подлинной душевной драмой для наставника стал неожиданный уход из жизни царевича Алексея, а уж о кончине Алексея Михайловича не приходится говорить. Россия в правление Тишайшего без спешки и надрыва превратилась в одно из влиятельных государств Европы, получила долгожданную передышку в бесконечных войнах и без оглядки на прошлое смело могла решать задачи внутреннего обустройства. И потому борьба с невежеством и бескультурьем выступила на первый план.

С чего она начиналась? Одно из энциклопедических определений относит правление Алексея Михайловича ко «времени активизации культурно-религиозной жизни России». Когда церковную жизнь будоражили борьба с расколом и с гордыней патриарха Никона, в Кремле вокруг царского духовника, протопопа Благовещенского собора Стефана Вонифатьева, сложился кружок «боголюбцев», или «духовная братия», которая поставила своей задачей искоренение суеверий, сплошь и рядом бытовавших в России, и «научение православным, паче же детям сущим».

«Аз, буки, веди…» — начальные буквы книги, открывавшие чадам российским безбрежное море знаний.

Значение «Букваря» Симеона Полоцкого переоценить невозможно. Он — хранитель величайшей просветительской традиции, заложенной его предшественниками. Его «Азбука», окончательный вариант которой появился в 1679 году, стала вровень с хлебом насущным для российской детворы.

«Азбука» стала первой книгой, выпущенной Верхней типографией Симеона Полоцкого. С ее создания печатное дело перестало быть только уделом церкви. Не случайно, что чрезмерная самостоятельность Симеона Полоцкого в выборе пути, по которому при Петре Первом пошла Россия, вызывала неприятие патриарха Иоакима, который намеревался установить жесткий контроль над книгопечатанием на территории Великой, Малой и Белой Руси. Но Симеон Полоцкий, предвидя такое, заранее заручился поддержкой государей: Алексею Михайловичу он сумел внушить идею создания частной, то есть царской, печатни. Федор Алексеевич осуществил его план. Но в 1690 году патриарх Иоаким на Большом Московском соборе не оставил от этого плана камня на камне.

Вот что заявил верховный пастырь: «Толико тот Симеон освоеволився и дерзне за некиим (курсив мой. — Б. К.) попущением яко и печатным тиснением некие свои книги издати… Мы же прежде типарского издания тех книг ниже прочитахом, ниже либо видихом, но яже благословление, но ниже изволение наше быть».

Для какой цели Симеон Полоцкий пошел на такое ухищрение, которое в глазах патриарха продолжало вызывать неизменное раздражение даже после кончины своевольного издателя? Почему настоятель Заиконо-спасского монастыря не отправился к Иоакиму на поклон, как это делал при Иоасафе и Питириме? Только ли личная неприязнь стала тому причиной, пробежав черной кошкой между иеромонахом и патриархом Русской православной церкви? Симеон Полоцкий в своих воззрениях опережал время, чувствовал его ритм, стремился вырвать знать и духовенство из тенет зашоренности, обращался к народу с проповедями, открывавшими неизведанные горизонты. И сущей бедой так называемых грекофилов и латинистов было то, что шли они друг на друга с открытым забралом и не желали прислушаться к доводам, преследовавшим к тому же общую цель — служение православию и просвещению.

Внезапная кончина помешала Симеону Полоцкому осуществить целостную программу книгопечатания. Его поэтический сборник «Вертоград многоцветный», проповеди «Обед душевный» и «Вечеря душевная» увидели свет благодаря Сильвестру Медведеву. Опыт справщика[121] помог ему в этом деле. Но явить миру все произведения Симеона Полоцкого Медведеву было не суждено. 27 апреля 1682 года Верхняя типография потеряла своего покровителя, царя Федора Алексеевича, и стала обузой для духовной и светской власти. Патриарх Иоаким, ничтоже сумняшеся, поставил на книгах Симеона Полоцкого клеймо «ересь» и предпринял все возможное, чтобы творения Симеона, как и память о его детище, были преданы забвению.

За считанные годы на российском патриаршем престоле сменилось четыре патриарха. И если Никону в какой-то мере удалось сдвинуть с мертвой точки дело духовного просвещения, то в силу скоротечности пребывания Иоасафа и Питирима верховными пастырями Русской православной церкви дело просвещения шло не медленнее, чем этого бы хотелось, основываясь на частной инициативе. Такими нам видятся труды царского постельничего Федора Михайловича Ртищева, который в «Энциклопедическом словаре» Ф. Павленкова назван «одним из гуманнейших людей своего времени». Епифания Славинецкого, однокашника Симеона Полоцкого по Киево-Могилянской коллегии, без всякой натяжки можно причислить к оным. Ф.М. Ртищев, вызвав Епифания Славинецкого, оказал России великую услугу — проповедь, то есть слово Господне, наконец-то была поставлена во главу угла церковнослужения, а исправление разночтений в Библии и издание церковных книг приобрело первостепенное значение.

Появление Симеона Полоцкого в Первопрестольной произвело небывалый эффект. В окружении царя появился человек, способности которого ярко, сочно и образно выразить мысль вызвали удивление и восхищение. К иеромонаху потянулись бояре и князья, разумом и сердцем понимающие необходимость стоических усилий в преодолении невежества.

Вот оно, безграничное поле для деятельности патриарха… Но вместо поиска объединительной идеи, вместо поиска рационального зерна в каждом из течений грекофилов и латинистов, вместо поиска золотой середины, в которой иноземные заимствования, попав на благодатную российскую почву, дали бы весомые плоды, началась открытая борьба партий, в которой время низвергло и победителей, и побежденных. Первой жертвой этой схоластической борьбы стал Симеон Полоцкий.

Об обстановке, сложившейся в российском церковном мире, Я. Рейтенфельс писал: «До того сильна, исстари, вражда между греческой и латинской церковью, что она, по-видимому, не поддается никакому человеческому врачеванию». Что ж, в наблюдательности заезжему визитеру не откажешь. Тем более что это неприятие дошло и до наших дней. А в то время любое отступление от веры православной, от соблюдения канонов Русской церкви нещадно каралось. Еретикам была уготована либо казнь, либо ссылка. И уж конечно, человек, втайне исповедующий чужую веру, в окружении царя попросту не мог объявиться, даже если бы он обладал иезуитской скрытностью.

«Хотя Симеон был белорус, — вещал уже упомянутый нами анонимный автор, — но он родился и долго жил в Полоцкой земле и по характеру был настоящий поляк. А можно ли верить полякам?»

В характере настоятеля Заиконоспасского монастыря, зачинателя высшего образования в России, ученый инок Чудовского монастыря Евфимий видит лишь одну из доминирующих черт — коварство. Да, утверждает Евфимий, Симеон Полоцкий — энциклопедист, многознайка, но умом самобытно мыслящим не обладает, и более того: тип человека, который «слова ласкательные глаголет и перед тобой зряще хвалит и яко с любовным беседует, отошедши же унижает и оклеветает».

С Аввакумом Симеон Полоцкий не единожды спорил до хрипоты и ругательств. С Епифанием Славинецким богословские споры вел в уважительном к оппоненту тоне и вовсе не случайно написал проникновенный «Епитафион». Однако в открытую полемику с Евфимием не вступал и тем дал основание посчитать себя «человеком малодушным, трусливым, неспособным к противостоянию с инакомыслящими». Сам же Симеон Полоцкий по этому поводу высказывался более чем откровенно:

Если словопрение начинает быти,

Ты же хощети правый победителем быти,

Победи прежде тебе, потщися молчати,

Тако скоры можешь победу прияти,

Евфимий не стал бы публично кидать камни в иеромонаха Симеона, понося его «латинство», если бы из-за спины его не вырисовывалась фигура патриарха Иоакима.

…Род дворян Савеловых, из которого происходил верховный пастырь Русской православной церкви, издревле верой и правдой служил царю и Отечеству. Трудно сказать, что подвигло Иоакима на принятие монашества, но после польской войны, в 1655 году, он сменил одеяние воина на иноческую рясу. Исполнилось ему в ту пору тридцать пять лет, и, судя по всему, он стал ревностным служителем Господу, ибо в 1664 году был избран братией Чудовского монастыря архимандритом. Царь Алексей Михайлович частенько посещал обитель и обратил внимание на ее настоятеля, которого отличала рачительность в ведении хозяйства и отменная ученость. По рекомендации государя Иоаким в 1667 году занял митрополичью кафедру в Новгороде и жесткими организационными мерами привел церковное хозяйство в божеское состояние.

Это не осталось незамеченным в церковном мире, и 26 июля 1674 года Иоаким был возведен на Патриарший престол. «Молением и учением» рекомендовал патриарх искоренять раскол, повелев отбирать повсеместно старообрядческие книги. На писательском поприще Иоаким отметился несколькими книгами, из которых наиболее яркая и злободневная — «Поучение ко всем православным христианам» (1682).

Этот труд — суть противоречий, существовавших между патриархом и иеромонахом Симеоном. Однако при жизни Симеона Полоцкого патриарх с превеликим усилием сдерживал свою неприязнь к придворному поэту, которая вырвалась наружу уже после его кончины.

Подводя итог жизни и деятельности Симеона Полоцкого, мы должны обратить внимание на немаловажные факты. Наложив запрет на многие лета на большинство богословских сочинений настоятеля Заиконоспасского монастыря, патриарх Иоаким, однако, не смог вырвать из контекста исторического бытия ни интерес к личности Симеона Полоцкого, ни его заслуги перед Отечеством, русской словесностью, театром, педагогикой и, конечно, Православной церковью.

…Нравственная природа человека довольно сложна, и порой невозможно воспроизвести все черты характера, дать им реальную оценку. Симеон Полоцкий, следуя в русле воззрений кружка любомудров и Православной церкви в восприятии языческого прошлого Руси, может показаться ретроградом, человеком, оторванным от народной жизни. Так, он утверждал, что такая забава, как качели, «есть обычай богомерзкий», а хороводы — не что иное, как «действо приличное сынам тьмы». Вызывает удивление и почти враждебное отношение Симеона Полоцкого к женщине, тем более что стихотворений, в которых воспеваются добродетели царицы и царевен, не перечесть.

Благородные царя славна дщери

Христос отверзает райские двери:

еже в светлости тамо вечной быти,

во венцех славы бесконечно жити.

И тут же поэт противоречит самому себе:

Пол женский, это тля юноши, и одно зрение

на женщин заражает человека ядом аспида.

В стихотворении «Юноша» Симеон Полоцкий без обиняков утверждает:

Беседа с жены юны умягчает,

яко огнь воска, близ сущь, растопляет.

Вполне естественно, что плотская любовь, ввиду данного обета воздержания, монаху Симеону претила. К тому же само сокровенное чувство, которое «движет солнце и светила», в веке семнадцатом было глубоко запрятано в глубине сердец молодиц на выданье и юношей, занятых поисками семейного счастья и находивших его в святом Таинстве брака. Причислять Симеона Полоцкого к тем, кто проповедовал безбрачие, было бы несправедливо.

В дореволюционных исследованиях не единожды встречаются сведения о Симеоне Полоцком как о человеке, замышлявшем реформу Русской православной церкви. Замахнуться на такое мог только человек, наделенный безмерным тщеславием и стремлением обрести лавры новоявленного российского Мартина Лютера. Но, во-первых, русское православное духовенство в злате не купалось и не было подвержено порокам, которыми грешил католицизм. Во-вторых, православные священнослужители, хотя и не имели таких богословских познаний, как их собратья по католическому клиру, однако в служении Господу опирались на историческую память, на жизненные примеры подвижников православия — святого равноапостольного князя Владимира, святого Антония Печерского, святого Петра, митрополита Московского, и других. В-третьих, реформы патриарха Никона, вызревавшие давно, на самом деле острого неприятия, как это описывают некоторые историки, в среде русского духовенства не вызвали. Процесс приведения к единообразию церковных книг, богослужения, написания икон и песнопений продолжался и при преемниках патриарха Никона.

Симеон Полоцкий, признавая необходимость преобразований, отдавал должное внешней стороне православия, созданию в храмах и церквях атмосферы душевного умиротворения. Библейскую истину «В начале было Слово, и Слово было у Бога» (Ин. 1,1) Симеон Полоцкий истолковывал так: Божественные плоды Священного Писания должны питать разумною пищей людей, вставших на путь служения Господу. Но одними творениями апостолов, «ангельским хлебом» церковных книг священнослужитель ограничиваться не должен.

Широта познаний, поучительное и благополезное чтение книг по истории христианской церкви, письмена ее отцов и, конечно, реальные дела, без которых вера мертва, — вот основа, на которой должен утверждаться авторитет белого и черного духовенства.

«Хвалите Госиода с небес, хвалите Его в вышних. Хвалите Его, все Ангелы Его, хвалите Его, все воинства Его. Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды света. Хвалите Его, небеса небес и воды, которые превыше небес» (Пс. 148,1—4). Красота творения есть сущность любого искусства. В храме Божием, утверждает Святое Писание, созерцают глаза, а воспринимает душа. Но вот незадача: во времена Симеона Полоцкого лики Иисуса Христа, Божией Матери, святых на иконах разнились настолько, что в обиходе иконописцев частенько называли обидными прозвищами: «грубописатель» и «богомаз».

«Возможно ли писать лики святых без вдохновения? Как остановить этот поток халтуры? Как из ремесленника сделать мастера?» — вот вопросы, волновавшие Симеона Полоцкого, и в одном из своих стихотворений он дает на эти наболевшие вопросы ясный ответ:

Иконописец каждый благочестивым бягае

Ко Матери Божией любовь соблюдаша.

Пробудить в художнике чувство красоты, величия и обаяния природы, совершить шаг от примитива к совершенству, опираясь на твердость веры православной, — вот лишь некоторые принципы, которые сформулировал Симеон Полоцкий.

Он призывал власть предержащих к уважительному отношению к труду художника, которому «в народе почитаемому быти».

Попытаемся вникнуть в суть рассуждений Симеона Полоцкого.

Возможно ли изменить Россию к лучшему? Возможно ли духовное возрождение народа русского и обновление государства Российского? Возможны ли условия, когда человек, отбросив никчемное понятие: «День прошел — и слава Богу», осознает подлинную значимость земного и небесного жития? Утвердится ли в сознании русского человека восприятие мира как творения Божиего и бесценного дара? Не заглохнут ли на корню, как это не раз бывало на Руси, идеи просвещения народа?

Отметим, что в описываемое время духовенство еще не являлось родовым наследственным сословием и священниками по большей части становились прихожане, осененные Провидением, но имевшие, однако, слабые познания в христианских канонах. Церковь была единственным местом, где по существу государство общалось с народом, где с амвона, наряду с проповедями, оглашались царские указы, распоряжения воевод.

Не утомлять умы слушателей, а растолковывать прописные евангельские истины, заповеди Господни и житие Иисуса Христа, черпать вдохновение в Его деяниях и притчах, поведать о многообразии мира и краткости жития — таковы лишь некоторые воззрения Симеона Полоцкого на то, что должна заключать в себе проповедь. Конечно, вровень с познаниями настоятеля Заиконоспасского монастыря могли встать лишь немногие, но Симеон Полоцкий вовсе не стремился подавлять своим авторитетом приходских священников. В своих книгах «Вечеря душевная» и «Обед душевный»

Симеон Полоцкий предстает как блестящий оратор, который словом живым, легким, свободным доходчиво объясняет суть даже самых сложных понятий и явлений. Церковная кафедра позволяла ему развернуться во всей широте своего таланта. До Симеона Полоцкого такого златоуста Россия еще не знавала.

21 декабря 1667 года, в день памяти святого Петра, митрополита Московского, Симеон Полоцкий в присутствии царя и восточных патриархов произнес блестящую речь. Читаешь ее, и кажется, будто из поднебесной звучит голос человека, разорвавшего вериги, в которых цепенела русская мысль:

«Настало время яко возмощи нам крепко стати противу кознем дьявольским и вся враги наши победиши. Молитвы святого Петра возвышают род христианский; его молитвы поспешествуют желаниям сердца Твоего».

А далее Симеон Полоцкий обращается к патриархам, предпринявшим дальнее и вовсе не безопасное путешествие на Большой Московский собор:

«Вы, яко добрые пастыри, приняша извещение о явившейся во стаде Христовом проказе… придоша разсудили проказу и исцелили. Придоша, да на праздной земли насадить доброплодное древо от него же быть алчным слова Божия нескудно напитанными быти».

Свою духовную миссию Симеон Полоцкий выполнил сполна, впрочем, как и оставил по себе память, заведя в Заиконоспасском монастыре свой собственный синодик, поминальную книжицу, которую пополнял ежегодно именами всех русских святых, страстотерпцев, благоверных и инчих.

Мы уже отмечали обширную переписку, которую вел Симеон Полоцкий с архиереями и иерархами Русской православной церкви, как единомышленниками, так и не разделяющими его взгляды, которые одаривали его бесценной информацией со всех уголков России. Собранная по крупицам воедино, она давала понять: в сознании русского человека происходили серьезные изменения, и, конечно, в первую очередь они наметились в кругах людей государственных, которые не отреклись от правил жития, предписанных Домостроем, но которым были не чужды мирские утехи и тяга к познанию.

Церковь предосудительно относилась к светским книгам, а Симеон Полоцкий отстаивал свое мнение о том, что отцам христианской церкви Григорию Богослову и Василию Великому были не чужды ни афинская мудрость, ни мирские учения. В «Вечере душевной» Симеон Полоцкий осуждал лишь только ту мудрость (читай: философию и науку), «которая есть вражда на Бога и закону Божиему не покоряется». Своими уникальными переводами иностранных книг для душеполезного чтения Симеон Полоцкий проложил путь, по которому в Россию устремился поток литературы добротного содержания. Что же касается фривольных сочинений и иезуитских поделок, то для них границы государств ни в какие времена не существовали.

По совершенно необъяснимой причине Иоанн Златоуст пренебрежительно относился к философам, называя их «трапенежными псами». Современник Симеона Полоцкого протопоп Аввакум вообще презирал литературное умствование, называя его «грехом и пагубой». «Не ищите риторики и философии, ни красноречия, — писал он в “Житии”, — но здравым истинным глаголом последуще, поживите. Понеже ритор и философ не может быть христианином… яко риторство и философство — внешняя блядь, свойственна огню негасимому…»

Как таковая наука об основных принципах познания и бытия, стремившаяся объяснить явления и их естественные причины, т.е. философия, в XVII веке в России не существовала в силу двух обстоятельств: отсутствия государственного благоденствования и образованности народа. Даже робкие задатки философской мысли с трудом пробивались сквозь толщу неприятия, которая определялась пугающим словом «ересь». Вот почему негативное отношение к богословским творениям Симеона Полоцкого, в которых затрагивались немаловажные для православия вопросы, вовсе не обуславливалось личными противоречиями. Нетерпимость зиждилась на явной разности образовательных начал, философии, разделявшей враждебные стороны.

А между тем Симеон Полоцкий лишь приоткрыл ларец премудрости, которая являлась предметом жарких баталий на Западе, но совершенно незнакомой в России. Можно утвердительно сказать, что Симеон Полоцкий в своих философских поэтических откровениях необычайно осторожен, словно предчувствуя, что находится между молотом и наковальней. И удар был нанесен, правда, уже после кончины писателя и проповедника.

Расположив в сборнике «Вертоград многоцветный»[122] стихотворения, четверостишия, эпиграммы, элегии, сатиры, басни, новеллы в алфавитном порядке, Симеон Полоцкий явно облегчил труд читателя. Мысль автора спрессована между двух понятий — «жизнь» и «смерть».

Коль сладко человеком, еже в мире жити

и коликую цену жизни возложити.

Аз не имам искусства: космицы то знают,

иже временну вечной жизни прелагают,

зде хотящи весело и богато жити,

а о вечной не мыслят, аки бы не быти.

Духовную философию Симеона Полоцкого отличает многообразие, поэт не скупится на исторические примеры и сюжеты, заимствованные из Библии, — либо достойные для подражания, либо предосудительные. Назидательность «Вертограда» несомненна, как и сокровенное желание автора направить человека по истинному, непорочному пути, раскрыть ему глаза на краткость земного бытия, внушить необходимость покаяния перед Господом за «грехи ума и плоти».

Господня земля и вся полность ея,

вся ради славы создавша своея.

Ничтоже наше может ся назвати,

что бо с собою в гроб кто может взяти.

Уже было сказано, что новых философских законов Симеон Полоцкий не открыл, однако и упрощенно к уже существовавшим не подходил. Он стремился подвести читателя к познанию такой сложнейшей категории, как единство и борьба противоположностей: человека и природы, веры и знания, благоумия и лености душевной, добра и зла, надежды и безверия и т.д., и т.п.

Что испытывал человек, в руки которого попадали поэтические и риторические сочинения Симеона Полоцкого? Не убоимся сказать: прежде всего удивление. В сознании совершались подлинный переворот, восхищение словесной вязью.

В.Ф. Певницкий утверждал: «Конструкция слов Симеона Полоцкого проста и прозрачна. Читаешь слово и ясно видишь с первого раза весь ход мыслей, в нем раскрытых».

Сам же творец вряд ли предполагал, что исследователи назовут его самого «фигурой, которая будто в фокусе отображает переходный период в русской истории от Средневековья к Новому времени». И сразу же возникает вопрос: по какой причине русское схоластическое барокко, несомненным первооткрывателем которого является Симеон Полоцкий, в котором существовало множество ручейков, так и не слилось в единую реку? Однозначного ответа мы не найдем, однако выстроим собственную гипотезу.

Симеон Полоцкий творил в то время, когда пиитика, риторика, философия приходили в Россию из Польши, явно клонившейся к упадку. Орел же государства Российского, в отличие от слабеющей польской выборной монархии, постепенно расправлял могучие крылья, являя свету собственный вариант барокко. Однако стиль, содержащий в себе вычурность и причудливость, сплошь и рядом преобладавший в европейской культуре, перекочевав на невозделанную почву российской словесности, дал неожиданный результат.

Русское поэтическое барокко прочно стало на службу самодержавия и церкви. Такими ревностными служителями престолу и Отечеству видятся нам придворный вития Симеон Полоцкий и его ученики Сильвестр Медведев, Карион Истомин[123].

Заглянем в одну из келий Заиконоспасского монастыря во время существования в мужской обители школы, в которой обучались подьячие Тайного и Посольского приказов. Симеону Медведеву исполнились двадцать четыре года, когда он засел за латинскую азбуку. Симеон Полоцкий обратил внимание на молодого человека, который не только на лету схватывал мудреную словесную науку, но и обладал житейской практичностью. О таком помощнике настоятель Заиконоспасского монастыря подумывал давно. Груз хозяйственных забот лег на плечи подьячего Симеона, который и к наукам был прилежен, и старостой оказался рачительным. Ко всему, проживая в одной келье с учителем, Симеон многое переосмыслил и взял от него. Не без совета и нравоучений Симеона Полоцкого Симеон Медведев решил совершить монашеский постриг, что и произошло в 1672 году в Путивльском Молчанском монастыре. В иноческую жизнь Медведев вошел с именем Сильвестр. Приблизительно в это же время подобный шаг предпринял его земляк и свойственник Иван Истомин, в монашестве Карион[124].

Когда у благочестивых монахов проявился божественный дар сочинительства, не суть важно. Перед их очами был достойный пример наставника, творца зарождавшейся культуры русского барокко, человека, до мозга костей преданного идеалам просвещения. В разные времена подходы к нему на Руси были различными. Авторитет поэта Сильвестра Медведева при дворах царя Федора Алексеевича и правительницы Софьи был непререкаем. Увы, с ее падением закатилась не только поэтическая звезда любимого ученика иеромонаха Симеона Полоцкого, но и скатилась на плахе с плеч любомудрая голова[125], из уст которой лились похвалы венценосным благодетелям и хулы в адрес попиравшего церковь царя Петра Алексеевича. Такое ученик Симеона Полоцкого и будущий царь-преобразователь терпеть не стал, повелев казнить поэта и уничтожить многое из того, что тот насочинял.

По-иному сложилась судьба Кариона Истомина, дожившего до глубокой старости[126]. По букварю, изданному им, учился Алешенькацаревич, любимое дитятко последней русской царицы Евдокии и ее супруга Петра, коему тесны были рамки православного благочестия. Потому-то ученику Симеона Полоцкого так и не удалось перешагнуть порог, за которым осталась целая эпоха.

Петру Первому на духовном поприще необходим был человек, умевший не только расточать словеса, но и деятельно принимать участие в его преобразованиях. И такой человек нашелся. Феофан Прокопович (в миру — Елеазар)[127] так же, как и Симеон Полоцкий, получил образование в Киево-Могилянской академии. Именно так коллегия стала называться в среде духовенства, хотя ее статус еще долго оспаривался официальными властями. Однако это обстоятельство отнюдь не помешало Феофану Прокоповичу завоевать доверие будущего «отца Отечества», императора Петра Великого, и войти в число «птенцов гнезда Петрова».

Симеон Полоцкий часто любил повторять выражение Викентия Белловаценса: «Libros legit et in unum multa regedit». И вовсе не случайно его называют литературным тружеником, который создал собственную систему. Он вел особую книжицу, куда заносил житейские наблюдения, выписки из многочисленных источников, делал черновые наброски, с тем чтобы, опираясь на них, явить читателю уже готовые сочинения. Именно такой подход предварил выход в свет сборника «Carmina Varia» («Разные стихотворения»), в который вошла и «Поэтическая арифмология», написанная по-польски. Адресат сборника — московская знать, которая не чуралась размовлять на языке Речи Посполитой.

Судьба, может быть, самой сокровенной задумки Симеона Полоцкого основание в Первопрестольной Славяно-греко-латинской академии — была переменчива и драматична. Стены Заиконоспасского монастыря явно становились тесны для его широких замыслов. Однако успел ли Симеон озвучить свою идею при жизни Алексея Михайловича — вопрос вопросов. Впрочем, мы не получили ответа и на вопрос, намеревался ли сам Симеон Полоцкий стать во главе первого высшего учебного заведения России. От его собственноручного сочинения «Привилегия на Академию», после того как она побывала в руках патриарха Иоакима, осталось весьма немного. И все же Сильвестру Медведеву, назначенному царем Федором Алексеевичем смотрителем «за строением здания в Заиконоспасском ряду», с превеликим трудом удалось сохранить стержневую мысль своего учителя. Звучала она так:

«Он (государь. — Б. К.) ни о чесом тако тщание свое сотворяет, яко о изобретении премудрости, с нею же все благая от Бога людям дарствуются. Оного паче иных всех образов слава Божия умножается. Того же вси царствия благочинное расположение, правосудства управление, и твердое защищение, и великое распространение приобретают. Сокращение же да речем: мудростию во вещах гражданских и духовных, познавших злое и доброе, — злое, да от него уклонима, доброе же, да ему последует».

«Производство в чины, достойное разуму», а не кумовство и не знатность — вот что являлось главенствующим для молодых людей по окончании Академии. Понадобилось почти полвека, прежде чем в Москве выпускник Славяно-греко-латинской академии Михайло Ломоносов стал основателем Московского университета, отворив врата учености для всех отроков, «охочих в познании пользы науке».

О том, что в Киево-Могилянской коллегии и в Виленской иезуитской академии ученики и студенты принимали участие в спектаклях, торжественных процессиях, отличавшихся необычайной зрелищностью, было сказано. Молодежь жадно тянулась к внешней привлекательности лицедейств, пробуя свои силы в сочинительстве пьес. Увы, о впечатлении, которое они производили на публику, и о содержании пьес мы можем судить лишь по разрозненным воспоминаниям и сохранившимся названиям. Драматурга Симеона Полоцкого можно причислить к счастливцам. Жизнелюб Алексей Михайлович, устраивая комедийные действа для Натальи Кирилловны и любимых чад, совершил деяние, которое, невзирая на препоны, утвердилось в культурной жизни России. Театр как явление завоевал сердца и умы московской знати. Симеон Полоцкий явил свету свои театральные творения, имея перед собой уже опробованные на Западе и в южной России образцы драматургических произведений на библейские сюжеты.

Современному зрителю пьесы Симеона Полоцкого могут показаться сущей архаикой, но не забудем, он был первым, кто не просто проиллюстрировал Библию, а, творчески обработав сюжеты, преподнес публике собственное видение исторических событий, установив живительную связь со временем, в котором он творил. Успех пьес Симеона Полоцкого на сцене был ошеломляющим. Мы не можем судить о том, как выглядели декорации и костюмы героев, однако ремарка: «Поведут блудного за завесу, и бьют плетьми» указывает на то, что существовал занавес, открывавший сцену, на которой в антрактах пели хоры либо играла «мусикия».

Назидательность комедий Симеона Полоцкого не отталкивала зрителей, давая обильную пищу уму, а увеселительность представлений лила бальзам на впечатлительные души отроков и отроковиц, наносила удар по черствости сердец седовласых государевых людей.

Русский театр, подобно сказочной птице Феникс, не единожды восставал из пепла в прямом и переносном смысле. И не убоимся сказать, что российское театральное искусство в лице Симеона Полоцкого имело своего национального первооткрывателя и первого профессионального драматурга.

Патриарх Иоаким, когда уже по Симеону Полоцкому была отслужена панихида и прах его был упокоен в родном Заиконоспасском монастыре, в сердцах заявил, что почивший в Бозе «не хотел считать кого-нибудь духовным выше себя». Без сомнения, это утверждение голословно. Мы обращали внимание на ту искренность, уважение и особую деликатность во взаимоотношениях с иерархами Православной церкви. Разве это не свидетельство того, что на роль владыки, а тем более святого, он никогда не претендовал?

Неисповедимы пути Господни, впрочем, как и неисповедимы судьбы людские. Ученики Симеона Полоцкого оказались в противоборствующих лагерях, а утверждение, витавшее на Большом Московском соборе: «Не царь для патриарха, а патриарх для царя» обрело реальные очертания в правление Петра Первого. В 1700 году патриаршество в России было упразднено[128], а в 1721 году последовал царский указ о Святейшем правительствующем синоде. Так был решен вопрос об окончательном подчинении церкви государству. Набожность, заложенная в детстве царевича Петра Алексеевича букварем Симеона Полоцкого, уступила место прагматичности, и ни один из последующих правителей даже не пытался восстановить выстраданную Россией форму окормления православных христиан верховным пастырем.

Воссоединение Малой и Белой Руси с Россией под скипетром русского самодержца Симеон Полоцкий, в своем служении не разделявший братские славянские народы, приветствовал всеми возможными способами — поэтическим даром и словом Божиим яркого проповедника. Он не менее патриарха и инока Евфимия Чудовского, а может быть, и более их, противостоял натиску протестантизма, который, перешагнув границы Немецкой слободы, перешел в наступление на православие. Оценивая угрозу, Симеон Полоцкий писал:

Дабы сопротивникам ответ крепкий дати,

Православный себе именуют быти,

А мрачных еретиков не можем учити,

Саме бо не учимся, избрахом лежати,

Во тме невежествия тайн почивати.

Вот они, извечные беды России: лень и невежество! Резкой отповедью Симеона Полоцкого протестантам стали восемь насыщенных аргументами бесед: «О думах святых», «О почитании мощей святых», «С почитателями канонов святых» и другие. «Отец Симеон — доблестный защитник православия против ересей лютеранских», — сообщает Иван Соколов в книге «Отношение протестантизма к России в XVI и XVII веках». «Аще мать наша Православная церковь, о твоем преподобии, яко о своем любезном чаде, утешается», — писал в одном из писем к учителю Сильвестр Медведев.

Ближайшему другу и ученику, питавшему глубокую преданность Симеону Полоцкому, мы обязаны подробным описанием последнего месяца его жизни. Вспомним, как герой нашего повествования относился к исходу земного жития, считая, что против смерти не существует лекарств:

Человек яко трава и яко цвет увядает,

Наг родится и наг умирает.

Симеон Полоцкий, обладавший отменным здоровьем и на протяжении многих лет ничем серьезным не болевший, все же готовился к кончине загодя, написав духовную[129]. Это завещание — образец христианского смирения, оно обращено к последователям и пронизано мыслью о том, что ни одно из его начинаний на поприщах литературы и просвещения не должно с завершением земного пути кануть в Лету.

…Поначалу болезнь казалась Симеону Полоцкому неопасной, однако чрезмерное утомление все же сказалось. Двадцать четыре дня настоятель Заиконоспасского монастыря поднимался со своего жесткого ложа, выстаивал заутреню и вновь возвращался в келью, где подолгу лежал в глубоком раздумье. К нему приходили отец Филарет (Твердилов), старец, который перешагнул порог семидесятилетия, архимандрит соседнего Богоявленского монастыря Амвросий, любимый племянник Михаил, с которым он вел душеполезные беседы. Неотлучно у постели Симеона находился Сильвестр (Медведев), с горечью наблюдавший, как жизненные силы час от часу покидают его учителя. Предчувствуя смерть, Симеон Полоцкий исповедался. Далее предоставим слово свидетелю последних мгновений его жизни.

«И егдаже собрахуся ко малосвятию, аз начах его звати: отче Симеоне… он же ничтоже отвеща, точию очима зрит прямо. Видяще мы, яко кончина жизни его прииде, отец духовный его нача молитвы ко исходу души читати и канон на исход души. И егда она вся совершишися… испусти дух. И того же дне тело его изнесохом в храм».

26 августа 1680 года в Трапезной церкви Заиконоспасского монастыря при многочисленном стечении московской духовной и монастырской братии проходило погребение Симеона Полоцкого. Патриарху Иоакиму, обремененному в этот день множеством забот, побывать на отпевании было не суждено.

Царь Федор Алексеевич, болезненно переживая кончину наставника и «богомольца своего», повелел монаху Сильвестру написать краткую стихотворную эпитафию. Четырнадцать (!) вариантов Медведев представил юному государю, из которых тот выбрал только один.

Зряй человече сей гроб, сердцем умилися,

О смерти учителя славна прослезися:

Учитель бо зде токмо един таков бывый,

Богослов правый, церкве догмата хранивый.

Муж благоверный, церкви и царству потребный,

Проповедаю слова народу полезный.

Симеон Петровский, от всех верных любимый,

За смиренномудрие преудивляемый.

Им же полза верныя люди наслаждала,

Незлобие же, тихость, кротость удивляла.

В нем же вера, надежда, любы пребываше,

Молитва, милостыня, пост ся водворяше.

Мудрость со правдою им бысть зело храненна,

Мерность же и мужество опасно блюденна.

Многими дары Богом бе преодаренный;

Непамятозлобием весьма украшенный.

Иеремонах честный, чистоты любитель,

Воздержания в слове и в деле хранитель,

Ни о чесом же ином оный промышляше,

Но еже церковь нашу мать увеселяше.

Не хоте ино Божий раб что глаголати,

Токмо что ползу может ближним созидати.

Ни чесого же ина творити любяше,

Точию еже Богу не противно бяше.

Иже труды си многи книги написал есть,

И под разсуждение церковное дал есть:

С церковию бо хоте согласен он быти,

А ничто же противно церкве мудрствовати.

Ибо тоя поборник и сын верный бяше,

Учением правым то миру показаше.

В защищение церкве книгу

Жезл создал есть,

В ея же ползу Венец и Обед издал есть.

Вечерю, Псалтырь стихи, со Рифмословием,

Вертоград многоцветный с беседословием.

Вся оны книги мудрый он муж сотворивый,

В наученье роду российску явивый.

Обаче и сего смерть от нас похитила,

Церковь и царство ползы велия лишила.

Его же ползы ныне людие лишены,

Зри сего в гробе сем кости положении.

Душу же вручил в руце Богу всемогущу,

Иже благоволил ю дати везде сущу

Да приимет ю, яко святое создание,

И исполнит вечных его благ желание.

Телом со избранными даст ему возстати,

С ними же в десней стране в веселии стати

И внити во вечную небесную радость,

Неизглаголанную тамо присно сладость.

Сильвестр Медведев сообщает, что «сие надгробное надписание великий государь указал на двух каменных таблицах вырезать, позлатить и устроить над гробом иеромонаха Симеона своею государскою казною, из Приказа каменных дел»[130].

В 1690 году патриарший гнев обрушился со всей силой на ученика Симеона Полоцкого, и он предстал перед российским церковным клиром на приснопамятном соборе, на котором Иоаким камня на камне не оставил от творений игумена монастыря Всемилостивейшего Спаса. Слово «ересь» звучало в патриарших палатах многократно, на все голоса и, без сомнения, привело бы Сильвестра Медведева на плаху, если бы он не произнес перед собором покаянную речь. «Со слезами прошу прощения, зело каюсь, покаяния прошу у искреннего моего пастыря святейшего патриарха Иоакима, понеже клеветал и называл его именами непристойными», — сбивчиво глаголил монах-латинянин, и жестокая кара миновала его. Но, как мы знаем, ненадолго. Трагический исход жития приверженца правительницы России царевны Софьи, которую Сильвестр Медведев беспредельно славил в своих виршах, был предрешен.