ГЛАВА XV. ПО ЗАКОНУ НЕБА И РАЗУМА

ГЛАВА XV.

ПО ЗАКОНУ НЕБА И РАЗУМА

Более двух тысяч первых лет держался обычай

От природы добро и зло распознавать.

Ее образ видишь в сердце, слова же такие:

Твори добрые дела, оставь иные!

Симеон Полоцкий

Друг Одиссея Ментор, который занимался воспитанием и обучением его сына Телемака, во время легендарного путешествия, красочно описанного Гомером, наверное, не предполагал, что его имя прочно войдет во многие языки и будет означать либо подлинное наставничество, либо менторство, надоедливое поучительство. Слово «дидаскал», пришедшее в Россию из Византии и неизменно произносившееся в веке семнадцатом, так и не перешагнуло границы века восемнадцатого.

Волею Провидения Россия получила государя, в духовное и умственное становление которого дидаскал Симеон, можно без преувеличения сказать, вложил самого себя без остатка. Великий грех взяли на себя маститые российские историки С.М. Соловьев, Н.И. Костомаров, Д.И. Иловайский, пытаясь умалить результаты царствования ученика Симеона Полоцкого Федора Алексеевича, приписывая тому чрезмерную физическую немощь, не позволявшую якобы нести бремя государственной власти в полной мере — так, как впоследствии это делал Петр Алексеевич.

Юноша на троне в действительности не являл собой тип властелина, работника на троне, и многое воспринял от отца, как-то: страсть к потехам, набожность, любовь к чтению, которая ублажала сердце и порождала глубокомыслие. Ни одно из реальных дел юного государя: будь то укрепление значимости Думы, которая при Федоре Алексеевиче стала играть роль подлинно совещательного органа; уничтожение местничества, клещом впившегося в Московское государство; судебная реформа, до которой в темницы или на плаху попадали без суда и следствия; обустройство Кремля и Москвы — не творилось «с кондачка», то есть без ума и расчета.

Что же касается младшего брата, Петра, то и здесь существует огромный разброс исторических мерок, вплоть до нелицеприятных. Дескать, крестный отец и сводный брат Федор Алексеевич за заботой о царевиче Петре и вниманием, которое он уделял его обучению (вспомним, для кого предназначался «Букварь» Симеона Полоцкого), умело скрывал лицемерие.

Лицемерник инаго себе вне являет,

а инаков во сердце своем пребывает.

Двоедушен убо есть, разве исправится

в единодушность, тогда Богом возлюбится.

Между тем к когорте лицемеров, которые будто бы окружали царя Федора Алексеевича, который в силу «хилого телосложения» и слабого здоровья правил Россией «лишь номинально», доброхоты от истории причислили всех сестер царя Федора. Девицы порой безотлучно находились у постели любимого брата, стараясь облегчить приступы болезни, которая неизменно наваливалась на него по весне. Но более всех досталось царевне Софье, повзрослевшей, набравшейся ума и прибравшей к рукам заботу о брате. Чего только тут не напридумывали! Мол, уход за страждущим государем лишь повод для того, чтобы вырваться из постылой теремной, келейной жизни и появиться на людях. Мол, не без участия Симеона Полоцкого в руках Софьи Алексеевны оказалась книга, где описывалось житие дочери греческого императора Аркадия Пульхерии, которая взошла на византийский престол в девятнадцатилетнем возрасте с именем Августины. Мол, именно эта книга совершила сущий переворот в душе Софьи и породила неуемное желание властвовать, до поры до времени умело скрывавшееся.

В Русском биографическом словаре, в котором помещена статья о Федоре Алексеевиче, сообщается: «Из распоряжений правительства царя… обращают внимание мероприятия в следующих отраслях народной жизни: экономической, административной и просветительской». Попытаемся преодолеть предвзятость и объективно поведаем, хотя бы кратко, о людях, коим юный царь доверял исполнение своих помыслов в тех самых «отраслях», о которых говорится в уважаемом и авторитетном источнике. Но прежде отметим любопытную деталь: ни в одном сочинении Симеона Полоцкого, ни в его черновых записях мы не обнаружим освещения дворцовых интриг. А они ведь творились на его глазах, да еще какие! Вот она, подлинная наука Тайного приказа. К слову, последний в царствование Федора Алексеевича лишился своего особого статуса и вошел в число государевых приказов на равных правах.

Мы уже упоминали имя боярина Богдана Матвеевича Хитрово, воспетого Симеоном Полоцким по случаю и без оного. Правда, в виршах придворного поэта фамилия воспитателя царевича звучала как «Хитрой». Утвердительно можно сказать, что она соответствовала действительности, ибо никогда боярин не действовал напрямик, а через вдовицу Анну Петровну Хитрово. Анна Петровна, как утверждают одни источники, — «женщина, пользовавшаяся большим влиянием при дворе… умная и злая». В других характеристиках мамка Федора Алексеевича — «суровая постница, благочестивая и богомольная», безусловно преданная своему любимцу. С ней Симеон Полоцкий был накоротке.

«Ввиду малолетства его царского величества, — заявил голландским посланникам боярин А.С. Матвеев, — четверо знатнейших бояр будут управлять наряду с ним». Звезда фаворита Алексея Михайловича, входившего в лагерь Нарышкиных, вскоре закатилась. В четверку, кроме известного нам Б.М. Хитрово, входили И.М. Милославский, Ю.А. Долгорукий, Н.И. Одоевский, могучие спины которых скрыли от непосвященных зарождение уникального союза женщины и мужчины — великой княжны Софьи Алексеевны Романовой и князя Василия Васильевича Голицына — союза, основанного на взаимной любви и общности целей. Глоток духовной свободы, заложенной виршами и учительством Симеона Полоцкого, оказался сладостным и трагичным.

Итак, все сферы государственной деятельности и приказы были поделены. Федор Алексеевич, вопреки утверждению С.М. Соловьева о том, что юный царь являлся «преобразователем… оставаясь в четырех стенах своей комнаты и спальни», основательно принялся осуществлять программу российского просветительства, выработанную в полном согласии с Симеоном Полоцким. Серьезным ударом по общенациональному невежеству должно было стать открытие Славяно-греко-латинской академии. Увы, при жизни Симеону Полоцкому не суждено было увидеть свое детище. Устав, написанный им, стал камнем преткновения в реализации задумки.

Патриарх Иоаким, возглавлявший лагерь «мудро-борцев», без благословения которого было немыслимо создание первого высшего учебного заведения России, изрядно переработал, а то и вовсе переиначил суть многих положений труда Симеона Полоцкого. Ничем не мог помочь своему учителю и Федор Алексеевич, у которого с патриархом сложились натянутые отношения. И это немудрено. Юный государь был европейски образован и слыл заядлым книгочеем, почитателем наук и искусств. В.Н. Татищев, взявшийся за написание «Истории государства Российского», отмечал, что Федор Алексеевич «великое искусство в поэзии имел и весьма изрядные вирши складывал» и к тому же «пению был великий охотник». Заметим, что в переводе с греческого имя Федор означает «наделенный Божиим даром».

Федор Алексеевич, без сомнения, загорелся идеей открыть в Москве Академию и по совету Симеона Полоцкого жертвовал значительные суммы на приобретение книг, разрешил вопрос о выделении земли в Китай-городе, где располагался Заиконоспасский монастырь. На содержание Академии приписывались богатые монастыри: Иоанна Богослова в Переяславле-Рязанском, московские — Андреевский и Даниловский, еще четыре провинциальные обители с угодьями и крестьянскими дворами. От своих владений царь отписал Академии Вышегородскую дворцовую волость и десять пустошей в разных местах. Не возбранялись и частные пожертвования на пропитание и одеяние студентов. В помощники Симеону Полоцкому был определен его лучший ученик Сильвестр Медведев.

«Привилей Московской Академии» после правки патриарха царь утвердил только в начале 1682 года, сохранив многое из того, что некогда постигал в труде Симеона Полоцкого «Вечеря духовная».

Далее события поползли улитой. Ушел из жизни Симеон Полоцкий, вослед ему отдал Господу душу его благодетель и ученик Федор Алексеевич. Наступило время правительницы Софьи Алексеевны при малолетних царях Иоанне Алексеевиче и Петре Алексеевиче. Тогда-то царевна и вспомнила о грамоте, поданной Симеоном Полоцким почившему в Бозе брату.

Инок Карион (Истомин), хоть и многое перенял у иеромонаха Симеона, однако его идейная «закваска» произошла в стенах Чудова монастыря, где обосновалась школа Епифания Славинецкого. Первым о неосуществленном намерении Федора Алексеевича создать Академию напомнил правительнице Софье именно Карион Истомин, который вручил ей собственный вариант жалованной грамоты. Не следует быть провидцем — Софья отклонила проект Истомина и обратила свой взор к труду учителя, в который Сильвестр Медведев внес свои поправки, присовокупив к будущему указу стихотворную эпистолу, превозносившую до небес добродетели царевны. Произошло это событие в январе 1685 года. Надо полагать, что Сильвестр Медведев мнил уже себя ректором Славяно-греко-латинской академии, первого российского университета.

Однако в острейшей борьбе за власть Софья Алексеевна допустила целый ряд просчетов. Патриарх Иоаким прочно занял сторону юных государей и даже в мыслях не мог допустить, что место ректора займет ярый «латинник». «Привилей» на Академию Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева был отложен до лучших времен. И тут в Москву, к вящей радости патриарха, явились «любознательные путешественники» Иоанникий и Софроний Лихуды, греки, получившие высшее образование в Венеции и Падуе. Покровительство патриарха оказалось решающим, и после непродолжительного учительствования в Москве в октябре 1687 года братья Лихуды возглавили учебное заведение, которое так и не стало вровень с университетами Европы. Да и само грекофильство, не менее схоластичное, чем латинство, в стенах Академии просуществовало до начала XVIII века, века реформ Петра Первого, который не жаловал просвещение абстрактное, не приносящее пользу России.

А теперь возвратимся в год 1679-й и заглянем в типографское училище, которое было создано при Большой московской типографии. Тогда к учебе приступили тридцать отроков, которым предстояло осилить не только типографское ремесло, но и греческий и латинский языки, грамматику русского языка.

И хотя история книгопечатания в России насчитывала более ста лет, однако впервые на государственном уровне приступили к печатанию книг основательно и с богопочитанием. Большая типография находилась под особым контролем патриарха, а Иоаким вольностей не терпел, и Симеону Полоцкому зачастую приходилось искать обходные пути, издавая поначалу подносные книжицы, которые спустя некоторое время обретали вид полноценных книг.

Не изменил своим правилам Симеон Полоцкий и в день восшествия на российский престол Федора Алексеевича. Придворный пиит преподнес своему ученику вирши «Гусль доброгласная», в которых выразил свою сокровенную мечту:

Ничто бо таю славу разширяет яко печать,

И Россия славу разширяет не мечом токмо,

Но и скоротечным типом, через книги,

сущим многовечным.

Не поленимся прочесть, как полностью звучало название подносной книжицы, в которой сокрыты надежды на преемственность правления и торжественность момента венчания юного государя на царство Московское: «Гусль доброгласная, восклицающая желания всех санов и чинов российских и благоприветствия нововоцарившемуся благочестивейшему тишайшему (курсив мой. — Б.К.) пресветлейшему великому Государю Царю и великому князю Федору Алексеевичу всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу. В день веселия сердца его, в опоре венчаяй Господь милостию и щедротами возложи на главу его венец от камене честна всеосвещенными руками Святейшего и Всеблаженнейшего Великого Господина Клира Иоакима, Патриарха Московского и всея России».

В монографии Г.Я. Голенченко «Белорусы в русском книгопечатании» делается важное заключение: «Симеоном отчетливо выявлено понимание международного политического и культурного звучания отечественного книгопечатания».

О времени создания Верхней, то есть дворцовой, типографии имеются разночтения. Русский биографический словарь утверждает: «Симеону Полоцкому удалось еще при Алексее Михайловиче, в конце 1670-х годов, завести особую типографию “на верху”, во дворце, в которой он мог печатать свои книги по своему усмотрению». Заметим: не без позволения государя. Алексей Михайлович закончил свой земной путь в начале 1676 года, так и не успев сделать каких-либо распоряжений по обустройству типографии. Федор Алексеевич этот пробел восполнил, о чем свидетельствует запись в расходной книге Большого печатного дворца, где говорится, что к февралю 1679 года столяр Елизар Савельев со товарищи изготовил четыре новых печатных стана «со всякими становыми снастями». Несколько ранее органных дел мастер Симон Гутовский изготовил «деревянный печатный станок печатать фряские листы» для гравюр. В это же время токарь Алексей Васильев сотворил еще один станок «книжной, деревянной, дубовой…»

Как мы видим, Симеон Полоцкий глядел далеко вперед и кроме печатания книг намеревался печатать гравюры. Затея имела своего покровителя — царя — и своего недоброжелателя — патриарха Иоакима.

Скрепя сердце, верховный пастырь все же дал благословение на доброе дело. А уже после кончины Симеона Полоцкого обвинил того в обмане. Дескать, благословлял он «мастерскую резного дела», а не сами книги Симеона, и никакого отношения к предисловиям, написанным основателем Верхней типографии, он не имеет. «Без досмотрения» патриарха остался и «Букварь языка словенска…», о котором сказано в избытке. Расчет Симеона Полоцкого был оправдан — первая книга, выпущенная в Верхней типографии, била точно в цель. Кроме царевича Петра, которому полюбился «Букварь», он прочно вошел в дома московской и российской знати.

Симеона Полоцкого не стало в 1680 году, но еще десять лет после его кончины на устах патриарха Иоакима звучало его имя: «Толико тот Симеон освоево-лився и дерзне за некиим попущением яко и печатным тиснением некие свои книги издати, оболгав мерность нашу…» Патриарх не мог простить Симеону Полоцкохму «латинство», но и не мог одновременно не восхищаться «Псалтырью рифмотворной», изданной в типографии, которая стала известной в сочетании с «краесогласными виршами». Ведь на Руси по книге Священного Писания «Псалтырь царя и пророка Давида» учились читать, даже гадали, а многие псалмы знали наизусть. Желание «явить Псалтырь переложенную стихами и на нашем языце славенском» руководило Симеоном в работе над Псалтырью. И она зазвучала благолепно и вдохновенно «во украшении пиитическом».

Впервые в истории российский самодержец выступил на поэтическом поприще как заправский литератор. Псалмы 132-й и 145-й в книге Симеона Полоцкого принадлежат перу Федора Алексеевича. Царственная муза, наследственная черта многих Романовых, проявила себя в божественном слоге.

Спору не возникало. Симеон Полоцкий, как и его предшественник Ян Кохановский, твердо был уверен — Псалтырь создана не только для чтения, но и сама просится быть положенной на ноты.

«Сладкопением» назовет свое творение Симеон Полоцкий. И музыка полилась. Псалтырь зазвучала в переложении ее певчим дьяком Василием Поликарповичем Титовым[118], который работал вдохновенно, скоро. Успех творения Титова был не случаен. Народные мотивы, безбрежные просторы Руси, Господнее слово слились в гармоничный неподражаемый лад. И.П. Еремин, автор одной из статей о Симеоне Полоцком, утверждал: «Обширная композиция Титова — она содержит 165 музыкальных номеров на текст псалмов Симеона — интересна тем, что она положила начало русской камерной вокальной музыке».

Выпускник Славяно-греко-латинской академии Василий Кириллович Тредиаковский, профессор латинского и русского красноречия в Академии наук (с 1745), автор небезызвестной «Телемахиды», разобранной на бесчисленное количество цитат, без сомнения, многое перенял у зачинателя высшего российского образования Симеона Полоцкого и сочинил трактат «Способ к сложению российских стихов». Путешествие по морю изящной словесности и теоретизирование занесло его в Синодальную библиотеку, где хранилась «Псалтырь рифмотворная», написанная Симеоном Полоцким. Пользуясь отменной репутацией светила российской филологии, В.К. Тредиаковский камня на камне не оставил от труда своего даровитого предшественника и разродился собственной «Псалтырью»[119], которая при жизни автора так и не увидела свет, и поэтому российский читатель был лишен возможности сравнить оба творения.

Весьма примечательны строки, взятые из предисловия к «Псалтыри»: «Преложение Симеона Полоцкого есть не токмо не лирическое, но и какого б было из поэзии вида определить не без трудности… Сие, впрочем, сказано не в укор честному и ученому мужу. Но понеже в его время стихотворение наше не имело еще правил и не было приведено в порядок… оный иеромонах таким перелагал стихом, какой инде, там свойственный от своих… воспринял учителей».

Чем для нас ценно сие откровение? Прежде всего тем, что якобы во времена Симеона Полоцкого не существовало ни правил, ни порядка стихосложения. Такой вывод неоспорим. Иеромонах Симеон не опасался быть растерзанным противниками русского барокко, однако вовсе не подозревал, что поэзия зиждется на атрибутах казармы. Пройдет несколько десятков лет, и неистребимая тяга к самовыражению породит поток графоманской поэзии, в которой царили порядок и правила, но полностью отсутствовало божественное озарение.

Однако возвратимся к делам Верхней типографии. Преодолевая сопротивление патриарха, Симеон Полоцкий добился-таки, чтобы с Печатного двора по указу царя «наверх» были доставлены: «книг печатного дела стан с азбукою, да азбука слов полная никитинская весом три пуда и со всеми снастьями, чем книги печатают». Следом за печатными станками из ведомства патриарха в Верхнюю типографию были переведены наборщик Иван Варфоломеев, разборщик Григорий Леонтьев, печатники Богдан Иванов и Иван Автономов, накладчики красок Михаил Иванов и Денис Федоров. Не исключено, что отбором этих мастеров занимался Симеон Полоцкий.

4 декабря 1679 года Верхняя типография выдала свою первую продукцию — «Букварь языка словенска, сиречь начало учения детям хотящим учитися чтению писаний». Свою радость по поводу выхода в свет первой книги Симеон Полоцкий не скрывал.

Различные книги нам суть Богом преложенны,

да благонравию жити будем наученни.

Первая книга — мир сей, в ней же написася,

что-либо от всемощна Господа создася.

В январе 1680 года Симеон Полоцкий держал в руках уже вторую свою книгу — «Тестамент, или Завет Василия царя греческого к сыну его Льву Философу». В апреле этого же года — «Псалтырь художеством рифмотворным преложенную». Жизнь Симеона Полоцкого оборвалась внезапно, но «Историю о Варлааме пустыножителе и Иоасафе царе Иудейском», красочно оформленную Симоном Ушаковым и Афанасием Тух-менским, ему удалось увидеть близкой к завершению. Увидела книга свет в сентябре 1680 года. В октябре 1681 года Сильвестр Медведев преподнес Федору Алексеевичу труд их общего учителя «Обед душевный», а в январе 1683 года — «Вечерю душевную», снабдив их предисловиями, писанными Симеоном Полоцким.

Намереваясь значительно расширить Верхнюю типографию, Симеон Полоцкий неустанно заботился не только о ее техническом оснащении и привлечении лучших мастеров-книгопечатников, но и об их образовательном росте. Без сожаления игумен Заиконоспасского монастыря передал из своей библиотеки с добрый десяток книг и словарей. Приказ книг печатного дела, а во времена правления Федора Алексеевича был и такой, «безденежно» передал в библиотеку Верхней типографии: 5 часословов в переплете, 55 часословцев в тетрадях, 7 книг жития Николая Чудотворца, 10 вечерен в одном переплете, 10 книг о трехперстном сложении, 10 книг молитв. Печатный двор передал 25 книг Евангелия. От щедрот царя из его личной библиотеки детище Симеона Полоцкого получило книги на латыни — естественные, научные, книги на греческом языке — исторические, поэтические, лексиконы, книги на польском языке. Как мы видим, Верхняя типография быстрыми темпами становилась мощным издательским центром с более светской направленностью, нежели Печатный двор, и, самое главное, с полной независимостью от церковной власти. Создание особого Приказа Верхней типографии — подтверждение тому. Ранее рассылкой книг по монастырям, церквям и братским школам занимался Приказ Большого дворца. Теперь же эта обязанность вменялась Приказу Верхней типографии, и Печатному двору предписывалось часть изданий «безденежно» отправлять «наверх».

Особое расположение Федора Алексеевича к мастеровым печатного дела выражалось в их значительно большем денежном содержании по сравнению с работниками Печатного двора. К моменту закрытия Верхней типографии, которая просуществовала до 17 февраля 1683 года, в ней трудились 24 человека.

Л.А. Черная в статье, посвященной Верхней типографии Симеона Полоцкого, утверждает: «Значение Верхней типографии в культурной жизни Москвы определяется еще одной особенностью: по существу она представляла собой “вольную” типографию со своей программой изданий, предвосхищавшую русское частное книгопечатание XVIII века».

Четыре года просуществовала типография в царских палатах. Много это или мало? До обидного мало. И все же в столь короткий срок русское купечество получило «Считание удобное, которым всякий человек, ку-пующий или продающий, зело удобно изыскати может число всякия вещи», книжицу практическую, крайне необходимую в торговле. Массовый читатель и предприимчивый человек — вот до кого желал достучаться Симеон Полоцкий.

Абсолютизм — прекрасная возможность для всемогущего властелина в реализации самых головокружительных фантазий, не исключая сумасбродные. Однако создание типографии «наверху» было не просто прихотью юного самодержца, не великолепная игрушка, а глубокий расчет и предтеча к победоносному шествию книги, возвеличивающей человека. И в этом отношении сердце учителя и ученика бились в унисон со временем.