Еврейские депутаты в 1812–1817 гг.

Еврейские депутаты в 1812–1817 гг.

Военные действия 1812 г., проходившие на территориях со значительным еврейским населением, не могли не затронуть евреев. Евреи, которым военная служба была заменена «рекрутским сбором», занимались шпионажем в пользу российской армии, некоторые из них даже попадали в партизанские отряды. Еврейские купцы принимали участие в военных поставках, при этом их запутанные отношения с казной часто приводили к их разорению. Отечественная война 1812 г. знаменовала также «открытие еврейства» образованным российским обществом. К этому времени следует отнести формирование многих мифологем, связанных с евреями и отразившихся как в литературе, так и в документальных источниках[758]. С войной 1812 г. связан и новый этап в истории еврейского представительства при центральной власти. Особую роль в этих событиях сыграли еврейские депутаты – военные подрядчики Лейзер Диллон и Зундель Зонненберг, которые использовали свое влияние при Главной квартире российской армии для воздействия на правительственную политику по отношению к евреям[759].

Диллон и Зонненберг являлись во многом типичными представителями еврейской элиты того времени. Лейзер Диллон из Несвижа возводил свое происхождение к средневековому кастильскому каббалисту Моше де Леону[760] и, таким образом, как и некоторые другие еврейские деятели того времени, возводил свой род к сефардам. Его отец, Борух-Бендет Диллон, был доверенным лицом князя Карла-Станислава Радзивилла, иными словами, «держал аренду» города, контролируя производство и продажу водки и сборы с приезжающих на базар, а также организовал сложную систему субаренды. К тому же он пользовался среди евреев славой выдающегося талмудиста[761]. Согласно семейному преданию, старший сын Боруха-Бендета Диллона Лейзер с раннего детства проявлял необычайные способности к языкам и уже к восьми годам бойко говорил и писал по-польски, по-немецки и по-русски, что сочеталось с поразительными успехами в изучении древнееврейских священных текстов[762]. В довольно юном возрасте (13 лет) – тогда это было обычной практикой, в особенности среди еврейской элиты, – его женили на дочери одного из глав минского кагала, чье имя, к сожалению, до нас не дошло, и последующие несколько лет он жил в Минске в качестве «зятя на содержании», а впоследствии был привлечен к участию в деятельности тестя по снабжению армии.

Зундель Зонненберг, уроженец города Гродно, в 1800-е гг. был «при гродненском кагале штадлером, или зачинщиком»[763], как сообщал в своей записке министру духовных дел и народного просвещения А.Н. Голицыну в 1820 г. резко критиковавший еврейскую депутацию «ученый еврей» Гиллель Маркевич.

О том, как была учреждена еврейская депутация при Главной квартире, известно из прошений Диллона Николаю I[764] и главе Третьего отделения А.Х. Бенкендорфу[765] 1829–1830 гг., а также из докладных записок первой экспедиции Третьего отделения о следственных делах, по которым привлекался Диллон с 1815 по 1829 г.[766] Отметим, что авторы последних двух документов, содержащих в целом негативную характеристику бывшего депутата, подтверждают содержавшиеся в его прошениях данные о депутации и оценивают его деятельность в 1812–1814 гг. как «прежние заслуги»[767]. Итак, согласно признанию Диллона, «в 1812 г., во время французской кампании, когда государю императору по представлению верховного военного начальства о приверженности еврейского народа к всеавгустейшему престолу благоугодно было повелеть об отряжении из того народа особых достойных депутатов для нахождения при Главной квартире, удостоился я быть избран в сию должность»[768]. В справке Третьего отделения о Диллоне он фигурирует как «избранный по высочайшему повелению в 1812 г. депутатом еврейского народа»[769]. Здесь очень важно указание на избрание депутатов, вопреки утвердившемуся в историографии мнению о «самозванстве» Зонненберга и Диллона. В свете этих данных становится более понятно выражение, употребленное Зонненбергом в официальном письме витебскому кагалу в ноябре 1817 г.: «Я осчастливлен быть назначенным по высочайшему соизволению в звание депутата»[770], т. е., видимо, избран еврейскими общинами, а затем утвержден в этом звании императором («по высочайшему соизволению», а не, например, «повелению»). Зонненберг, так же как и Диллон, считал началом своей деятельности в качестве официального депутата 1812 г.[771] Итак, согласно данным источникам, выборы депутатов в 1812 г. осуществлялись по личной инициативе императора еврейскими общинами. Весьма интересно, как все это происходило в условиях войны. Возможно, избрание депутатов являлось тактическим ходом с целью привлечь на сторону российского правительства еврейское население. Упомянутые выше прошения Диллона представляют определенный интерес и в качестве источника по начальному периоду деятельности депутации. Свое повествование об этих событиях Диллон стремился привести в соответствие с предпочтениями адресатов и «духом времени»: даже его взаимодействие с кагалами представлено в виде отношений агента политической полиции с завербованными им информантами. Переписка с кагалами велась им якобы только «для предоставления мне нужных сведений по важнейшим даже и по политическим делам, о коих имел я счастие своевременно его императорскому величеству доносить»[772]. Как будет показано ниже, отдельные письма кагалов депутатам, написанные по-русски и рассчитанные на внимание российского командования, действительно включали элементы доноса, однако, по-видимому, взаимоотношения кагалов с депутатами больше походили на отношения традиционных штадланов с еврейскими общинами.

Сценарий отношений депутатов с еврейскими общинами был довольно сложным: так, в январе 1813 г. недовольные тяжелыми условиями жизни евреи земледельческих колоний Новороссии «отправили по нескольку надежных человек: одних – в Белоруссию и Литву с книгами, для сбора добровольных подаяний для облегчения нужд слабейших колонистов, а других – в Слоним и Гродно советоваться с тамошними умнейшими евреями о том, как освободиться от земледелия с помощью ходатайства двух значащих литовских евреев, находившихся за границею при Главной квартире»[773]. Под «двумя значащими литовскими евреями» подразумеваются Зонненберг и Диллон, а указание на Гродно – родной город Зонненберга, видимо, означает, что колонисты возлагали свои надежды главным образом на последнего.

Вероятно, формальное избрание Диллона и Зонненберга еврейскими общинами, если оно вообще имело место в 1812 г., не было признано большинством еврейского населения, что потребовало дополнительной легитимации депутатов со стороны еврейского общества. Этот процесс продолжался вплоть до 1818 г. Ранний его этап частично отражен в нескольких любопытных документах, не использовавшихся предыдущими исследователями данной темы. Первый из этих документов – доверенность, выданная Зонненбергу и Диллону от имени кагалов Несвижа и Слуцка 28 февраля 1813 г. и подписанная членами слуцкого (Давид Литманов, Михель Борухович) и несвижского (Лейба Израилевич Ляховичны, ратман Мовша Шмеркович, Габриель Лейбович) кагалов[774]. Формулировка доверенности дословно совпадает с доверенностями, выдававшимися кагалами поверенным в конце XVIII в.: «Что вы только ни учините, впредь спорить и прекословить не будем»[775]. Примечательно обращение кагалов к депутатам: «Здравия желаем любезным нашим другам Лейзеру Несвижскому и Зунделю Гродненскому»[776], – при этом обращение «здравия желаем» может быть как калькой обычного благопожелания, так и указанием на то, что находившиеся при Главной квартире депутаты воспринимались еврейским населением как нечто вроде «военного начальства». Текст свидетельствует о том, что члены кагалов явно рассчитывали на восприятие должностных лиц, которым депутаты будут предъявлять доверенность: «Все ограничение, унижение, угнетение, причиненные нам во время бытности здесь французов и поляков, нет сил описывать, как известно, ибо почти кожу с нас сорвали; за то, что мы привязаны душевно к россиянам, называли нас спиенами [sic!]»[777]. Лояльные российской власти евреи противопоставляются польским помещикам, враждебность которых к евреям в данном документе мотивируется «малой их преданностью к августейшему престолу»[778]. Тут же сообщается, что поляки «надеются, от чего боже избавь, на возвращение сюда неприятеля, всегдашний их разговор есть, что зима служит в пользу русских, а лето в пользу французов и поляков» и что один из предводителей дворянства (маршалов) Минской губернии во время французской оккупации занимал должность префекта[779]. Эти сведения явно были рассчитаны на передачу российским властям. Следующий за описанием непосильных поборов и притеснений со стороны французского командования и польских помещиков пассаж выдает определенные политические чаяния еврейской элиты: «Небезызвестно, что евреи суть бедные, не имеющие своих земель, крестьян, ни же своих лесов, откуда им взять все вышеписанные налоги»[780]. Депутаты должны были «войтить с жалобою к начальству и всемилостивейшему государю императору»[781], чтобы защитить евреев от «мщения» польской шляхты. Кагалы также решили оказать депутатам особые почести, посвятив им «гимн лиро-эпический»[782]. Под «гимном лиро-эпическим» здесь, вероятнее всего, подразумевается такой жанр традиционной еврейской словесности, как мегила (букв. свиток): составленный по аналогии с «Книгой Есфири» («Мегилат Эстер») рассказ о бедствии, постигшем ту или иную еврейскую общину, и счастливом избавлении от нее благодаря влиятельным евреям, близким к властям[783]. Депутаты, таким образом, включаются в контекст еврейской традиции, а репрезентация их действий строится по старинным образцам. Такого рода символическая легитимация депутатов еврейским обществом была так же важна для последнего, как и выдача формальной доверенности.

Письмо «от купечества и кагала города Вильно почтеннейшим купцам Лейзеру Несвижскому и Зунделю Гродненскому» 9 марта 1813 г.[784] не является доверенностью, однако то, что оно было написано на русском языке, показывает, что таким образом кагал и состоятельные евреи Вильно желали продемонстрировать властям, что признают Диллона и Зонненберга в качестве официальных выразителей еврейских интересов. Выясняется также любопытная подробность: свои предыдущие послания виленский кагал передавал депутатам через одного из адъютантов великого князя Константина Павловича, полковника А.Н. Потапова[785], а сами депутаты имели возможность передать свой ответ кагалу «чрез нарочного эстафеты или курьера» из Главной квартиры[786]. Кагал предупреждал депутатов о возможных антиеврейских выступлениях польского населения. При этом он обращался к депутатам, как если бы они являлись представителями российской администрации: «И не думайте, господа, что, боже сохрани, сие есть только выдумка, из слухов походящая, нет, не смеет наш народ выдумать про себя такие вещи»[787]. Впрочем, у кагала были поводы и для радости: большое оживление в еврейской общине Вильно вызвало недавнее письмо Диллона и Зонненберга, «наполненное добрыми повелениями и всемилостивейшими обещаниями его императорского величества»[788]. Евреи надеялись, «что государь император высочайше будет исполнять своих обещаний [sic!], как только даст ему Бог счастия в окончании с своими неприятелями»[789]. Стиль письма, так же как и упомянутой выше доверенности слуцкого и несвижского кагалов, испытал явное влияние патриотической риторики того времени. Таково, к примеру, обращение виленского кагала к депутатам: «Любезные други, деятельнейше старайтесь для пользы Отечества и нашего народа»[790].

Дальнейшие события ярко продемонстрировали притязания депутации на выражение интересов всего российского еврейства. 22 апреля 1813 г., в Дрездене, Зонненберг представил Александру I обширный проект еврейской реформы. К сожалению, этот проект известен нам лишь по тенденциозному изложению отдельных его частей в мемориях Четвертого еврейского комитета за 1826–1827 гг. Примечательно, что члены комитета сочли нужным post factum полемизировать с высказанными в записке мнениями и предложениями. Судя по косвенным данным, записка была довольно объемной и, подобно другим памятникам этого жанра, состояла из двух частей – описательной и рекомендательной. Описательная часть включала в себя небольшой исторический экскурс, в котором говорилось в основном «о различных притеснениях еврейскому народу»[791], а также большое количество фактического материала о современной автору еврейской жизни, с пессимистическими замечаниями о том, что евреи «часто разоряются, и вообще богатство самых счастливых не доходит далее третьего поколения»[792], об ужасающей бедности российских евреев, толкающей их к нарушению законов, о бедствиях войны и принудительных выселений[793]. Однако евреи фигурировали в записке не только в качестве жертв правительственной политики: в записке, местами более похожей на донос, содержались указания на деятельность конкретных лиц, связанных с контрабандой и хищениями. При этом главными объектами обличения выступали Лейзер Диллон и его компаньон некий «еврей Франк»[794]. Это наиболее раннее документальное свидетельство вражды Зонненберга и Диллона, проявлявшейся в последующие годы существования депутации во взаимных доносах и интригах. Вторая часть записки содержала без преувеличения программные требования еврейских депутатов, получившие дальнейшее развитие в целой серии проектов и прошений. В кратком резюме, содержащемся в мемории Четвертого еврейского комитета за июнь 1826 г., эти предложения выглядят следующим образом: отмена ограничений передвижения и экономической деятельности евреев, требования равного представительства евреев в органах городского самоуправления, прощение всех недоимок, судебная автономия, приравнивание правового статуса кагалов к статусу магистратов, ограничение произвола помещиков по отношению к проживающим на их землях евреям[795]. Все эти предложения, как было показано выше, уже встречались в прошениях многих еврейских представителей начиная с 1773 г. Вызывает интерес также определение социального статуса евреев в проекте Зонненберга: еврейская элита, «производя торговлю без записки в гильдии»[796] на территории всей империи и расширив свои полномочия в органах еврейского самоуправления, выделилась бы таким образом в отдельную привилегированную группу, не имеющую аналогов в числе сословий империи. Повышение полномочий кагалов и судебная автономия также противоречили правительственной тенденции к унификации евреев с остальными подданными (сочетавшейся со специальными правовыми ограничениями для евреев), намеченной уже «Положением о евреях» 1804 г.

Выдвигая широкие планы еврейской реформы, Зонненберг продолжал ходатайствовать и по отдельным частным вопросам. Так, в августе 1812 г. из Московской губернии в Нижний Новгород для содержания там под стражей были высланы 540 бродяг и подозрительных лиц[797]. В числе последних было и несколько евреев из Витебска, Шклова и Мстиславля, содержавших питейные заведения в Можайском и Волоколамском уездах, что само по себе при наличии черты оседлости и запрете на производство и продажу евреями водки было противозаконно. Тем не менее Зонненберг по поручению витебского кагала написал прошение[798], посланное им 30 июня 1813 г. министру полиции А.Д. Балашову из городка Рейхенбах в Саксонии. Ярко описывая страдания еврейских арестантов в московском остроге и по пути в Нижний Новгород, когда «конвой, транспортирующий оных, не зная различия в вине, почитал их важными преступниками, и гнали их без всякого человеческого милосердия по тридцать верст в день, не уважения даже (sic!) ни малым, ни больным, чрез что многие из них по дороге померли»[799], Зонненберг не упоминал о нарушенных евреями формальных ограничительных нормах, утверждая, что арестанты – «люди невинные», пострадавшие «только за то, что они находились в России»[800]. Заслуживает внимания решительный и даже дерзкий тон прошения: Зонненберг добивался освобождения не только нижегородских арестантов, но всех «им подобных евреев, если находятся в таковом же заключении» и «снабжения их подводами и продовольствием, пока не доедут до своих кагалов»[801]. Реакция министра свидетельствует о достигнутой депутатами высокой степени влияния на власть. Балашов уже через неделю потребовал объяснений от нижегородского губернатора[802], заявившего, что упомянутые евреи давно освобождены из-под стражи под подписку о невыезде[803]. В самом факте выступления Зонненберга в защиту формально законным образом высланных евреев проявились некоторые черты российской политической культуры того периода – пренебрежение к писаным нормам. То, что на уровне власти подразумевалось негласно, более явным образом проявляется в выступлениях еврейских представителей, еще не имевших достаточных навыков продвижения своих интересов в рамках российских бюрократических практик. Следует также отметить, что хлопоты о судьбе еврейских арестантов, вероятнее всего, воспринимались витебским кагалом и еврейскими депутатами в рамках традиционного дискурса как выполнение заповеди «о выкупе пленных».

Начало новому этапу деятельности депутации было положено во время аудиенции, данной императором еврейским депутатам 29 июня 1814 г. в Баденском герцогстве, в замке Брухзаль[804] После беседы с еврейскими представителями Александр I распорядился, чтобы все еврейские кагалы избрали депутатов и отправили их в Санкт-Петербург. Текст указа воспроизводится в составе проекта еврейской реформы, составленного крещеным евреем литератором Л. Неваховичем в 1829 г.[805], и совпадает с цитатами, содержащимися в более ранних документах. Мотивировка созыва депутации в «высочайшем повелении, объявленном через [начальника Главного штаба] П.М. Волконского», отличалась от предыдущих указов о созыве депутаций: «Государь император, изъявляя высочайшее свое благоволение кагалам за усердную и ревностную службу находившихся при Главной квартире его императорского величества депутатов, повелевает прислать тех самых или таковых же в Санкт-Петербург»[806]. Количество депутатов и способ их избрания, а также какие-либо функции и полномочия будущей депутации в указе обозначены не были. Данное постановление носило, таким образом, скорее демонстративный, нежели практический характер, тем более что, как было показано выше, выборы (или их имитация) уже состоялись в 1812 г. В день издания указа Диллон был награжден медалью «За усердие»[807]. Об этом, а также о подтверждении его депутатского статуса на высшем уровне он поспешил сообщить в своем письме минскому кагалу, а также просил передать эти сведения кагалу Брест-Литовска[808]. Характерно, что Зонненберга, несколько ранее награжденного медалью «За усердие» меньшего достоинства[809], он даже не упомянул, что указывает на определенные претензии на монополию в контактах с правительством.

Из кратких и отрывочных упоминаний в делопроизводственных документах известно, что с возвращением Александра I в Санкт-Петербург деятельность еврейских депутатов при императоре продолжалась. Не совсем понятным образом они оказались в составе императорской свиты во время путешествия Александра I на Венский конгресс в сентябре 1814 г. Согласно собранным венской полицией сведениям, в Вене тогда ходили разнообразные слухи «о двух придворных евреях (Hofjuden) императора Александра». Они якобы занимались подкупом причастных к конгрессу лиц, а также развлекались так, что «тратили золото целыми мешками»[810]. Ключевым здесь является определение еврейских депутатов как «Hofjuden». В адрес «придворных евреев» германских государств XVII–XVIII вв. выдвигались примененные здесь к депутатам обвинения в лоббировании, политических интригах, а также в неуместных претензиях на статус дворянства. Последние зачастую проявлялись в эксцентричном, демонстративном поведении, пристрастии к особой роскоши[811]. По версии, содержащейся в упомянутых выше прошениях Диллона 1829 и 1830 гг., он, «быв уже не отпущен от Главной квартиры, употреблен был к дальнейшим тайным препоручениям и находился при его величестве на конгрессе в австрийской столице Вене и в прочих местах»[812]. Возможно, депутаты могли действовать и в качестве тайных агентов российской власти, однако, как будет показано ниже, главной их функцией оставалось представительство.

В Париже и Берлине, соответственно в мае и июне 1814 г., депутаты подали Александру I проекты об улучшении жизни евреев в будущем Царстве Польском. На сей раз проекты подавались от имени обоих депутатов – Диллона и Зонненберга[813]. Присутствие депутатов в австрийской столице во время заседаний Венского конгресса может указывать на их возможное влияние (или попытки влияния) на рассмотрение еврейских проблем на его заседаниях. Следует отметить, что в то же самое время евреи германских государств отправили на Венский конгресс своих депутатов, которые в октябре 1814 г. подали конгрессу петицию, требуя, чтобы эмансипационные законы наполеоновского времени были оставлены в силе. Эти депутаты собирались в салоне баронессы Фанни Арнштейн, который во время Венского конгресса посещался дипломатическими представителями почти всех представленных на конгрессе европейских государств. Постоянными гостями салона были прусский канцлер В. Гарденберг и австрийский канцлер К. Меттерних. Лоббирование еврейских интересов осуществлялось также еврейскими банкирами Берлина и Вены[814]. Таким образом, деятельность еврейских депутатов при Александре I в тот период легко вписывается в общий контекст попыток влияния представителей еврейства на определение будущей государственной политики в отношении еврейского населения в постнаполеоновской Европе. Они пытались, в частности, выдвигать определенные предложения относительно регламентации еврейской жизни на только что присоединенных к Российской империи землях Польши. О содержании этих проектов почти ничего не известно, однако в них предлагалось ввести порядок, отличный от законодательства о евреях российской черты оседлости[815], – это совпало с дальнейшей деятельностью российских властей по отношению к евреям Царства Польского. Следует также отметить, что в то же самое время, в 1814–1815 гг., в Париж несколько раз наведывались депутации от европейски образованной прослойки евреев Варшавы, подавших несколько прошений Александру I. Они требовали предоставления гражданских прав просвещенной части польских евреев, а для остальных евреев – свободы жительства и промыслов. Их требования отчасти поддерживались Н.Н. Новосильцевым и А.А. Чарторыйским[816]. Трудно судить, насколько проекты Диллона и Зонненберга отличались от предложений варшавян и какова была степень конкуренции между официальными депутатами и представителями варшавского еврейства.

Деятельность Диллона и Зонненберга и, в частности, их официальное назначение вызвали большое оживление в определенных кругах еврейского населения Российской империи, особенно среди консервативной элиты Литвы и Белоруссии, некоторые представители которой явно стремились к созданию некоего межобщинного союза наподобие тех, что объединяли евреев Речи Посполитой до 1764 г. По крайней мере, усилия по политической консолидации евреев, хотя и были вызваны условиями модернизации, облекались в традиционные формы и сопровождались намеренными отсылками к средневековым традициям еврейской автономии. Это выразилось, в частности, в созыве зимой 1815 г. в местечке Зельве, во время ярмарки – так же, как некогда собирались члены областных кагальных объединений, – собрания раввинов и представителей кагалов, чтобы решить, как воспользоваться «императорской милостью» по избранию депутатов. Однако решение вопроса было отложено на неопределенный срок, и прежние участники, к которым присоединились вернувшиеся из-за границы Диллон и Зонненберг, собрались 11 июня 1816 г. в Минске. Собравшиеся постановили взыскать на депутатские издержки по 50 копеек с каждого еврея и избрали из своей среды ответственных за этот сбор по Виленской, Минской и Гродненской губерниям. Эти лица, в большинстве своем раввины, должны были также предпринять усилия по выяснению господствовавших среди еврейского населения настроений и мнений: «Кто в их глазах достойны быть депутатами из их губерний… и что им следует сказать царю или министрам о нуждах их уездов»[817]. Независимо от того, кого именно и как собирались опрашивать назначенные собранием доверенные, избираемые депутаты, видимо, все же нуждались в поддержке всего еврейского населения. В данном случае важна сама идея необходимости такой легитимации «снизу», хотя, казалось бы, было бы достаточно уже имевшегося императорского указа и одобрения со стороны еврейской элиты. Предполагалось избрать от каждой губернии депутата, причем контроль над выборами возлагался на все тех же уполномоченных собранием раввинов, и вручить каждому депутату доверенность от собрания кагалов[818].

По замыслу участников собрания, депутаты должны были поехать в Петербург именно тогда, когда в синагогах читается недельный раздел «Странствия», посвященный скитаниям евреев по пустыне и борьбе евреев с племенем мадианитян[819]. Погружение во враждебное пространство и победа «чистого» над «нечистым», «еврейского» над «чуждым» было той общей основой, которая объединяла библейский сюжет с мистической трактовкой деятельности депутатов, присутствующей в постановлении минского собрания.

Несмотря на свои красноречивые отсылки к традиции, а также уверения в том, насколько полезным окажется присутствие еврейских представителей в столице, организаторы минского собрания не смогли осуществить свою программу, ибо разоренным войной евреям сбор по 50 копеек с человека показался непосильным и выборы не состоялись. Отказ от выборов под предлогом нехватки денег косвенно свидетельствует о том, что часть еврейского населения считала существование еврейских депутатов бесполезным и не верила в их способность повлиять на правительственную политику по отношению к евреям.

Возможно, их не удовлетворял предложенный минским собранием сценарий, согласно которому выборы и дальнейшая деятельность депутатов направлялась бы узким кругом представителей элиты, имевшей оппозицию в лице хеврот. Эта тенденция проявилась в дальнейшем, когда в 1820-е гг. «представления» официальных еврейских депутатов конкурировали с прошениями от имени «еврейских обществ». Возможно, выражение «еврейское общество» в российской делопроизводственной документации было, по крайней мере в нескольких бесспорных случаях, аналогом еврейского хевра, но это уже предмет следующих глав. Итак, по всем изложенным выше, а возможно, и по другим причинам выборы не состоялись, и осенью 1816 г. Зонненберг уехал в Гродно, а Диллон – в Санкт-Петербург.

20 ноября 1816 г. Диллон подал министру полиции С.К. Вязмитинову прошение о представлении ко двору. При этом он предъявил имевшуюся у него копию указа 29 июня 1814 г., которую министр полиции распорядился вернуть депутату, даже не сняв с нее копию. Но старания Диллона не увенчались успехом[820]. Осенью и зимой 1816–1817 гг. Диллон жил в Петербурге и переписывался с кагалами и отдельными богатыми евреями, например с влиятельным Зеевом Вольфом из Минска, требуя прислать денег на те расходы, на которые он осмеливался только намекать, т. е. на взятки чиновникам. Из обширной переписки, которую Диллон вел с кагалами, до нас дошло только его письмо к минскому кагалу 11 декабря 1816 г. В конце декабря Диллону удалось добиться через начальника Главного штаба П.М. Волконского приглашения на аудиенцию в Зимний дворец. В январе 1817 г. в столицу приехал Зонненберг, и к императору они отправились вместе. В своем письме минскому кагалу от 24 января 1817 г. депутаты подробно описывали свою беседу с Александром I, который пообещал запретить возводимые на евреев Царства Польского обвинения в ритуальных убийствах и приостановить действие подготовленных в Сенате ограничительных законов о евреях и выразил свое недовольство еврейской контрабандой. В заключение император объявил еврейским депутатам о своем решении передать все еврейские дела в руки одного сановника (имя А.Н. Голицына в письме не названо), а также о том, что еврейское представительство в Санкт-Петербурге должно стать постоянным.

Депутаты сообщали, что намерены отправиться к упомянутому сановнику (т. е. Голицыну), и благодарили кагал за присланные им тысячу рублей ассигнациями. Они не преминули указать своим избирателям на трудности столичной жизни, напомнить, что ради нужд всего еврейского народа оставили своих жен, детей и коммерческие предприятия[821]. Таким образом, Диллон и Зонненберг стремились оправдать перед кагалом занятие ими депутатских постов. Особую остроту ситуации придавало то, что несколькими месяцами ранее депутатам не удалось добиться своей формальной легитимации со стороны еврейского населения, и их полномочия основывались исключительно на «благоволении» императора и личных связях с высшими сановниками. Обязанные материально, но не с формальной точки зрения, кагалам и отдельным состоятельным евреям, они вынуждены преувеличивать свои заслуги, повествуя о том, как в личной беседе с императором им удалось добиться отмены уже подготовленных в Сенате грозивших евреям неисчислимыми бедствиями законов, тогда как известно, что в описываемый период законопроекты подобного содержания не рассматривались.

Депутаты использовали в своих письмах библейскую риторику. Поскольку наиболее высокий статус имели обоснования, заимствованные из Торы, Диллон в своем письме минскому кагалу намекает на известный парадигматический сюжет: «Делаю то, что делал наш древний прародитель»[822]. Это была очевидная аллюзия на эпизод из Книги Бытия: Иаков, столкнувшись в пути с воинственно настроенным Исавом, умилостивил его богатыми дарами: «И упросил его, и тот взял»[823]. Импликация этой ситуации на современную им эпоху легко реконструировалась адресатами из кагала, желавшими знать, куда были потрачены деньги, собранные ими на депутацию. Взаимодействие евреев с внешней властью издавна уподоблялось отношениям между праотцем Иаковом и его братом Исавом (согласно традиции, предком христианских народов). В том же письме присутствовали и цитаты из Книги Есфири: когда евреев в очередной раз хотели выселить из Петербурга, депутат, подобно Эстер, «не мог видеть бедствие, постигшее его народ»[824] и предпринял меры, чтобы высылка была отсрочена на неопределенное время.

Письмо Диллона и Зонненберга минскому кагалу от 24 января 1817 г. содержит своеобразный отчет о данной им императором аудиенции. Зимний дворец описан как место одновременно великолепное и ужасное. Депутаты стремились представить дело таким образом, что их личные беседы с Александром I были способны повлиять на положение всех евреев империи. Главными своими достижениями они считали свои выступления против «кровавого навета» (что было одним из главных направлений деятельности средневековых штадланов) и отмену некоего загадочного указа, якобы уже готовившегося в Сенате и грозившего российским евреям неисчислимыми бедствиями[825]. Восприятие Петербурга как города чуждого и враждебного евреям отражено и в постоянных жалобах депутатов на дороговизну и трудности пребывания в столице, в их, вероятно, не совсем искреннем стремлении оставить свои должности и вернуться домой, а также в описании контактов с различными враждебно (или дружественно) настроенными представителями власти. Вполне вероятно, что и описание столицы в этих письмах, и репрезентация депутатами своей деятельности были обусловлены не их личными взглядами и представлениями, а стремлением соответствовать культурным нормам их адресатов.

18 января 1817 г. А.Н. Голицын, с 25 июня 1810 г. возглавлявший Главное управление духовных дел иностранных исповеданий, получил распоряжение взять на себя управление всеми делами евреев, кроме уголовных преступлений и тяжб по вопросам частной собственности[826]. В первые же недели после его нового назначения Диллон и Зонненберг обратились к нему с многочисленными ходатайствами, наиболее значимыми из которых были «всеподданнейшие просьбы» по поводу практики, известной как «крестенции», при которой евреи арендовали у помещиков уже засеянные поля в расчете на то, что помещичьи крестьяне должны будут убрать урожай. С точки зрения властей, евреи таким образом фактически владели православными крестьянами, и «крестенции» были запрещены. В январе 1817 г. еврейские депутаты подали прошение «об уничтожении вышеупомянутого запрещения, которое, по их словам, подвергает их собратий разорению»[827]. Уже после реорганизации еврейской депутации, 20 декабря 1820 г. депутаты смогли добиться возвращения евреям арендной платы, которую они успели внести, тогда как первоначальный сенатский указ, который был уже подготовлен, предоставлял помещикам «самим разобраться в своих расчетах с евреями».

В историографии широко известен случай, когда еврейские депутаты добились законодательного осуждения «кровавого навета» в циркуляре губернаторам черты оседлости от 6 марта 1817 г. в связи с так называемым «Гродненским делом» 1816–1817 гг.[828], а также их ходатайства по аналогичным процессам в Межириче и Люблине[829]. Характерно, что издание циркуляра не приостановило дальнейшее преследование евреев по ритуальным обвинениям вплоть до начала XX в. В ритуальных процессах обнаружило свои архаические основы не еврейское, а польское и российское общество, что выражалось и в противоречащем презумпции невиновности предубеждении «еврей – значит виновен», и в попытках объяснить смысл увечий на обнаруженных трупах как следы некоего обряда, который затем пыталось реконструировать следствие, пользуясь показаниями таких сомнительных свидетелей, как желавший отомстить бывшим единоверцам выкрест П.А. Савицкий в «Гродненском деле».

В 1814 г. началось проведение седьмой общероссийской ревизии, которая должна была закончиться к августу 1816 г. Ревизия затронула и евреев. При каждом кагале кормилось огромное количество нищих, которых не записывали в ревизские списки, чтобы не платить за них подать. Но за каждую утаенную прописную душу законом был установлен штраф в размере 500 рублей и уплата двойных податей за прошедшее время. Руководство кагалов Киевской губернии было арестовано, а в Волынской губернии членов кагалов принудительно отправили на работы на государственные текстильные фабрики. Их также обвинили в потворстве контрабандистам. Дальнейшие события в своем письме херсонскому кагалу (очевидно, существовавшем в двух версиях – на древнееврейском и русском, последняя предназначалась для властей) 21 декабря 1817 г. Зонненберг описывал так: «…Я, с бывшим товарищем моим, объяснив в подробности все стеснения, которые повергли народ еврейский в бедственное положение, и побуждение кагалов решиться на означенное происшествие, всеподданнейше просили государя императора…простить вину за прописку душ и избавить их от штрафов и наказания, а дабы не могли при проверке воспоследовать обществам еврейским какие-либо притеснения, предоставить самим кагалам учинить оную»[830]. Депутаты просили отсрочить проверку данных переписи евреев на два года, возложить проверку прописных душ на кагалы, освободить от пени и двойных податей тех евреев, которые уже значатся «прописными», освободить задержанных членов кагала. Император удовлетворил все эти просьбы в именном указе Сенату 19 апреля 1817 г.[831] Характерно, что ходатайство еврейских депутатов, как, впрочем, и иные жалобы евреев, в указе не упоминается. Возможно, стараясь оправдать доверие поддерживавших его (в первую очередь, материально) кагалов, Зонненберг в переписке с последними преувеличивал свою роль в решении вопроса о «прописных душах» в пользу евреев.

В середине апреля 1817 г. произошел примечательный инцидент. 13 апреля петербургская управа благочиния пыталась принудить Диллона покинуть столицу в течение трех суток. Поводом к этому послужило требование минского губернатора привлечь Диллона к следствию по делу о разграблении Несвижского замка корпусом генерал-майора С.А. Тучкова (Тучкова 2-го) во время войны 1812 г.[832] Узнав об этом, Голицын вызвал к себе Диллона, который заявил, «что, хотя по возложенной на него обязанности депутата ему надлежало быть в Санкт-Петербурге, для своего оправдания он должен следовать в Несвиж, но не прежде, как по получении решения о деньгах, ему от казны следуемых»[833]. При этом Диллон ссылался на обещание, якобы данное ему императором еще 29 июня 1814 г. (т. е. во время упомянутой выше аудиенции в Брухзале): освободить его от всех «преследований» по этому и другим делам[834]. Голицын предоставил вопрос на личное усмотрение императора. Александр I распорядился не высылать Диллона из столицы, «равным образом и впредь депутатов еврейского народа отсюда не высылать без доклада его императорскому величеству»[835]. В свою очередь, министр полиции отправил петербургскому обер-полицмейстеру специальное распоряжение «О невысылке еврейских депутатов»[836], в котором, помимо Диллона, упоминал «прочих находящихся здесь еврейских депутатов». Следовательно, несмотря на то, что официальными депутатами признавались, видимо, только Диллон и Зонненберг, «депутатами» могли именоваться и другие проживавшие в Санкт-Петербурге еврейские представители. На них даже могло распространяться действие постановлений «о еврейских депутатах». В целом прецедент с высылкой Диллона привел к определению статуса депутатов как подлежащих в ряде случаев юрисдикции самого императора, а также продемонстрировал характер взаимоотношений депутатов с властью. В условиях самодержавного государства их юридический и административный статус мог определяться личным отношением императора к конкретным депутатам на данный момент.

В июне 1817 г. Голицын возобновил свою переписку с Новосильцевым. 6 июня 1817 г. он писал Н.Н. Новосильцеву о том, что «депутаты еврейского народа» (имеются в виду Зонненберг и Диллон) недавно доносили ему о настроениях евреев Царства Польского, которые якобы «беспокоятся о слухе, в Варшаве носившемся, что приготовляется новое положение о евреях, в котором будто есть статьи, по их отзыву самые тягостные для них и клонящиеся к уничтожению самой их веры»[837]. Дело казалось настолько серьезным, что было доведено Голицыным до сведения императора. Сложившаяся ситуация имела определенное сходство с конфликтом, сопровождавшим учреждение Первого еврейского комитета[838]. В описанной выше коллизии с евреями Царства Польского имела место сходная расстановка сил: представители центральной администрации во главе с императором, обеспокоенные возможными проявлениями недовольства со стороны евреев, еврейские депутаты в столице, стремящиеся использовать эту ситуацию в своих интересах, и, наконец, главы местной администрации, желающие доказать центральным властям, что контролируют ситуацию в подчиненном им регионе. Примечательно, что депутаты на этот раз заручились доверенностью варшавского кагала[839], который при содействии депутатов стремился добиться пересмотра дел по ритуальным обвинениям, отмены запрета на торговлю алкоголем и отказа правительства от проектов введения воинской повинности для евреев Царства Польского. В данном случае евреи Варшавы обратились к посредничеству еврейских депутатов в Петербурге, тогда как в других случаях интересы польских евреев могли расходиться с «политикой» петербургской депутации и представители («поверенные») варшавских евреев предпочитали действовать самостоятельно. Позиция Голицына, активно поддерживавшего в данном случае еврейских депутатов, возможно, связана с его давним конфликтом с Новосильцевым[840], а также финансовым воздействием со стороны депутатов.

В том же 1817 г. депутаты успешно выступили против проекта привлечения российских евреев к военной службе. Согласно изложению их «представления» в мемории Четвертого еврейского комитета, депутаты, «помимо причин, основанных на вере», утверждали, что в армии евреи будут подвергаться постоянным унижениям и издевательствам со стороны русского командования и солдат, что семьи рекрутов останутся без средств к существованию и что евреи не смогут торговать в кредит, поскольку никто не станет ссужать деньгами людей, которые в любой момент могут быть сданы в солдаты[841]. Вся аргументация «представления» депутатов сводится, таким образом, к тяжелым последствиям, которые введение рекрутчины будет иметь для еврейского населения. В этой записке депутаты, видимо, апеллировали не к государственным интересам, а к «человеколюбию» и «милосердию» императора. Примечателен также комментарий Четвертого еврейского комитета, в котором члены комитета пытались расшифровать «скрытый смысл» прошения (а также, видимо, и всей деятельности) депутатов: «Евреи, почитающие себя в плену, не могут иметь ревности служить чужому государству. Притом, имея предсказание о восстановлении Иакова и толкуя, что сие восстановление зависит от падения Исава, они питают тайное желание мести против христианских государств»[842]. Дискредитация депутатов в данном документе приближается к мифологизации их в образе демонических противников любой власти и отражает становление новой правительственной идеологии по еврейскому вопросу. В 1817 г. их прошение, безусловно, воспринималось более адекватно и было использовано правительством в качестве повода к отсрочке рассмотрения сложного вопроса о военной службе евреев на неопределенный срок.

Совсем иначе рисуется деятельность еврейских депутатов в 1817 г. в записке Маркевича: «Они [Диллон и Зонненберг] отписали к народу, что оный оклеветан пред правительством, которое имеет намерение поступить с евреями как царь фараон во время порабощения их в Египте, а потому и должно прибегнуть к молитвам, постам и отступным деньгам»[843]. При общей тенденциозности записки Маркевича, она может послужить дискурсивным источником, дополняющим парадигму «гзейрот»[844] и ее частное преломление в письмах еврейских депутатов из Санкт-Петербурга кагалам черты оседлости.

10 августа 1817 г. Голицын ответил на препровожденное к нему С.К. Вязмитиновым 31 мая письмо волынского гражданского губернатора от 28 апреля о том, что житомирские евреи, «изъясняя, что до сведения их доходит, яко по всем губерниям, где находится еврейское общество, делается съезд для избрания промежду себя в Санкт-Петербург от каждой губернии по одному депутату»[845], просили губернатора дать санкцию на съезд в Житомире представителей (в документе они также именуются «депутатами») всех кагалов Волынской губернии для избрания из их числа депутата в Санкт-Петербург. Волынские евреи настаивали на двухступенчатых выборах. Голицын потребовал по этому поводу объяснений от Диллона и Зонненберга, которые заявили, что от них было сообщено всем губернским кагалам о съезде для выбора других депутатов на их место и предполагают, что произошла ошибка в донесении житомирских евреев гражданскому губернатору, будто во всех губерниях избирают депутатов. При сем они представили мне, что имели в виду выбор только двух или трех депутатов от всего еврейского народа, а депутаты от губерний составили бы то число, которое послужило бы к отягощению обществ, долженствующих принять на свое содержание их, и было бы вредно для самого дела[846].

По предложению Голицына министр полиции 31 августа издал серию циркуляров губернаторам черты оседлости «о недозволении евреям съездов без разрешения министерства полиции»[847]. В тексте циркуляров этот запрет объяснялся тем, «что таковые съезды требуют излишних издержек и могут быть обременительными для евреев, жалующихся на крайнюю бедность»[848]. С другой стороны, инициатива житомирских евреев, как явствует из цитируемого выше письма Голицына Вязмитинову, была отрицательно воспринята и действовавшими еврейскими депутатами, желавшими сохранить свое влияние и контроль над предстоявшими выборами.

Тогда же, в августе 1817 г., депутаты ходатайствовали о пострадавших от пожара евреях Винницы. Они требовали пособия из казны для потерпевших большие убытки винницких евреев, освобождения города от постоя на несколько лет, восстановления разрушенного моста. Воспользовавшись случаем, они выдвинули напрямую не связанные с ликвидацией последствий пожара предложения: предоставление евреям-мещанам права на мелочную торговлю без уплаты гильдейских процентов и сокращение полицейского штата Винницы, состоявшего из полицмейстера, двух приставов и двух квартальных надзирателей, «чтоб от вышеупомянутого полицейского штата был оставлен один полицмейстер и один квартальный надзиратель»[849]. Последнее предложение было поддержано и министром полиции. Рассмотрение просьбы депутатов закончилось в 1821 г. Согласно отношению управляющего Министерством внутренних дел В.П. Кочубея Голицыну, им было отказано по всем пунктам, а «полицейский штат по местному положению города не уменьшен, а увеличен»[850]. Таким образом, мы можем зафиксировать выступление еврейских депутатов не по специфически еврейскому вопросу, а по общей проблеме местного управления.

24 августа 1817 г. Зонненберг обратился к Александру I c прошением об отставке[851], официально по упомянутому в прошении «расстройству» в семье депутата[852], тогда как в действительности Зонненберг планировал добиться своего переизбрания и устранения с политической арены своего конкурента Диллона. Но до тех пор, пока не последовало соответствующее распоряжение императора, Зонненберг продолжал нести свои обязанности при Голицыне.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.