Депутаты при Первом еврейском комитете

Депутаты при Первом еврейском комитете

Реакция еврейского населения на внутриполитическую ситуацию, сложившуюся в связи с переворотом 11 марта 1801 г. и воцарением Александра I, может быть воссоздана, с одной стороны, по скупым случайным упоминаниям в источниках того периода, таких, как оды Л. Неваховича («Вот роза расцветает…»)[388] и Н.Г. Вессели[389] на восшествие Александра I на престол, отражающие надежды и чаяния отдельных представителей российского еврейства в формах и рамках, диктуемых жанром оды. С другой стороны, известный интерес представляет актуализация этого сюжета в фольклорных источниках, записанных на рубеже XIX–XX вв. Согласно более распространенной интерпретации, «когда Александр Павлович стал царем, еврейские сердца возрадовались»[390]. В хасидских преданиях с восшествием Александра I на престол связывалось освобождение из Петропавловской крепости цадика Шнеура Залмана[391]. Наряду с такой благожелательной трактовкой, коррелирующей со стереотипом «дней Александровых прекрасного начала» в российском общественном дискурсе, существовала и альтернативная тенденция, согласно которой смерть якобы расположенного к евреям Павла I воспринималась как «кара небесная»[392], а с воцарением нового императора, который «не так хорошо относился к евреям, как его отец», связывались различные притеснения как общеимперского, так и локального масштаба[393].

Еще большее беспокойство в еврейской среде вызвало учреждение Первого еврейского комитета императорским указом 9 ноября 1802 г.[394] В комитет, целью которого было официально провозглашено «благоустройство евреев», вошли В.А. Зубов, В.П. Кочубей, Г.Р. Державин, С.О. Потоцкий и А.А. Чарторыйский. О возможном участии еврейских представителей в работе комитета в указе не упоминается.

Инициатива созыва депутатов была выдвинута членами комитета несколько позже, на одном из первых заседаний. Цитата из утвержденного императором доклада комитета от 30 ноября 1802 г. содержится в отношении Державина киевскому военному губернатору А.С. Феньшу 9 декабря 1802 г.[395] Согласно докладу комитета «О вызове еврейских депутатов из губерний белорусских, литовских, киевской, волынской и подольской чрез господ военных губернаторов от каждого по одному человеку для нужного объяснения способов, относящихся к их благоустройству, промыслам и хозяйству», губернаторам поручалось «приказать еврейским кагалам» в каждой губернии «выбрать одного человека из своих собратий в депутаты с узаконенным доверием, почтенного благоразумием, честию, просвещением и общею доверенностию, а притом сведущего в местных положениях, которому явиться в Комитет сколь возможно немедленно»[396]. Соответствующие предписания были разосланы Державиным всем губернаторам упомянутых выше губерний[397]. Заслуживает внимания перечень требований, предъявлявшихся к кандидату в депутаты: он должен был принадлежать к числу евреев, усвоивших определенные элементы европейской культуры. Власть, таким образом, желала иметь дело с еврейскими представителями, разделявшими ее язык и систему понятий. Это пожелание сочеталось с требованием обязательного признания депутата со стороны широких кругов еврейского общества (хотя, возможно, под «общей доверенностию» могли пониматься и хорошие отношения с христианским населением). Полномочия депутата должны были быть обязательно подкреплены доверенностью от кагала («узаконенным доверием»). Таким образом, впервые выдвигается ставшее в дальнейшем обязательным требование «двойной легитимации» еврейских депутатов – со стороны власти и со стороны еврейского общества.

Члены комитета не ограничились созывом еврейских депутатов по губерниям черты оседлости. Уже через месяц после учреждения комитета, 9 декабря 1802 г., Державин сообщал подрядчику Н.Х. Ноткину, с 1797 г. представлявшему различные проекты еврейской реформы, что «члены комитета…испросили всеподданнейшим докладом у его императорского величества позволения избрать себе сверх предположенных из губерний депутатов, по одному такому же из просвещеннейших и известных своей честностью евреев»[398]. Таким образом, требования к депутатам из губерний черты оседлости и к евреям, приглашенным членами комитета, фактически совпадали, что делает искусственное противопоставление этих двух групп, утвердившееся в историографии[399], еще менее корректным. Державин уведомлял Ноткина, что, со своей стороны, всецело поддерживает его кандидатуру и готов представить его комитету. При этом Державин прозрачно намекал, что достижение «истинныя пользы» для российских евреев будет сопряжено с «пожертвованием иногда частной выгоды» Ноткина и других богатых и просвещенных евреев «общему благу»[400]. Вполне вероятно, что Ноткин мог отклонить предложение Державина или мог быть приглашен каким-либо другим членом комитета. Возможно, косвенным доказательством в пользу того, что Ноткин не занимал какой-либо официальной должности при комитете, является то, что в сохранившихся источниках, включая его собственные подписи на письмах и проектах, он не именуется ни «депутатом», ни «поверенным», ни каким-либо иным термином, обозначающим еврейского представителя. Тем курьезнее выглядит определение Ноткина как «польского королевского двора надворного советника»[401] после фактической ликвидации польской государственности. Об остальных приглашенных членами комитета евреях никаких документальных свидетельств на данный момент не обнаружено.

Косвенным указанием на личный состав приглашенных может служить и их характеристика в записке анонимного маскила, представленной министру внутренних дел А.Б. Куракину в 1808 г., как лиц, «кои, получа воспитание и просветившись в Германии, не могли равным образом правильно судить о тех евреях, кои, живучи в бывшей Польше, совершенно отличны от германских евреев как образом мыслей, так и обстоятельствами»[402], – определение, явно неприменимое к Ноткину, уроженцу Могилева, получившему традиционное еврейское образование[403].

Между тем санкционированное императором распоряжение комитета об избрании депутатов по губерниям выполнялось гораздо медленнее, чем требовалось. 17 февраля 1803 г. Державин напоминал киевскому военному губернатору А.П. Тормасову о том, что «присылка еврейских депутатов соединена, с одной стороны, с исполнением высочайшей его императорского величества воли, а с другой, с самим действием комитета, которое может за неприсылкою депутатов остановиться»[404]. Такая трактовка роли, предназначавшейся депутатам в работе комитета, резко контрастирует как с позднейшим докладом комитета, так и с основывающейся на нем историографической традицией[405].

Организация выборов еврейских депутатов по Киевской и Минской губерниям полностью находилась в руках местных властей. Поскольку ни в предписании комитета, ни в распоряжении киевского военного губернатора (и одновременно управляющего Киевской и Минской губерниями) губернским правлениям[406] не была оговорена процедура выборов, она разрабатывалась губернскими правлениями, а затем утверждалась военным губернатором[407]. Порядок выборов регламентировался губернскими правлениями в соответствии с искусственно установленной российской властью[408] иерархией органов еврейского самоуправления. Согласно распоряжению губернского правления, на первом этапе выборов каждый уездный кагал вместе с «поверенными» (по одному от каждого из «обществ», т. е. местечковых кагалов) избирал из своей среды двух «поверенных» на собрание в Минске[409]. При этом избрание представителей от «обществ» и их поездка в уездный город должны были занять не более семи дней от объявления указа о депутатах уездному кагалу. По прошествии этого срока уездный кагал (т. е. кагал уездного города) должен был приступить к выборам, независимо от полной или неполной явки представителей остальных кагалов данного уезда[410]. На втором этапе выборов собрание в Минске, состоявшее из минского кагала (он же губернский кагал) в полном составе и представителей («поверенных»), делегированных уездными кагалами при весьма ограниченном участии представителей от небольших городов и местечек, избирало одного депутата, который должен был получить доверенность от собрания, а также двух заместителей («второго и третьего депутатов» в порядке очередности), которые должны были в случае «болезни или дальней отлучки» избранного депутата занять его место[411].

События, связанные с выборами еврейского депутата по Минской губернии, отражены в документах минского пинкаса, дошедших в русском переводе в приложении к одиозной «Книге Кагала» Брафмана[412]. Сопоставление материалов пинкаса с вышеупомянутым постановлением минского губернского правления позволяет прояснить данные пинкаса о «собрании всего края»[413], избиравшем депутатов. Члены минского кагала были в первую очередь озабочены тем, чтобы избранный депутат или по крайней мере один из заместителей[414] «был непременно из евреев нашего города»[415], и предлагали две возможных кандидатуры: Шмуэля Сегаля и Цви-Гирша Сегаля. Относительно первого члены кагала питали определенные опасения: либо он сам «не согласится поехать», либо не будет утвержден собранием выборщиков. В любом случае, согласно постановлению кагала, «будет послан депутатом тот, кто под присягою обяжется исполнять все пункты инструкции, которая будет ему выдана нашим городом»[416], т. е. минским кагалом. Таким образом, стремление минского кагала к главенству над еврейскими общинами губернии и монополии на представительство находило поддержку властей, установивших такой порядок выборов, при котором преимущественное число голосов при выборах депутата принадлежало минскому кагалу. Равным образом, минский кагал поставлял гораздо б?льшее число кандидатов в депутаты, нежели все остальные кагалы губернии. На первом этапе выборов аналогичное преимущество над кагалами небольших городов и местечек было предоставлено кагалам уездных городов.

В последующих документах пинкаса упоминается избранный депутатом от Минской губернии Яков бен Йосеф, которому дважды выдавались значительные суммы на одежду, специально заказанную им для поездки в Петербург[417]. Что же касается денежного обеспечения еврейского представительства, то этот вопрос был оставлен губернскими властями на усмотрение самих евреев. Уже 17 декабря 1802 г., до проведения выборов по Минской губернии, был назначен сбор по рублю серебром с каждого еврея[418]. Однако, несмотря на неоднократные предупреждения и угрозы со стороны кагала, сбор вносился нерегулярно и требуемую сумму не удалось собрать даже к началу 1804 г., после чего взыскания были приостановлены. При этом минский кагал с сожалением отметил, что в Житомирской губернии «уже давно исполнили это богоугодное дело»[419]. Данные документы свидетельствуют не о деспотической власти кагала над еврейским населением, как то пытался доказать Брафман своей публикацией, а скорее наоборот, о слабом авторитете минского кагала, который так и не сумел собрать требуемую сумму, несмотря на привлечение к «агитации» ребе Хаима, главы знаменитой йешивы в Воложине[420]. 23 декабря 1802 г. на евреев Минска был наложен пост, который должен был соблюдаться наравне с постом Эстер[421]. Последнее свидетельствует о том, что учреждение комитета воспринималось, по крайней мере минской общиной, как «гзейра», которую можно было преодолеть как практическими мерами, так и «иррациональными» методами: постом и общей молитвой.

Насколько отличался порядок выборов в других губерниях черты оседлости от того, что происходило в Минской губернии, на данный момент неизвестно. Так, по Киевской губернии известно только, что депутатом был избран Сруль Мордкович из местечка Фастова, отправившийся в Санкт-Петербург в марте 1803 г.[422] Теоретически распоряжение комитета могло предоставлять и б?льшую свободу еврейским общинам при выборе депутатов, чем в Минской губернии. Таким образом, степень контроля власти над выборами всецело зависела от местной администрации.

Официальными депутатами являлись, по-видимому, только избранные по кагалам черты оседлости лица, тогда как взаимодействие членов комитета с приглашенными ими евреями строилось на менее формальной основе. Это различие отражает и отсутствие в докладе комитета каких-либо упоминаний о приглашенных евреях. Более того, употребление Державиным слова «депутаты» по отношению к этой категории еврейских представителей, при терминологической нечеткости, свойственной документам того времени, относящимся к евреям, может не отражать истинного статуса приглашенных лиц.

Менее корректная, однако гораздо более увлекательная реконструкция ситуации 1802 г. представлена в существующей на данный момент историографии. Так, для Н.Н. Голицына само собой разумеющимся являлось противопоставление еврейских депутатов-«ортодоксов»[423] из черты оседлости ассимилированным петербургским евреям, имевшим определенное влияние на ход работы комитета[424]. Это положение было развито Ю.И. Гессеном, предложившим гипотетическую реконструкцию личного состава приглашенных депутатов: Нота Ноткин, Абрам Перетц, Лейба Невахович, Мендель Левин и Леон Элкан[425]. Относительно возможного приглашения Ноткина, отраженного в единственном документе, касающемся этой группы депутатов в целом, уже говорилось выше. То, что «просвещенные евреи» Мендель Левин и Леон Элкан в 1790-е гг. пользовались покровительством, соответственно, Чарторыйского и Потоцкого, а откупщик Абрам Перетц был знаком с Кочубеем и секретарем комитета М.М. Сперанским, вовсе не означает, что именно Перетц, Левин и Элкан наряду с Ноткиным были приглашены в качестве депутатов своими предполагаемыми покровителями. Более того, на относительно низкое общественное и материальное положение Левина в тот период указывает то обстоятельство, что в январе 1803 г. он прибыл в Санкт-Петербург в качестве домашнего учителя сына Перетца, а вскоре лишился и этого заработка[426].

Что же касается Элкана, то его реакция на учреждение комитета отчасти подтверждает догадку Гессена о том, что «сами просвещенные евреи указали правительству на необходимость пригласить их на заседания комитета»[427]. В связи с упразднением Рижского цензурного комитета, в котором Элкан служил цензором в Еврейской экспедиции[428], Элкан в январе 1803 г. подал в Сенат прошение о назначении его на службу либо в «комитет о евреях», либо в Сенат[429]. Таким образом, главной целью Элкана было продолжение чиновничьей карьеры, а не участие в разработке законодательства о евреях. При том что покровитель Элкана С.О. Потоцкий на тот момент являлся и сенатором, и членом Еврейского комитета, вполне вероятно, что Элкан надеялся на его содействие в поступлении на службу в одно из этих учреждений и, действительно, был ненадолго причислен к штату департамента герольдии, а к 1804 г. уже покинул Санкт-Петербург[430].

Очевидно, что Левин, Элкан, а также полностью зависевший материально то от Перетца, то от Ноткина литератор Невахович не могли претендовать на какое-либо существенное влияние ни на власть, ни на еврейское общество. Реконструкция Гессена, как будет показано ниже, прочно утвердилась в позднейшей историографии. Наиболее серьезным следствием бытования данного историографического мифа является конструирование на основе гипотетического состава этой группы депутатов ее «политической программы». Противопоставление «просвещенных» петербургских депутатов их «консервативным» коллегам из черты оседлости следует считать, по меньшей мере, искусственным. Если подобное противостояние и имело место, то оно основывалось не на идеологических разногласиях, а на возможном стремлении петербургских евреев к монополии на контакты с правительством. Они, очевидно, также были недовольны тем, что в силу традиционных общинных порядков им придется делиться своими связями и возможностями с вновь прибывшими. Что же касается отношения членов комитета к этой группе депутатов, достаточно показательным представляется тот факт, что в итоговом отчете Первого еврейского комитета упоминаются только депутаты от губернских кагалов черты оседлости, ибо они, видимо, и являлись официальными лицами. Аналогичным образом, в записках Державина упоминались только депутаты от кагалов, а Ноткин фигурировал в качестве не имевшего официального статуса, но чрезвычайно влиятельного лица. В итоговом труде Гессена, посвященном истории российского еврейства, ситуация 1802–1804 гг. была представлена несколько иначе, чем в предыдущих работах. Согласно не подкрепленной данными источников догадке Гессена, представители второй, «просвещенной» группы еврейских депутатов при Первом еврейском комитете сами «указали правительству на необходимость пригласить их на заседания комитета, дабы создать оппозицию провинциальным депутатам, ставленникам кагала и раввината»[431]. Конструирование общей «политической программы» различных представителей еврейства, приглашенных членами комитета, при том, что личный состав этой группы реконструирован Гессеном гипотетически, является, безусловно, произвольным. Гессен отмечал также особую роль Ноткина, который мог бы послужить связующим звеном между обеими группами депутатов, но вместо этого «выступил в роли бунтаря против давнего общественного уклада» и якобы заявлял, что «спасение народа – в производительном труде»[432]. Если же обратиться к тексту соответствующего проекта Ноткина, к тому же представленного не Первому еврейскому комитету в 1802–1804 гг., а Павлу I в 1797 г.[433], то становится очевидно, что Ноткин, в сущности, предлагал удовлетворить стремление правительства к «нормализации» евреев за счет низших слоев еврейского общества.

В современной историографии либо воспроизводится схема Гессена[434], либо предлагаются новые варианты, так же плохо связанные с источниковой базой. Так, согласно Э. Ледерхендлеру, суть ситуации 1802–1804 гг. состояла в том, что использовавшиеся Й. Цейтлиным методы неформальной коммуникации с представителями российской власти и еврейской элиты пришли в конфликт с общинным представительством. Ноткина, Перетца (который был зятем Цейтлина) и Неваховича (которому покровительствовали Цейтлин, Перетц и Ноткин) Ледерхендлер относит не ко второй группе депутатов, как в предшествующей историографии, а к «независимым штадланам» («independent shtadlanim»). Последнее выражение является оксюмороном, поскольку штадлан, традиционно представитель еврейской общины перед властью, не мог по определению быть «независимым» от уполномочившей его общины или надобщинного объединения. Хотя отнесение Ноткина, Перетца и Неваховича не ко второй группе депутатов, а к неформальным представителям еврейского народа в Санкт-Петербурге, в какой-то мере вовлеченным в работу Первого еврейского комитета, более корректно, нежели гипотетическое восстановление личного состава особой группы еврейских депутатов, приглашенных членами комитета, не следует забывать и об упоминавшемся выше письме Державина Ноткину, которое свидетельствует и о том, что такое приглашение имело место и что Ноткин, скорее всего, стал еврейским депутатом. Итак, по мнению Ледерхендлера, «три независимых штадлана», отстаивавшие необходимость реформы, подрывали позиции официальных депутатов, не имевших ни опыта общения с российской властью, ни особого влияния в столице, что, по сути дела, исключая оценочную сторону, является повторением описанной выше концепции Гессена. Под «депутатами» Ледерхендлер подразумевает только одну из действительно имевших место групп – избранную кагалами черты оседлости, и не упоминает о дополнительных депутатах, приглашенных членами комитета[435]. Что же касается так называемых «независимых штадланов», то следовало бы дифференцировать эту группу. Очевидно, что значение влиятельных откупщиков Ноткина и Перетца и полностью зависевшего от них материально литератора Неваховича было неодинаковым. Как остроумно подметил еще в 1881 г. Й.-Л. Гордон, Невахович в политическом раскладе 1802–1804 гг. «был чем-то вроде козырной двойки у…двух тузов» Ноткина и Перетца[436]. В какой же степени Цейтлин и его «компания» («coterie») заслоняли собою официальных депутатов[437], на данный момент сказать невозможно. При этом отнесение к «компании» соперничавшего с Цейтлиным за влияние Ноткина и Перетца, к тому времени бросившего жену и поссорившегося с тестем, выглядит неправомерным.

Стремление рассматривать «петербургское еврейство» начала XIX в. как единую сплоченную группу, объединенную общими (гипотетически реконструируемыми) политическими целями, а также родственными и дружескими связями, характерно, впрочем, для всех историков, касавшихся этого сюжета. Другой особенностью, присущей всей имеющейся историографии, является то, что при повышенном внимании к группе «приглашенных депутатов» депутаты, избранные по кагалам черты оседлости, не становились объектом специального исследовательского интереса. Ни выяснение личностей этих депутатов, ни реконструкция процедуры их избрания и взаимодействия с представляемым населением не занимали исследователей этой темы. Отрицательно сказалось на качестве предшествующих исследований и незнание их авторами охарактеризованных выше материалов канцелярии киевского военного губернатора, проливающих свет как на инициативу созыва, так и на выборные процедуры.

Особенности восприятия еврейским обществом деятельности комитета и депутации, с одной стороны, и еврейского общества представителями власти в центре и на местах, с другой, ярко проявились и в казусе со слухами, распространившимися почти повсеместно среди еврейского населения западных губерний. Примечательно, что в роли добровольного информатора о настроениях в еврейской среде перед правительством выступил представитель петербургского еврейства. 20 января 1803 г. Ноткин, возможно исполняя принятые на себя обязанности «еврейского депутата», а возможно, в качестве не имевшего официальной должности деятеля, в письме министру внутренних дел (и члену Еврейского комитета) Кочубею предупреждал последнего о вероятных волнениях среди российского еврейства, «находящегося ныне в таком унынии, какому обыкновенно подвержены человеческие сердца при предприемлемых переменах в их состоянии»[438]. В связи с этим Ноткин рекомендовал Кочубею приостановить высылку евреев из Смоленска до окончания работы комитета. Возможно, это известие, а скорее всего, и это, и другие сообщения, свидетельствовавшие об охватившем еврейское общество в столице и на местах волнении, побудили Кочубея 21 января 1803 г. отправить минскому, киевскому, витебскому, могилевскому, волынскому, подольскому, гродненскому и виленскому губернаторам циркуляр. В первых строках этого любопытного документа сообщалось, что «его императорское величество узнал, что по случаю комитета, по делам еврейским здесь учрежденного, распространились в губерниях, где евреи обитают, нелепые толки»[439]. Таким образом, распространявшиеся среди евреев черты оседлости слухи объявлялись делом государственной важности, требующим личного вмешательства императора. Далее Кочубей передавал губернаторам «высочайшую волю»: следовало внушить обитающим в подчиненных им губерниях евреям, что комитет учрежден для их же блага, и, главное, обнаружить распространителей будоражащих евреев слухов.

Ответы губернаторов могут послужить любопытным источником по вопросу о том, как местные власти представляли себе взаимодействие с евреями и саму структуру еврейского общества. Губернаторы действовали по-разному: одни, подозревая кагалы в распространении слухов, старались «успокоить» их, общаясь непосредственно с главами кагалов, как могилевский губернатор М.А. Бакунин и витебский губернатор П.А. Шишкин[440], другие действовали через местную полицию, игнорируя кагал, как минский и волынский губернаторы[441]. Однако большинство из них представляло себе губернский кагал, надобщинную, искусственно созданную структуру как нечто, реально управляющее евреями, а кагал пытался соответствовать этим представлениям. Так, призванные губернатором Шишкиным, требовавшим подробного отчета, «не произошли ль вышеуказанные слухи где-либо по Витебской губернии и от кого именно начало они возымели», члены витебского кагала стремились сохранить лицо: «Губернский еврейский кагал донес… что по Витебской губернии хотя и произносились некоторые разнообразные и притом неважные слухи о перемене состояния евреев, но они, однако ж, не впечатлели в евреях никакого страха и отчаяния потому, что слухи те вовсе были неосновательны и даже не замечены, от кого они произошли»[442]. В донесении могилевского губернатора представлена более детальная картина. Он достаточно подробно описывал свою беседу с членами могилевского кагала: «Они на спрос мой объявили, “что при учреждении комитета разнеслись между нами разные слухи, которых источником были их собственные толки от взаимно сообщаемых между собою разных известий”»[443]. Передачу высказываний кагальных губернатор дополнил собственным «этнографическим» примечанием: разнообразные слухи и толки, по его мнению, «между евреев весьма плодовиты, в рассуждение то, что, быв народом любопытным и словоохотливым, а по торгам в беспрестанных переездах. Услыша в одном месте между собой же какую-нибудь догадку, пересказывают в другом за истину, отчего и родилось, думать можно, общее их беспокойство»[444]. Таким образом, Бакунин воспринял точку зрения, предложенную ему кагалом, и фактически отказался от поиска «зачинщиков».

Поиски распространителей слухов не возымели успеха и в Минской губернии. Губернатор З.Я. Карнеев в своем донесении от 6 марта 1803 г. признавался, что «совершенного источника открыть было невозможно, ибо некоторые при исследовании показали, что слухи к стеснению их рассеяны были из-за границы проезжающими евреями, другие слышали то от евреев соседственных, особливо Белорусских губерний, а многие и совсем того не слышали»[445]. Впрочем, далее губернатор поспешил заверить Кочубея, что после должного внушения местные евреи «совершенно успокоились»[446]. Принимая своеобразные «правила игры», члены кагала, не выдавая «зачинщиков», делали вид, что они знают все и всем руководят, и тем самым содействовали возникновению мифа о всесилии кагала. При этом они не упустили случая в очередной раз заверить высокое начальство в «благонадежности»: члены витебского кагала поясняли, что порочащие власть слухи потому остались «без уважения, что все евреи твердо удостоверены в правительстве, что оно о благосостоянии их печется вообще так, как о всех верноподданных государю императору»[447], а главы могилевского кагала, по словам губернатора, восприняли учреждение комитета «с чувствами живейшей благодарности»[448].

Одно и то же событие – учреждение Первого еврейского комитета и привлечение к его работе еврейских депутатов – порождало разные слухи у еврейского населения разных губерний и, возможно, у разных групп еврейского населения. Так, выбивается из общего ряда донесение каменец-подольского губернатора А.Г. Розенберга, фиксирующее скорее оптимистические, нежели пессимистические слухи, распространившиеся среди евреев Каменец-Подольска в связи с избранием еврейских депутатов: «Ни в Подольской, ни в Волынской губернии нигде никакие между евреями противные слухи и разглашения не примечены, а, напротив того, видно, что евреи здешние обрадованы вызовом из-между их депутата в столицу и полагают действительно сие для себя полезным»[449].

Очевидно также стремление, общее для всех губернаторов (совпадающее, видимо, в данном случае с целями кагалов), приуменьшить значение слухов и вызванных ими волнений в еврейской среде. Напротив, в письме Ноткина Кочубею 20 января 1803 г. подчеркивались именно масштабы охватившего всех российских евреев «уныния». Возможно, Ноткин пытался таким образом повлиять на министра, рассчитывая, что угроза «еврейского бунта» может понудить власть пойти на некоторые уступки евреям. Нельзя не признать опасной подобную тактику в коммуникации еврейских представителей с властью – ведь равным образом она могла привести и к репрессивным мерам в отношении евреев. Однако, как будет показано далее, эта тактика продолжала использоваться и в дальнейшем.

Примечательно, что депутаты, возможно, не ограничивали свою деятельность рамками комитета. Так, «еврейский депутат Виленской и Гродненской губерний» Гирша Давидович 31 августа 1803 г. подал прошение «на высочайшее имя» через Третий департамент Сената, т. е. действовал подобно еврейским «поверенным» конца XVIII в.[450] Несмотря на то что и в самом прошении, и во всеподданнейшем рапорте Сената Давидович именуется «депутатом»[451], в доверенности, выданной Давидовичу виленским кагалом 13 августа 1803 г., не упоминаются ни депутаты, ни Еврейский комитет. В доверенности, подписанной «Виленского еврейского кагала синдиком» Еремианом Нахимовичем[452], оговаривалось право Давидовича «от имени целого общества Литовско-Виленской губернии по делам кагала, купечества, обывателей и всего еврейского общества в Правительствующий Сенат и прочие присутственные места прошения подавать»[453]. Возможно, Давидович являлся не депутатом, а поверенным, и именование его «депутатом» в документах Сената отражает терминологическую нечеткость в определениях различных форм еврейского представительства. В любом случае, примечательна процедура выборов представителя еврейских общин одновременно двух губерний, значительно отличающаяся от рассмотренной выше ситуации в Минске. Согласно упоминавшейся выше доверенности, виленский кагал, еврейские купцы, обыватели и «целое Литовско-Виленское губернское еврейское общество», т. е. представители высших слоев еврейского общества этих двух губерний, возможно составлявшие аналогичное минскому собрание выборщиков, предоставили Нахимовичу право назначить «одного достойного и верного человека к хождению по делам кагальным, купеческим и целого общества»[454]. Г. Давидович с большой долей вероятности может быть отождествлен с Гиршем Давидовичем из Вильно, подавшим в 1798 г. донос на хасидов, приведший к аресту цадика Шнеура Залмана и его наиболее влиятельных последователей из Вильно. Примечательно, что, используя в своих целях известные тогда опасения правительства, Давидович обвинял хасидов во «вредных для государства поступках» и даже намекал на возможную связь идей хасидизма с французской революцией[455]. Поскольку среди делегировавшего Давидовича еврейского населения Виленской и Гродненской губерний преобладали противники хасидов – миснагиды, то успешное выступление Давидовича против хасидов, наглядно продемонстрировавшее также его способность искусно использовать «язык власти», могло послужить веским доводом в пользу его избрания. Если автор доноса 1798 г. и депутат Давидович – одно и то же лицо, то здесь мы имеем дело с чрезвычайно интересной трансформацией традиционно презираемого еврейским обществом доносчика в уважаемую и значительную фигуру. Отношение к доносчику могло претерпевать изменения под воздействием раскола еврейского общества на хасидов и миснагидов. Доносчик, выражавший интересы одной из сторон, утрачивал свои негативные коннотации и становился своего рода «штадланом».

Взаимодействие членов комитета с депутатами, а также итоги этого взаимодействия крайне скупо и тенденциозно представлены в источниках. Так, в записках Державина деятельность депутатов пренебрежительно охарактеризована как «разные происки», направленные исключительно на сохранение status quo в отношении евреев[456]. Аналогичным образом, за исключением, разумеется, обвинений в подкупе, представлены позиции депутатов в докладе комитета.

Крайне интересным представляется упоминание о проекте, представленном депутатами Первому еврейскому комитету, в отношении Главного управления духовных дел иностранных исповеданий в департамент народного просвещения 30 декабря 1826 г.: «Из дел видно, что комитет, занимавшийся проектом Положения 1804 г., по просьбе евреев присовокупил было в оном к правам, упоминаемым в пятом параграфе, что евреи будут производимы в чины и достоинства»[457]. В пятом параграфе «Положения» шла речь о присуждении евреям «университетских степеней наравне с прочими российскими подданными». Можно предположить, что присуждение «чинов и достоинств» было связано с приемом окончивших университет евреев на государственную службу. Данное положение отсутствует в предварительной редакции, предложенной на рассмотрение еврейским депутатам в начале 1804 г., и, следовательно, было отброшено на более ранних стадиях работы над проектом.

Все предшествующие исследователи данного сюжета, не располагавшие текстом проекта, представленного депутатам, полагали, что депутатам был предложен на рассмотрение вариант, в целом не отличавшийся от редакции, утвержденной императором 9 декабря 1804 г.[458] Обнаруженный нами документ, отложившийся среди материалов канцелярии киевского военного губернатора под названием «Статьи, сообщенные еврейским депутатам»[459], позволяет увидеть, что проект «Положения» еще в начале 1804 г. существенно отличался от окончательной редакции. Документ состоит из обращенной к депутатам преамбулы[460] и предварительной редакции «Положения», озаглавленной «Положение для образования евреев»[461]. Проект предполагал централизацию управления евреями: «Над всеми кагалами будет один совет, под именем Синедрина и составленный из трех заседателей, назначаемых по выбору, один для губерний белорусской и минской, один для литовских, и один для волынской, киевской и подольской». Возглавлять Синедрин должен был «обер-ланд-раввин»[462]. Все члены совета избирались сроком на три года и могли были быть переизбраны на второй, третий и т. д. срок. Обязательным условием для занятия должностей в Синедрине было знание «по крайней мере» одного из трех языков: русского, польского или немецкого[463]. К функциям Синедрина относились роль апелляционного суда по отношению к раввинским судам всех еврейских общин империи, управление еврейскими благотворительными учреждениями и типографиями, решение «споров о дохматах и обрядах веры»[464]. Синедрину придавались также функции законосовещательного еврейского представительства на постоянной основе: «В случае, если бы Синедрин признал нужным представить на высочайшее усмотрение виды свои на усовершенствование участи евреев или к поправлению каких-либо злоупотреблений, сие ему дозволяется с уверением, что все правильные его на пользу общую представления приняты будут с особенным к членам его благоволением»[465]. «Сендарин» во главе с главным раввином империи фигурировал и в проекте Державина[466]. В рассматриваемом проекте «Положения о евреях», в отличие от «Мнения» Державина, отсутствовал пост «протектора евреев» – российского чиновника, руководившего деятельностью Синедрина и осуществлявшего управление всеми сферами еврейской жизни, как «гражданской», так и «духовной». В проекте, представленном на рассмотрение еврейским депутатам, Синедрин наделялся гораздо более широкими, нежели в проекте Державина, полномочиями и имел право прямого обращения к императору. Вместе с тем возможные жалобы евреев на Синедрин должны были поступать на рассмотрение министров внутренних дел, народного просвещения, финансов и др. (в зависимости от характера вопроса)[467]. В то время как в проекте Державина Синедрин («Сендарин») подчинялся протектору и состоял из назначенных последним лиц и избранного из их числа еврейскими общинами главного раввина, в «Статьях, сообщенных еврейским депутатам» не оговаривается ни процедура избрания (или назначения) членов Синедрина, ни его точное место в бюрократической системе. Появление Синедрина в проекте комитета, вероятнее всего, объясняется не только и не столько прямым заимствованием из «Мнения» Державина[468], сколько общей тенденцией к усилению бюрократического контроля над евреями и установлению искусственной иерархии еврейского общества, наметившейся в политике российских властей вскоре после Первого раздела Польши.

Остальные положения проекта: подтверждение существования «черты оседлости»[469], запрет на продажу евреями алкоголя и содержание постоялых дворов в сельской местности[470], разделение евреев на четыре «состояния» (или «класса»: земледельцы, фабричные рабочие и ремесленники, купечество и мещанство)[471], ограничение власти раввинов[472], подтверждение полномочий кагала[473] и легализация хасидизма[474], обязательное употребление в делопроизводственной и коммерческой документации русского, польского или немецкого языка[475] и обязательный переход на «немецкое платье» во время пребывания за пределами «черты оседлости»[476], разрешение евреям поступать во все российские учебные заведения[477] – были направлены на регламентацию и «упорядочивание» всех сфер жизни российских евреев и их унификацию с остальными подданными империи.

Примечательна также преамбула документа – обращение членов комитета к еврейским депутатам. Они стремились заверить депутатов, что комитет, «во всех деяниях своих следуя правилам терпимости и правосудия, имел всегдашним предметом пользу общественную и благо еврейского народа», «старался он даровать евреям все выгоды, права и ободрения, какие только могут быть даны сообразно общественной пользе», а также что, представляя проект «Положения» депутатам, комитет «предоставляет им вместе с оным предложить и свои виды»[478]. Подчеркнуто уважительный тон обращения к депутатам, возможно, отражает их высокий статус как должностных лиц в комитете и степень их влияния[479].

Из меморий Четвертого еврейского комитета известно, что члены Первого еврейского комитета рассматривали вопрос о привлечении евреев к военной службе («имели сие в виду»[480]). Отсутствие соответствующего пункта в проекте «Положения», представленном депутатам в начале 1804 г., возможно, свидетельствовало об определенной роли депутатов в том, что вопрос о введении рекрутской повинности для евреев был отложен на неопределенный срок («оставили их [евреев] в прежнем положении»[481]).

Сведения о реакции еврейских депутатов на представленный им на рассмотрение проект сохранились только в докладе комитета. Согласно этому документу, «после долговременной нерешимости депутаты отозвались, что не могут они без кагалов своих поступить на какие-либо по сему делу заключения, и просили дать им для совещания сего полугодичное время»[482]. Таким образом, члены комитета пытались представить дело таким образом, что, при том что власть явно продемонстрировала свою готовность к диалогу с евреями в лице их представителей, последние проявили нежелание или неспособность поддерживать этот диалог на должном уровне. Предложенная депутатами мера – привлечение дополнительных представителей еврейского общества на местах и организация особых «совещаний», на которых депутаты и члены кагалов могли бы выработать свои предложения по разработке законов о евреях, – показалась комитету подозрительной, как и всякое «скопище». Полагая, «что совещания сии не произведут также никакой пользы», члены комитета к тому же опасались, «что по неопределенности и разнообразию мнений могут они родить между евреями неправые толки»[483]. Таким образом, вновь проявился уже отмеченный выше страх перед слухами, которые могли бы спровоцировать «еврейский бунт». При этом появляется новый мотив, в дальнейшем ставший стандартным обвинением в адрес еврейских депутатов: их стали подозревать в распространении слухов и антиправительственных настроений в еврейской среде. Согласно докладу, члены комитета, несмотря на свои подозрения, а также явную некомпетентность депутатов и их пассивное сопротивление всем «благим начинаниям» правительства, продолжали придерживаться заявленных ранее либеральных принципов в отношениях с евреями («того первоначального правила, чтобы допустить сколь можно евреев участвовать в собственном их образовании и чтоб не оставить ни единого обстоятельства, к сему способствовать могущего»[484]). Предложенная депутатами мера была принята, но с существенными поправками. Решено было поставить законосовещательную деятельность кагалов под контроль местной администрации, а также отстранить депутатов от участия в этом процессе: «Главные статьи Положения, для евреев предназначенного, сообщить кагалам чрез губернские начальства с тем, чтоб, не делая в статьях сих никакой отмены, представили они виды свои к дополнению их новыми средствами, кои бы к пользе их по местным уважениям принять было можно»[485]. Отношение Кочубея киевскому военному губернатору позволяет датировать этот этап деятельности комитета январем 1804 г.[486] Отношением от 26 января 1804 г. Кочубей объявлял губернатору, что пребывание в Санкт-Петербурге «депутата от Киевской губернии Израиля Мордуховича [т. е. упоминавшегося выше Сруля Мордковича] уже не нужно», и поручал передать губернским кагалам проект «Положения о евреях»[487].

До нас дошли «мнения» киевского и минского кагалов, представленные комитету. Они будут более подробно охарактеризованы ниже, в разделе, посвященном альтернативным формам еврейского представительства в 1802–1812 гг. Здесь же достаточно отметить, что и киевский, и минский кагалы высказались против учреждения Синедрина[488]. Позиция губернаторов, которые, препровождая «мнения» кагалов на рассмотрение комитета, должны были представить также свои комментарии, представляется интересной. Так, киевский военный губернатор и управляющий Минской губернией Тормасов в донесении Кочубею о минском кагале отказывался выносить какие-либо суждения по вопросу о Синедрине как принадлежащему компетенции центральных властей[489], а несколькими неделями позже в отношении о киевском кагале уже признавал «необходимо нужным существование Синедрина для средоточного порядка»[490]. На данный момент неизвестны «мнения» других кагалов и губернаторов, и вопрос о том, что именно послужило решающим фактором в отказе комитета от учреждения Синедрина, следует оставить открытым.

Позднейшие источники о деятельности депутатов при Первом еврейском комитете также представляют определенный интерес. Так, в описательной части уже упоминавшегося проекта, поданного анонимным «ученым евреем» А.Б. Куракину, так же как и в рассмотренном выше докладе комитета, депутатам от кагалов приписывалась полная некомпетентность и неумение говорить на языке власти. По мнению автора записки, это было обусловлено низким культурным уровнем российского еврейства в целом: «По нынешнему состоянию евреев весьма мало таких людей, которые бы о вещах такого рода могли бы судить порядочно, или паче иметь представление об истинном благе народном»[491], в то время как немногочисленные «просвещенные евреи», достойные стать представителями своего народа перед властью, не имеют возможности проявить свои таланты, поскольку «образ мысли таковых евреев не согласуется с общим мнением их единоплеменников, которые и кроме того не имеют ни о чем понятия»[492]. Выдвижение тех или иных депутатов было, по мнению автора проекта, теснейшим образом связано с архаичным и несправедливым устройством еврейского общества. За выборами в 1802–1803 гг. стояла немногочисленная группа «богачей», действия которых были продиктованы «суеверием и страстью». Влиянием этих невежественных и порочных людей была «порабощена воля собратий, зависящих от них по промыслам, по распоряжению податей и по духовным отношениям, поелику богачи, по родственной связи их с учеными суеверными – раввинами, а сии по нужде своей в богачах имеют друг на друга величайшее во всем влияние». По этой причине результат выборов нельзя было «считать основательным и соответствующим желанию правительства»[493]. Анонимный автор касался также вопроса об отношениях депутатов с представляемыми: по его словам, «депутаты имели род инструкции от своих доверителей держаться известных правил и, следственно, не могли говорить или предпринимать то, что мыслили, а только говорили то, что им поручено»[494]. Описательная часть проекта предваряла содержавшиеся в рекомендательной части предложения еврейской реформы, при которой взаимодействие власти с евреями якобы обрело бы новые, более эффективные формы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.