Последний из декабристов

Последний из декабристов

Вот люди — и каторга не сломила их!

(Из частного письма)

Петр Николаевич Свистунов умер на заре пролетарского движения, в 1889 году. Был вьюжный февраль, мела поземка, с московского Девичьего поля на кладбище Алексеевского монастыря двигалась унылая процессия: дочь декабриста, его внук — гусарский офицер, несколько знакомых сопровождали тело…

За год до смерти Свистунов оставил в альбоме Михаила Ивановича Семевского лаконичный автограф: «П. Н. Свистунов — последний из декабристов».

Либерал Семевский счел трагически неудавшейся жизнь этого в молодости красавца кавалергарда, происходившего из петербургской аристократической семьи. В некрологе, посвященном Свистунову, он с искренней горечью замечал: «Воспитанник иезуитов, блестящий некогда представитель гвардии и высшего русского общества эпохи Александра I, человек богатый, с отличной предстоящей ему карьерой — Петр Николаевич Свистунов, увлеченный потоком идей своего времени, вошел в тайное общество и погиб в водовороте декабрьской смуты 1825 года»[267].

После этой, по мнению Семевского, общественной смерти Свистунов, однако, прожил еще 64 года.

Лев Николаевич Толстой, знавший лично старых декабристов, придерживался относительно их подвига, жизненных испытаний и смысла существования противоположного Семевскому взгляда. «Довелось мне, — писал он в 1901 году, — видеть возвращенных из Сибири декабристов и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всякими почестями и богачеством. Декабристы, пожившие в каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было помянуть свою жизнь. Казалось, как несчастны были приговоренные и сосланные и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет и ясно стало, что счастье было не в Сибири и в Петербурге, а в духе людей, и что каторга, и ссылка, и неволя были счастье, а генеральство, и богатство, и свобода были великие бедствия»[268].

Итак, Толстой в судьбах декабристов увидел не факты, достойные глубокого сочувствия, а величие духа и прямо противопоставил их жизнь бедной, убогой, изуродованной духовной жизни процветавших и увешанных царскими орденами тайных советников и генералов.

Один из них — товарищ министра просвещения, некогда друг Пушкина, «декабрист без декабря», а к концу жизни воинствующий консерватор князь Петр Андреевич Вяземский, прочитав статьи Свистунова, в раздражении писал его издателю П. И. Бартеневу: «Они были политические Белинские… Все доныне известные в печати исповеди их не в силах переменить мое мнение»[269].

Эта гневная реплика была вызвана непосредственно прочтением свистуновской статьи, оценивающей движение декабристов в политической истории России и участников этого движения. Автор статьи о своем отношении к Тайному революционному обществу и его идеям без обиняков писал: «Лишь пламенная любовь к Отечеству и желание возвеличить его, доставив ему все блага свободы, могут объяснить готовность пожертвовать собою и своей будущностью»[270]. Это было в 1870 году.

В следующей статье, являвшейся отповедью Свистунова фальсификаторам декабристского движения, бывший каторжник выразился еще определеннее: «Для меня это святыня»[271].

Что же представлял собой этот упрямый, «окостеневший», по выражению Вяземского, старик, посмевший в 67 лет утверждать правоту дела, за которое на него надели кандалы и 30 лет гноили в острогах и рудниках Сибири? Что это за личность?

Лев Толстой встречался с ним в 1878 году, когда декабристу было уже 75 лет, а Толстой работал над романом о единомышленниках и товарищах Свистунова. Лев Николаевич бывал в его московских домах — в Большом Афанасьевском переулке и на Девичьем поле, переписывался с декабристом; письма того и другого опубликованы. Из текста толстовских посланий создается впечатление, что писатель был просто влюблен в «государственного преступника», преклонялся перед ним.

«Когда Вы говорите со мной, — писал Толстой 14 марта 1878 года из Ясной Поляны в Москву, — Вам кажется, вероятно, что все, что Вы говорите, очень просто и обыкновенно, а для меня каждое Ваше слово, взгляд, мысль кажутся чрезвычайно важны и необыкновенны; и не потому, чтобы я особенно дорожил теми фактическими сведениями, которые Вы сообщаете; а потому, что Ваша беседа переносит меня на такую высоту чувства, которая очень редко встречается в жизни и всегда глубоко трогает меня…»[272]

Толстой со всем огромным темпераментом своей духовно могучей натуры переживал увлечение декабризмом и декабристами, и Свистунов оказался той фигурой, которая вызвала искренний восторг и совершенное доверие писателя.

«Работа моя томит, и мучает меня, и радует, и приводит то в состояние восторга, то уныния и сомнения, но ни днем, ни ночью, ни больного, ни здорового мысль о ней ни на минуту не покидает меня… поручаю себя Вашему расположению и только прошу верить, что дело, которое занимает меня теперь, почти так важно, как моя жизнь, и еще в то, что я дорожу моими отношениями к Вам столько же по той помощи, которую Вы оказывали и можете оказать мне, сколько по искреннему и глубокому уважению к Вашей личности»[273].

Письма Свистунова к Толстому отличаются большей сдержанностью, хотя они чрезвычайно корректны и в них чувствуется также сердечное расположение к знаменитому романисту. Однако присутствует и нарочитая суховатость, пунктуальность, несколько напоминающая нам аналогичные черты старика Болконского в «Войне и мире».

20 марта 1878 года Петр Николаевич отвечает Толстому: «С нетерпением жду Вашего посещения, граф. Дорого ценю Вашу беседу и желал бы доставить Вам больше материалов для предпринятого Вами труда на радость всей читающей публики, как и на пользу ей»[274].

30 декабря того же года Свистунов замечает: «Только что получил письмо Ваше, граф Лев Николаевич, спешу кратко на него ответить. Благодарю Вас за поздравление по случаю праздника и за лестное обо мне мнение, превосходящее то, которое я заслуживаю»[275].

В 1881 году, когда Толстой уже охладел к замыслу когда-то так томившего его романа о декабристах, добрые отношения между ним и Свистуновым продолжались. Он посещал также Матвея Ивановича Муравьева-Апостола — друга Свистунова.

10 ноября 1881 года Петр Николаевич адресует немногословную записку в Ясную Поляну: «Крайне жалею, граф, что Вы меня не застали, я так ценю редкий случай побеседовать с Вами, что без комплимента скажу Вам — досадовал на себя, что выехал из дому в такую погоду. Матвей Иванович, узнав от меня, что Вы собираетесь его навестить, просил меня условиться с Вами, как бы нам в одно время быть у него, потому что он с трудом слышит и говорит»[276]. Разница в возрасте декабристов была в 10 лет. Муравьев-Апостол в ту пору был прикован к креслу тяжелой болезнью.

Очарование личности Свистунова, видимо, долго довлело над Толстым. Импонировало ему в воззрениях, характере, манерах Петра Николаевича многое.

Обратимся к воспоминаниям внучки декабриста И. А. Анненкова М. В. Брызгаловой. «Встреча моя с декабристом Свистуновым произошла в Москве осенью 1885 года. Я была в то время 13-летней девочкой… Дорогой отец рассказывал мне о том, что Свистунов был особенно дружен с моим дедом: оба они в 1825 году служили в кавалергардском полку и пошли в ссылку, будучи очень молодыми»[277].

Далее мемуаристка сообщает, что декабрист проживал с незамужней дочерью Марией Петровной — «полной, немолодой особой». Встреча описана хоть и скупыми красками, но довольно точно оттеняющими особенности характера старика: «Вскоре послышались легкие быстрые шаги, и мы увидели перед собой маленького сухого старика с белой бородой, одетого в черный костюм. С радостным восклицанием: „Как, это ты, мой дорогой!“ (франц.) он пошел навстречу отцу и стал его обнимать… В ответ на мой низкий реверанс старик чрезвычайно ласково со мной поздоровался. Затем мы уселись около чайного стола и стали пить чай. Свистунов был, видимо, весьма обрадован приездом моего отца, который рос в Сибири на его глазах. Разговор шел большей частью на французском языке, которым старый декабрист владел в совершенстве… Меня поразила элегантность и изящество его манер и изысканная вежливость»[278].

Но вот Свистунов, элегантный, изысканный, комильфо, вдруг поворачивается другой стороной: «Желая, видимо, более интимно побеседовать с моим отцом, он увел его в соседнюю комнату; но дочь его, очевидно, не поняв, что он желает остаться с отцом наедине, пригласив меня с собой, вошла к ним. Старик, обращаясь к дочери, с раздражением произнес: „Почему Вы не хотите оставить нас одних?“ (франц.)

Мария Петровна стала извиняться перед отцом и мы поспешили оставить их вдвоем… На прощание Свистунов, обращаясь ко мне, вновь сказал, как он рад был увидеть внучку Ивана Александровича. Провожал он нас самым сердечным образом, стоя в передней все время, пока мы одевались»[279].

Из-под пера Брызгаловой без всяких претензий на значительность появляются любопытные штрихи к портрету Свистунова.

Послушаем другую современницу декабриста, знававшую его в Сибири и после ссылки, некую М. Д. Францеву — автора «Воспоминаний» о декабристах.

«Петр Николаевич Свистунов был отлично образованный и замечательно умный человек; у него в характере было много веселого и что называется по-французски caustique (едкий. — Н. Р.), что делало его необыкновенно приятным в обществе. Он всех воодушевлял и был всегда душою общества. Несмотря на то, что живостью и игривостью ума он походил на француза, ум у него был очень серьезный; непоколебимая честность, постоянство в дружбе привлекали к нему много друзей, а всегдашнее расположение к людям при утонченном воспитании и учтивости большого света располагало к нему всех, кто только имел с ним какое-либо общение»[280].

Евгений Иванович Якушкин, рассказывая о Свистунове, прослеживает истоки становления его незаурядной личности: «Свистунов, сосланный лет 19 или 20-ти, — читаем мы в бумагах опубликованной части архива Якушкиных, — не имел даже, может быть, прежде ни того человеческого взгляда, ни того увлечения, которое в нем есть теперь (это 1854 год — письмо из Сибири. — Н. Р.). Его образование общее заключалось (в Петровском заводе) общением со многими умными, развитыми и даже замечательными людьми и от понятий, которые получил он там, он никогда не сможет отделаться»[281].

Вспоминая в «Отповеди» Михаила Сергеевича Лунина, восхищаясь этим необыкновенным человеком, Свистунов, говоря о нем, видимо, имел в виду и себя: «Он был того мнения, что настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили»[282].

Впрочем, Свистунов был сложный человек. Его биография не похожа на безупречную прямую — в ней имелись свои отступления, свои «но», свои тайники; в его жизни были и припадки малодушия, и попытка к самоубийству, был период, когда он, озверев от горя и тоски в Сибири, ушел в неразборчивую эротику.

В начале пребывания на каторге, свидетельствует Е. И. Якушкин, «закинутый судьбой в глушь, он (Свистунов. — Н. Р.) опустился, а между тем точка опоры была ему нужнее, чем когда-нибудь»[283].

Высокая нравственность, человеколюбие, чувство локтя, ответственность за себя и других пришли к нему вместе с духовной зрелостью. Наверное, он душевно открывался Толстому и преодоление самого себя, вероятно, и интересовало и волновало писателя. О попытке самоубийства Лев Толстой, во всяком случае, знал: «Я был в Петропавловской крепости и там мне рассказывали, что один из преступников бросился в Неву и потом ел стекло. Не могу выразить того странного и сильного чувства, которое я испытал, зная, что это были Вы. Подобное же чувство я испытал там же, когда мне принесли кандалы ручные и ножные 25-ого года»[284].

* * *

Петр Николаевич Свистунов родился в Петербурге 27 июля 1803 года. Отец его был камергер, представитель старинного дворянского рода, мать — дочь сенатора, любимца Павла I, владелица 5 тысяч крепостных душ. Он обучался в частных пансионах, Пажеском корпусе, поступил на службу в кавалергардский полк.

«Я заимствовал свободный образ мыслей в конце 1823 года, — заявил Свистунов следствию. — К ускорению сих мыслей способствовали разговоры с Матвеем Муравьевым и Ватковским»[285].

В 1824 году юный корнет познакомился с Павлом Ивановичем Пестелем. Спустя 46 лет после этой встречи с вождем Южного общества Свистунов рассказывал, что он находился под обаянием ума и красноречия Пестеля и страстно сочувствовал идее истребления тирана. Вместе с Федором Вадковским под влиянием Пестеля он стал разрабатывать всевозможные планы цареубийства. Пестель возвел молодых людей в звание «бояр», они представляли в Петербурге северную ячейку Южного общества и готовили себя в «когорту обреченных». Развернув энергичную, кипучую деятельность, Свистунов принял в эту ячейку также И. А. Анненкова, Д. А. Арцыбушева, Н. А. Васильчикова, А. С. Горожанского, А. С. Гангеблова. Но после смерти Александра I срок и планы восстания стали вызывать возражения Свистунова и он с той же энергией, с какой агитировал за вступление в Тайный союз, теперь заражал ироническим скептицизмом своих товарищей.

К личности Пестеля, однако, Петр Николаевич сохранил огромное уважение и на склоне лет: «Если и предположить в нем страсть к почестям и к преобладанию, можно безошибочно сказать, что он вполне мог надеяться достичь своей цели»[286]. Свистунов привел высказывания о Пестеле одного из боевых генералов 1812 года: «Из полковых командиров Пестель у нас исключение; он на все годится: дай ему командовать армией или сделай его каким хочешь министром, он везде будет на своем месте»[287].

Итак, незадолго перед восстанием Свистунов не считал заговорщиков практически к нему подготовившимися: «Хотя по летам и по чину я был весьма незначительное лицо, находясь у него (Трубецкого. — Н. Р.) дня за три до 14 декабря, я в качестве представителя петербургских членов Южного общества откровенно высказался при нем и при Оболенском против готовившегося восстания в надежде отклонить их от предприятия, предвещающего лишь гибель. Из 11 членов Южного общества нас было тогда шесть налицо, не соглашающихся принять участие в восстании»[288]. Позднее это обстоятельство спасло ему жизнь.

Но Свистунов был членом тайной революционной организации и обязан был подчиняться ее решениям.

С. П. Трубецкой посылает 22-летнего поручика с письмом к Михаилу Федоровичу Орлову в Москву, чтобы предупредить московский филиал тайного общества — Управу и Практический Союз — о готовящемся выступлении в столице.

Свистунов спешит на перекладных, а тем временем на Сенатской площади разыгрывается известная кровавая драма. Воцарившийся Николай I тоже шлет в Москву своего посла — старого графа, дипломата Е. Ф. Комаровского. Миссия последнего имеет целью встречу с московским митрополитом Филаретом, который должен огласить завещание Александра I в Кремлевском Успенском соборе и подтвердить законные права великого князя на российский престол.

Посол Тайного революционного союза и посол императора встречаются в дороге. «Остановясь на одной станции, не доезжая Вышнего Волочка, — вспоминал позднее граф, — я вижу кибитку, у которой стоял человек в форменной шинели. Я спросил — Кто едет? — Он отвечал: — Кавалергардского полка поручик Свистунов за ремонтом.

Мне сказывал после генерал-адъютант кн. Трубецкой, что выезд Свистунова очень беспокоил государя, и, когда его величество узнал от одного приезжего, что я Свистунова объехал до Москвы, то сие его величеству было очень приятно»[289].

Еще более приятно было его величеству посадить революционеров-заговорщиков на скамью подсудимых. Свистунов был осужден по II разряду, следственная комиссия квалифицировала его действия «как участие в умысле цареубийства и истребления императорской фамилии согласием и в умысле бунта принятием в общество товарищей»[290].

Петр Николаевич был в молодости близок с внуком Суворова. Они вместе воспитывались в Пажеском корпусе, и юный князь Александр Аркадьевич Суворов разделял идеи о свободе народа, республике и свержении самодержавия. В воспоминаниях некоего В. Лясковского, служившего потом при А. А. Суворове, рассказывается любопытный факт. «Незадолго до кончины он (А. А. Суворов. — Н. Р.) встретился со своим товарищем по воспитанию и соучастником в деле декабристов П. Н. Свистуновым. Свидание это происходило при мне. Старики, не видавшись пятьдесят пять лет, встретились так, как будто расстались накануне. Тут же рассказали они мне и обстоятельства их последнего свидания.

Суворова призвал к себе государь Николай Павлович и, не слушая того, что молодой князь хотел говорить ему, сказал: „Внук Суворова не может быть изменником. Я не хочу тебя слушать — ступай!“ В коридоре Суворов встретился со Свистуновым и шепнул ему: „Меня простил — авось простит и тебя“»[291].

Но царь не простил Свистунова, не счел его нашкодившим школьником. 20 лет каторги были подарены молодому аристократу «с отличной предстоящей ему карьерой» за любовь к свободе.

А. А. Суворов меж тем получал чины, ордена и казнился воспоминаниями, а перед смертью приехал к декабристу-старику снять томившую тяжесть с души. И не его ли тоже имел в виду Толстой, когда сравнивал сиятельных жалких старцев с сильными правдой «государственными преступниками»?..

В июле 1826 года над Свистуновым и его товарищами свершили обряд гражданской казни: сломали шпаги, сорвали мундиры, прочитали приговор, затем повезли на восток, запарывая лошадей. Так как Петр Николаевич был очень богат, его везли на каторгу собственные лошади. Родными была куплена теплая, обитая внутри мехом кибитка, шуба, бархатные сапоги. 3000 рублей дали ему в дорогу и он разделил их с товарищами. Ямщик гнал и гнал. Фельдъегерь молчал, надменно скрестив на груди руки, а бледный юный арестант смотрел через мутное стекло вдаль на мелькающие леса, избы, пыльную дорогу и тихо напевал сквозь слезы.

Вначале он отбывал каторгу в Читинском остроге. В 1830 году декабристов перевели в Петровский Завод. 600 километров двигались пешком «политические преступники» по сибирским трактам. Они пели «Марсельезу», «Отечество наше страдает», русские народные песни. В такт музыке звенели кандалы. Дирижером этого необычного хора был Петр Свистунов — изящный, белокурый, с вьющейся бородкой, горящими, упрямыми, жестковатыми глазами. В редко попадающихся на пути глухих и угрюмых селах навстречу процессии перегоняемых арестантов выходили бабы и мужики. Мужики молчали. Бабы плакали, глядя как поют «благородные». Понимали и не понимали каторжников…

Он кряду 30 лет прощал,

Пока не умерли в изгнаньи, —

говорили о «доброте» Николая I. Свистунов, однако, умереть не успел. В 1836 году срок тюремного заключения был «милостиво» сокращен, Петр Свистунов из «каторжника» превращен в «ссыльнопоселенца». В городе Кургане он женился на очень красивой и беззаветно влюбленной в него местной барышне — дочери окружного начальника Татьяне Александровне Дуроновой. Первые дети родились в Тобольске, когда уже семья находилась на поселении. Дом Свистуновых стал центром местной интеллигенции, у них собирались друзья-декабристы, устраивались музыкальные вечера, заезжие артисты находили здесь радушный прием. Так, в письме Ивану Ивановичу Пущину от 11 августа 1854 года из Тобольска Свистунов сообщал, что приютил у себя в доме артистку-певицу Каро с семьей и просил в связи с продолжением путешествия певицы предоставить ей также приют в Ялуторовске, где была декабристская колония[292].

Петр Николаевич — страстный любитель музыки, сам прекрасно пел и был регентом тобольского хора; он также великолепно играл на виолончели и сочинял музыку. «Губит меня меломания. Толкаюсь с басом по домам»[293],— писал он тому же Пущину. Вечерами, оставшись один, он любил петь «Оседлаю коня», «Выпьем, что ли, Ваня, с холоду да с горя». Устремив вдаль умные глаза, полные затаенной печали, опершись на подлокотник кресла, оторвавшись от писем сестер, написанных по-французски бисерным почерком и сохранявших еще слабый, запах дорогих парижских духов, Петр Николаевич вдруг затягивал: «Но, увы, нет дорог к невозвратному, не взойдет никогда солнце красное!»

Однако печали, как отмечает дочь его воспитанницы некая А. И. Скаткина, Свистунов предавался редко; характернейшими свойствами этого революционера из бар, мятежника из аристократов были живость, энергия, жажда деятельности.

П. Н. Свистунов. Начало 1830-х гг. С акварели Н. А. Бестужева.

П. Н. Свистунов. 1840-е гг. С акварели М. Знаменского.

Как рассказывают, он очень любил детей. Кроме своих, в доме декабриста росли еще две воспитанницы, одна девочка была дочерью ссыльного польского офицера. По праздникам в дом являлись дети-кантонисты, голодные и вшивые. Их обмывали, обильно и вкусно кормили, одаривали сладостями и деньгами. Свистунов был очень добр и либерален с прислугой, вспоминает Скаткина. Единственно, что его выводило из себя, — это неумение повара приготовить бифштексы. Тогда он вызывал повара к себе и, выговаривая ему, горячился, беспрестанно нюхал табак и грозил расчетом. Другой его слабостью была страсть к элегантной одежде: платья для него и жены выписывались из Парижа через сестру декабриста графиню де Бальмен.

Родственники не забывали сибиряка, высылали ему деньги, парижские журналы и газеты; зимой Свистуновы получали яблоки, что для Сибири в те времена было диковиной.

Жили они, согласно Скаткиной, открыто и широко: в доме было 14 комнат, две кухни, рядом просторный двор с каретным сараем.

Воспоминания Скаткиной хранятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина. Это три аккуратно сшитых школьных тетрадки с пожелтевшими уже листами, разлинованными в косую линеечку. Воспоминания записаны с ее слов в 1936 году, очень наивны по манере изложения, иногда в них перепутаны имена и факты, но быт, нравы, легенды из жизни, описываемой мемуаристкой, переданы с безыскусной прелестью.

Вспоминает Скаткина и о тобольской женской школе и называет Свистунова ее попечителем. Утверждает она и то, что Петр Николаевич пользовался большим авторитетом и уважением в городе. Не забыла она и домашних музыкальных концертов, на которых Свистунов играл на виолончели, М. А. Фонвизин на скрипке, а Е. П. Оболенский на контрабасе. Рассказывается в записках и о том, как уезжал Свистунов из Сибири в 1856 году, как к нему явился прощаться весь город, как, проезжая Западную Сибирь, Свистуновы останавливались всюду, где проживали сотоварищи по ссылке. Освобожденных провожали стражники, а ночами вдоль пустынного сибирского тракта сверкали в глубокой темени красные волчьи глаза.

В Сибири у Свистуновых родилось четверо детей. Отец сам занимался их образованием и воспитанием, особенно образованием старшей дочери — Марии Петровны. Она обладала незаурядным музыкальным дарованием потом училась в Московской консерватории у Николая Рубинштейна, а в Будапештской музыкальной академии брала уроки у знаменитого композитора и пианиста Франца Листа.

Много позже, в 1876 году, писала она в Москву старому отцу. (Письма хранятся в личном архивном фонде Свистуновых в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина.)

«Дорогой мой Папа!

Слава богу, моя игра понравилась Францу Листу. Браво, сказал он, и ударил в ладоши…

Теперь Вы можете меня поздравить: я ученица Листа. Сегодня он мне дал первый урок…

Лист хвалил мою игру, говорил, что ему понравилась русская, хотя у нее маленькие руки…»[294]

Мария Петровна концертировала в русских городах, выступала в дворянском собрании Калуги, где поселились Свистуновы. Однако позже она почему-то отказалась от занятий музыкой и переводила для журналов. Одинокая, постаревшая и, очевидно, несчастная, доживала она век с отцом. Мы помним ее в описании внучки И. А. Анненкова. Видел ее и Лев Толстой и, наверное, домашняя обстановка Свистуновых запала в его художническую память.

Впрочем, вернемся снова к хронологии.

После амнистии Свистунов с семьей выехал в Нижний Новгород. Губернатором Нижнего был в то время Александр Николаевич Муравьев. По мнению Свистунова, военный губернатор, бывший на 10 лет старше амнистированного, не растерял прежних идеалов. «Губернатор очень, очень мне нравится, — писал Свистунов Пущину в начале 1857 года. — Юная душа, умный, добряк, и все семейство премилое, познакомился у него с Далем»[295].

Брат передал декабристу родовые имения в двух уездах Калужской губернии и 733 ревизские души, и Свистунов отправляется в Калугу вступать в «помещичьи права». Но помещичья миссия Петра Николаевича свелась не к управлению, а к подготовке освобождения. В начале 1858 года он пишет тому же Пущину: «Разговор один об эмансипации. Читали разные проекты, достаньте проект Тверского предводителя Унковского… Умно и любопытно»[296].

Заметим от себя, что проект Алексея Михайловича Унковского был наиболее радикальным, а его творец несколько позднее подвергся правительственным репрессиям.

Петр Николаевич Свистунов принимает самое активное участие в работе Калужского губернского крестьянского комитета, возглавляя левое его меньшинство, готовит выкупной проект и руководит губернской финансовой комиссией. Вместе с петрашевцем Н. С. Кашкиным и еще несколькими прогрессивными деятелями губернии он удостаивается чести быть страстно ненавидимым местными крепостниками. Но это только распаляет его неукротимую энергию. «Свистунов и Кашкин закабалили себя на обязательную работу уже не по 3 дня в неделю, а, кажется, по 30 часов в сутки»[297],— писал Г. С. Батеньков, тоже вынужденный «калужанин», М. И. Муравьеву-Апостолу в Тверь.

В Центральном Государственном архиве Октябрьской революции мы находим письмо Свистунова из Калуги от 24 апреля 1859 года. Оно содержит следующую информацию: «Как попал в Калугу, обступила меня докладная Комиссия, засадила за работу… Соловьевич (Н. А. Серно-Соловьевич. — Н. Р.) вернулся из Питера, рассказывает, что наш выкупной проект сделал там furor»[298].

Однако его горячий отклик на возбужденный в обществе вопрос освобождения крепостного сословия не находил должного резонанса. Местные крепостники после выступлений Свистунова вопили: «Каторжник!», а правительство отказалось допустить Свистунова и Кашкина в Петербург на заседания Редакционных комиссий как бывших «государственных преступников». Указующий перст петербургского начальства пытался поставить на место «зарвавшихся» не в меру «освободителей».

А после провозглашения постыдного «Положения 19 февраля», после того, как Свистунов предложил в губернском по крестьянским делам присутствии взять под опеку имение земельного магната, местного царька и заводчика С. И. Мальцева и объявил борьбу этому помещику, приказывавшему у себя в имениях вооруженным путем добиваться послушания крестьян, после этого он, как и несколько его единомышленников, должен был или уехать из города, или подать в отставку.

Петр Николаевич написал резкое откровенное письмо министру внутренних дел реакционеру П. А. Валуеву: «Я чувствую совершенную невозможность быть полезным на том месте… на котором трудился по мере сил в видах беспристрастного и правдивого применения к крестьянскому делу „Положения 19 февраля“… Не желая подвергаться впоследствии тяжелой ответственности за все, что могло бы в нем быть совершено в ущерб тем правам крестьян… я вместе с тем не в состоянии, при измененном составе калужского присутствия, поддерживать с достоинством правительственное начало»[299].

Свистунов под занавес получил орден, как все отставленные от крестьянского дела в период начинавшейся реакции, и вынужден был вместо уставных грамот и крестьянских наделов заняться преподаванием французского языка в калужской женской гимназии.

Но калужские крепостники еще продолжали негодовать по его поводу и даже печатно обвиняли его в потворстве крестьянам и противодействии интересам дворян.

«Крестьянская реформа, — отвечал через подцензурную московскую газету бывший декабрист, — не могла осуществиться без ущерба со стороны дворян. Те из них, которые признали необходимость пожертвований для общего блага и добровольно покорились силе обстоятельств, никого не винили за неуклонное применение нового закона. Но, разумеется, есть и такие, которые, исключительно озабоченные своим личным интересом… недоброжелательно смотрят на новый порядок. Кому неизвестно, что при всякой значительной перемене в общественном устройстве бывают люди, сожалеющие об отмененном порядке вещей?.. В этом неизбежном факте проявляется закон нравственного мира…»[300]

Однако не будем улучшать историю. Петр Николаевич Свистунов не разделял идеи крестьянской революции в период 1859–1861 годов. Ему были далеки воззрения Чернышевского и даже Герцена, но в проведении самой реформы он оказался радикалом, то есть желал ее наиболее полного и последовательного, а не куцего и изуродованного осуществления. Правда, с реформенными занятиями он вынужден был покончить: перевели из Калуги «красного» губернатора В. А. Арцимовича, вызвали в Петербург находившегося в оппозиции к местным консерваторам молодого князя А. В. Оболенского, уехал в деревню поэт и прогрессивно мыслящий гражданин, один из авторов «Козьмы Пруткова» А. М. Жемчужников, уехал к А. И. Герцену в Лондон самый крайний из калужского меньшинства Николай Серно-Соловьевич, а потом, вернувшись в Россию, был арестован. Против не желавших подписывать уставные грамоты крестьян использовались старые средства — древесные ветви. Наступала жизнь без иллюзий и обольщений…

В мае 1863 года Свистунов переселился в Москву. Он купил небольшой деревянный, но очень уютный особнячок в Гагаринском переулке, существующий и поныне. Этот дом в 20-е годы принадлежал знаменитой трагической актрисе Екатерине Семеновой; ею увлекался А. С. Пушкин и даже подарил ей первое издание своего «Бориса Годунова». Семенова предпочла театральной славе брак с аристократом-богачом князем Иваном Гагариным и переехала из Петербурга в Москву. Здесь князь и презентовал ей этот дом и бросил к ее ногам огромное состояние.

Умерла актриса в 1849 году, а спустя четырнадцать лет в ее покоях, связанных с рядом таинственных легенд, поселился бывший декабрист. В гостиной висели портреты родных Петра Николаевича. В большом уютном кабинете — камин, массивный письменный стол, кожаное кресло, шкафы с книгами. Возле дома с мезонином был просторный двор и сад.

Свистунова навещали товарищи по ссылке: Матвей Иванович Муравьев-Апостол, Михаил Александрович Бестужев, Андрей Евгеньевич Розен, Наталья Дмитриевна Фонвизина-Пущина.

Старик не был бездеятелен: он жадно следил за всеми текущими политическими событиями, очень много читал — кругозор его отличался изрядной широтой. Свистунов и печатался, и писал в стол. В одном из писем к Е. И. Якушкину, хранящихся в архиве, читаем: «Уступая настоянию Вашему, отложил на время изучение истории Папства и иезуитской истории и принялся писать свои записки. Достанет ли терпения — не знаю, необходимо также и спокойствие духа»[301].

Свистунов много занимался также собиранием и сохранением литературного наследия умерших декабристов. (Часть их бумаг он позднее передал Льву Толстому). Петр Николаевич хранил 3 тома писем И. И. Пущина, бумаги В. К. Кюхельбекера, М. А. Бестужева, Н. Д. Фонвизиной, П. С. Бобрищева-Пушкина и др. Когда к Толстому попала тетрадь Натальи Дмитриевны Апухтиной-Фонвизиной-Пущиной, великий писатель, потрясенный ее содержанием, отвечал хранившему этот документ декабристу: «…Начав нынче опять читать ее, я был поражен высотою и глубиною этой души. Теперь она уже не интересует меня, как только характеристика известной, очень высоко нравственной личности, но как прелестное выражение духовной жизни замечательной русской женщины»[302].

Племянница Свистунова Е. Н. Головинская, передавшая в Отдел рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина его архив, вспоминала: «Петр Николаевич много читал, всегда был занят в своем кабинете. По вечерам играл на виолончели под аккомпанемент рояля. Аккомпанировала ему дочь Кити или Маделен. Иногда приходили друзья, музыканты, кто со скрипкой, кто с флейтой и устраивались трио, квартеты…

Петр Николаевич ценил в людях не происхождение, а человека, его качества, свойства души и знакомился с людьми на этих основаниях, так что в доме у него бывали только идейные люди»[303].

Несколько раз упорно повторяет сообщение о писании мемуаров Свистуновым уже знакомая нам Скаткина. Она рассказывает также, что вскоре после амнистии Петр Николаевич со старшей дочерью ездил за границу, где пробыл полгода. В одном из католических монастырей, постригшись вскоре после ареста сына, жила мать декабриста, и Свистунов виделся с ней и сестрами, поселившимися в Париже.

Некоторые подробности есть в воспоминаниях и о московском быте Свистуновых. Старый декабрист работал обычно с утра, после обеда же, собрав всех детей, он совершал дальние пешеходные прогулки, водил детей в зоосад или цирк.

Не преминула Скаткина упомянуть и об истовой религиозности Свистунова. Впрочем, свою религиозность он и сам неоднократно подчеркивал, и она не являлась лишь его индивидуальной чертой. Если среди декабристов были атеисты, каковыми считают И. Д. Якушкина и князя А. П. Барятинского, то были и глубоко религиозные люди: П. С. Бобрищев-Пушкин, С. Г. Волконский, Е. П. Оболенский, Г. С. Батеньков.

* * *

Главной заслугой декабриста в 70-е годы стали его статьи. Они имели большое историческое значение и произвели заметное впечатление на читающую и мыслящую публику.

Публикацией декабристских материалов в 70-е годы усердно занимались, как мы уже говорили, два известных издателя: Михаил Иванович Семевский и Петр Иванович Бартенев. Оба они были тесно связаны с нашим героем.

Семевский в 1870 году обращался к Свистунову с просьбой писать в «Русскую старину», замечая при этом: «Одной из главных задач журнала является воскресить то прошлое, в котором действовали Вы и Ваши славные — по чести, уму и образованию — сотоварищи»[304].

Первым публикатором раздумий Свистунова о восстании декабристов и его участниках оказался «Русский архив». Две объемистые статьи появились в этом журнале в 1870 и 1871 годах. Их можно считать серьезным вкладом в изучение истории декабризма, примечательным событием политической публицистики.

Первая статья — «Несколько замечаний по поводу книг и статей о событии 14 декабря и декабристах», вторая — «Отповедь».

Автор ратовал за глубокое изучение предыстории и истории восстания 1825 года, выступал против верхоглядства и сообщения непроверенных фактов, настаивал на «русских корнях» движения декабристов, полемизируя с теми, кто пытался представить восстание как плод воспаленного честолюбия юных аристократов, не знавших русской жизни и напичканных французскими революционными сочинениями. «Общество, образовавшееся по возвращении гвардии из похода, после трехлетней войны с Наполеоном, проникнуто было возбужденным в сильной степени чувством любви к России»[305],— писал он.

Свистунов резко, открыто поставил вопрос о необходимости исследования движения русскими историками: «О событии 14 декабря 1825 года в Санкт-Петербурге не писали в России в продолжении 30 лет. За границей появлялись о нем по временам отзывы иностранных писателей… но нам давно известно, что эти господа Россию столько же знают, сколько срединную Африку»[306].

Что, по мнению Свистунова, должно интересовать российского ученого, ежели он захочет написать об этом важном, знаменательном рубеже истории? «Следовало выставить причины, его (Тайное революционное общество. — Н. Р.) породившие, его деятельность в течение 10 лет, превратности, его постигшие, видоизменения, которым оно подвергалось, убеждения, чувства, стремления, в нем господствовавшие, наконец, вследствие каких обстоятельств тайное общество превратилось в заговор, разрешившийся открытым возмущением… Преобладающие в передовом общественном кругу понятия, стремления, заблуждения, степень образования, настроение умов, наконец, все то, из чего слагается дух времени, характер эпохи — вот чего станет доискиваться будущий историк, вот материалы, которые следует ему доставить для воспроизведения минувшего периода времени»[307].

В мудрости предначертаний характера трудов будущих историков Свистунову отказать нельзя: изучение декабризма связано прежде всего именно с тем, что подчеркнуто автором статьи. А потому П. Н. Свистунову принадлежит научная «постановка вопроса». Но он вопрос о своих современниках не только поставил, но и попытался по-своему на него ответить. Причем ответ этот отмечен полемическим задором, направленным против самоуверенных и невежественных борзописцев, заботившихся лишь о величине гонорара, а не о показе существа предмета.

Свистунов подчеркивал значение героической жертвенности декабристов, их любовь к своему народу, к своей Отчизне: «Люди, замышлявшие переворот в России, подвергались неминуемой потере всех преимуществ, какими пользовались вследствие положения своего в обществе, поэтому ни в корысти, ни в честолюбии оподозрены быть не могут… При несоразмерности способов с предназначенной целью люди практические в праве назвать такое громадное предприятие безрассудной мечтой, но чистоту намерений не имеют оснований оспаривать»[308].

Итак, Свистунов сказал свое слово о деятелях Тайного общества вообще. Он дал глубокие характеристики И. Д. Якушкина, И. И. Пущина, С. П. Трубецкого, М. С. Лунина. Он настаивал, что «декабристами» следует называть не только тех, кто 14 декабря оказался на Сенатской площади, но всех, подвергшихся в связи с этим царским репрессиям.

Свистунов дал свое решение вопроса о причинах выступления декабристов (насколько это возможно было в подцензурной печати).

«Известно, что при всяком народном бедствии общественное мнение, пробуждаясь от усыпления, домогается отыскать виновников страданий народных, обращается к исследованию действий правительства и, разбирая недостатки существующего порядка, мечтает о заменении его другим»[309].

Но здесь же, оправдывая отсутствие Сергея Трубецкого на площади, Свистунов отмечал несвоевременность и практическую неподготовленность совершенно закономерного, однако, в существе своем вооруженного выступления: «Не безначалию следует приписать неуспех восстания, а незрело обдуманному и отчаянному предприятию. Будь тут сам Наполеон, чтобы он сделал с горстью людей и без пушек против окружавшего его со всех сторон многочисленного войска, состоявшего из пехоты, кавалерии и артиллерии»[310].

И тем не менее Свистунов заявлял: «Что до меня касается, я считаю безрассудным малодушием винить кого-либо, кроме самих себя, в постигшей нас участи. Вступая в Тайный союз, всякий знал, на что он себя обрекает, и постигший нас разгром рано или поздно был неизбежен»[311].

Говоря об одном из молодых журналистов, начавших в конце 60-х годов упоминать в своих произведениях о декабристах, старик Свистунов с достоинством, не лишенным колкости, замечал: «Я журнальных статей не пишу — ни исторических, ни беллетристических, это не моя профессия и поэтому соперничества между возражателем и мною быть не может. Но он печатно коснулся предмета, близкого мне по сердцу, по убеждениям и по воспоминаниям юных лет. Для меня это святыня, на его же взгляд лишь материал для журнальной статьи»[312].

И хотя в статьях Свистунова был упрек уже покойному А. И. Герцену относительно его «предубежденности в пользу всякой революционной попытки», упрек, который, однако, перемежался с похвалой в его же адрес в связи с первыми публикациями Герценом декабристских материалов, хотя Свистунов в пылу полемики отрицал очевидную истину о том, что идеолог Северного общества Никита Муравьев в своей «Конституции» говорил о необходимости федерального административного устройства России, выступление старого декабриста вызвало пристальное внимание читателей. Привлекал его талант публициста, страсть борца и, главное, интересовало дело, освещенное по-новому — широко и обоснованно.

Е. И. Якушкин в письме к Петру Николаевичу заметил: «Ваша статья доставила мне большое удовольствие, Заметки Ваши… совершенно справедливы»[313].

Резонанс свистуновских очерков был таков, что опомнившийся вдруг цензор впал в панику и пытался остановить выход в свет «Русского архива». Но было поздно. Даже язвительный скептик старый князь П. А. Вяземский писал Бартеневу: «В статье Свистунова занимает разве портретный образ Лунина. Знавал я его в доме Муравьевой, как светского блестящего говоруна, который смешил до слез, особенно дам, своими шутками. Но теперь вижу, что под этой блестящей оболочкой была и некоторая самобытная и своеобразная глубина…»[314]

Загадочная натура Лунина с его бесстрашием, бретерством и странностями — неразлучными спутницами, по мнению автора статей, стойких характеров, с его редки ми качествами ума и сердца остановила и внимание Ф. М. Достоевского, читавшего заметки в «Русском архиве».

В романе «Бесы» Достоевский воспроизвел рассказ Свистунова о «декабристе Л-не», то бишь Лунине. Особенное впечатление на писателя произвело замечание о характере смелости Лунина, а именно две фразы воспоминания: «Я упомянул о его бесстрашии, хотя слово это не вполне выражало свойства души, которыми наделила его природа. В нем проявилась та особенность, что ощущение опасности было для него наслаждением»[315].

Не менее интересны и авторские портреты других членов общества. Лаконизм выражений и острота мысли свойственны писательской манере Свистунова и помогают представить личность того или иного декабриста в неповторимом своеобразии. Об Иване Якушкине, например, читаем: «Он собою никогда не был доволен. Он так высоко ценил духовное начало в человеке, что неумолим был к себе за малейшее отступление от того, что признавал своим долгом, равно и за всякое проявление душевной слабости. Несмотря на то, я редко встречал человека, который бы оказывал ближнему столько терпимости и снисходительности»[316].

Как видим, кроме начертания программы будущих исследований истории движения декабристов, исторического и нравственного прославления их жертвы, Свистунов сумел дать и тонкие, своеобразные психологические штрихи их характеров. И его личность, и личности тех, о ком он вспоминал, привлекли двух его величайших современников — Толстого и Достоевского.

Таковы некоторые факты, подробности, документы из жизни одного из последних декабристов и одного из первых историков движения декабристов, борца за освобождение крестьян, незаурядного музыканта, основателя сибирских школ и собирателя декабристских материалов, друга Пестеля, Лунина, Якушкина,