Глава III ДМИТРИЙ И ПОЛЬША 1605–1606 гг

Глава III

ДМИТРИЙ И ПОЛЬША 1605–1606 гг

Новых доказательств своего высокого происхождения Дмитрий не мог представить; зато на его стороне был ореол самого блистательного успеха. Это не могло не сказаться на его отношениях с Польшей. Правда, Сигизмунд III отрекся от претендента перед Борисом Годуновым и пред лицом сейма. Тем не менее он рассчитывал на безграничную благодарность Дмитрия и настойчиво напоминал о благодеяниях, которыми он осыпал когда-то «царевича». Но стоило ему сделать хоть один шаг в этом направлении, как Дмитрий уклонялся в сторону. С апломбом и самонадеянностью выскочки он забывал обещания, данные в тяжелые дни, и медлил привести их в исполнение. Разумеется, у него не было недостатка в правдоподобных предлогах для этого. Его самоуверенность возрастала по мере того, как усиливалась оппозиционная партия в Польше. Переговоры, которые велись между Кремлем и Краковом, вдруг резко оборвались. Впрочем, они были до такой степени запутаны, что им и не предвиделось никакого конца.

Для восстановления дипломатических отношений с Дмитрием Сигизмунд III выбрал велижского старосту, Александра Корвин Гонсевского. Верительные грамоты были ему выданы 23 августа 1605 г.; но в Москву он прибыл лишь в октябре. Официальной целью миссии было выполнение форм церемониала. Гонсевскому было поручено принести поздравления царю по поводу его венчания на царство и передать ему приглашение на предстоящее бракосочетание короля с эрцгерцогиней Констанцией. Однако, в сущности, обеим державам надо было прежде всего договориться относительно Швеции. Все остальное могло и подождать.

Гонсевский был скорее воином, нежели дипломатом. Он сразу же допустил неловкость, которая, впрочем, была внушена ему еще в Кракове. Здесь появился какой-то подозрительный иностранец. Это был человек неизвестной национальности; однако он выдавал себя за любимца и даже крестника Годунова. Этот субъект рассказывал какую-то странную историю. По его словам, крестный, Годунов, вовсе не умер; вместо себя он приказал похоронить кого-то другого; сам же царь, захватив свои сокровища, отплыл в Англию. Но исчезновение Годунова только временное. Колдуны предсказали ему, что он спасет свою державу и скоро снова вернется к власти. Итак, Дмитрию угрожала опасность. От имени короля Гонсевский обещал навести справки в Лондоне, усилить стражу на границах и таким образом преградить дорогу незваному гостю с того света.

Эта басня не произвела на Дмитрия никакого впечатления. Он не выказал ни малейшего страха и скептически отнесся к предсказаниям чернокнижников. Тем не менее он счел долгом серьезно поблагодарить посланника и указать в то же время на достоверность смерти Годунова, делавшей все предосторожности совершенно излишними. Потерпев такое крушение, Гонсевский сделал еще одну ошибку. Сигизмунд имел подозрение на одного из своих же сановников в Вильно. Дмитрию предстояло решить вопрос, действительно ли этот несчастный злоумышлял против него с Годуновым. И на этот раз царь уклонился от ответа: он даже не потребовал выдачи виновного и лишь обещал начать следствие.

Когда было покончено с этими прозрачными авансами, на очередь был выдвинут шведский вопрос. Медлить с его решением было нельзя. Прекрасная страна Олафов и Эриков была охвачена пламенем войны: там боролись за престол и за веру. Племянник Сигизмунда III, Карл IX, прежний герцог Зюдерманландский, силой захватил трон, принадлежавший по праву его дяде. Последователи реформации поддерживали узурпатора, забывшего свои клятвы. Предстояло решить спор оружием. Сигизмунд напрягал все свои силы в войне с племянником; одерживая победы в Ливонии, он рассчитывал на военный союз с Дмитрием, чтобы окончательно одолеть противника. Но те же надежды питал и Карл IX. Он со страхом взирал на Москву. Ему неизвестно было, что там происходит; во избежание неожиданностей, он стянул войска в Финляндию. Но, в любом случае, Карл предпочел бы заключить с русскими союз против поляков. Эта тактика была слишком очевидна; Сигизмунд отлично понимал ее. Поэтому он и торопился предупредить своего противника. Он просил Дмитрия считать Карла IX самозванцем, а послов его — изменниками законному королю; если же они осмелятся явиться в Кремль, пусть их выдадут полякам.

Такая запутанность интересов была выгодна царю. Стоя между двумя врагами, из которых каждый искал его помощи, Дмитрий мог выбирать то, что ему казалось лучше. Борис Годунов отлично умел пользоваться подобными обстоятельствами. Но преемник его оказался недостаточно решительным. Вся его политика в шведском вопросе свелась к двусмысленным уступкам Польше и вообще к уловкам довольно сомнительного свойства.

Карл IX, король шведский.

Царь обещал сделать запрос «герцогу Карлу» — он отказывал ему в королевском титуле — и дать знать в Краков, лишь только шведские уполномоченные явятся в Москву.[27] Еще проще обошлось дело с Густавом. Честолюбие Годунова привлекло в Москву этого ничтожного представителя шведской королевской династии. Незаконный сын развенчанного Эрика XIV, Густав влачил в Европе самое жалкое существование, когда Годунов захотел сделать его своим зятем. Царь пригласил принца в Кремль, осыпал его милостями и выдал бы за него свою дочь, если бы сам Густав не афишировал своей любовницы перед оскорбленными москвичами. Наказанием за такую распущенность и за презрение к национальным обычаям послужило изгнание принца из столицы. Сосланный в Углич, Густав жил там, как королевич, в почете. Сигизмунд находил эти милости чрезмерными и просил сократить их. Удовлетворить его желание было, конечно, нетрудно.

Собственно говоря, Дмитрий должен был бы сделать эти уступки совершенно бескорыстно. Он связан был своим словом. Тем не менее он нарушил данное обещание и потребовал взаимных одолжений. В обмен за помощь против Швеции он желал признания за собой титулов, которыми он столь щедро сам себя наделил. Но склонить голову перед самозваным российским императором было для короля польского равносильно отречению от вековых традиций; другими словами, это явилось бы санкцией незаконного захвата. Царь не мог не знать, какой важный вопрос он затронул. Уже давно русские прибегали к узурпации чужих династических прав, это сослужило им немалую службу. Теперь пришел черед Дмитрия; он еще усовершенствовал старое оружие, приспособляя его к своей сильной руке. Вопрос о титулах станет отныне как бы стержнем; вокруг него будет вращаться вся московская дипломатия; он же явился сильнейшим оплотом ее против поляков.

Так как Гонсевскому не дано было полномочий для решения столь щекотливого вопроса, он мог лишь принять желания Дмитрия к сведению. Мы не знаем точно, обсуждались ли им еще какие-либо дела; во всяком случае, переговоры не кончились ничем. Несомненно, однако, что они носили мирный, даже дружелюбный характер. На прощальном банкете, где, как мы помним присутствовали и капелланы с Пратиссоли, Дмитрий не знал, как обласкать Гонсевского. Дело в том, что сердце царя все еще лежало к полякам. Ни война, ни триумфы не могли отвлечь мыслей от Самбора. Самые бурные переживания не заставили его позабыть Марину. Дмитрий не мог дождаться того дня, когда она прибудет в Кремль, чтобы разделить с ним его славу. Но дочь польского сановника не могла без согласия короля ни распорядиться своей судьбой, ни возложить на свою голову корону. Поэтому не следовало спешить, чтобы не раздражать Сигизмунда; к тому же еще не все формальности были выполнены. Настроение в Кракове могло вдруг перемениться. Впрочем, скоро Дмитрий перестанет бояться. Тогда он заговорит другим языком.

Как было условленно с воеводой Мнишеком, тотчас же после венчания Дмитрия на царство русское посольство должно было отправиться в Краков, чтобы покончить дело о браке Марины. Царю это было на руку. Такая миссия являлась прекрасным случаем показать себя во всем блеске и вызвать если не симпатии, то хотя бы удивление поляков. Эта тенденция сказывалась во всей организации посольства. Московские послы окружили себя величайшей роскошью; они сыпали щедрыми подарками, выставляя напоказ богатство своего государя. Но тем не менее глава посольства Афанасий Власьев вызывал в Кракове лишь сострадательные улыбки: так выдавался он отсутствием западного лоска среди блестящего и изысканного польского общества. К Власьеву был прикомандирован поляк Станислав Слонский; но и это мало чему помогало. Слонский вел какие-то таинственные переговоры и играл малозаметную роль. Общественное внимание было поглощено дьяком Власьевым, его свитой в триста человек и его ослепительной пышностью. В самый день своего прибытия он послал Мнишеку дары Дмитрия: вороного коня в золотой, с каменьями, сбруе, богатое оружие, предметы искусства, драгоценные ткани, восточные ковры, живого соболя, трех кречетов с золотыми колокольцами и в шитых жемчугом колпачках. Изобилие этих подарков поразило присутствующих. Самые взыскательные сочли их вполне достойными истинно царской щедрости; немудрено, что разорившиеся магнаты предались самым необыкновенным мечтам.

Началась целая серия празднеств. 14 ноября совершалось представление королю; 15-го устроен был роскошный пир у Мнишека; 18-го состоялась аудиенция в Вавеле в присутствии нескольких сенаторов. Согласно одному документу того времени миссия Власьева сводилась к трем пунктам. Прежде всего, посол должен был объявить о короновании Дмитрия патриархом Игнатием и подтвердить дружбу царя с Польшей; далее ему было поручено постращать поляков турками и напомнить о союзе против Порты; наконец, Власьеву предстояло просить у короля разрешения на брак Марины и пригласить Его Величество на царскую свадьбу.

Ответ Сигизмунда был милостив и полон достоинства. На другой же день невеста с матерью прибыли в Краков. Прошло более года после встречи в Самборе. С тех пор роли переменились. Дмитрий уже затмил Мнишеков своим величием. Но любовь к Марине возрастала вместе с его славой. Это было хорошим предзнаменованием.

29 ноября, около полудня, никто не узнал бы Рынка, самого элегантного места в Кракове. Площадь была запружена нарядными экипажами. Они останавливались перед дворцами Фирлей и Монтелупи, выстроенными рядом и даже сообщавшимися между собой. Здесь, а не в церкви, из уважения к православным, должно было совершиться обручение Марины. Вся знать была в сборе: тут находились король, принцесса Анна Шведская, королевич Владислав, нунций Рангони, представители флорентийского и венецианского правительств, сенаторы, сановники двора, друзья и родственники Мнишека.

Очевидно, приходилось верить, что Дмитрий признан истинным царем Московского государства, что Сигизмунд оставил свои сомнения, а сенат отказался от оппозиции. Для скептицизма больше не было места; все радовались и чувствовали себя по-праздничному.

В одной из комнат, обращенной в капеллу, был воздвигнут временный алтарь. У его подножия русские разостлали шелковый ковер для невесты. Кругом расположилось духовенство с кардиналом Мацейовским во главе. Появилась Марина, сопровождаемая двумя сенаторами. Она была лучезарна и блистала красотой; глаза ее сияли. На ней было парчовое платье, усеянное сапфирами и жемчугом. Плечи невесты были покрыты прозрачной вуалью; на голове у нее красовалась корона из алмазов; волосы Марины ниспадали назад роскошными косами, обильно усеянными драгоценными камнями. Какой контраст с грубыми чертами Власьева, с его одутловатым лицом, тупым взглядом, неуклюжими манерами и одеждой, вышитой золотом, но больше похожей на попону! Лицом к лицу стояли два совершенно различных мира.

Церемония открылась речами. Первым говорил Власьев. Это было официальное приветствие, произнесенное без всякого воодушевления и претензий на красоту. Кремлевский дьяк не отваживался на поэтические вольности и строго держался буквы своих полномочий. Поляки, наоборот, любили щегольнуть словом. Вместо Мнишека Власьеву отвечал Станислав Минский. Речь его была расплывчата и длинна, в ней не было ничего оригинального. Но кто должен был удивить товарищей по сейму, так это Лев Сапега, говоривший от имени короля. Надо припомнить его речь 1 февраля, нужно представить себе вновь его колебания, суровые советы и мрачные предчувствия; только тогда можно будет судить о его гибкости. Теперь канцлер говорил, что видит в предстоящем браке символ единения двух народов; за него он всячески благодарил Провидение. Жениху и невесте Сапега расточал самые напыщенные похвалы. Само собой разумеется, что Марина в его глазах была идеалом добродетели, красоты и ума. Дмитрий же сразу стал лучшим из князей, образцом государей. Сапега обоим им указывал на их великое предназначение, которое они, конечно, сумеют выполнить. Патриотизм внушил ему лишь единственную оговорку: «Как бы ни велика была честь носить корону, — сказал он, — польская женщина вполне достойна ее, сколько государынь Польша дала уже Европе!». Бесспорно, Сапега стал либо оптимистом, либо играл двуличную роль.

Религиозной церемонии также предшествовали речи. Первым произнес свое слово кардинал Мацейовский. Здесь было всего понемногу: и теологии брака, и практической морали, и московских воспоминаний, и похвал в адрес московского царя. Кардинал не колебался так величать Дмитрия в присутствии короля; тут же он напомнил о тех благодеяниях, которыми осыпала «царевича» Польша. После этого пропели Veni Greater. Все пали на колени, кроме протестантки, принцессы Анны, и представителя царя.

После пения гимна опять начал говорить кардинал. Он комментировал тот самый текст св. Писания, который проповедники постоянно приводят молодым супругам: «Слыши, дщи и виждь, преклони ухо, забуди дом отца твоего».

К этому тексту кардинал подобрал в Ветхом завете самые лестные сопоставления. Дмитрий, этот новый Авраам, отправил на поиски Ревекки своего верного слугу Афанасия Власьева…

Если московский дьяк был удивлен, видя себя в таком блестящем обществе, то, в свою очередь, и он изумил окружающих своими речами и манерами. На громогласный вопрос, не дал ли царь своего слова другой женщине, он ответил, не сморгнув: «А откуда я знаю?» Побуждаемый со всех сторон Власьев, наконец, согласился дать такой уклончивый ответ: «Коли б кому обещал, так меня бы сюда не слал». Когда менялись обручальными кольцами, Власьев опустил перстень Дмитрия в ларец, не коснувшись его даже кончиком пальцев. Ни разу он не предложил своей руки Марине, предварительно не обернув ее раболепно платком. По поводу обмена взаимных обещаний завязалась борьба. Власьев отказался от посредничества кардинала. «Панне Марине говорить буду я, а не ваша милость», — упрямо твердил он. Лишь с большим трудом удалось добиться от него ответа на вопросы кардинала. Наконец, договор был заключен и закреплен клятвой. Тогда все присутствующие русские земно поклонились своей новой царице. После этого некий польский дворянин Липинский вскочил на коня и отправился в Москву в качестве курьера: он вез Дмитрию весть о совершении обряда обручения и о союзе с Польшей.

Затем последовал пир, который был устроен с большим великолепием. Он происходил под звуки оркестра в сорок музыкантов. На первом месте, за почетным столом, сидел король, имея по правую руку Марину и Власьева, по левую — принцессу Анну и Владислава. Против короля сидели кардинал Мацейовский и нунций Рангони. Сервировка блистала золотом и серебром; прислуживали за столом высшие сановники. Власьев остался верен себе до конца. Пришлось употребить силу, чтобы принудить его сесть рядом с его государыней, а так как Марина была чересчур взволнованна, чтобы есть, то и он не брал в рот ничего, кроме хлеба с солью, несмотря на неоднократные настояния короля.

Гвоздем праздника были царские подарки, присланные Дмитрием своей невесте. Их вид ослепил присутствующих. Какой блеск драгоценных камней, какая игра красок! Никогда ни одна польская королева не видела таких великолепных и богатых свадебных подношений. Здесь были драгоценные ткани, малиновые венецианские кружева, атлас всех оттенков, золотая и серебряная парча, украшения из рубинов и изумруда, сапфировый крест, пеликаны из топаза, фантастические Нептуны и Дианы; тут же были жемчужный корабль, плывущий по серебряным волнам, золотой вол, утроба которого была полна алмазами, и чудо из чудес — золоченый слон, несущий на своей спине художественно сделанные часы; они наигрывали арии, подражая флейтам и трубам, и приводили в движение фигуры людей, изображавших разнообразные сцены.

Олесницкий благодарил жениха от лица Марины. По излюбленному обычаю поляков, прежде чем встать из-за стола, было провозглашено множество тостов. Король, стоя, с непокрытой головой, первый выпил за здоровье молодой царицы. После него подняли кубки остальные участники пира: согласно требованию этикета каждый отвесил царице более или менее низкий поклон. Власьев превзошел наиболее почтительных. Каждый раз, как произносилось имя Дмитрия, он падал ниц.

После этого более живая и задорная музыка подала сигнал к танцам, в исполнение которых поляки вносят столько искусства и грации. Царицей и здесь, конечно, была Марина. Король открыл с ней бал; последний тур она сделала с отцом; ее окружали сенаторы, присутствующие восхищались ею, а может быть, и завидовали ей тайно. В конце вечера воевода сандомирский с дочерью склонились у ног короля. Настал торжественный час прощания.

Что должен был сказать Сигизмунд бедному ребенку, не знавшему еще городской суеты и придворных интриг? Ведь так неожиданно выбрасывали Марину в бурное море жизни! Король был настроен скептически; с другой стороны, представления его о Москве вполне определились. И в данном случае Сигизмунд оказался на уровне своего благочестия и обычной своей политики.

Не переходя границ должной почтительности по отношению к царице, он напомнил Марине те обязанности, которые отныне она должна выполнять. Ей предстоит в далекой стране распространять славу Господа Бога, хранить нерушимо любовь к родной земле, стоять на страже дружбы двух народов и обещаний, данных Польше. Ей придется поддерживать в супруге чувство признательности к королю. А затем пусть будет она счастлива в чужой стране; пусть передаст она свои заветы детям, и да хранит ее небо!

Отеческим жестом король благословил девушку, обнявшую в слезах его колени. Марина хотела ответить королю, но рыдания заглушали ее голос. Кардинал Мацейовский пришел ей на помощь. Чувства ее были так понятны! В этот момент гордая и свободная полячка приносила в жертву самое дорогое, самое прекрасное в жизни: она покидала любимую родину, семью, друзей, родные поля. Неужели этим сердечным сокрушением не заслужит она хотя бы крупицы счастья? Неужели рок бесповоротно предназначил ей поразить весь мир тяжестью своих бедствий?

После этого Марина, предшествуемая принцессой Анной, удалилась к своей матери, которая была больна и не присутствовала на торжестве. Затем отбыли и царственные гости.

Власьев уехал ночью. За исключением странных ответов и раболепных манер, его поведение во всех отношениях было корректно и прилично. Злые языки утверждали, что кое-кто из его свиты нетвердо держался на ногах. Однако, возможно, что в этот день у самих поляков двоилось в глазах. Среди приглашенных царило большое оживление. Танцы продолжались до двух часов ночи. После Марины героем дня был отсутствующий Дмитрий.

Отныне эти два имени были неразделимы. Они вызывали одинаковые симпатии и будили однородные надежды. Не слышалось больше резких речей, какие раздавались в сейме; с подозрениями и мрачными предсказаниями было покончено. В свадебных гимнах звучал только энтузиазм. Поэты старались затмить ораторов. Они толпились вокруг представителей семьи Мнишеков; угодливость превосходила таланты. Гроховский, Юрковский, Жабчик, настроив свои лиры, воспевали дружбу двух народов, блеск заключаемого брака, прощание Марины с ее дорогой Полыней… Казалось, все сердца бились в унисон… Вавель братался с Кремлем; наставал золотой век славянского единения.

Посол великого герцога Тосканского, Родриго ди Мендоза, недавно прибывший в Кремль, так и остался под этим впечатлением полного согласия между Польшей и Москвой. Он явился, чтобы присутствовать на свадьбе короля Сигизмунда и вести переговоры с воеводой сандомирским. Его государь, хорошо осведомленный относительно Дмитрия, искал в России рынка для флорентийской торговли. Мнишек должен был выступить в качестве посредника перед царем. Мендоза запросил воеводу относительно его согласия на посредничество, вручил ему послание Фердинанда и уже готов был поверить, что все желаемые льготы будут предоставлены флорентийцам. Лучше осведомленный либо менее торопливый венецианский посол Фоскарини, наоборот, не предпринял никаких шагов в этом направлении.

Энтузиазм, царивший в Кракове, нигде не нашел такого отзвука, как в Риме. Матримониальные комбинации играли заметную роль в истории народов, влияние их чувствовали на себе и политика, и даже церковь. Павел V давно уже одобрял брак, который должен был возвести на московский трон католичку-польку: благоприятные результаты такого брака были для папы вне всякого сомнения. Об этом Павел с жаром говорил и в своих посланиях к брачующимся и в обращениях к воеводе сандомирскому. Вести, которые шли из Кракова, укрепляли папу в этих надеждах. Может быть, наибольшим оптимистом из всех его корреспондентов был кардинал Мацейовский. Его иерархическое и общественное положение, при родственных связях с семьей Мнишеков, ставили его особняком против польского духовенства. Его-то Павел и сделал блюстителем интересов веры, затронутых московскими событиями. 3 сентября 1605 года кардинал послал папе ответ, представлявший настоящую апологию Юрия Мнишека: Мацейовский изображал его как человека, всецело преданного святому престолу и преследующего в Москве исключительно интересы высшего порядка. Это могли бы подтвердить и друзья воеводы; но поразительные победы Дмитрия свидетельствовали об этом еще громче. На них лежит неоспоримая печать Провидения. Немедленно после обручения в Кракове кардинал принимается вновь за выполнение возложенной на него миссии; он ходатайствует о папском благословении юной чете, которой предназначен, по-видимому, самый высокий удел. Один Бог может совершать такие чудеса, пишет он Сципиону Боргезе, прибегая к библейскому стилю.

Павел V искренне радовался этому; его рука невольно поднималась для благословения: он ни в чем не мог отказать будущему апостолу Москвы, вероятному союзнику Сигизмунда и противнику ислама.

Однако шумные празднества в Кракове были не более как блестящим миражом. На самом деле польская оппозиция не была обезоружена. Враги царя вновь начали наступать — то скрытыми и окольными путями, то явно, среди бела дня. Кружок предателей, образовавшийся в Москве, имел приверженцев и в столице Ягеллонов. Один из верных Дмитрию слуг заметил опасность и предупредил о ней своего государя…

В то время, как Власьев был вполне поглощен своим представительством, в первых числах января 1606 г. к нему приехал другой агент московского правительства. То был Бучинский, доверенный Дмитрия, его секретарь и советчик, обладавший проницательным умом и достаточным образованием. Вновь прибывший явился не с пустыми руками: он привез Мнишеку двести тысяч червонцев. Как не быть желанным гостем с полным кошельком? Приличия требовали, чтобы царский тесть не был беден. Таким образом, воевода получал возможность уплатить свои долги, по крайней мере, самые неотложные. Сверх того, как известно, Бучинский должен был заняться вопросом о титулах Дмитрия и о некоторых канонических разрешениях для Марины. По отношению к невесте Дмитрий был до крайности щепетилен. Он хотел предусмотреть ничтожные подробности. Будущая московская царица должна была занимать в Кракове совершенно исключительное положение. Для этого ей пришлось окружить себя многочисленной свитой, допускать к своему столу лишь ближайших родственников и — характерная мелочь — носить русскую прическу. Все эти требования были сообщены воеводе Мнишеку; сам Бучинский наблюдал за их точным выполнением; но главным образом он старался ускорить отъезд Марины. Дело в том, что в Москве все время высказывалось опасение, как бы царица не замешкалась в Польше.

Официально занятый вопросами этикета, царский посланник посвящал свой досуг ознакомлению с общественным настроением и собиранию секретных сведений. Как поляк, он проникал всюду: ему доверялись легче, нежели иноземцу. Результаты таких расследований были иногда настолько тревожны, что Бучинский едва решался доверять их бумаге. Одно из подобных писем, датированное январем 1606 г., дошло и до нас. Бучинский написал его с риском заслужить немилость у царя и прослыть трусом. Он сообщает, что чувствует, как почва колеблется под его ногами: конечно, он боится напрасно потревожить Дмитрия. Тем не менее серьезность положения заставляет его взяться за перо. Он открыл, что есть изменники, передающие в Краков все кремлевские тайны. Кто они? Это — верноподданные слуги царя. Бучинский не говорит, что за разоблачения он имеет в виду; но он настаивает на серьезных опасностях этой предательской политики. Она создает все растущую враждебность к Дмитрию: она вызывает горькую критику его поведения, упреки в его адрес в непостоянстве. По этому поводу слышатся разговоры, что лучше было бы договориться с Борисом Годуновым; тогда, по крайней мере, знали бы, чего держаться.

К такому разочарованию присоединяется будто бы возмущение поляков против титулов, на присвоении которых столь упорно настаивает царь.

Воевода познанский Гостомский, выражая мнение своих коллег, так высказался по этому поводу: «Это бессмыслица — провозглашать самого себя непобедимым Цезарем; такой эпитет можно допустить разве только в устах другого. В сущности говоря, непобедим один Господь Бог, и только язычник может присваивать себе божеские атрибуты». Воевода считал притязания Дмитрия неблагодарностью по отношению к королю и оскорблением, заслуживающим возмездия. «Пусть Дмитрий будет изобличен перед лицом всего мира, — говорил он, — пусть сами московские люди не колеблются сделать это!»

Эти слова были угрозой; однако они оставались не определенными и двусмысленными. Точнее выразил их значение Станислав Борша, бывший офицер польского отряда Дмитрия. Он ехал вместе с одним из братьев Хрипуновых. Это были весьма подозрительные люди; они были замешаны в интригу против царя, но как — трудно сказать. В минуту откровенности, по секрету, болтливый попутчик рассказал Борше, что Дмитрий в Москве слывет самозванцем и что против него собирается обширный заговор. Бучинский был поражен этим известием. Чтобы сразу пресечь подобные слухи, он решил увезти Боршу за пределы Польши.

Неизвестно, какое впечатление произвело на Дмитрия это письмо и какие меры он счел необходимыми. Что касается Кракова, то здесь подозрения все крепли и, наконец, перешли в уверенность.

Из Москвы пришли чрезвычайно важные донесения: вообще, наиболее убийственные разоблачения совершали сами московские жители. Ширмой для интриг послужило официальное посольство. Царь желал иметь представителя в сейме 1606 г. Для этого в Польшу предварительно был отправлен Иван Безобразов, чтобы испросить обычную охранную грамоту.

Этот посланец был в то же время и предателем. Он служил орудием в руках врагов Дмитрия. Чтобы лучше скрыть свою игру, он принял возложенное на него поручение как бы вопреки желанию. Прибыв в Краков, он, как следовало, выполнял все обычные формальности. Однако, оказавшись один на один — по некоторым сведениям, со Львом Сапегой, по другим же — с Гонсевским, он заявил, что уполномочен на тайные переговоры Шуйским и Голицыным. Обе эти княжеские семьи, осыпанные милостями Дмитрия и соперничавшие перед ним в мнимой преданности, всячески старались погубить его. От их имени Безобразов жаловался на то, что король прислал в Москву самозванца. Он-де ветрен, жесток, развратен, расточителен и, вообще, недостоин занимать царский трон. Бояре, говорил он, всячески ищут средств свергнуть его. Они желали бы вверить власть королевичу Владиславу.

Конечно, никто не ждал такого оборота дела. Даже спустя три века еще невольно спрашиваешь себя, как все это могло произойти. Русские источники, носящие более или менее официальный характер, естественно, ничего не говорят об этом эпизоде. Память о нем сохранил нам поляк — гетман Станислав Жолкевский. На него и ссылаются обыкновенно историки.[28]

Во всяком случае, гетман не совсем одинок в своих показаниях. Возможна проверка его утверждений; при этом, если и придется пожертвовать кое-какими подробностями, то сущность дела останется в силе. Для этого прежде всего надо обратиться к Скандинавским странам. В Швеции, в замке Браге, оказалась одна записка, принадлежащая Феликсу Крискому. Оттуда она попала в королевский архив Стокгольма. В ней заключается речь, кем-то произнесенная в польском сейме, в начале семнадцатого столетия. Оратор делает исторический обзор войн с Москвой, о которых будет речь дальше. Слепой приверженец короля, он слагает на голову Мнишека всю ответственность за неудачи Сигизмунда и горячо осуждает честолюбивую затею воеводы. Ему известна миссия Безобразова: говоря о ней, он употребляет почти те же выражения, что и Жолкевский. Безобразов, этот достойный и честный русский человек, предсказал Льву Сапеге близкое падение Дмитрия и заклинал возвести на престол либо короля Сигизмунда, либо Владислава. Бояре лелеяли тот же план. Безобразов был их голосом.

Далее сам король сделал некоторые важные для нас признания. 6 декабря 1608 г. он открыл свою тайну преемнику Рангони, нунцию Франческо Симонетта. Славянский мир был на пороге знаменательных событий: русские призывали польского короля на московский престол. Сигизмунд готов был отозваться на их призыв, но слияние двух народов требовало расходов, которые трудно было покрыть. Чтобы добиться денежной помощи от папы, Сигизмунд рассказал нунцию о переговорах с московскими людьми: он настаивал на важности этих отношений. «Переговоры начались во время моего брака с эрцгерцогиней Констанцией, — объявлял он, — с тех пор они не прерывались и продолжаются доныне». Нунцию была представлена объяснительная записка для препровождения в Рим. Какой драгоценный источник могли бы найти в этой записке! К несчастью, она до нас не дошла.

В результате всего, видимо, не подлежит спору, что с конца 1605 г. враги Дмитрия делали шаги к сближению с Сигизмундом и его сыном. События следующих лет доказали, что действительно в Москве была сильная партия, склонная передать полякам русскую корону. Но настроение еще не вполне установилось. Политика короля, более чем когда-либо, была неопределенной и колеблющейся. По словам Жолкевского, Сигизмунд дал Безобразову уклончивый ответ. В нем выражены были сожаления по поводу того, что Дмитрий обманул поляков. Король обещал соблюдать нейтралитет, отрицал за собой честолюбивые планы и заявлял о покорности своей Проведению. Со своей стороны, московский посланец сыграл свою роль до конца. Он уехал, не приняв королевских грамот, так как в них не был упомянут царский титул.

Эти формулы этикета были истинным камнем преткновения! Впрочем, несмотря на все, Сигизмунд настоятельно желал вести переговоры с Дмитрием. Искренне или лживо, но царь просил его содействия и сам расточал обещания. Сигизмунд же утверждал, что им уже оказана помощь, и требовал исполнения данного царем слова. 14 ноября 1605 г. он написал епископу вармийскому Рудницкому, что ближайшему сейму предстоит установить основания прочной дружбы между Польшей и Москвой.

Миссия Безобразова отнюдь не заставила короля изменить свою линию поведения.

Наиболее полное выражение политики Сигизмунда по отношению к России мы находим в одном весьма важном дипломатическом документе. Мы говорим о королевских инструкциях Олесницкому и Гонсевскому, которые должны были сопровождать Марину в Москву. Эти инструкции помечены 6 февраля 1606 г. и подписаны Львом Сапегой. Никогда ни один государственный человек не обольщался более обманчивой мечтой. Сигизмунд рисовал себе химерический союз Польши с Россией. Но какой Россией? Уменьшенной в своих размерах, лишенной в пользу своей соперницы наиболее цветущих областей… Считая себя одного способным произвести такую ампутацию, король давал послам приказание ничего не решать окончательно, а лишь наметить основные условия договора. После этого в Краков должны прибыть представители Дмитрия, облеченные самыми широкими полномочиями. Здесь и будет произведено расчленение России с возможно полным удовлетворением Польши.

Каковы же конкретные требования Сигизмунда? Прежде всего, он желал огромных территориальных уступок. Он высказывал притязания не только на Смоленск и Северск, как было в 1600 году, но еще на Новгород, Псков, Луки, Белый, Торопец, Вязьму, Дорогобуж и несколько других областей. Этот захват именовался восстановлением прежних границ Речи Посполитой. Дмитрий должен был, не всматриваясь особенно в основу притязаний короля, поверить, что все эти земли некогда принадлежали Литве. Он должен был считать себя счастливым, что восстанавливает это княжество в его исконных правах и пределах.

Таким образом, Сигизмунду одним росчерком пера отдавалось то, чего никогда не мог завоевать польский меч. Не подвергаясь случайностям битв, Польша этим приобретением раздвинула бы свои границы. И, в конце концов, король все же оказывался, по его мнению, сговорчивым. Если ему отказывали в целом государстве, он довольствовался лучшей его частью.

Неопределенные обещания относительно Швеции, некогда данные Дмитрием Гонсевскому, были уже недостаточны. От царя требовали свободного прохода польских войск к Финляндии и обязательства снабжать их деньгами на провиант и обмундирование. Польский король видел себя уже королем Швеции. Неограниченный властитель страны, в Стокгольме, во дворце династии Ваза, он уже обсуждал в мечтах своих условия союза против турок. В настоящий же момент Дмитрий, якобы стремившийся стать активным деятелем этой лиги, должен был теснить татар, союзников турок. Таков был лучший совет, который смогли ему дать.

Достигнув своего апогея, эта идеальная Польша Сигизмунда, увеличенная за счет русских областей и усиленная Швецией, должна была протянуть руку развенчанной, почти обезглавленной России, чтобы заключить с ней наступательный и оборонительный союз. Тут король почти дословно воспроизводил статьи 1600 года, создававшие из России вторую Литву.

Некогда бояре Годунова дали самый резкий отпор Льву Сапеге при одном лишь упоминании о подчиненной роли Москвы. Однако король не воспользовался этим уроком; он повторял прежние ошибки. Может быть, тут действовал расчет на новую польскую партию, образовавшуюся в Кремле; может быть, у Сигизмунда была надежда воспользоваться переговорами относительно титулов. Дело в том, что этот бесконечный вопрос все еще не был решен. Он являлся в двояком освещении: по мнению поляков, Дмитрий был чересчур требователен сам и слишком скуп по отношению к Сигизмунду. Послы должны были по этому поводу в мягкой форме упрекнуть Дмитрия, напомнить ему о благодеяниях короля, подать надежды и направить дело в надлежащую инстанцию — иначе говоря, передать его сейму.

На пути в Москву, так же как и отец Савицкий, послы Сигизмунда, ехавшие со своим удивительным проектом, встретились с Александром Рангони. Мы уже ознакомились с его отчетом папе относительно своей миссии. Однако необходимо еще раз вернуться к этому предмету, чтобы дополнить его характеристику. Дмитрий беседовал со своим старым другом не только о Риме, но также и о Польше. Он даже дал ему инструкции для переговоров с королем. Рангони избавил бы послов от многих неприятностей, если бы показал им эти инструкции. Однако требования дипломатической корректности не допускали такой чрезмерной любезности. Все детали Рангони должен был передать лишь Павлу V да кардиналу Боргезе, чтобы Ватикан был в курсе создавшегося положения.

Это положение становилось все более и более натянутым. Письма из Кракова, а также от Бучинского открыли царю, что фонды его стремительно падают и что король сомневается в его дружбе. Собственные догадки приводили его к тем же заключениям. Однако Дмитрий еще не унывал. Он притворялся удивленным, почти возмущенным. В чем его подозревают? Почему не верят его преданности и признательности королю Сигизмунду; почему сомневаются в его желании удовлетворить короля? Дмитрий рассчитывал, что Рангони рассеет досадные слухи. Он обещал оказывать королю полное уважение и обращаться к нему даже не как к брату, а как к отцу. Чтобы доказать это, он возобновил свои предложения относительно Швеции. Сигизмунду стоит только сказать слово, и над Карлом и принцем Густавом совершится кара. Дальше этого уступки Дмитрия не шли. В качестве вознаграждения за них он хотел, чтобы полностью и официально были признаны его титулы. Это был не простой каприз. За спором из-за формы скрывалось нечто более серьезное. Важность этой стороны дела сам царь объяснил Рангони: «Пронесся слух, — сказал он, — что я обещал уступить несколько областей польскому королю. Крайне необходимо категорически опровергнуть это. Вот почему я настаиваю на моих титулах». Говоря так, царь открывал правду лишь наполовину. Не только шел слух о территориальных уступках, но, по всей видимости, он был, безусловно, прав. Теперь Дмитрий отказался от своих прежних обещаний; пользуясь посредничеством Рангони, он хотел осведомить Сигизмунда о невозможности настаивать на передаче Польше русских областей. Перейдя затем к польскому вопросу во всем его объеме, он ограничился высокопарными общими местами: более конкретные свои решения он откладывал до прибытия воеводы сандомирского. Легко догадаться, какой прием ожидал послов, которые должны были именовать «непобедимого Цесаря» великим князем, и ехали, чтобы отнять у Дмитрия половину его царства.

В свою очередь, Дмитрий даже не давал себе труда прикрыть свое отступление. Он отказывался наотрез и не затруднял себя пустыми извинениями. Откуда же бралась у него эта смелость? Не чувствовал ли он в Польше какой-нибудь поддержки? Этот вопрос — далеко не праздный. Он заслуживает того, чтобы на нем остановиться.

В то время, как Дмитрий торжествовал победу, Польша переживала чрезвычайно опасный кризис. Сигизмунд III не умел завоевать симпатии своих подданных. Его скандинавский характер был чужд «французам севера»: их легко воспламеняющаяся, непостоянная натура была прямой противоположностью ледяной сдержанности короля. Мы уже говорили, что политика Сигизмунда была столь же непопулярна, как и сама его личность. Он не обладал ни открытой добротой Ягеллонов, ни твердым характером Батория: нация не чувствовала себя связанной с ним. Господствующая черта короля, т. е. незыблемость его религиозных убеждений, делавшая его столь дорогим папе и католической партии, навлекала на него неукротимую вражду диссидентов и их приверженцев. Все растущее общественное недовольство вылилось в апреле 1605 г. в «рокош», т. е. возмущение, признаваемое, благодаря смелой фикции, законной формой протеста.

На самом деле этот протест польских вольностей был простым предлогом для гражданских войн. На этот раз междоусобие приняло самый ожесточенный характер. Вся страна была охвачена анархией. Оппозиция созывала сеймы, излагая свои обиды, произносила зажигательные речи, организовывала вооруженные силы. Наконец, она объявила короля низложенным и дала ему несколько сражений. При этом она вела переговоры с королем, как самостоятельная держава. Сигизмунд подвергся большим опасностям и чуть не лишился трона. Лишь с большими усилиями, 8 октября 1606 года это ненавистное королю восстание было подавлено и порядок восстановлен.

Оказывается, что сторонники рокоша были заподозрены в тайных сношениях с Москвой и даже в том, что ими была предложена царю корона Ягеллонов. Дмитрий якобы принял это предложение. Чтобы довести дело до конца, он согласился оказать своим сторонникам щедрую денежную помощь, а также поддержать их вооруженной силой. Бесспорно, это обвинение было тяжко. Но настолько ли вески данные, подтверждающие его? Действительно, иногда как будто можно встретить намеки на нечто подобное. Так, например, в одном письме к нунцию Рангони исповедник короля отец Барч сожалеет, что Дмитрий дал себя склонить льстецам, обещающим ему польский престол. Далее он взвешивает шансы царя на прощение при краковском дворе.

Некий анонимный автор утверждает более категорично и определенно, что он слышал из уст самого Сигизмунда, будто Дмитрий готов отправить сторонникам рокоша сто тысяч флоринов и будто поляки видели в Москве полки, предназначенные на помощь восставшим.

Такие слухи распространялись, по крайней мере, в высших сферах, и каждый давал им свою оценку. Так, нунций Рангони рассматривал их с точки зрения интересов церкви. Велевицкий пишет не колеблясь, что Дмитрий одно время хотел «лишить Сигизмунда его королевства».

Некоторые двусмысленные фразы самого царя и его личные дружеские отношения могли, пожалуй, дать пищу этим слухам. Действительно, душой рокоша и главным его руководителем был тот самый Николай Жебржидовский, который в свое время так повлиял на «царевича» и с такой энергией поддерживал его дело. Enfant terrible партии Станислав Стадницкий, прозванный дьяволом, также был другом Дмитрия, родственником Марины и братом министра ее двора. Царю он дарил великолепных коней; но для польского короля у него находилась лишь исступленная брань.

Перед лицом подобных фактов подозрения короля, совершенно естественно, должны были казаться основательными. Идея славянского единения приобретала все большую и большую популярность. Новизна дела не устрашала сторонников рокоша. Они ненавидели Сигизмунда и готовы были на крайние средства. И все-таки было бы чересчур смело признать догадки за действительность и утверждать, что Дмитрий был на самом деле замешан в рокоше. Некоторые намеки на это имеются, но доказать это совершенно невозможно. И король польский, и царь московский вели двойную игру. Официально один требовал московских областей; другой, опираясь на свои титулы, отказывался от подобных уступок.

Тайно же русские обещали Сигизмунду московскую корону, а поляки, может быть, в свою очередь, предлагали Дмитрию престол Ягеллонов. Интересы сторон перепутались; интригам не было конца.