Советская историография крестьянской войны под предводительством С. Т. Разина Вчера, сегодня, завтра

Советская историография крестьянской войны под предводительством С. Т. Разина

Вчера, сегодня, завтра

Крестьянские войны — одна из первых крупных тем советской историографии. Эта тема устойчиво оставалась центральной и по мере становления и развития исторической науки в СССР, что вполне закономерно, поскольку классовая борьба как важнейший фактор исторического прогресса — постоянно в поле зрения советских исследователей. Проблемы крестьянских войн были предметом специального обсуждения на совещаниях 1933 и 1963 гг. в Ленинграде и на рабочей встрече историков в Москве в МГУ им. М. В. Ломоносова в 1980 г. Им были посвящены широкие дискуссии в научной периодике, по этому кругу вопросов существует обширная литература.

Концепция крестьянских войн начинает складываться в первые годы Советской власти под воздействием идей Маркса, Энгельса, Ленина. Классики марксизма-ленинизма раскрыли тесную взаимосвязь проявлений классовой борьбы с существующими экономическими условиями, создали и развили теорию о роли классовой борьбы, посвятив ей специальные труды и отдельные разделы ряда работ. Особо важное значение среди них для изучения народных движений прошлого имеет книга Ф. Энгельса «Крестьянская война в Германии», в которой приведена расстановка классовых сил и дан анализ происхождения, характера и поражения крупнейшего противокрепостнического восстания XVI в. в Западной Европе[211].

К. Маркс, как уже отмечалось выше, ознакомившись по книге Н. И. Костомарова с историей разинского выступления, составил рабочий конспект, где выделил некоторые авторские мысли и высказывания и куда внес собственные соображения и пометки по ходу чтения. Его внимание привлекли следующие моменты: царствование Алексея Михайловича — время побегов и шатаний; бедственное положение народа связано с тяжелыми военными обстоятельствами России, с плачевным состоянием государственных финансов, усугублявшими крепостнический нажим на массы; в результате усиления социального гнета широкий размах приобрели побеги податного населения. За беглецами в продолжение двадцати лет (1648–1668) происходила настоящая охота[212].

Учение К. Маркса и Ф. Энгельса об общественно-экономических формациях, органически соединенное с классовым анализом исторического процесса, стало принципиально новой методологической основой для изучения классовой борьбы во всех ее формах и проявлениях в различные периоды истории. Прежние теории, отмечал В. И. Ленин, «не охватывали как раз действий масс населения, тогда как исторический материализм впервые дал возможность с естественноисторической точностью исследовать общественные условия жизни масс и изменения этих условий»[213].

Останавливаясь на народных движениях минувших веков, В. И. Ленин указывал, что они «проходят через всю историю существования классового общества». «…Вы все знаете, — говорил он, — в лекции „О государстве“, — примеры подобных многократных восстаний… и в России»[214].

В соответствии с марксистскими методологическими положениями движение под предводительством С. Т. Разина уже в 20-х годах рассматривалось как один из кульминационных моментов социального протеста народных масс России[215]. Вышедшие тогда работы составляют довольно внушительный перечень[216], однако далеко не во всех из них основной движущей силой таких крупнейших восстаний, как разинское и пугачевское, признавалось крестьянство, далеко не всегда сами эти восстания квалифицировались как крестьянские войны, а в качестве их предпосылок указывалось на усиление феодально-крепостнического гнета.

При обращении к ранней советской историографии крестьянских войн бросается в глаза то обстоятельство, что целый ряд сюжетов поначалу был заимствован из досоветской историографии. Это объясняется, с одной стороны, тем, что в период трудного и длительного перехода на новые идейно-теоретические позиции в нарождающуюся советскую историческую науку пришло немало ученых старой школы, с другой — своего рода методологической перелицовкой сочинений буржуазных историков, которая преобладала над собственно исследовательской работой. Правда, уже в начале 30-х годов научное переосмысление событий стало, как правило, сопровождаться выявлением новых источников, что, в свою очередь, имело следствием введение в научный обиход массы ранее неизвестных фактов, построение на основе обнаруженных материалов свежих, оригинальных, подчас неожиданных концепций и гипотез, многие из которых были ошибочны, несостоятельны, откровенно беспомощны, но при всем при том свидетельствовали о живом, настойчивом поиске, о беспокойном биении научной мысли. Характерно, что набор проблем, которые тогда поднимались историками, отличается большим разнообразием, чем в последующие годы, вплоть до 50-х включительно.

Во многих трудах 20 — первой половины 30-х годов воспроизводились типичные подходы дореволюционной науки. Так, Н. А. Рожков писал, что Разин и другие предводители крестьянских войн «желали возврата назад, к тем временам и порядкам отношений, которые существовали в казачестве раньше, и даже возврата к порядкам Киевской Руси с ее примитивными формами хозяйства — охотой и рыболовством, несовершенным скотоводством». Н. Ростов и В. Михайлов изображали С. Т. Разина примерно в той же манере и теми же красками, что и Н. И. Костомаров. В литературе тех лет встречалось немала фактических ошибок и неточностей. К примеру, в книге Е. Ф. Грекулова неверно утверждалось, что Разин стоял под Смоленском; Б. Н. Тихомиров неоправданно относил к городам, перешедшим к восставшим, Острогожск и Рыбное, не подозревая, что под этими названиями выступает один и тот же населенный пункт; Н. К. Лугина сообщала о помиловании властями после казни С. Т. Разина его брата и сподвижника Фрола и т. д. Нередко в тогдашних работах допускалась модернизация событий: народные движения XVII–XVIII вв. именовались революциями, повстанцы — красными, каратели — белыми и т. д. Еще не был изжит старый лексикон, и термины «разинщина», «пугачевщина» и тому подобные клише, равно как и пренебрежительное именование вождей движений «Стенькой», «Васькой», «Мишкой», широко употреблялись в публикациях тех лет[217].

Конечно, на историографии того времени лежит сильный отпечаток эпохи с ее революционной романтикой, идеологическим максимализмом и классовой бескомпромиссностью. Крайний модернизм в трактовке прошлого нашел проявление в теории «торгового капитализма» М. Н. Покровского и его последователей, в тенденции предельно революционизировать историю и, разумеется, историю России, — в первую очередь.

В Постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 16 мая 1934 г. было недвусмысленно сказано о том, как надо толковать, преподавать историю и как относиться к ней. Но декларировалось одно, а насаждалось другое. На словах осуждались схематизм, социологизм, вульгаризация в изучении истории. На деле приметами времени надолго стали догматизм, схоластика, неподвижность оценок, раз навсегда очерченный круг рассматриваемых вопросов, рассуждения в границах одних и тех же цитат из сочинений Маркса, Энгельса, Ленина, а еще чаще Сталина. Метод М. Н. Покровского был во всеуслышание заклеймен как порочный и лженаучный. Появилось новое ругательное слово — «покровщина».

Издержки и передержки известных положений работ М. Н. Покровского и его последователей очевидны, и приклеено столько ярлыков, высказано столько обвинений во всяких отступлениях от научной истины, политических грехах и извращениях марксизма, что уже не осталось места для обыкновенной, взвешенной критики. В ту пору, когда набирал силу сталинизм, вместо критики было принято публичное шельмование, вместо полемики — травля. Ученые привыкли говорить и писать не языком академических рецензий, а языком собраний и митингов тех лет. Против лиц, имеющих взгляды, отличные от официальной точки зрения, выдвигалась самые невероятные и фантастические обвинения, как это было, например, с С. Ф. Платоновым, Е. В. Тарле, А. А. Кизеветтером, С. В. Бахрушиным, В. И. Пичетой, Ю. В. Готье и др. Поэтому сегодня требуется пересмотр и переоценка научного наследия того времени. Пора отказаться при характеристике работ советских историков 20–30-х годов от практики оперировать политическими штампами и клише сталинской эпохи, как это сделано, к примеру, в «Очерках истории исторической науки в СССР» по поводу талантливого, хотя и не избежавшего определенных теоретических ошибок, исследователя С. И. Тхоржевского. Вряд ли правомерно вслед за М. Мартыновым, опубликовавшим свой отзыв о трудах С. И. Тхоржевского в 1930 г., т. е. в начале «охоты на ведьм», утверждать, что «…построения Тхоржевского зачастую были чужды марксизму», и при этом преспокойно ссылаться на того же Мартынова[218].

Между тем, если вести речь о разинском восстании, то наибольший вклад в его изучение в те годы наряду с Б. Н. Тихомировым и С. Г. Томсинским, несомненно, принадлежит именно С. И. Тхоржевскому. Его работы отличает высокая научная культура, глубина мысли, энергичное расширение круга рассматриваемых вопросов. Конечно, автор не избежал свойственного тем временам упрощенно-социологического подхода, но он присущ ему в гораздо меньшей мере, чем тому же С. Г. Томсинскому, до крайности преувеличивавшему буржуазность в развитии России XVII в.[219].

Разумеется, труды С. И. Тхоржевского далеко не безупречны, но допущенная им вульгаризация явно неадекватна той уничтожающей критике, которая прозвучала в его адрес со стороны С. Пионтковского, Б. Тихомирова или того же М. Мартынова[220]. Правда, справедливости ради нужно сказать, что были тогда и положительные отзывы[221], но не они, к сожалению, делали погоду, не они стали определяющими.

В работах С. И. Тхоржевского немало спорного. К примеру, в книге «Стенька Разин»[222] он отказывает возглавлявшим восстание донским казакам в освободительной миссии на том основании, что они, по его словам, были рабовладельцами: вели торговлю захваченными ими в плен людьми на невольничьих рынках. Здесь С. И. Тхоржевского смутило то, что не смущало, скажем, автора знаменитой «Утопии» Томаса Мора. В придуманном им идеальном и справедливейшем государстве все грязные и трудоемкие работы, как известно, исполняли рабы.

Историографию крестьянской войны в России последней трети XVII в. невозможно представить себе без талантливых работ Б. Н. Тихомирова — безвременно погибшего брата виднейшего советского историка академика М. Н. Тихомирова. Разинское движение было одним из основных направлений его исследования[223]. Он занимался проблемами источниковедения и историографии этой темы, дал очень динамичную и интересную картину событий 1667–1671 гг., пытался вскрыть основные противоречия в ходе борьбы, установить соотношение стихийного и сознательного в действиях повстанцев, соразмерить лозунги разинцев с возможностью их реализации, подробно изложил ход восстания на Слободской Украине и т. д.[224]. Увлеченность теорией «торгового капитализма» М. Н. Покровского, участником семинара которого в Комакадемии он был, конечно, не могла не наложить отпечаток на труды Б. Н. Тихомирова, но при всех его заблуждениях ему тем не менее удалось вывести изучение второй крестьянской войны в России на новый уровень и существенно углубить ее научное понимание.

На фоне репрессий и идеологического террора, грязных и разнузданных кампаний по разоблачению очередного мнимого агента мировой буржуазии постановление 1934 г., много лет считавшееся поворотным в развитии исторической науки и именно в таком плане освещавшееся в историографии[225], представляется не менее формальным и догматическим документом, чем сталинская конституция. Но, хотя курс гражданской истории и подгонялся под историю ВКП(б), а преподавание истории было политизировано и утилизировано до предела, если не до абсурда, после постановления партии и правительства 1934 г. наблюдается заметное оживление исторических исследований, открываются истфаки, выходят монографии, часть из которых и сегодня далеко не во всем морально устарела. Но таких, увы, меньшинство.

Отличительная черта литературы о разинском восстании 30-х годов — преобладание научно-популярных работ, изданий и брошюр для массового читателя. К их числу можно отнести книги Н. М. Дружинина, Е. В. Георгиевской-Дружининой, М. В. Нечкиной, 3. И. Михайловичевой[226]. Проявлением народной борьбы на местах посвящены исследования Д. Е. Кравцова, Г. С. Губайдуллина и др.[227]. Как правило, они основаны на свежих архивных находках и содержат немало новых данных. Так, Д. Е. Кравцов значительно расширяет круг сведений о вспышках социального протеста на Украине накануне крестьянской войны, проливает свет на взаимоотношения С. Т. Разина и гетмана П. Дорошенко, на совместные действия донских и запорожских казаков. Он даже приходит к выводу, что трудно определить, где следует искать начало разинского движения и его застрельщиков — на Дону или в Запорожской Сечи, поставляет этот вопрос открытым[228].

Ощутимую лепту в изучение второй крестьянской войны внес М. Н. Сменцовский — крупный знаток литературы по этому вопросу. Им осуществлен поистине подвижнический труд: собраны воедино все известные на то время названия (всего, свыше 500), в которых прямо или косвенно освещаются, затрагиваются или даже просто упоминаются в заслуживающем внимания контексте события 1667–1671 гг.[229]. Составленная М. Н. Сменцовским по разинской теме аннотированная библиография — это внушительный свод сведений не только о книгах, статьях, очерках. Он включает в себя любые отклики на восстание вплоть до мелких газетных заметок и отдельных произведений литературы и искусства, отображающих дни повстанческой вольницы. Указатель Сменцовского ни в малой мере не утратил своего значения и стал сегодня необходимейшим путеводителем для всех, кто решил всерьез углубиться в изучение второй крестьянской войны в России.

Усилия советских историков наверняка увенчались бы еще более плодотворными результатами, если бы на историческую науку не обрушились столь страшные удары, что и само ее существование казалось весьма проблематично. В 30-х годах еще острее и резче, чем в 20-х, дают о себе знать категоричность и нетерпимость к иному, кроме официального, санкционированного сверху, мнению, все чаще и чаще их тональность приобретает зловещий обличительно-разоблачительный оттенок, и постепенно место научных споров заступает огульное охаивание, критика ради критики[230]. Отпечаток этого подхода лежит и на материалах уже упоминавшегося совещания 1933 г. по вопросу о крестьянских войнах[231].

В 40–50-х годах эти пагубные тенденции получили дальнейшее развитие и, конечно, не могли не оказать сдерживающего влияния на научную мысль. Тем не менее работы о второй крестьянской войне А. А. Новосельского, Н. С. Чаева, К. И. Стецюк, В. Дидиченко, А. И. Юхта, А. Н. Гулиева и др. продвинули изучение данной темы вперед: внимательнее были исследованы истоки и предвестники восстания; категории крестьян, посадского и прочего угнетенного и эксплуатируемого люда, поднявшегося на борьбу; социальные устремления восставших, связи и взаимовлияния между различными очагами движения и т. п.[232].

В 1956 г. после решений XX съезда жесткий идеологический контроль за деятельностью историков значительно ослаб, границы их творчества расширились. Однако довольно скоро этот импульс пошел на спад, короткая оттепель закончилась, и крепкая административно-бюрократическая узда вновь сковала историческую науку. В годы застоя, как и во время сталинщины, для историков существовала некая черта, негласный предел дозволенности, выходить за который было противопоказано. И хотя историки-«феодалы» оказались в несравненно лучшем положении, чем их коллеги, занимающиеся советским периодом, им тоже приходилось решать свои научные проблемы в строгом соответствии с директивными положениями и указаниями сверху и обходить стороной целый ряд «нежелательных» вопросов и тем. Правда, для историографии феодальной эпохи менее характерен облегченный тип работ, где авторы, предельно упрощая свою задачу и технологию их подготовки, прежде всего ориентировались на решения партийных съездов, пленумов, постановлений, подбирали подходящие цитаты классиков марксизма-ленинизма и руководителей партии и правительства. «Доперестроечные» труды по отечественной истории феодальной эпохи, в том числе по крестьянским войнам, скорее грешат иным: иллюстративностью, неразмышляющей описательностью, количественными, но не качественными обобщениями.

Однако ошибается тот, кто будет искать в этой науке только прорехи, провалы и недостатки, даже если станет списывать их за счет времени. Да, время ущемляло ученых и подчас очень сильно. Да, им многое не позволялось. Но все равно то хорошее и важное, что было сделано вчера, сегодня было бы несправедливо сбрасывать со счетов. А сделано было много. Достаточно сказать о сформировавшейся тогда солидной советской школе, результатам работы которой явились и сейчас не утратившие своей ценности исследования, школе, подготовившей целую плеяду ученых, полных желания показать в нашем давнем прошлом наиболее существенное, осевое, сокровенное.

К числу тех узловых проблем, которые изучены нашей наукой с большой глубиной, полнотой и широким охватом, как раз и относится история классовой борьбы в феодальной России.

Однако несмотря на традиционную нацеленность нашей историографии на проблематику крестьянских движений, в том числе — XVII–XVIII вв., на обширный массив существующих трудов эта проблематика далеко не исчерпана. В ее рамках правомерно выделить ряд спорных и нерешенных вопросов, оттенить в истории крестьянских войн те моменты, которые выпали из сферы внимания исследователей или оказались на их периферии, ибо считались в достаточной степени, а то и полностью разработанными или же второстепенными.

К сожалению, ряд тем (отчасти и по классовой борьбе крестьянства), изучение которых вполне могло быть продолжено и принести хорошие результаты, было скомкано и свернуто. Это произошло в силу разных причин. Одна из них — тенденция закрыть тему после защиты по ней диссертации или выпуска книги или даже статьи; другая — авторитетные публикации рапортующего характера, где решительно подводилась черта под еще далеко не законченными работами, тогда как позади был всего лишь один, пусть и важный, их этап. Так, В. В. Мавродин после издания первого и одной части второго тома труда И. В. Степанова «Крестьянская война в России в 1670–1671 гг.»[233] и выхода в свет коллективной работы «Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв.» с отдельной главой о разинском движении и другой его датировкой[234] пришел к выводу о наличии итогового монографического исследования об этой крестьянской войне[235]. Но уважаемый автор, возможно, из лучших побуждений несколько поспешил и выдал желаемое за действительное. На деле обобщающей работы, где были бы подытожены и сведены воедино результаты многолетних исследований советских ученых по разинской теме, до сих пор нет. Ею могла бы стать упомянутая книга И. В. Степанова, но она так и не была завершена в связи со смертью автора, причем большая и основная часть событий крестьянской войны, а именно период с 1670 по 1671 г. так и остался не рассмотренным. Приходится констатировать, что крестьянская война под предводительством С. Т. Разина — единственная на сегодняшний день не стала предметом фундаментального научного труда. И это достойно сожаления. Ведь даже булавинскому восстанию, которое, кстати, далеко не все историки квалифицируют как крестьянскую войну, посвящена солидная монография[236].

Между тем крестьянская война под предводительством С. Т. Разина вовсе не обделена вниманием историков. И опубликованными источниками, не говоря уж об архивных, обеспечена более чем достаточно.

Что же помешало появлению капитальной работы, где суммировались бы результаты изучения разинского движения?

По-видимому, сказалось стереотипное представление о том, что это уже давно сделано. И действительно, литература по истории второй крестьянской войны чрезвычайно обширна. Это книги и статьи по ее отдельным проблемам, исследования хода событий 1667–1671 гг. в том или ином регионе. И без того внушительная библиография восстания С. Т. Разина существенно пополнилась в конце 70-х — 80-е годы. Правда, по мнению Е. И. Индовой и А. А. Преображенского, которые приводят в своей совместной статье периодизацию советской историографии классовой борьбы в феодальной России, последний отрезок изучения крестьянских движений XVII–XVIII вв. приходится на 60–70-е годы[237]. Если бы статья появилась в позапрошлом десятилетии, тогда позиция авторов была бы еще понятна, но ведь она напечатана в середине 80-х годов! Разве в это время в нашей науке угас интерес к классовым битвам прошлого? Разве прекратились исследования в этом направлении? Ведь и сам по себе выход в свет указанной статьи в 1984 г. уже выводит изучение народных движений за рамки 70-х годов. Стоит вспомнить и то, что начало 80-х ознаменовано диссертационным исследованием Р. В. Овчинникова на соискание ученой степени доктора наук, выходом в свет не бесспорного, но безусловно интересного коллективного труда «Эволюция феодализма в России» (кстати, один из ее авторов — А. А. Преображенский), монографии А. П. Пронштейна и Н. А. Мининкова о роли донских казаков в крестьянских войнах в России, работ Л. В. Милова, П. Г. Рындзюнского и др.[238]. Последующие же публикации второй половины 80-х годов, посвященные проблемам классовой борьбы в России в XVII–XVIII вв., убеждают в том, что поле деятельности историков на этом поприще, сфера их профессиональных интересов даже заметно расширились[239].

Но хотя изучение выступлений народных масс в феодальной России отмечено обращением к новым вопросам, стремлением к нетрадиционным подходам, преодолению шаблонов и понятийных анахронизмов, общие и частные выводы и положения, касающиеся крестьянских войн, по-прежнему ждут своего теоретического закрепления и развития. Без этого наши знания о борьбе крестьянства в феодальной России будут неполными. Не получится системного анализа проблемы как целого.

Имеет смысл обозначить основные научные рубежи, к которым пришла к 90-м годам XX в. историография крестьянских войн в России, назвать наиболее важные производные этой большой темы, выделить ключевые направления ее исследования на перспективу.

Если провести даже беглую, поверхностную инвентаризацию историографии крестьянских войн, то станет заметно, что, несмотря на довольно-таки большую хронологическую амплитуду, трактовка событий и оценочная часть ранней и современной советской историографии проблемы в ряде позиций почти адекватны и незыблемы, как будто историко-материалистическое понимание, лежащее в основе нашего научного познания, не допускает эвристических подходов, множественности вариантов в освещении тех или иных фактов и явлений.

Примечательна и характерная для советской историографии народных движений прошлого цикличность: сегодня на повестке дня снова стоят те же вопросы, которые горячо обсуждались, скажем, в 20–30-х годах. К примеру, нередко встречающаяся в нашей литературе последних лет точка зрения, что объективная функция крестьянских войн — толчок к капиталистическому пути развития[240], 60–70 лет назад присутствовала в работах С. Пионтковского, С. Г. Томсинского, С. Симонова и др.[241]. Так, С. Г. Томсинский назвал крестьянские движения «повивальной бабкой» новой капиталистической общественной формации[242]. Эти взгляды и тогда, и сейчас нашли своих оппонентов, которые считают, что реалии, свойственные докапиталистическому обществу, не следует смешивать с теми, которые присущи капитализму, и что тип классовой борьбы глубинно обусловлен формой экономического развития общества[243].

На состоявшемся в начале 1988 г. в редакции журнала «Вопросы истории» заседании «круглого стола» было отмечено, что современные историки усугубили недостатки выработанной в 30-х годах концепции многими положениями конкретно-исторического плана, не выдерживающими научной критики. В частности, Н. И. Павленко, сам невольно впадая в полемический стиль 30-х годов, высказался в том смысле, что сюжеты о классовой борьбе и крестьянских войнах можно назвать спекулятивными[244]. Конкретизируя свою точку зрения, он вновь возвращается к не раз уже остро обсуждавшемуся вопросу о том, были или не были выступления крестьянства XVII–XVIII вв. антифеодальными[245]. Сомнение вполне правомерное. Ведь если крестьянские войны происходили в рамках феодального уклада и не приводили к его разрушению, значит, более правильно по сути определять их как антикрепостнические, а не антифеодальные движения.

Начатый еще на заре советской историографии спор о социальной природе крестьянских войн, их роли, месте и исторических последствиях сейчас непременно должен быть продолжен, но в иной плоскости, на более конструктивной и теоретической основе и в тесной увязке с проблемами генезиса капитализма в России, которые, как известно, в нашей исторической науке также решаются по-разному. Если именно эти вопросы Е. И. Индова и А. А. Преображенский относят к числу многих дискуссионных, которые «с выходом в свет новейших исследований, естественно, отпали»[246], то с подобным утверждением весьма трудно согласиться.

И вообще, ведя речь о крестьянских войнах, следует иметь в виду, что это один из тех вопросов, которые далеко выходят за историографические рамки и представляют первостепенный интерес в политическом и методологическом плане.

Но при недостаточной научной разработке проблемы, отказе от сложившихся стереотипов и клише, затяжном столкновении различных, иногда диаметрально противоположных точек зрения здесь предстоит проделать еще очень многое. И не только историкам. Необходимо научное сотрудничество историков, правоведов, философов, экономистов, создание интеграционных междисциплинарных системных исследований.

Нельзя не признать, что историки СССР пока заняли в основном выжидательную позицию в развернувшейся дискуссии востоковедов о типологизации средневековых общественных систем[247]. Между тем в интересах дальнейшего продвижения отечественной историографии вперед важно определить свое отношение к выдвинутым положениям и гипотезам.

Это повлечет за собой ряд кардинальных изменений в трактовке целого комплекса проблем, в том числе и в понимании вопросов истории крестьянских войн.

В последнее время при изучении народных движений в России XVII–XVIII вв. наметилась тенденция делать упор не на то, вела ли борьба крестьян к подрыву феодально-крепостнического строя и смене формаций, как это было принято в советской историографии предшествующих лет, а на то, какие сдвиги происходили в результате восстаний на протяжении всего длительного периода эволюции феодализма[248]. Прав П. Г. Рындзюнский, считая, что массовые крестьянские выступления той поры не могли выйти за внутриформационные пределы, и еще более прав, подчеркивая значимость возможных перемен в строе старой формации[249]. Близкой точки зрения придерживаются и другие авторы. Так, В. Г. Хорос утверждает, что крестьянские войны, хотя и носили антифеодальный характер, не меняли существующих докапиталистических структур[250].

Подобные мнения, в какой бы осторожной и робкой форме они ни высказывались, пожалуй, можно расценивать как попытку вызволить историю России из прокрустова ложа крайне упрощенного, сложившегося при сталинизме подхода к проблеме формационной характеристики сословно-классовых обществ. Возобладание этой вульгарно-социологической схемы, превращение ее в результате многократных повторений в стереотип мышления, в некую аксиому, с одной стороны, привело к искажению Марксовой теории общественных формаций, а с другой — к фетишизации последней, к подгонке к ней, игнорируя диалектику, всего многообразия исторического процесса, к манипулированию соответствующими цитатами вместо творческого подхода к наследию классиков марксизма.

В таких условиях, естественно, не получал должного осмысления и раскрытия феномен феодализма в России. В первую очередь исследовались категории и объекты экономического порядка, тогда как воздействие политико-правовой надстройки на существующие производственные отношения рассматривалось по минимуму. Между тем для феодализма в России свойственны заметная самостоятельность развития надстройки и ее активное обратное влияние на базисные отношения, придание им известного своеобразия и даже в какой-то мере выстраивание их по своему образу и подобию.

Разобраться в формационной специфике российского общества XVII–XVIII, как, впрочем, и других веков, будет далеко не просто, поскольку речь идет не о совершенствовании методики источниковедения и культуры научной работы, а о повороте в теории, методологии исторического исследования. Разумеется, параллельно видоизменится и уточнится понимание многих проблем и одной из первых — проблемы классовой борьбы.

Это не значит, что историки-марксисты откажутся от главных принципов подхода к проблеме и перестанут видеть в крестьянских выступлениях, в какой бы форме они ни протекали, проявление классового антагонизма между крестьянами и феодалами, закономерный результат экономического и социально-политического развития феодального общества.

Итоги теоретической разработки проблем крестьянских войн в России подведены в уже упоминавшейся монографии авторского коллектива во главе с И. И. Смирновым и в сборнике статей под редакцией Л. В. Черепнина[251].

Достижения советской исторической науки в изучении крестьянских движений бесспорны: проанализированы причины и предпосылки крестьянских войн, раскрыты их особенности, показан ход событий в различных районах страны, освещена идеология повстанцев, уточнены хронология и география крестьянских войн, уделено внимание внешнеполитическому аспекту восстаний, углублены представления об устройстве управления в захваченных повстанцами областях, рассмотрены общие вопросы крестьянских войн, даны социально-психологические портреты и выявлены процессы формирования личностей повстанческих вождей[252]. Все эти исследования, безусловно, являются серьезным вкладом в изучение проблемы и составляют золотой фонд советской историографии крестьянских войн.

Заметных успехов достигла и историография второй крестьянской войны. Трудно объять множество публикаций, посвященных этому событию, но о некоторых из них просто нельзя не упомянуть.

Это прежде всего капитальное, сопровожденное квалифицированно составленными комментариями и научным аппаратом четырехтомное издание документов о разинском движении, подготовленное архивистом Е. А. Швецовой и ставшее делом всей ее жизни, а также два выпуска свидетельств иностранцев о восстании С. Т. Разина, опубликованные под редакцией А. Г. Манькова[253]. Оба эти корпуса источников послужили прекрасным фундаментом для последующего углубленного изучения темы. Они позволили полнее, чем раньше, проследить зарождение и развитие крестьянской войны[254], ее ход в городах и районах страны, показать действия отдельных отрядов во главе с местными руководителями[255], широким планом раскрыть идеологию и цели повстанцев, определить особенности и общие черты второй крестьянской войны по сравнению с другими мощнейшими проявлениями антикрепостнической борьбы в России[256], остановиться на личности С. Т. Разина[257] и т. д.

Особенно большое и последовательное внимание изучению событий 1667–1671 гг. уделили историки И. В. Степанов, В. И. Лебедев, А. Г. Маньков, В. И. Буганов, Е. В. Чистякова, А. П. Пронштейн, А. Н. Сахаров.

Перу И. В. Степанова принадлежит более десяти работ, посвященных различным аспектам разинского восстания. Работу по этой теме он начал до выхода в свет подготовленного Е. А. Швецовой сборника документов. Ему удалось обнаружить новые источники, объединить и систематизировать архивные материалы в городах Поволжья. Он обстоятельно изучал причины и предпосылки крестьянской войны, ее наиболее крупные сражения[258]. Им развернуто исследован ход народной борьбы в Среднем Поволжье (этот район он обоснованно считал главным на театре военных действий)[259]. Весьма убедительна характеристика И. В. Степановым движущих сил восстания, анализ соотношения доли крестьянства и казачества[260]. Интересны его суждения о С. Т. Разине как повстанческом предводителе, а также мысли о наиболее общих вопросах крестьянской войны[261].

Цикл названных статей, очерков плюс научно-популярная брошюра о разинском восстании[262] стали серьезной заявкой на углубленное, целенаправленное исследование этой темы. Крупным шагом вперед в этом направлении была защита И. В. Степановым докторской диссертации. Венцом его работы над историей второй крестьянской войны в России должна была бы стать трех- или четырехтомная монография, но жизнь его оборвалась, прежде чем он успел реализовать свой замысел. Увидели свет лишь две начальные книги задуманного им монументального издания[263], в которых сделан подробный источниковедческий и историографический обзор, приведены социально-экономические предпосылки восстания, показана напряженная обстановка на Дону в 50–60-х годах XVII в., на основе новейших данных изложена история похода разинцев на побережье Каспия. По мнению И. В. Степанова, события 1667–1669 гг., с которых некоторые историки ведут начало крестьянской войны, «не могут быть подведены под это понятие, так как тогда не было еще повстанческого войска, а без его наличия не могло быть и указанной войны»[264]. Хронологические рамки разинского движения он твердо и однозначно очерчивает 1670–1671 гг., решительно возражая против всякой другой периодизации. Не менее настойчиво И. В. Степанов рассматривает борьбу восставших крестьян как фактор, ускоряющий переход к буржуазным общественным отношениям[265].

Неоднократно обращался к разинской теме известный советский историк В. И. Лебедев. Он написал большую статью о крестьянской войне третьей четверти XVII в. для второго издания Большой Советской Энциклопедии[266], опубликовал основанную на архивных находках и вышедшую двумя изданиями книгу[267]. Благодаря насыщенности новым фактическим материалом эта работа, несмотря на целый ряд ошибок, неточностей и спорных моментов, представляет немалый интерес. Она очень характерна для исторической науки того времени, когда все крестьянские войны безоговорочно объявлялись антифеодальными, а неуспехи восставших связывали с их политической незрелостью, недостаточной силой и организованностью, чтобы сокрушить власть русских царей, стоявших во главе централизованного государства. Все эти соображения широко присутствуют на страницах лебедевской работы[268]. Не избавлена она и от модернизации событий, от таких явных переборов, как наделение «персидского» похода чертами революционного движения и т. п.[269]. В. И. Лебедев — один из тех, кто видел прогрессивное значение крестьянских войн в том, что они наносили сильные удары по феодальному строю, сокращали сроки его существования, расшатывали феодально-крепостнические устои[270]. В этом он сходится с И. В. Степановым, хотя во многом другом (например, в периодизации, в характеристике социального состава разинцев и т. д.) оба историка стоят на разных позициях.

Сегодня целый ряд положений, высказанных в трудах И. В. Степанова и В. И. Лебедева, вызывают сомнение. Но нужно отдавать себе отчет и в том, что без этих и им подобных работ с их жестким схематизмом, раскладкой на социально-экономические компоненты и прочими атрибутами тогдашнего научного письма был бы невозможен очередной виток в развитии советской историографии. В тех конкретных условиях общественной жизни она неизбежно должна была пройти через это, переболеть излишней идеологизацией и политизацией.

Видную роль в разработке проблем истории второй крестьянской войны в России сыграл А. Г. Маньков. Помимо поиска, систематизации и публикации свидетельств иностранцев о восстании Разина и зарубежных откликов «а него, ему принадлежат исследования правового положения крестьян и городского населения после принятия Соборного Уложения 1649 г., т. е. как раз в тот период, когда назревали события 1667–1671 гг.[271]. Одновременно А. Г. Маньков — автор большого раздела о разинском восстании в коллективной монографии о крестьянских войнах в России, а также интересной статьи, в которой он характеризует механизм единого военно-политического руководства, вносившего известные элементы организованности в крестьянское движение[272]. По мнению А. Г. Манькова, борьба народных масс была направлена против феодально-крепостнической системы в общегосударственном масштабе, однако, борясь против феодальной собственности на землю и ее представителей — феодалов за более справедливый социальный строй, они представляли его по образцу существующих общественных отношений[273].

Вот уже более двадцати лет изучением второй крестьянской войны в России занимаются известные советские историки В. И. Буганов и Е. В. Чистякова. В соавторстве и каждый по отдельности они обратились к ряду важных вопросов темы. Ими предложена иная оценка каспийского похода Степана Разина, освещавшегося ранее в духе старой историографии и сводившегося к добыче „зипунов“; уточнена территория второй крестьянской войны, показан конкретный географический ареал распространения движения: от Дона, Северного Кавказа, Северного Прикаспия до Подмосковья и лесного Заволжья[274].

Диапазон научных интересов В. И. Буганова в связи с событиями 1667–1671 гг. чрезвычайно широк. Он выясняет роль и место разинского выступления в ряду других классовых битв феодальной эпохи, всесторонне изучает „прелестные“ письма повстанцев как памятник общественной мысли, уделяет внимание военному искусству разинцев, их стратегии и тактике, неоднократно обращается к притягательной личности предводителя крестьянской войны[275].

Е. В. Чистякову, помимо самого С. Т. Разина, привлекают видный повстанческий атаман Василий Ус, а также отважная Алена-старица — бывшая монахиня, возглавившая в период восстания один из крестьянских отрядов. К этим фигурам историк возвращается в своем научном творчестве вновь и вновь, всякий раз обогащая их характеристики, дополняя, сведения о них новыми фактами[276].

^{Карта основного района крестьянской войны под предводительством С. Т. Разина}

Е. В. Чистяковой восстановлена одна из самых ярких и драматических страниц второй крестьянской войны — дни разинской вольницы в Астрахани, когда в течение полутора лет в городе существовали порядки народного самоуправления, высшим органом власти стали круги — общие сходки всех жителей, а в промежутках между ними руководство всеми делами было сосредоточено в руках избранных народом атаманов[277]. Значительно восполнен Е. В. Чистяковой (совместно с В. М. Соловьевым) и ход разинского восстания в Мордовии, где большая этническая и социальная пестрота участников движения придавала заметное своеобразие характеру народной борьбы[278]. Интереснейший материал собран Е. В. Чистяковой о волнениях и отголосках крестьянской войны в 60–70-х годах XVII в. в ближнем и дальнем Подмосковье и в самой столице. Весомый вклад внесен ею и в изучение ранней историографической традиции: сказаний и повестей, появившихся вскоре после подавления восстания и отразивших его в той или иной форме[279].

Главный предмет исследования профессора А. П. Пронштейна — история донского края и в связи с этим — участие местного казачества в крупнейших народных движениях прошлого[280]. Вместе с тем А. П. Пронштейн — также автор общетеоретических работ, посвященных крестьянским войнам[281]. Уровень его научных публикаций неизменно высок, а их тематика актуальна. Это не значит, что они — вне критики. К примеру, подчас трудно согласиться с тем чрезмерным акцентом, который, ведя речь о разинском или пугачевском восстании, делает историк на казацкий элемент. Насколько оправдан этот крен? Думается, при неизменно высоком влиянии донцов на развитие антикрепостнической борьбы в XVII–XVIII вв., при том, что они были мощной пружиной, толкавшей народные массы на эту борьбу, следует все же воздержаться от переоценки их роли в крестьянских войнах, не оспаривая в то же время особую» активность казачества и его боевые преимущества перед крестьянами.

Классовая борьба российского крестьянства в XVII в., и разинское выступление в том числе, вот уже длительное время — одна из тем исследований историка А. Н. Сахарова[282]. Его заслуга — создание самой полной и значительной на сегодняшний день научной биографии С. Т. Разина, со страниц которой вождь крестьянской войны предстает в масштабе и динамике своего времени[283]. Достойна отдельного упоминания и обстоятельная статья А. Н. Сахарова о том, как и почему С. Т. Разин-из рядовых станичников выдвинулся сначала в казацкие «головщики», потом в атаманы и наконец в повстанческие предводители[284]. Проделав большую работу по изучению событий крестьянской войны и выявлению роли в них Степана Разина, А. Н. Сахаров вместе с тем далеко не считает исследования в этом направлении исчерпанными. «…Еще предстоит много сделать, — пишет он, — для воссоздания облика героического вождя во всей его полноте, драматизме, во всех социально-исторических и социально-психологических связях»[285]. Нелишне отметить, что сегодня эта задача представляется куда более выполнимой, чем тогда, когда она ставилась, ибо ныне ее реализация более не ограничена и не усечена в своих возможностях, искусственно не сужен интеллектуальный и духовный кругозор исследователей, как это было на протяжении нескольких десятилетий.

Таким образом, перед сегодняшними историками открывается широкий простор, тем более что в связи с изучением народных движений сложился целый комплекс вопросов, большая часть которых не нова, но то освещение, которое они получили в прошлом, уже не представляется достаточно объективным и научно оправданным: некоторые же из них ранее оставались в стороне или затрагивались поверхностно, мимоходом. Это, к примеру, вопросы о числе крестьянских войн в России и их периодизации, о компромиссах в ходе борьбы, о фатальной обреченности крестьянских выступлений, о религиозном факторе движений, об их конечных целях, о специфике российских крестьянских войн и др.

Как известно, первоначально в советской историографии признавалось четыре крестьянских войны: под предводительством И. И. Болотникова, С. Т. Разина, К. А. Булавина и Е. И. Пугачева. Впрочем, даже не жаловавшие народные движения особым вниманием дореволюционные исследователи, и в частности крупнейший из них С. М. Соловьев, не отделяли булавинское «возмущение» от разинского и пугачевского, считая их явлениями одного порядка[286].

Однако если в работах В. И. Лебедева, например вышедших в 1933 и 1934 гг., восстание Булавина названо крестьянской войной, причем одной из самых крупных, то в изданных спустя двадцать лет «Очерках истории СССР» тот же автор в тех же событиях склонен видеть всего лишь «казацко-крестьянское движение», оторванное от происходивших одновременно крестьянских выступлений в центральных районах России[287]. По мнению В. В. Мавродина, эта метаморфоза вызвана известным высказыванием И. В. Сталина, который в беседе с немецким писателем Э. Людвигом назвал лишь три крестьянские войны, не упомянув восстание Булавина[288]. В самом деле, при жизни И. В. Сталина его выступления воспринимались как последнее слово науки. Такова была общественно-политическая атмосфера тех лет, и об этом уже шла речь выше. Однако И. В. Сталин встречался с Э. Людвигом в 1931 г., а статья и книга В. И. Лебедева появились соответственно в 1933 и 1934 гг. Поэтому объяснять изменение взглядов историка только влиянием Сталина, вероятно, не совсем верно. Ведь В. И. Лебедев в соавторстве с Е. П. Подъяпольской в значительной степени пересмотрел свои прежние подходы и пришел к выводу, что и по движущим силам, и по устремлениям булавинское восстание было чисто казачьим[289]. В вышедшей в 1967 г. популярной книге В. И. Лебедев также не отказался от своей точки зрения на события первого десятилетия XVIII в. как именно на восстание, а не на крестьянскую войну[290].

Движение Булавина начинает вновь трактоваться как крестьянская война в начале 60-х годов, а его хронологические рамки раздвигаются по 1709 г., тогда как раньше ограничивались 1707–1708 гг.[291]. На рубеже 60–70-х и в последующих годах восстание все чаще и настойчивее приравнивается к крестьянским войнам. И несмотря на то, что ряд историков до сих пор оспаривают эту точку зрения, именно она постепенно и прочно перекочевала в школьные и вузовские учебники, в справочную литературу и сделалась чуть ли не официальной.

Аналогичным образом под первой крестьянской войной стало пониматься не только восстание под предводительством И. Болотникова 1606–1607 гг., как раньше, а цепочка народных выступлений, начиная с восстания Хлопка и кончая вспышками вооруженного протеста крестьян подмосковных и других уездов в 1614–1615 гг.; под второй крестьянской войной — не только события 1670–1671 гг., но и первый поход отряда С. Т. Разина в 1667–1669 гг.[292], В принципе такие точки зрения правомерны и находят поддержку, но порой они необоснованно подаются не в качестве научной гипотезы, а как вполне безусловные, устоявшиеся, единственно верные и не вызывающие сомнения истины.