Вторая эвакуация

Вторая эвакуация

На следующий день после приезда в Янги-Юль состоялось торжественное чествование Андерса. Генерал Богуш распорядился отслужить благодарственный молебен по случаю благополучного возвращения командующего Польскими вооруженными силами, а весь местный гарнизон вывести при полном боевом снаряжении. После богослужения состоялся парад, а затем совместный обед. Андерс и Богуш обнимались специально для фотографа, чтобы остались «исторические» свидетельства.

Теперь Андерс уже совсем не скрывал своих планов вывода польских частей за пределы СССР. В беседах на эту тему принимали участие генералы Токаржевский, Богуш, Раковский и ряд полковников во главе с Окулицким, Рудницким и Висьневским.

Когда Андерс находился в Лондоне, в Советский Союз прибыли новые группы офицеров из Англии, сообщившие множество новостей о том, что делается «в свете». Это были офицеры — приверженцы санации, в большинстве враждебно относящиеся к правительству Сикорского и поддерживающие Соснковского. Одним из его наиболее ревностных и наиболее активных с этой точки зрения сторонников был полковник Рызинский. Прибывших офицеров распределили по различным частям, так что они могли охватить своим влиянием всю армию.

Медико-санитарные условия, в которых оказался личный состав частей, были прямо-таки ужасными. В районах дислокации свирепствовала эпидемия тифа. В подразделениях начали шириться заболевания сначала сыпным, а затем брюшным тифом. Когда же наступила жара, на нас обрушились как бедствие дизентерия, потом желтуха и малярия. Все госпитали были переполнены, для размещения больных использовали различного рода здания, сооружали полевые госпитали из палаток. Больных приходилось считать не сотнями, а тысячами.

Андерс приказал подготовить специальные справки о количестве умерших людей в результате вредных климатических условий. Он хотел доказать, что дольше выдержать в этом районе нельзя, что необходимо как можно скорее вывести из этих мест всю армию. При этом он совершенно забыл об одном: ведь никто иной как он сам лично избрал эти места, хотя его и предостерегали. Стремясь вывести армию в пустыню, он забывал о том, что, жалуясь на климатические условия, особенно на жару, доходившую до шестидесяти градусов, обрекал армию на еще более тяжелые климатические условия.

Болезни свирепствовали, лекарства не приходили. Но, несмотря на это, солдаты продолжали обучаться, становились более организованными и лучше подготовленными.

В середине апреля закончила свой курс школа подхорунжих и молодые офицеры разъехались по частям, внося в их жизнь оживление, большой энтузиазм и много энергии.

Поскольку постоянно твердили, что армия будет моторизованной, во всех подразделениях с большим рвением приступили к подготовке шоферов. Из-за недостатка в транспортных средствах пришлось почти в каждой дивизии для обучения водителей теории разобрать несколько старых автомобилей.

Курсы шоферов закончили несколько сот человек. После теоретической подготовки проводилась практическая езда. Лучше всего с этой точки зрения дело было поставлено в штабе в Янги-Юль, где курсы велись по всем правилам. Хорошо также проводилось это в 5-й дивизии, где подготовкой шоферов занимался каждый полк. Примерно также обстояло дело и в 6-й дивизии. Немного хуже было в 7-й дивизии, но это, вероятно, потому, что она находилась в наиболее тяжелом положении по заболеваемости. Во всяком случае в течение нескольких месяцев части подготовили около двух с половиной тысяч водителей, что потом очень пригодилось.

В Янги-Юль были организованы также две части специального назначения. Одна из них, которой командовал ротмистр Збигнев Кадач, называлась «Батальон С.» Он был задуман, как батальон парашютистов, насчитывал четыреста особо подобранных и исключительно хорошо подготовленных людей. Это была образцовая часть. Второй такой частью являлся разведывательный дивизион армии, которым командовал ротмистр Фрольковский. Она была создана на базе эскадрона, находившегося в личном распоряжении командующего армией. Этот дивизион был подчинен мне, как офицеру для поручений. Он насчитывал триста шестьдесят человек. Он был также прекрасно обучен и состоял из отборных офицеров и солдат. Обе эти части уже на территории Ирака были реорганизованы в полки. Разведывательный дивизион армии, ставший 12-м бронеавтомобильным полком, командиром которого стал я, придали 3-й Карпатской дивизии, а «Батальон С» уже как 15-й бронеавтомобильный полк передали в 5-ю дивизию.

Наряду с обучением и подготовкой солдат и офицеров к боевым действиям Андерс все чаще стал требовать от местных гарнизонов рапортов о состоянии частей. Такие рапорты, «препарированные» командирами, были лживыми, сознательно искажавшими правду. Три с половиной тысячи человек, о которых в конце мая генерал доложил как об умерших в связи с плохими условиями жизни в лагерях, стали жертвами политики самого Андерса. Это были те, кого бросали с одного места в другое, не проявляя о них ни малейшей заботы, не обеспечивая им сколько-нибудь сносных условий существования. Кроме того, лагеря, которые изображались как рассадники болезней (хотя это в какой-то мере имело место) по существу являлись спасением для десятков тысяч людей.

Если бы таких лагерей не было, то к маю 1942 года количество погибших составляло бы не три с половиной тысячи, а по меньшей мере пятнадцать тысяч человек. Эти лагеря являлись, пожалуй, единственной опорой и спасением для тех, которые по приказу наших военных и гражданских властей стекались в них со всех концов Советского Союза. Если речь идет о так называемом «препарировании» специальных рапортов, то Андерс, например, требовал от Окулицкого, находившегося в Кермине, где действительно положение было весьма тяжелым, как можно более частых докладов о плохих условиях существования.

Рапорты командиров Андерсу были нужны для того, чтобы использовать их для давления на Лондон, чтобы вынудить его оказать содействие в быстрейшем выводе войск. Андерс хотел также таким способом обеспечить себе известного рода алиби — дескать, он был вынужден на такой шаг, иначе погибли бы все. Такие разговоры он вел с разными офицерами штаба и частей, сея таким способом тревогу и беспокойство. В связи с этим атмосфера в армии была тяжелой. Теперь она с нетерпением ожидала момента эвакуации. Уже не было и речи о том, чтобы сражаться на Восточном фронте. Думали лишь о том, как бы поскорее покинуть пределы СССР.

При такой напряженной и нервной атмосфере дело доходило до безответственных эксцессов. Так, один из наших офицеров сорвал советский флаг, вывешенный в связи с местным советским праздником. Отношения с советскими органами стали не только напряженными, но прямо-таки угрожающими. Советский Союз и Красная Армия почти официально трактовались как враг.

Офицер связи при штабе армии полковник Волоковысский был отозван, а вместо него приехал генерал Жуков. Жуков старался как мог сгладить напряженные отношения. Андерс получил в подарок пару красивых коней, которых ему хотелось иметь. Затем Жуков устроил несколько охот на фазанов, зная, что Андерс очень любит охотиться. Потом по инициативе Жукова командующий военным округом в Ташкенте устроил большой прием в честь польского командования и установления дружественных взаимоотношений.

Во время торжественного обеда было произнесено несколько речей о необходимости совместной борьбы против Германии, о скором выходе на фронт и т. п. Поднимались тосты в честь Сталина и Сикорского. И опять, как всегда, Андерс заверял в своей лояльности и готовности как можно скорее пойти на фронт для борьбы с фашистами.

В то же время Андерс, выслав несколько телеграмм о положении Польской армии в Советском Союзе, считал, что уже достаточно подготовил штаб в Лондоне для того, чтобы иметь возможность прямо выдвинуть предложение о выводе польских войск из СССР.

В первых числах июня Андерс вызвал к себе Богуша, являвшегося тогда начальником штаба нашей армии и заместителем Андерса, и предложил ему «подготовить» длинную телеграмму на имя Сикорского, чтобы убедить его в безусловной необходимости нашего выхода из Советского Союза и получить на это его согласие.

В телеграмме, над которой потели оба генерала, указывалось, что армия голодает, не хватает продовольствия, а на улучшение условий питания нет надежды, и если так будет продолжаться, то армия просто погибнет от голода. Затем говорилось о нехватке оружия и отсутствия надежд на его получение, что срывает возможность обучения солдат. Если такое положение вещей продолжится, оно будет лишь деморализовывать армию и может привести к серьезным эксцессам, за которые он не мог бы взять ответственность на себя. В заключение подчеркивалось, что вследствие плохих местных условий дислокации положение с заболеваемостью прямо-таки катастрофическое, что ежедневно умирает по нескольку десятков человек, а тысячи лежат больными. Единственное спасение — это быстрейшая эвакуация из Советского Союза всего личного состава, тем более, что советские органы весьма враждебно относятся к польской армии.

Направляя эту телеграмму, которой предшествовало несколько других, но не столь тревожных, Андерс старался оказать на Сикорского давление и принудить не только дать согласие на выход войск из пределов Советского Союза, но и самому вмешаться в это дело как через посредство Англии, так и непосредственно.

Андерс был уверен, что этой телеграммой он заставит Сикорского принять решение. Через несколько дней пришел ответ, датированный 12 июня, однако совершенно не такой, какого ожидал Андерс. В своем ответе Сикорский категорически запретил польским войскам покидать пределы Советского Союза...

«...армия для более высоких политических целей обязана остаться в СССР», — писал Сикорский в своем ответе. Он приказывал не только как верховный главнокомандующий, но и как премьер-министр. По этому вопросу он даже прислал Андерсу решение Совета Министров от 14 июня, предлагавшее ему остаться в Советском Союзе. Обе эти телеграммы мы получили в Янги-Юль 15 июня.

Требуя в своем приказе, чтобы польская армия безусловно осталась в Советском Союзе и вместе с Советской Армией воевала против Германии, Сикорский предлагал повысить моральное состояние солдат и офицеров и обращал внимание на то, что всяческие трудности, если они и имеются (однако он не верит, что они доходят до размеров, описываемых Андерсом), вполне можно преодолеть, так как на фронте могут быть еще более тяжелые условия. Он писал также, что гражданское население находится в значительно худшем положении, чем организованные части войск, и тем не менее с трудностями справляется. Затем он подчеркнул, что, по его мнению, Андерс слишком все преувеличивает. В принципе Сикорский не соглашался с Андерсом ни по одному пункту телеграммы и квалифицировал намерения Андерса попросту как желание бежать, что равносильно дезертирству с поля боя. Он прямо-таки был возмущен такой постановкой вопроса.

В инструкции, которую Сикорский прислал на основе постановления правительства, он писал, что взаимоотношения с Советским Союзом необходимо довести не только до уровня хороших, но самых наилучших, и только борьба на фронте может и должна устранить всяческие недоразумения и укрепить дружбу. В заключение он предлагал обсудить свой приказ и инструкцию на совещаниях высших офицеров.

Получив такой ответ, Андерс страшно обрушился на Сикорского.

— Что он там мне будет приказывать и поучать, я его еще самого научу... — возмущенно, говорил он. — Все равно я добьюсь своего.

Как он позже похвалялся, приказ и инструкцию Сикорского он просто выбросил в корзину.

Однако увидев твердую и непримиримую позицию, занятую Сикорским, и отдавая себе отчет в том, что с этой стороны он не получит никакой помощи, Андерс удвоил свои усилия в реализации намеченных планов.

Он начал оказывать нажим на Гулльса, обсуждая с ним приказ Сикорского. Объяснял, что он, Андерс, стремится предоставить англичанам много хороших воинских частей, а Сикорский не понимает, какую огромную услугу он окажет этим англичанам, и хочет, чтобы армия осталась в Советском Союзе. Зачем? Для чего? Вероятно лишь на погибель. Гулльс выслушал со вниманием все жалобы Андерса и на следующий день заверил его, что наша армия наверняка уйдет из Советского Союза, что это уже решено. Он сам едет по этому вопросу в Москву, вернется через несколько дней и тогда подробно обо всем расскажет. После разговоров с Гулльсом Андерс по собственной инициативе послал Сталину письмо с просьбой дать согласие на вывод польской армии на Ближний Восток. Мотивировал уже известными и неизменно повторяющимися аргументами: трудности с продовольствием, недостаток оружия, климатические условия и т. п. Обещал, что армия после ее обучения и вооружения вернется.

Конечно, Сикорский об этом ничего не знал. Через два-три дня Гулльс действительно вылетел в Москву. По дороге задержался в Куйбышеве и там беседовал с послом Котом о выводе польского войска на Ближний Восток. Он считал это дело необходимым, так как в середине июня английские части на Ближнем Востоке потерпели большое поражение и возникала опасность, что вся оборонительная система в этом районе может не выдержать. Поэтому польская армия там крайне нужна.

Отзвук этой беседы отразился в телеграмме посла Кота Андерсу от 30 июня 1942 года. Посол Кот телеграфировал:

«Как Вы считаете, было бы целесообразно поддержать усилия англичан о переводе ваших дивизий на Ближний Восток?»

Одновременно профессор Кот несколько раз обращался к Андерсу с предложением приехать в Куйбышев для обсуждения срочных дел. Однако Андерс ответил, что ему некуда торопиться, что пока ему не с чем ехать, и поэтому он оттягивает свою поездку.

В то же время он объезжает все воинские части и заверяет всех в скорой эвакуации, чем усиливает возбуждение солдат. Всем обещает, что с момента отъезда и прибытия в Иран для каждого наступит отдых и сущий рай.

Помню, как мы, приехав в пехотную дивизию в Шахри-сиабз, знакомились с районом ее расположения. Там действительно было очень много больных. В переполненных госпиталях мест не хватало, людей клали на матрацы на открытом воздухе. Лекарств имелось очень немного, но как заверяли врачи, число заболеваний уменьшается. Говорили, что с эпидемией уже справляются. До окончания эвакуации в Шахрисиабзе умерло около трех с половиной тысяч человек. Умерших хоронили в общих могилах по десять, двадцать человек, не хватало досок для гробов.

Таков был результат перевода армии на юг, совершенный вопреки предостережению советской стороны на совещании 3 декабря 1941 года, о том, что в этом районе нездоровый и малярийный климат.

Находился там и женский лагерь. Женщины жили в «ульях». Это были землянки, построенные в виде улья, на два, четыре человека, по типу тех жилищ, в которых жило местное население.

В этих условиях здоровые солдаты проходили военную подготовку и настроение было неплохое. После ознакомления с частями Андерс провел в штабе дивизии совещание с офицерами, на котором рассказал о выводе армии из Советского Союза, при этом рисовал заманчивые картины будущего и заверял, что в самое ближайшее время солдаты и офицеры окажутся в значительно лучших условиях. Своим выступлением он вызвал энтузиазм у присутствующих, так как бездеятельность и болезни деморализовали многих и сказывались на боевом духе дивизии. О приказах Сикорского Андерс, конечно, умолчал.

После совещания я пригласил начальника штаба 6-й дивизии майора Ливинского на беседу, продолжавшуюся около часа. С майором Ливинским я находился в сердечных отношениях и считал его очень хорошим и рассудительным офицером, политически зрелым, стойких убеждений и смелым. Я старался его убедить в трагичном по своим результатам решении вывода армии из Советского Союза. Больше того, показал ему постановление польского правительства и инструкцию верховного главнокомандующего по этому вопросу. Он был поражен, так как ничего не знал. Мы договорились, что майор Ливинский должен был прислать мне условную телеграмму после разговора с некоторыми офицерами дивизии.

Я узнал, что Токаржевский, командир 6-й дивизии, принял решение самостоятельно пробиться к афганской границе. Издал даже об этом соответствующие приказы. Подготовка к этому велась давно. Под предлогом обучения высылались на далекое расстояние патрули, они изучали пограничный район, расположение советских гарнизонов, на случай возможного населения удара для захвата оружия и продовольствия. Все должно было произойти следующим образом: дивизия, находившаяся в ста с небольшим километрах от афганской границы, начнет проводить учения, связанные с дальними маршами в сторону границы. Под предлогом обучения дальним переходам Токаржевский намеревался в течение нескольких дней подойти к самой границе, а затем одним прыжком, обезвредить пограничную охрану и перейти границу. Совершенно очевидно, что все госпитали и больные были бы брошены на произвол судьбы. Точно так же семьи военных и гражданские лагеря, находившиеся при дивизии остались бы без всякой помощи.

Солдаты, конечно, ни о чем не догадывались. Они лишь выполняли приказы. У них были самые лучшие намерения, и они всегда были готовы идти сражаться на фронт.

Из 6-й дивизии мы поехали в 7-ю дивизию полковника Окулицкого. Там мы также знакомились с районом расположения, оказавшимся худшим, чем в 6-й дивизии. В Кермине и Гузаре, где находился запасной полк армии, командиром которого являлся полковник Леон Коц, заболеваний было еще больше. Половина личного состава соединений была не способна нести какую-либо службу. Одни были больными, другие в положении выздоравливающих.

После возвращения в Янги-Юль Андерс стал ожидать приезда Гулльса. При этом он не забывал проводить мероприятия, которые, по его мнению, должны были принести ему успех, поднять его авторитет и популярность.

Одним из этих мероприятий было принятие римско-католической веры. До сих пор Андерс исповедовал протестантизм и обряд миропомазания. Эту церемонию совершал лично епископ Гавлина.

В то время влечение поляков, находящихся в СССР, к религии было совершенно особенным. Люди, исстрадавшиеся, измученные жизнью и ее страшными условиями, без дома, а часто и без куска хлеба, люди, потерявшие свои семьи, своих близких, обращались к богу, ища утешения и надежды в молитве.

Андерсу необычайно понравилось богослужение в его воинской части, проведенное по случаю возвращения из Лондона. Во время этого богослужения Андерс был в центре внимания. Он решил подобные зрелища устраивать почаще. На них он мог бы публично, а не только перед солдатами и офицерами, проявлять свое рвение доброго католика. Он стремился привлечь на свою сторону ксендзов, так как признавал их силу и прежде всего епископа.

Сначала из перемены своего вероисповедания Андерс намеревался устроить настоящее зрелище. Речь шла даже о божественном «откровении», якобы снизошедшем к генералу от бога. С большим трудом удалось удержать его от такого шага. Епископ Гавлина объяснил Андерсу, что это будет не крещение, а лишь перемена вероисповедания. Ему советовали, если уж он так горячо воспылал к римско-католической вере, совершить обряд скромно, тихо, у себя на квартире. Именно такое обращение будет угодно господу богу. Вопреки своему желанию он вынужден был согласиться с советами, отказавшись от произнесения «вдохновенной» речи, которую уже подготовил.

Однажды во время богослужения Андерс принял причастие, а по окончании службы дал большой завтрак с участием епископа Гавлины, ксендза Ценьского, генерала Богуша и еще нескольких лиц.

С этого времени Андерс как рьяный католик причащался каждое воскресенье, хотя постоянно по субботам в квартире генерала устраивались гулянки с участием женщин-военнослужащих. Играл оркестр. Выпивалось множество вина. Довольно часто такие вечеринки продолжались до пяти часов утра. Это, однако, не мешало новообращенному утром причащаться, конечно, без предварительной исповеди. А молящиеся восторгались набожностью нашего генерала, шепча: «какой это должно быть хороший человек!»

Ожидаемая с таким нетерпением эвакуация все не начиналась. Андерс больше и больше нервничал и сильнее нажимал на Гулльса, в свою очередь торопил власти в Москве, прежде всего шефа английской военной миссии и английское посольство. Он начал сам объезжать польские воинские части и проверять их боеготовность. Андерс приказал всем командирам показывать лучшие подразделения. Вернувшись из поездки, Гулльс восхищался боевой выучкой солдат. Он выслал подробный рапорт о состоянии польской армии и о том, что видел во время поездки. При этом он настаивал на быстрейшем выводе польской армии за пределы СССР.

Он заверил Андерса, что в конце июня или в начале июля, армия, наверняка, будет выведена, в этом он может быть вполне уверен, англичане сделали все необходимое. В заключение беседы он сказал, что сам Черчилль занялся этим делом, и оно уже предрешено.

Андерс облегченно вздохнул и стал готовиться к выезду для встречи с послом Котом.

Между тем взаимоотношения между советскими и польскими офицерами ухудшались изо дня в день. Офицеры Красной Армии видели уже ничем не прикрытую позицию нашего штаба, не только недоброжелательную, но явно враждебную. Ни о чем другом не говорилось, а лишь об уходе, причем возможно скорейшем. Вопрос был тем более неприятным, что немецкое наступление в направлении на Кавказ и Волгу развивалось успешно. Андерс предсказывал поражение Красной Армии и падение Советского Союза, штаб же не мог нарадоваться предсказаниям гороскопов. Возбуждение было огромное.

Неожиданно стало известно, что генерал Воликовский, военный атташе нашего посольства, вел какую-то разведывательную работу, собирая с помощью агентуры сведения военного характера. Генерал Памфилов ставил этот вопрос перед Андерсом, а посол Кот писал Сикорскому о необходимости отзыва Воликовского. Компрометация была столь велика, что Воликовский был снят со своей должности и вскоре вынужден был покинуть Советский Союз. То же самое произошло и с ротмистром Пшездецким, также замешанным в подобных делах.

В связи с этим мы должны были ликвидировать нашу радиостанцию в Москве. Руководителем станции был подполковник Бортновский, коллега Василевского и Гано.

Подозрения советской стороны в отношении радиостанции были обоснованными.

Во-первых, руководивший радиостанцией в Москве Бортновский имел те же взгляды, что и лондонская «двуйка»: Советский Союз — это враг. Во-вторых, не удалось скрыть факта, что часть сотрудников нашей разведки сотрудничала с Германией. В-третьих, сбор нашим военным атташе в Советском Союзе сведений совершенно секретного военного характера вызывал вопрос, для кого он это делал. Перед лицом этих фактов советские органы отказались от сомнительных услуг нашей радиостанции.

Не прошло двух-трех недель, как разразился новый скандал. Один из чиновников нашего посольства, представитель общественной опеки, по приезде из командировки остановился в Куйбышеве в гостинице «Гранд отель» и, будучи в нетрезвом виде, забыл свой портфель с документами в ресторане. Администрация гостиницы нашла его и передала органам НКВД. Оказалось, что в портфеле находились инструкции посольства, предлагавшие вести на территории СССР разведывательную работу. Кроме того, там находились донесения о состоянии дорог, железнодорожного транспорта, о положении и настроениях населения и т. п.

Посол Кот не мог от этого отречься, так как такую инструкцию действительно составил и издал от имени посольства советник, правая рука и доверенное лицо посла Кота, а точнее его двойник, «второе я», Табачинский.

Вскоре после этого скандала посол Кот вынужден был покинуть свой пост. Между Советским Союзом и нами произошло такое нагромождение недоразумений, что о согласии трудно было даже мечтать.

Пятого июля мы вылетели в Куйбышев. Наконец, Андерс выбрался к послу, имея определенное заверение, что польская армия будет выведена из Советского Союза. Понимая, что сделал это вопреки указаниям Сикорского, он хотел соответственно подготовить к этому посла Кота, тем более, что за последнее время взаимоотношения между посольством и армией также очень испортилось. Посольство имело претензии к армии, к тому, что она самовольно направляет своих представителей на периферию, выполняя обязанности посольства и часто давая распоряжения, противоречащие указаниям посольства. Командование же обвиняло посла в том, что он обязывает своих представителей при штабе армии и в дивизиях шпионить и доносить ему обо всем.

Не желая вызвать слишком большого недовольства в случае, если армия уйдет, а семьи военнослужащих останутся, так как дело могло дойти до беспорядков, Андерс заранее хлопотал перед англичанами, чтобы они согласились на частичную эвакуацию и семей военных. Получив согласие, он разрешил некоторым военнослужащим привести свои семьи в район расположения армии. Многие солдаты и офицеры выезжали в далекие области и привозили своих родных в лагеря. Совершенно очевидно, что об этом узнало остальное гражданское население, и его недовольство было огромным.

Шестого июля во второй половине дня прибыли в Куйбышев и как всегда сразу поехали в посольство. Андерс начал совещаться с послом Котом. Все время обсуждался вопрос об эвакуации. Андерс сообщил послу Коту, что получил от англичан заверение о том, что вывод армии начнется в самое ближайшее время. Впрочем, посол Кот уже знал об этом и вел на эту тему переговоры с английским послом. Профессор Кот и Андерс пришли к согласию о необходимости эвакуации. Андерс просил у посла помощи относительно семей военнослужащих, изъявивших желание выехать вместе с армией.

Беседа с послом продолжалась до поздней ночи. Настроение в посольстве было тревожное. Все боялись, ожидая чего-то. Некоторые сотрудники обращались с просьбой о выдаче им оружия, так как «неизвестно, что может произойти». Они находились под впечатлением обыска, произведенного на территории посольства, а также сообщения, что посол Кот и Воликовский должны покинуть посольство.

На следующий день Андерс беседовал с английским послом, который сообщил ему, что получил инструкцию от своего министерства иностранных дел об эвакуации и о том, что английское правительство согласно на вывоз части семей военнослужащих, словом, все получилось так, как было условлено с Гулльсом. Все это было странным; Советское правительство еще не дало своего согласия на вывод армии, наше правительство ничего не знало и с эвакуацией не соглашалось, а Андерс с английским послом сэром Арчибальдом Керром подробно обсуждали весь вопрос эвакуации, словно он уже был решен. Английский посол заверял, что в Иране все готово к принятию войск и польских гражданских лиц.

После обсуждения с профессором Котом и английским послом вопросов эвакуации мы, 7-го вечером, вылетели в Янги-Юль. Андерс настойчиво требовал от английского посла, чтобы тот добивался согласия советской стороны на эвакуацию семей военных. При этом он разъяснил, что это имеет большое значение с точки зрения морального состояния солдата. Английский посол обещал всем заняться.

Утром на аэродроме в Ташкенте подполковник НКВД Тишков, замещавший Жукова, поставил в известность Андерса о получении телеграммы, в которой советское правительство выражало свое согласие на выход польской армии из пределов СССР.

Почему Советское правительство пошло на это? Советская сторона знала, какая атмосфера царила в нашей армии. Ей было известно, что командование армии не хочет, чтобы она пошла сражаться на восточный фронт. Советское правительство также хорошо знало, что эта армия самым враждебным образом относится к Советскому Союзу. Знали также о разведывательной деятельности, проводимой нашим военным атташатом и представителями общественной опеки. Имея все эти данные, советское правительство отдавало себе полный отчет в том, что, собственно, на польскую армию оно рассчитывать не может, что это армия не дружественная, а явно враждебная. При всем этом английское правительство со своей стороны нажимало на СССР о выводе польских войск. Этим вопросом, как сказал Гулльс, занялся лично сам Черчилль.

За изъявленное согласие на вывод польской армии из Советского Союза премьер Черчилль в телеграмме от 17 июля 1942 года благодарил лично Сталина, выражая в ней признательность за передачу польских дивизий для защиты Ближнего Востока. Интересно, что Черчилль не выразил благодарности за польские части ни польскому правительству, ни Сикорскому.

Была вторая половина июля. После получения разрешения на вывод войск Андерс все подчиненные ему соединения и части немедленно поставил в известность об эвакуации из Советского Союза.

Когда из Москвы в Янги-Юль приехал Жуков, он выглядел искренне расстроенным по поводу отъезда польской армии и все еще пытался склонить Андерса остаться. Однако Андерс был непреклонен в своем решении.

Сикорский в течение всего этого времени ни о чем не знал. Он не был информирован ни Андерсом, державшим этот вопрос в глубокой от него тайне, ни послом Котом, который также не считал своим долгом докладывать Сикорскому. Сикорский узнал о выводе польской армии из Советского Союза лишь в разгар эвакуации, когда большинство частей уже оказалась в Иране. Известие захватило его врасплох.

Вот как было осуществлено неизмеримо важное по своим последствиям решение о выводе польских войск из Советского Союза. Я считал это катастрофой для советско-польских отношений.

Я разговаривал об этом с генералом Раковским и с епископом Гавлиной, который, развлекаясь в одной компании с Андерсом, имел на него значительное влияние.

Единственным результатом подобных разговоров явились упреки со стороны Андерса, который говорил, что я, мол, бунтую, осложняю ему обстановку, мешаю его планам, и он вынужден после моих разговоров объясняться с рядом людей, которые, ссылаясь на меня, сомневаются в правильности его решения.

Были и иные последствия таких бесед. Однажды на одном из товарищеских собраний у нас в штабе в Янги-Юль я обсуждал с несколькими офицерами вопрос о выводе нашей армии. Сразу после собрания один из офицеров помчался к Андерсу и доложил ему обо всем, мною сказанном, подчеркивая при этом мою нелояльность в отношении генерала.

Андерс немедленно вызвал к себе ротмистра Кедача, также присутствовавшего на собрании, чтобы он сказал, действительно ли так было. Ротмистр Кедач, мой приятель, прекрасно понимающий мои намерения, как и возможные неприятности по поводу моих высказываний, старался приуменьшить значение нашей беседы и представил ее иначе. От генерала он сразу зашел ко мне и предупредил, что генерал знает обо всем и его тоже расспрашивал. Он рассказал о состоявшемся разговоре и предупредил, что Андерс меня вызовет. Однако на этот раз дело до объяснений не дошло.

Возвращаясь к телеграмме, которую должен был мне прислать начальник штаба 6-й дивизии после нашего с ним разговора, могу сказать, что действительно, майор Ливийский прислал телеграмму. Но адресовал ее не мне, а подполковнику Бонкевичу, начальнику второго отдела штаба армии, затем ему же курьером письмо, в котором доносил, что я готовлю в армии мятеж. Он также сообщал, что 6-я дивизия сохраняет верность Андерсу.

К счастью, по счастливой случайности, офицер-шифровальщик был моим товарищем, рекомендованным на эту должность мною, и разделял мои взгляды. Получив телеграмму, он прибежал ко мне и показал ее. Я взял от него телеграмму и просил об этом никому не говорить. Я обещал все устроить сам. Мне было ясно, что я должен быть готовым к разговору с Бонкевичем, так как знал, что все равно через несколько дней он будет обо всем знать.

Спустя три-четыре дня я пошел к нему поболтать. Изложил ему вопросы, с которыми пришел и которые он в общем-то хорошо знал. Он сказал, что ему известно, что приказ и инструкции Сикорского говорят одно, а Андерс делает совершенно другое, но его, мол, это не касается. Лично он политикой не занимается, поэтому будет делать вид, что не знает и не вмешивается в подобные дела. Отношение к этим вопросам лондонской «двуйки» было, пожалуй, таким же, как Андерса. Меня немного удивило какое-то особое безразличие к таким делам начальника второго отдела. Бонкевич показал мне письмо, полученное им от Ливинского. При этом добавил, что знает мою позицию в этих вопросах, но вмешиваться в них не думает.

Мои беседы на эту тему с другими офицерами — ротмистром Юзефом Чапским, майором Владиславом Каминским, поручиками Дзеконьским, Ентысем, Раценским, Бауэмом и рядом других, хотя и встретили понимание и положительное отношение, однако ожидаемых результатов не дали. В то же время мои действия в этом направлении, хотя они и проводились в духе приказа и планов Сикорского, были квалифицированы как попытка организовать в армии мятеж, об этом даже проинформировали Сикорского.

31 июля 1942 года по взаимному согласию польской и советской сторон было созвано совещание, на котором установлены окончательные условия эвакуации — вопросы передачи имущества, формы выезда, время и количество людей, подлежащих эвакуации. С польской стороны в нем принимали участие: Андерс, Богуш, Висьневский и я. С советской стороны — Жуков, Годейчук, Тишков и капитан Овчаренко.

Не буду описывать ход всего совещания, остановлюсь лишь на самых важных моментах. После совещания оформили подписанный всеми участниками протокол.

Вот что было указано в самом начале:

«В связи с постановлением Советского Правительства, решившего удовлетворить просьбу командующего Польскими вооруженными силами в СССР генерала дивизии Андерса об эвакуации польских воинских частей из СССР, эвакуации подлежат все без исключения соединения, части, подразделения и все солдаты Польских вооруженных сил в СССР, как и члены семей военнослужащих в количестве 20–25 тысяч человек, а всего солдат и членов их семей 70.000 человек».

Словом, вторично было подтверждено и Андерсом подписано, что эвакуация производится лишь по его личной просьбе. Позже этот пункт был скрыт от Сикорского Андерсом и знавшим о нем послом Котом.

Во время обсуждения Андерс, желая сохранить хотя бы некоторую видимость приличия обратился с просьбой об оставлении в целях проведения дальнейшего призыва в Польскую армию небольшого штаба, на что получил совершенно ясный и недвусмысленный ответ:

«Представитель правительства СССР генерал-майор государственной безопасности Жуков заявляет, что такая просьба не может быть удовлетворена, ибо правительство Польши, вопреки договору между СССР и Польшей, не считает возможным использовать на советско-германском фронте польских частей сформированных в СССР. Поэтому Советское правительство не может дать своего согласия на дальнейшее формирование в СССР польских частей...»

Это было совершенно ясно. Андерс подписал и то, что «правительство Польши, вопреки договору... не считает возможным использовать на советско-германском фронте польских частей, сформированных в СССР».

Подписывая этот пункт, Андерс тем самым шел на сознательный срыв договора, заключенный между Польским и Советским правительствами. Он мог еще в этот момент не согласиться с такой постановкой вопроса и заявить, что «если, мол, так, то мы остаемся в Советском Союзе и идем на фронт.» Но это противоречило его обещанию англичанам, поэтому он счел лучшим принять на себя всю ответственность за срыв договора, чем «обмануть, как он сам говорил, возлагаемые на него англичанами надежды».

Было согласовано, что эвакуация будет продолжаться с 5 по 25 августа. Планы перевозки по железной дороге и морским транспортом были сделаны офицерами связи Красной Армии при штабе и представлены нам для согласования.

Андерс заверил, что по приезде в Пехлеви части тотчас перейдут в распоряжение английских властей, с которыми имеется полная договоренность.

Уполномоченным по вопросам эвакуации Советским правительством был назначен Жуков, уполномоченным же польской стороны Андерс назначил Богуша, который должен был окончательно ликвидировать все дела, связанные с польской армией на территории Советского Союза. На этом, в основном, закончились переговоры об эвакуации. Затрагивали еще вопросы хозяйственные, о передаче имущества и т. п. Необходимо подчеркнуть, что Андерс добровольно и сам предложил передать в распоряжение советских властей излишек английского обмундирования: около тридцати тысяч комплектов, которые имела Польская армия. Впоследствии он хотел это представить таким образом, будто обмундирование самовольно задержал Берлинг, и всюду распространял такую версию.

Весь переезд проходил нормально и продолжался около двух недель. Еще в самом начале эвакуации, когда прошел слух, будто это последняя эвакуация и в результате ее произойдет срыв договора между нами и Советским Союзом, что вызвало волнение среди солдат, несколько раз Андерс выступал перед частями, указывая в своих речах, что призыв в армию будет продолжаться и предстоит еще одна эвакуация. Конечно, это было обманом, рассчитанным лишь на успокоение солдат.

Примерно 10 августа в Москву на совещание со Сталиным прибыл Черчилль, начальник имперского штаба сэр Алан Брук и генерал Вавель.

Тем временем эвакуация польских войск шла полным ходом. Главной базой эвакуации в Красноводске от имени польского командования продолжал руководить Зигмунт Берлинг. Почти ежедневно несколько тысяч польских солдат грузилось на корабли, предоставленные Каспийской флотилией, которые доставляли их на иранский берег в порт Пехлеви, где уже действовали лагеря под английской опекой.

По прибытии на железнодорожную станцию в Красноводске солдат задерживали на два-три дня во временных лагерях, а затем грузили на пароходы и отвозили уже на иранский берег.

Черчилль хотел встретиться с Андерсом и с этой целью пригласил его в Москву. Кажется, 12 августа мы вылетели из Ташкента в Москву. В Москве мы остановились в гостинице «Националь». Там же находились английские гости, за исключением Черчилля, которого поместили в отдельной даче под Москвой.

В это время отношения между нашим штабом и советскими офицерами связи были прохладными, но внешне вполне корректными. Поддерживались лишь необходимые контакты и только официально. Находясь в Москве, Андерс ни с кем из представителей советских властей не разговаривал, да, собственно, и говорить ему было не о чем. Все было кончено. Никто его не встречал и никто не провожал.

Черчилль так же не имел времени для беседы. Все время он был очень занят на совещаниях со Сталиным, которые продолжались сначала по нескольку часов, а потом чуть ли не целыми днями.

Два-три раза Андерс мельком разговаривал с английским послом Керром, проживавшим рядом с нами, и раз беседовал с маршалом Бруком и генералом Вавелем. Разговоры касались главным образом возможности боевого сопротивления советских войск. О польских делах не говорили, лишь один раз Брук спросил, как идет эвакуация, когда закончится и когда солдаты смогут быть готовы к боевым действиям. Андерс заявил, что эвакуация проходит вполне четко, никаких задержек нет, а если речь идет о солдате, то как только он получит оружие и ознакомится с ним, то будет готов.

Черчилль назначил Андерсу прием на последний день своего пребывания в Москве. В этот день Андерс на даче, отведенной английскому премьеру, ожидал Черчилля с семи часов вечера до трех часов утра. Я помню, как в большом красивом зале сидело почти двадцать человек: англичане, американцы и мы, двое поляков. Мы попивали водку и заедали бутербродами. На дворе слякоть, моросил мелкий частый дождь. В три часа утра от Сталина вернулся Черчилль, очень усталый, но довольный. Было заметно, что переговоры закончились успешно. В шесть часов этого же утра Черчилль должен был вылететь в Каир.

Черчилль с неразлучной сигарой во рту, заметив, что я не курю, достал из кармана сигару и предложил мне. Я отказался, поблагодарив, и добавил, что я не курю. Черчилль усмехнулся, слегка удивленный, и спрятал ее обратно. Позже Гулльс мне шепнул: «Почему Вы не взяли, нужно было спрятать в шкаф, на память, историческая сигара, было бы что показывать».

Из разговора стало ясно, что Черчилля абсолютно не интересовали польские дела. Он хотел лишь узнать, как Андерс оценивает Красную Армию и сегодняшний военный потенциал Советского Союза.

К этому вопросу Андерс не был подготовлен. Он полагал, что речь пойдет о польской армии и ее предполагаемом использовании. А этой темы Черчилль вообще не коснулся, кроме констатации, что польская армия находится в пути на Ближний Восток. Андерс на задаваемые вопросы ответить не мог. Никаких цифр не приводил. О положении на фронте и в тылу ничего не знал. Черчилля особенно интересовали бои под Сталинградом и на Кавказе, но Андерс ничего о них сказать не мог, кроме того, что они идут.

Черчилль был поражен полным невежеством Андерса в этой области. Общая оценка, даваемая Андерсом Советскому Союзу, была весьма отрицательной. Однако Черчилля не интересовала общая оценка, тем более, что он с нею не соглашался, а голословные утверждения для него были недостаточны. Поэтому в один из моментов Черчилль прервал разговор и в заключение пригласил Андерса в Каир, где, как он сказал, у него будет немного больше свободного времени.

Андерс должен был к этому времени подготовиться к беседе и свою оценку о невозможности продолжения войны Советским Союзом подкрепить соответствующими данными. Особенно, если речь идет о Кавказе, который, как утверждал Андерс, в ближайшее время падет.

Через несколько часов мы поехали на аэродром проводить Черчилля. Проводы были очень торжественными. В них принимало участие все Советское правительство во главе с Молотовым. Среди провожавших были военные, Шапошников и ряд других высокопоставленных лиц. На аэродроме была также рота почетного караула Московского гарнизона.

На следующий день после отъезда Черчилля вылетели в Ташкент. С нами, как всегда, неразлучно летел Гулльс. В Янги-Юль Андерс упаковал свои вещи, в том числе огромное количество драгоценностей. Их было так много, что генерал боялся лично провозить столько драгоценностей. Опасаясь возможного обыска, поэтому старался часть из них например кольца, раздать тем, кто летел самолетом. Между прочим, он дал одной военнослужащей, летевшей с нами, провезти несколько колец, в том числе перстень с тремя бриллиантами, купленный поручиком Косткевичем за восемь тысяч рублей.

Итак, 19 августа мы покинули советскую землю, чтобы уже никогда туда не вернуться. Мы летели через Ашхабад в Тегеран.

В этот же день после полудня приземлились в Тегеране.

Эвакуация заканчивалась. Большая часть воинских подразделений уже находилась на иранской земле.

Андерс расположился под Тегераном в красивой гостинице «Дербент». Мы имели там несколько комнат: салон, кабинет и две спальни. Остальные лица из ближайшего окружения генерала в свое распоряжение получили две комнаты на вилле рядом с гостиницей. Генерал оставил меня при себе в качестве того же офицера для поручений, хотя официально я занимал должность командира 12-го полка. Словом, я опять продолжал жить вместе с генералом и принимать участие в различных заседаниях, совещаниях, конференциях, поездках и инспекциях, а также в дальних выездах — в Каир, Палестину и т. п. Кроме того, почти каждый месяц я самостоятельно ездил в Каир и Палестину, где у меня было несколько принципиальных разговоров с профессором Котом.

В Тегеране произошла встреча посла Кота с Андерсом.

Профессор Кот понимал, что его политическая ответственность за нынешнее положение больше, чем Андерса, так как ему как представителю президента и правительства, (являясь послом в Москве посол Кот продолжал оставаться и министром, входящим в состав правительства). Андерс фактически был подчинен. Он не мог оправдываться своей неосведомленностью о происходящем в штабе, так как в течение всего времени имел там своего представителя. Сначала им был доктор Хауснер, а затем инженер Енич. Кроме того Андерс часто его информировал и почти не было такого периода, чтобы они не виделись по крайней мере раза два в месяц и не «совещались».

В это время посол Кот снова начал помышлять о разделении функций премьера и функций верховного главнокомандующего, намечая себе пост премьера. Вместе с Андерсом они решили, что Сикорский не должен совмещать оба поста, а сохранить за собой лишь один из них. Оба стремились к этому, но каждый своим путем и в результате каждый рассчитывал на какую-нибудь выгоду для себя. Если посол Кот желал занять пост премьера, а Сикорского оставить на посту верховного главнокомандующего, то Андерс стремился к тому, чтобы в случае разделения функций Сикорский сохранил за собой пост премьера, а обязанности верховного главнокомандующего передал ему.

Позже Андерс под влиянием англичан отказался от этого замысла и стремился к полному выключению Сикорского из нашей политической жизни, а затем и к его физическому уничтожению.

Но не будем опережать событий. Посол Кот отчетливо видел, что Андерсу присуща необузданная амбиция и жажда власти, что у него ограниченный ум и полное отсутствие политической подготовки. Поэтому он предполагал, что игра с Андерсом будет несложной. Он не учитывал лишь одного — что игру придется вести не с Андерсом, а с англичанами, орудием в руках которых он был.

Помню, как в день нашего перелета в Тегеран, Гулльс сообщил Андерсу, что на следующее утро будет готов английский самолет для полета в Каир.