Первая эвакуация
Первая эвакуация
В связи с создавшимся положением напряжение в Бузулуке возрастало с каждым днем и становилось все более нетерпимым.
Решение главных вопросов откладывалось. Комиссии на периферию не выезжали. Основы новых воинских частей еще не были организованы. Только сильно торопили с переводом войск на юг. Штаб разрастался, адъютантура также. Сейчас в адъютантуре работало уже пять человек. Кроме меня, были еще ротмистр Слизень, офицер для поручений (работал всего лишь пару недель), поручик Зигмунт Косткевич, офицер для поручений, вольнонаемная Ганка Романовская и вольнонаемная Станислава Мейер, занимавшиеся главным образом перепиской. Начал работать в адъютантуре также Анджей Строньский, сын министра, знавший Андерса еще с довоенного времени и вместе с ним состоявший в корпорации Аркония.
В это время Андерс, довольный тем, что ему удалось провести план передислокации армии на юг, уверенный, что не допустит использования ее на безнадежном, по его мнению, Восточном фронте, страстно занялся различными сумасбродствами.
В доме генерала два-три раза в неделю под звуки армейского оркестра устраивались веселые развлечения. В этих вечерах постоянно участвовало около двадцати человек. И это происходило в то время, когда за малейшую погрешность людей расстреливали большей частью неизвестно за что. Часто их вина заслуживала самое большее нескольких дней ареста. Расстреливали глдавным образом за так называемые самовольные отлучки, которые подводились под дезертирство в военное время. Польская армия в СССР в основном являлась добровольческой армией. Тем не менее, конечно, тот, кто изъявил желание служить и был направлен в часть, уже не имел права хотя бы на короткое время ее покидать. Но часто случалось так, что солдаты, имевшие в окрестных колхозах свои семьи, уходили к ним на праздники или воскресенья, причем многие из таких колхозов находились примерно в пятнадцати километрах. Затем через день-два возвращались в части. Здесь их задерживали, объявляли дезертирами и решениями «правомочных» и «непогрешимых» судов от имени Речи Посполитой приговаривали к смертной казни через расстрел.
Трудно сказать, было ли это проявлением садизма или упоением никем не контролируемой властью, во всяком случае от подобного рода приговоров погибли сотни людей.
В это же время, примерно в конце декабря 1941 года, советские органы сообщили нам, что к ним явились курьеры из Польши с просьбой о направлении их к Андерсу. Они перешли линию фронта, чтобы установить связь между подпольем в Польше и польской армией в СССР.
Советские органы привезли их с фронта в Москву на Лубянку, а затем попросили, чтобы доверенный офицер Польской армии приехал за ними и забрал их в Бузулук, поскольку это польское внутреннее дело.
Андерс выслал за курьерами в Москву майора Бонкевича, начальника второго отдела, который вскоре вернулся с поручиком Чеславом Шатковским (псевдоним — ротмистр Заремба) и еще тремя офицерами.
В штабе их приняли приветливо, а их руководитель, поручик Шатковский, встретился с Андерсом на квартире, поскольку рабочий день в штабе закончился.
Когда поручик Шатковский, пришедший вместе с майором Бонкевичем, доклад Андерсу, я находился в комнате. Сначала беседа была общей и касалась тем, всех нас интересующих. Поручик Шатковский передал Андерсу письмо от его жены, находившейся в Варшаве, собственноручно ею написанное, в котором говорилось, чтобы муж оказал полное доверие курьеру. Поручик Шатковский заверил генерала, что его жене ничто не угрожает, так как у нее хорошие отношения с немцами и что о ней заботится один из немецких полковников. Я заметил, что это не понравилось генералу. Затем поручик Шатковский подробно рассказывал нам о Польше, как там живется, чем занимаются горожане, интеллигенция, различные слои населения, как переживают оккупацию, что думают.
К сожалению, я не мог присутствовать при всем разговоре. Приближалось время, когда мне нужно было быть в штабе.
Когда через несколько часов я вернулся, генерал уже был один. Взглянув на него, я заметил, что он был странно возбужден и раздражен. Я узнал, что курьер привез из Польши от подпольной организации какую-то инструкцию на пленке, но каково ее содержание — генерал не сказал. Я узнал лишь то, что пленку должны были проявить и расшифровать.
А пока поручик Шатковский получил назначение в личный эскадрон генерала, а остальные прибывшие с ним офицеры — в другие части.
Андерс несколько раз приглашал поручика Шатковского к себе на завтраки и обеды и несколько раз беседовал с ним в штабе.
Между прочим, поручик Шатковский рассказал нам, что маршал Рыдз-Смиглы вернулся в Польшу, принимал участие в работе подполья и что в конце ноября или в начале декабря 1941 года умер от ангины. Похоронен на кладбище Повонзки как учитель, под видом которого он выступал. В левом кармане пиджака его визитная карточка, чтобы в будущем при возможной эксгумации останков можно было распознать похороненного.
С момента приезда поручика Шатковского Андерс все время ходил сам не свой, казалось, он испытывает какую-то тревожную растерянность. Я не знал, в чем дело. Узнал лишь то, что курьера прислала организация, которая намеревалась сотрудничать с немцами и такое же сотрудничество она предлагала Андерсу.
Предложение и способ его осуществления (как мне позже рассказывал майор Бонкевич) содержались на этой пленке. Все это время генерал интересовался не столько привезенными инструкциями, сколько беспокоился по поводу того, знают ли советские органы ее содержание. Ведь курьер находился в их руках около недели и пленка с успехом могла быть прочитанной НКВД — что тогда? Тогда он пропал бы.
Как-то поручик Шатковский в общем разговоре сказал, что видел в Варшаве бывшего премьера Леона Козловского. Это известие начали связывать с недавним выездом Козловского из Бузулука именно в Варшаву и в Берлин. Опять стали говорить о Козловском и Андерсе, тем более, что курьер из Польши рассказывал, что встречался с Козловским в Варшаве. Люди, посвященные в это дело, стали проявлять беспокойство. Андерс узнал об этом. Его реакция имела эффект разорвавшейся бомбы.
Андерс испугался этой истории, в особенности того, что в ней оказалась замешанной его жена. Опасаясь серьезной угрозы для себя, он решил ликвидировать курьера.
Андерс приказал немедленно арестовать Шатковского. Чтобы окончательно пресечь различные слухи, он потребовал суда над Шатковским и вынесением ему смертного приговора.
Шатковский был личностью довольно известной и авторитетной, его арест надо было осуществить без шума, чтобы никто об этом не узнал. Создать впечатление будто он сам куда-то уехал. Стали распространяться слухи, что Шатковский едет в Куйбышев к послу Коту. Он сам просил об этом, и ему сообщили, что он командируется в посольство в Куйбышев.
В день условного отъезда Шатковского в Куйбышев он был приглашен Андерсом для разговора. На прощание Андерс, сердечно пожимая руку поручика, желал ему счастливого пути и быстрейшего возвращения. Шатковский вышел от генерала в приподнятом настроении. В конце беседы генерал сказал, что у штаба ожидает автомобиль с офицером, который отвезет его на вокзал.
Еще до приглашения Шатковского Андерс все обсудил с майором Бонкевичем и поручиком Яворским, офицером второго отдела. Было условлено, когда Шатковский после разговора с генералом выйдет из штаба, Яворский пригласит его в автомобиль и вместо вокзала отвезет прямо в тюрьму и там объявит, что он арестован и в ближайшее время предстанет перед судом.
Все так и произошло.
Шатковский сначала подумал, что это какое-то недоразумение, какая-то шутка не ко времени, ведь он только минуту назад разговаривал с самим Андерсом, и причем так сердечно, а здесь ему сообщают, что он арестован именно по приказу Андерса. Когда его ввели в камеру, он понял, что это не шутка и что он на самом деле арестован. Конечно, об этом никто в штабе, кроме нескольких посвященных, не знал. Все думали, что Шатковский уехал в Куйбышев. Через несколько дней состоялся суд, приговоривший поручика Шатковского к смертной казни через расстрел. Шатковский продолжал не верить и тогда, когда ему прочли приговор.
Судебный приговор Андерс выслал телеграфно на утверждение Сикорскому.
Через несколько дней от Сикорского пришел ответ, что приговор он не утверждает и приказывает вновь пересмотреть дело в суде и все материалы выслать в Лондон.
Андерс не ожидал этого. Вопреки приказу Сикорского он решил все же расстрелять Шатковского. Он предложил скрыть получение телеграммы, предлагавшей приостановить исполнение приговора.
Я знал это дело лишь по отдельным рассказам, материалов не видел. Мне казалось странным, что трое товарищей Шатковского спокойно проходили службу в частях, а судили лишь его одного и приговаривали к расстрелу. Я рассказал майору Кипияни, исполнявшему обязанности шефа юридической службы, и некоторым заинтересованным в этом деле офицерам о содержание телеграммы Сикорского. Предупредил, что в случае приведения приговора в исполнение, они будут лично отвечать перед Сикорским.
Дело получило огласку. Исполнить приговор уже было нельзя. Андерес был взбешен, но нового рассмотрения не назначил. Дело отложили на неопределенный срок, а Шатковского продолжали держать в тюрьме. Это дело потом еще раз разбиралось уже на Ближнем Востоке. В результате усиленных личных настояний Андерса, Шатковский получил десять лет тюремного заключения, после трехлетнего пребывания в тюрьме его освободили.
Как оказалось позже, дело было не простым. Речь шла о созданной в Польше подпольной организации так называемых «мушкетеров», во главе которой стоял инженер Витковский.
Основным идеологическим принципом этой организации было сотрудничество с гитлеровской Германией в целях разгрома Советского Союза. Впрочем, то же самое провозглашал и Леон Козловский, и это полностью совпадало с намерениями Андерса, но лишь с одной оговоркой: Андерс хотел видеть во главе такой организации самого себя. Эта организация после разговора с Леоном Козловским, приехавшим именно с таким убеждением от Андерса, выслала к нему Шатковского с предложением конкретного сотрудничества. В инструкции, привезенной им в Бузулук, между прочим было сказано, что организация «мушкетеров» считает Советский Союз врагом номер 1 и поэтому предлагает Андерсу сотрудничество чисто военного характера: диверсии, шпионаж и т. п., вплоть до перехода всей армии на немецкую сторону.
Сам переход Шатковского через линию фронта проходил следующим образом: после согласования с немецкими властями посылки к Андерсу курьера им избрали поручика Шатковского. Вместе с тремя приданными ему коллегами он в сопровождении офицера немецкой разведки сел на Главном вокзале в Варшаве на поезд. Доехали до Харькова. Здесь все вышли и затем в сопровождении того же немецкого офицера были доставлены к передовой линии фронта, где их спокойно пропустили на советскую сторону. Прибыв туда, они явились на первые попавшиеся посты с просьбой отправить их в Польскую армию как курьеров подполья, следующих к Андерсу.
В заключение хочу сказать, что поручик Шатковский, отсидевший в тюрьме три года и освобожденный лишь в Иерусалиме, кажется, до сего дня не очень понимает, почему Андерс покушался на его жизнь.
Приближались праздники рождества и Нового, 1942 года. После 1939 года это было первые праздники, проводимые на свободе всем составом воинских частей. Все солдаты 5-й дивизии уже получили новое английское обмундирование и, получив мундиры 21–22 декабря, постарались как можно быстрее распределить их по своим частям и поэтому 23 декабря, то есть к празднику, эта дивизия уже была обмундирована.
Проводили праздники торжественно. Во всех частях проходили богослужения, пели колядки. С большой проникновенностью пели также колядки, сочиненные солдатами:
Из Литвы, Латвии и севера, Хотя празднуем на чужой земле. Но душа наша на Родине — на Родине.
Почти в каждой светлице стояли елки, устраивались игры, представления и т. п. В рождественский сочельник все поздравляли друг друга, совершали традиционные обряды (делились облатками) и думали о Польше.
Командующий армией и командиры соединений издали праздничные приказы, в которых поздравляли и желали счастью всему личному составу армии и подчиненным частям.
В сочельник пришел в штаб Андерс, передавший всем наилучшие пожелания. Была елка, пели коляды и раздавали подарки. В новогоднюю ночь в большом зале штаба устроили большой вечер.
Такое замечательное настроение в армии являлось отражением общей обстановки. После отъезда Сикорского из СССР в польско-советских отношениях наступило значительное улучшение. Советские органы шли во всем нам навстречу и относились к нам благожелательно. Вот некоторые выдержки из отчета посла Кота, высланного им министру иностранных дел Рачинскому 5 января 1942 года:
«...Последний месяц 1941 года принес Советскому правительству большое усиление чувства силы. ...Весьма знаменательно, что именно в этот период происходит видимое улучшение отношения Советского правительства к польскому населению. Это, конечно, является результатом определенных политических расчетов, но прежде всего результатом пребывания и впечатления, которое лично произвел генерал Сикорский. И после его отъезда советская пресса продолжает сохранять теплый тон в отношении поляков, выражающийся прежде всего в многочисленных статьях о Войске Польском. Влияние этой перемены в прессе и радио дает о себе знать на широких просторах СССР, хотя бы в таком отдаленном пункте, как Сыктывкар (Коми). В Новосибирске и Алма-Ате местное радио предложило польским представителям обратиться к своим гражданам. В Новосибирске наш представитель Малиняк начал свое выступление чтением на польском языке московской речи Сикорского, которая дошла до Сибири лишь на русском языке. Лишь в течение декабря советские органы начали реально удовлетворять наши нужды, исполнение которых тянулось с сентября.
Несмотря на зиму и трудности с транспортом, ускорился темп освобождения польских граждан из северных лагерей, в частности из Архангельской области. Значительную массу ссыльных перевезли из населенных пунктов Архангельской и вологодской областей, Коми АССР и из Сибири. Все эти люди были направлены на юг в Казахстан, обеспечены пассажирскими отапливаемыми вагонами, на 14 дней снабжены продовольствием... Проявлением благожелательности властей в отношении польского населения явилось распоряжение, согласно которому все польские граждане в сочельник и на рождество освобождались от работы...
Важным шагом явилось согласие на расширение объема деятельности представителей посольства. Этот объем теперь весьма широкий и совершенно достаточный...
Предоставление нам займа в сто миллионов рублей проходило в дружеской атмосфере. Для того, чтобы успеть подписать соглашение о займе еще в минувшем году... аппарат Наркоминдела работал в Новый год до поздней ночи...
Результатом вмешательства Сикорского является решение о формировании новых польских частей и переводе армии на юг. Количественный состав определен в 6 пехотных дивизий по 11.000 человек в каждой и 30.000 армейского резерва. Всего 96.000 человек. Наше командование оставляет за собой право на формирование еще одной, 7-й дивизии. Две существующие дивизии вместе со штабами и службами, а также запасными частями в ближайшее время оставят Заволжье и отбудут на юг... Для переброски сформированных частей дана заявка на 40 составов по 60 вагонов в каждом... Будет выдано вооружение еще для одной дивизии... Средства связи, саперное, санитарное и т. п. оборудование будет получено в размерах, необходимых для обучения. Автомашины, лошади и обозное имущество в количестве, необходимом для хозяйственных нужд...
На содержание Войска Польского Советское правительство ассигновало нам в прошедшем году 65 миллионов рублей, которые сейчас включают в предложенный нам заем на содержание армии в 300 миллионов рублей...
Наши военные утверждают, то советские органы определяют стоимость продовольствия, оружия и оборудования, поставляемого ими, по очень низким ценам...»
В то же время нервозность Андерса значительно усилилась, это отзывалось на работе штаба и плохо влияло на общие польско-советские отношения.
Наконец, в последних числах декабря создали основы новых дивизий и в начале января в новые места формирований выехали группы. Одновременно 10 января выехали группы интендантуры из уже существующих частей 5-й и 6-й пехотных дивизий, командования армии и запасного полка.
Однако, перед переброской войск никто не поехал познакомиться с местами, где предстояло размещать части. Базы дислоцирования избирались по картам, а посланные за несколько дней до приезда квартирмейстеры должны были подготовить размещение своих частей в районе, который не был предварительно проверен, насколько подходит он для этой цели. При том довольно часто посылали офицеров не специалистов, не знающих или очень плохо знающих русский язык, недостаточно опытных и энергичных, так что они, собственно говоря, не занимались подготовкой района размещения частей, а лишь подтверждали правильность адреса и принимали места, предусмотренные для формирования и расположения войск, без всяких замечаний.
Не на высоте были группы офицеров связи, направленные на узловые станции в новых районах. В их составе находились люди, не знающие ни страны, ни ее обычаев, ни даже языка. И они должны были руководить движением транспорта и частично помогать организационно. Не удивительно, что имелось много нареканий, многие не могли сориентироваться в новых местах, без нужды зря плутали, а то и совсем терялись.
Все же перевозка началась.
В большие морозы, временами доходившие до 45 градусов, солдат срывали с мест их постоянного жительства, где ими все было оборудовано и готово для зимовки и вынуждали ехать буквально в неизвестность, вновь осваивать местность, готовить жилища. Возникает вопрос, действительно ли в этом была необходимость? Если предполагалось формировать новые части на юге, это можно было делать заново, а не перебрасывать на юг во время самых жестоких морозов сформированные и предназначенные к отправке части. Это было абсурдом.
Тем не менее, все пришло в движение (с затаенной у штабных надеждой, что уйдут в Иран и уже не вернутся). Поэтому так спешили и направляли туда всех.
Отношения с англичанами становились все более близкими и сердечными. Пользуясь тем, что во время пребывания Сикорского вокруг него вертелось много англичан, Андерс старался еще в Москве сблизиться с генералом Макфарланом. Он попросил его, как сам рассказывал, в целях большего сближения и взаимного знакомства прикомандировать одного из своих офицеров в качестве постоянного офицера связи при штабе Польской Армии.
Макфарлан весьма охотно пошел навстречу такому предложению и прислал к нам подполковника Гулльса, о котором лично ходатайствовал Андерс. Гулльс очень хорошо знал Советский Союз, в совершенстве владел русским языком, еще в 1914–1918 годах был на Кавказе, разбирался в вопросах нефти и проблемах Ближнего и Среднего Востока.
После десятидневного движения поезда прибыли к месту назначения. Путь, которым они следовали, был известен в истории как «дорога Чингиз-хана». 5-я дивизия прибыла в район Джалал-Абада, расположенного на узбекско-киргизской границе в Ферганской долине.
Городок небольшой, бедный и некрасивый. Окрестности, где расположились полки, такие же. В долине было сыро, место болотистое. Но зато места подальше выглядели необыкновенно красиво. Долину окружали горы Тянь-Шаня, вершины которых покрывали снега ослепительной белизны. В ясные, тихие дни можно было видеть «крышу мира» — Памир.
В этих районах находилось уже множество поляков, приехавших туда значительно раньше частей.
Два полка дивизии расположились в районе деревни Благовещенки, где было довольно терпимо, вблизи протекала речка и окрестности выглядели довольно приятно. Один полк разместили в деревне Сузаки. В самом городке Джалал-Абаде остановилось командование дивизии и его службы.
Войска перемещались на новое место пребывания в товарных вагонах, оборудованных нарами и печками. Когда выезжали, стояли сильные морозы, а подъезжая к новым местам, солдаты стали снимать шинели, было дождливо и пасмурно.
Путь из Европы в Среднюю Азию через Уральские горы, степи Казахстана и через совершенно неизвестные области проделали отлично и в хорошем настроении.
Доехали успешно. Когда 15-й полк прибыл в Джалал-Абад, он после выгрузки прошел по городу сомкнутым строем с оркестром, с песнями, веселый.
Воинские части стали на юге бурно разрастаться, огромное число скопившихся там людей уже с поздней осени группами вступали в армию. Доклады поступали еще в штаб в Бузулук, который пока не снимался со своего места.
Штаб выдвигал все большие требования. Андерс напоминал о вооружении 6-й дивизии. Когда полковник Волковысский спрашивал, когда войска смогут пойти на фронт, Андерс давал уклончивые ответы. Обстановка была неясной.
Чтобы хоть немного смягчить трения, вновь возникшие между штабом польской армии и представителями Красной Армии, в Бузулук в конце января приехал полковник Евстигнеев, заместитель генерала Памфилова.
На совещании, состоявшемся в Бузулуке в кабинете командующего Польскими вооруженными силами в СССР, присутствовали Андерс, Богуш, Окулицкий и я, с советской стороны — полковник Евстигнеев, полковник Волковысский и еще один офицер.
Обсуждали вопросы обучения. Евстигнеев обратил внимание на то, что подготовка молодого солдата занимает около трех месяцев. Столько времени продолжается период обучения советского молодого солдата, а того, кто является старым солдатом обучать, собственно, нет необходимости, а лишь, как он выразился, «напомнить ему о службе». Обсуждали вопрос боевой готовности Польской армии. Андерс заявил, что точной даты назвать не может, поскольку хорошо не знает, что делается на юге, где должны создаваться новые формирования, знает лишь одно: туда прибывает много нового пополнения. Затем затронули вопрос продовольственного снабжения. Евстигнеев заявил, что снабжение будет проводиться на основе ранее определенного количества. Затронули также вопрос призыва в армию, и тут Андерс выступил с весьма странной просьбой: не направлять к нему польских граждан из национальных меньшинств, прежде всего евреев, а затем украинцев и белорусов. Когда Евстигнеев заметил, что это вел польские граждане, и в польско-советском договоре сказано о том, что в Польскую армию будут приниматься все граждане Речи Посполитой, Андерс ответил, что евреев так много, что они заполнят собою всю армию, их наплыв изменит характер армии. Перед войной в Польше евреев в армии было около трех процентов, а сейчас их насчитывается, вероятно, больше двадцати. Это он считает недопустимым. Далее он утверждал, что не уверен в украинцах, как будут вести себя они на фронте, опасается, что во время боя станут переходить на немецкую сторону. Могут вести враждебную пропаганду против Советского Союза, что потом отнесут на счет Польской армии. Одним словом, он как командующий хотел бы иметь с точки зрения национальной армию однородную, за которую он мог бы нести полную ответственность. Евстигнеев предложил Андерсу представить по этому вопросу свои соображения в письменном виде, поскольку он не уполномочен сам этого решать. Заметил, что подобные предложения могут в призывных комиссиях вызвать замешательство: они не сумеют объяснить польским гражданам, почему их не принимают в армию.
Вследствие такого выступления Андерса временно приостановили прием призывников: инструкции, направленные по этому вопросу призывным комиссиям, создавали возможность для больших злоупотреблений, насаждали в армии антисемитизм. Кроме того, таким выступлением Андерс разделил польских граждан на две категории, что с политической точки зрения являлось абсурдом, не говоря уже о том, что тем самым приток в нашу армию уменьшался на много тысяч человек.
Посол Кот, не знал существа вопроса, 8 февраля 1942 года, то есть спустя каких-то две недели после упомянутого совещания, телеграфирует Сикорскому:
«Советы усилили свою подозрительность в отношении армии и мы чувствуем их желание искусственно ограничить приток солдат в армию...»
На основании инструкции Андерса некоторые офицеры (главным образом председатели призывных комиссий) издали приказы, запрещающие принимать национальные меньшинства в армию.
Посол Кот, который случайно получил такой приказ, подписанной полковником Клеменсом Рудницким, вмешался в это дело и телеграфировал Андерсу 17 февраля:
«...Приказ полковника Рудницкого, запрещающий призыв в армию национальных меньшинств, так сформулирован в отношении евреев, украинцев и белоруссов, что советские органы интерпретируют его как запрет польских властей допуска этих национальностей в армию. Мы засыпаны жалобами и протестами лиц этих национальностей против подобной позиции командования. Нельзя ли найти какую-то форму исправления этого приказа, что позволило бы обиженным понять, в чем дело?»
Андерс приказал не отвечать на телеграмму, он лишь рассмеялся и сказал, что Рудницкий мог бы написать приказ умнее.
После совещания атмосфера сотрудничества испортилась. Отношение Андерса к вопросу о готовности армии свидетельствовало о том, что на поляков рассчитывать нельзя. Это вызвало со стороны советских властей недоверие к нам.
В такой обстановке в первых числах февраля командование армии переезжало на новое место под Ташкент, в Янги-Юль.
Сразу же после нашего приезда явился обещанный подполковник Гулльс. С этого момента Гулльс не отступал от Андерса, жил в штабе, питался у генерала и вскоре начал осуществлять свои планы, исподволь навязывая свою волю. Стал как бы его английским опекуном, что, впрочем, принималось генералом весьма охотно.
Сразу же был обсужден вопрос об эвакуации части воинских формирований в Иран. В соответствии с заключенным соглашением две тысячи летчиков и двадцать пять тысяч солдат направлялось в Англию и на Ближний Восток. Это должно было произойти лишь тогда, когда воинские части в Советском Союзе будут доведены до девяноста шести тысяч человек.
Вопросами эвакуации и вывоза людей с этой поры стал заниматься подполковник Гулльс, а Андерс официально перестал в них вмешиваться. Решили, что так будет лучше. Одновременно Гулльс уговаривал Андерса поехать на Ближний Восток и в Англию. В этом направлении генерал начал предпринимать меры, направив Сикорскому телеграмму с просьбой разрешить выезд в Лондон для обсуждения срочных военных дел. Через несколько дней пришел от Сикорского ответ — если Андерс считает необходимом, то может приехать. А в это время — примерно 15 февраля — Гулльс вылетел в Москву к шефу военной миссии генералу Макфарлану для обсуждения вопроса эвакуации на Ближний Восток двадцати семи тысяч человек. По дороге заехал в Куйбышев к послу Коту и проинформировал его об этих делах. Посол Кот считал, что до отлета в Лондон Андерс обязан быть в Москве и обстоятельно обсудить военные вопросы. При этом он заметил, что было бы хорошо, если бы он вместе с Андерсом также поехал в Москву, и в связи с этим направил Андерсу 20 февраля следующую телеграмму:
«... Подполковник Гулльс доложил мне о саботировании планов эвакуации. Считаю необходимым Ваш приезд в Москву. Когда бы Вы смогли поехать по этому и другим вопросам? Поехали бы вместе...»
Такое предложение меньше всего устраивало Андерса, он решил не брать посла с собой, а все сделать самому.
После приезда Гулльса в штаб отношения с советскими властями значительно ухудшились. Дошло до того, что полковник Волковысский вторично обратился к Андерсу с просьбой заменить начальника штаба Окулицкого, так как он совершенно не может с ним сотрудничать. Андерс весьма неохотно, но все же согласился в ближайшее время освободить Окулицкого. Сотрудничество с советскими офицерами не везде складывалось успешно. В 7-й дивизии в Кермине генерал Богуш самовольно, без согласования с советскими органами, занял под госпиталь местную школу, а его начальник штаба, известный своими германофильскими убеждениями подполковник Аксентович (Гелгуд), потребовал от председателя райисполкома немедленного исправления дорог и мостов, а в случае невыполнения приказа грозил расправой. Нечто подобное происходило и у генерала Токаржевского в 6-й пехотной дивизии. Все это вместе с совершенно явной позицией Андерса, не желавшего отправлять войска на фронт, а также подстрекательство с его стороны к подобным выступлениям командиров различных частей и совершенно недвусмысленное поведение, говорившее о том, что советские органы не могут рассчитывать на Польскую армию, ухудшало наши взаимоотношения с советскими властями.
Штаб уже основательно расположился на новом месте. Здание командования армией было еще лучше и великолепнее, чем в Бузулуке, в нем имелось около пятидесяти комнат и этого вполне хватало для нужд штаба. Андерс жил рядом, в особняке, расположенном примерно в двухстах метрах от штаба, занимал пять комнат, я жил вместе с ним. В этом же доме устроился начальник штаба и полковник Волковысский. Приехавший епископ Гавлина также разместился здесь, заняв одну комнату. Особняк находился в замечательном, довольно большом саду, у самой речки. Окрестности были очень красивыми.
Время шло, войска обучались, а 5-я дивизия была уже совсем готова и хорошо обучена. В ответ на замечание генерала Жукова, что 5-я дивизия уже полностью готова к боевым действиям. Андерс решил провести смотр ее готовности. В конце февраля Андерс, Жуков и я отправились в Джалал-Абад к генералу Боруте. Во время инспекции были проведены боевые стрельбы всей дивизии совместно с артиллерией и минометами. После артиллерийской подготовки при поддержке пулеметов 15-й полк перешел в наступление на так называемую Орлиную гряду. Во время этих учений произошел несчастный случай. Один из минометов не выбросил снаряда, который взорвался на месте, ранив около пятнадцати человек. За ходом этих учений вместе с нами наблюдала приглашенная группа советских офицеров. Учения продолжались два дня — 26 и 27 февраля и прошли вполне успешно.
Дивизия показала себя с наилучшей стороны, подготовлена была очень хорошо. Стрельбы прошли так хорошо, что не только мы, но и советские офицеры во главе с генералом Жуковым подтвердили высокий уровень подготовки. Дивизию нельзя было ни в чем упрекнуть, она была полностью готова к боевым действиям, к отправке на фронт в любой момент.
Жуков обратился к Андерсу с вопросом, не мог бы он послать эту дивизию на фронт, подчеркнув, что это хорошо сказалось бы на наших отношениях и имело бы болы политическое значение, но Андерс отказался. Жуков никак не мог понять, почему 5-я дивизия, совершенно готовая, не может идти на фронт, а сидит бездеятельно. Андерс сказал, что он хочет пойти всей армией, а не посылать отдельные дивизии. Было ясно, что он не хочет давать войск на фронт.
В первых числах марта вернулся из Москвы Гулльс и сообщил, что вопрос о эвакуации почти решен, это дело лишь нескольких дней, и что англичане готовятся в Пахлеви к приему двадцати семи тысяч солдат. Андерс этому весьма обрадовался, но не показал вида. Наши руководящие деятели уже не скрывали своих мыслей о необходимости как можно скорее покинуть границы СССР. Находили ряд поводов, а прежде всего выдвигали такие аргументы, как отсутствие вооружения, недостаток продовольствия, вредные климатические условия, сами же были убеждены в том, что весной немецкое наступление навсегда перечеркнет успехи Красной Армии. Одним словом, надо бежать, пока не поздно.
В первых числах марта 1942 года к нам в Янги-Юль приехал командир 5-й пехотной дивизии генерал Борута-Спехович. У него с Андерсом состоялось несколько бесед. Он выглядел расстроенным. Одним из срочных вопросов, которые следовало решить, был вопрос о подполковнике Берлинге. Между Борутой и Берлингом произошло столкновение, в результате чего Борута наложил на него дисциплинарное взыскание. Сейчас он просил Андерса снять Берлинга с должности начальника штаба и отозвать из 5-й дивизии. Андерс обещал это сделать. Тем более, что он и сам не любил Берлинга и относился к нему недоброжелательно. Он предложил Боруте передать приказ о явке Берлинга в штаб армии в Янги-Юль.
Однажды, когда Борута прогуливался по саду, я подошел к нему. В завязавшемся разговоре на тему о польско-советских отношениях и уходе нашей армии (Андерс информировал Боруту о своих стараниях и намерении вывести Польскую армию) я старался показать принципиальную ошибочность такого шага, а также его политические последствия. Я сказал, что нам следует укрепить свою позицию на советской территории и стремиться к более тесному сотрудничеству. Я считал, что генерал, поддерживавший сам очень хорошие отношения с советскими офицерами и даже получивший от них в подарок саблю, правильно поймет мое стремление и поддержит его. Мы обсуждали общую военную ситуацию. Я описал ему очень подробно обстановку в Лондоне, при этом старался возможно правдивее показать неспособность к действию и низкий моральный уровень лондонского руководства. В заключение я сказал, что мы должны рассчитывать только на себя. Борута, казалось меня понял, кивал в знак согласия головой, но сам определенно не высказывался. Я очень ценил и уважал этого генерала как одного из немногих честных и порядочных военачальников. Мне казалось, что я его убедил. Мы расстались в самом полном согласии.
Однако все вышло иначе, чем я надеялся.
Андерс всячески обманывал Боруту, старался сделать его сторонником своих планов, обещал ему различные должности. Однако Андерс фактически был заинтересован лишь в одном: как бы избавиться от Боруты, так как видел в нем своего соперника. Он помнил, что обещал Борута Сикорскому и боялся, что он единственный, может помешать его намерениям, как только поймет их.
В начале марта командование армией получило от генерала Хрулева телеграмму, извещавшую о снижении нормы продовольственных пайков на двадцать шесть тысяч. Это казалось каким-то страшным недоразумением. Соглашение было подписано главами государств, поэтому, хотя Хрулев и являлся начальников снабжения Красной Армии, все же он не мог самостоятельно без предупреждения издать такой приказ. Андерс обратился по этому вопросу непосредственно к Сталину и поставил в известность об этом посольство, при этом проявлял большую нервозность. Лишь Гулльс был спокоен и заверил, что это ничего не значит, поскольку мы находимся в процессе эвакуации.
Примерно 15 марта Андерс был вызван в Москву к Сталину. Направляясь туда, он взял с собой Окулицкого и меня, с нами поехал и Гулльс, имевший какие-то дела в военной миссии. По пути в Москву мы не остановились в Куйбышеве, так как Андерс не хотел перед приемом у Сталина разговаривать с послом Котом, а к тому же он опасался, что Кот захочет поехать в Москву вместе, а это, как он говорил, было ему весьма некстати.
В Москве мы остановились в гостинице «Националь». На следующий день, 17 марта, во второй половине дня в Генеральном Штабе состоялось совещание. На нем присутствовали Андерс вместе со мной и генерал Памфилов с двумя штабными офицерами. Протокол совещания вел я. Памфилов принял нас сердечно. Попросил к столу совещания подать бутылку вина, чтобы, как он выразился, «не было скучно». Когда мы перешли к существу вопроса, Андерс начал жаловаться на отсутствие вооружения. Памфилов ответил, что для обучения у нас оружия больше чем достаточно, значительно больше, чем в советских дивизиях, где предварительное обучение проводится с деревянным оружием, имитирующим настоящее. Мы сами видели это в воинских частях Ташкентского гарнизона. Когда советские дивизии прибывают в прифронтовую полосу они получают новое оружие и полное оснащение. Памфилов спросил, когда польские части смогли бы включиться в боевые действия. Андерс давал уклончивые ответы. В конце концов в ответ на настойчивую просьбу высказаться точнее Андерс заявил, что не раньше чем через шесть месяцев, и то не уверен в этом сроке, так как общее состояние здоровья личного состава очень плохое. Памфилов при этом даже вздрогнул. Поднятую рюмку задержал у рта и поставил на стол. Этот ответ его явно поразил. Впрочем, он не скрывал своего удивления и недовольства.
Памфилов выразил недоумение, что солдаты обучаются уже полгода и еще не готовы, неужели им нужно еще шесть месяцев. Ведь это старый, обученный солдат. Он сказал, что в Советском Союзе такой солдат после трех, самое большее четырех месяцев подготовки идет на фронт, почему же польскому для этого нужно более года, ведь новобранец обучается значительно быстрее.
Затем он внес такое же, как и генерал Жуков, предложение ввести в бой хотя бы только 5-ю дивизию, которая, как ему известно, полностью готова, что подтвердили недавно проведенные боевые стрельбы и учения. При этом Памфилов подчеркнул значение этого шага не только с военной точки зрения, но с политической и пропагандистской.
Однако Андерс об этом и слышать не хотел. Он ответил, что не согласится посылать отдельные дивизии, хочет организовать и ввести в бой целую армию одновременно. Стало совершенно ясно, что отсрочка посылки на фронт наших частей до тех пор, когда будет готова вся армия, является ничем иным, как отказом.
Если 5-я дивизия могла идти на фронт хоть сейчас, 6-я дивизия через несколько недель, а 7-я через два месяца, то о 8, 9, 10 дивизиях вообще ничего нельзя было сказать, фактически они могли быть готовы не раньше, чем через десять месяцев. Ждать, пока все дивизии будут готовы и держать готовую армию в полном бездействии — этого ничем нельзя было объяснить. Тем более, что соглашением предусматривалось использование не только целых соединений, но даже формирований меньше дивизии. Совершенно очевидно, что Главное командование Красной Армии могло на основе соглашения издать обычный приказ о следовании дивизии на фронт; если этого не сделали, то следует полагать лишь потому, что не хотели обострять и так напряженных отношений.
Следующим обсуждали вопрос о продовольственном снабжении. Польские части, находясь на территории Советского Союза, все время получали такой паек, какой получал советский солдат на фронте, а части Красной Армии, не находившиеся в прифронтовой полосе, получали меньшие пайки. Поляки явно находились в своеобразном привилегированном положении. Польским частям не хватило продуктов потому, что примерно одну треть они отдавали польскому гражданскому населению. К сожалению, на этом совещании не решили, будут ли наши части и дальше получать продовольствие по тем же нормам, не определили и количества пайков. Эти вопросы отложили на следующий день, то есть до встречи Андерса со Сталиным. Кроме этого, затронули несколько мелочей общего характера, и на этом совещание закончилось.
Это совещание было предварительным перед решающим разговором, который должен был состояться на следующий день в Кремле. Пока же речь шла о том, чтобы выяснить, какую позицию занимает Андерс в вопросе отправки польских частей на фронт.
На следующий день Андерс вместе с Окулицким направились на совещание к Сталину. Через час Андерс вернулся очень обрадованным, с сияющим лицом. Войдя в комнату, сразу же заявил:
— Знаешь, мне пока удалось хоть часть армии вывести в Иран. Правда, это совсем немного, но брешь сделана, форточка открыта, поэтому и остальных удастся вывести.
Через минуту вошел Окулицкий и мы начали писать протокол совещания. Из протокола я узнал, что при обсуждении вопроса о продовольствии и о возникших в связи с этим трудностях Андерс внес предложение о выводе армии из Советского Союза, если не всей, то хотя бы части. Сначала Сталин не согласился с этим и предложил, чтобы часть армии, сформированная раньше получала ту же самую норму, а та, что формируется теперь и будет готова к боевым операциям позднее, будет получать уменьшенные пайки. Эта часть до момента полной готовности может быть размещена в окрестных колхозах, где солдаты смогут улучшить условия своей жизни. Это было почти то же самое, что предлагал Андерс еще в октябре Генеральному штабу, когда он просил разрешить ему формирование армии на юге, и именно тогда мотивировал тем, что она может быть частично расквартирована по колхозам — даже там работать и одновременно формироваться и обучаться. Сейчас же Андерс отклонил это предложение и настаивал на выводе армии в Иран. На вопрос Сталина готовы ли англичане к приему двадцати семи тысяч солдат Андерс ответил утвердительно, добавив, что с этой стороны он не видит никаких осложнений. В конечном счете предложение Андерса о частичной эвакуации армии приняли. Было согласовано, что тридцать тысяч военнослужащих и около десяти тысяч членов их семей будет эвакуировано.
Таким образом, состоялось решение о первой эвакуации. Это решение противоречило договору Сикорский — Сталин, в котором было отчетливо сказано, что только когда польская армия в Советском Союзе достигнет полного состава, то есть девяноста шести тысяч человек, лишь тогда можно будет помимо них вывезти двадцать пять тысяч солдат и две тысячи летчиков. Андерс самовольно нарушил соглашение и уменьшил количественный состав Польской армии в СССР, на что не имел никакого права. Он согласовал со Сталиным, что Польская армия будет насчитывать лишь сорок четыре тысячи человек и состоять из трех дивизий и запасных частей.
Согласие советских властей на частичный вывод польских войск было получено Андерсом еще и потому, что со своей стороны этого усиленно добивались англичане. Еще в декабре во время переговоров в Кремле Сталин заявил, что американцы и англичане нажимают на него, чтобы он согласился на вывод Польской армии из СССР, однако тогда не было такой спешки. Теперь же, когда японцы начали добиваться успеха в Индии, английские войска со Среднего Востока были вынуждено переброшены туда. На Среднем Востоке образовалась пустота, тем более опасная, что в Африке наступали немцы, и их проникновение в Ирак было довольно реальным, поэтому создавшуюся брешь следовало как можно быстрее заполнить. Польские войска очень подошли бы для этой цели. По этому вопросу постоянно велись разговоры между Андерсом и Гулльсом, а также между профессором Котом, английским и американским послами в Москве.
Польский посол Кот в телеграмме от 8 марта 1942 года, то есть за десять дней до решения об эвакуации, жалуется Сикорскому:
«... Эвакуация войск несомненно саботируется. Совершенно естественно, что это беспокоит англичан...»
Из этого же протокола я узнал, что Сталин обвинял посла Кота в том, что он портит репутацию Советскому Союзу, жалуется на Советское правительство иностранным дипломатам, особенно англичанам. Вообще посол Кот является «персоной нон грата» в СССР. По словам Андерса, Сталин сказал просто «дурак этот ваш Кот».
При составлении протокола Андерс интерпретировал его произвольно, по-своему. Точного двухстороннего протокола не имелось. Окулицкий по ходу беседы делал заметки и по ним составлялся «протокол». Во время перепечатки мною этого протокола Андерс изменял смысл высказываний как своих, так и Сталина. Окулицкий замечал, что у него записано иначе, Андерс взрывался и говорил, что он формулирует точнее и благозвучнее. Словом, документ составлялся в изложении Андерса.
Не было подлинного протокола и о переговорах в Кремле между Сикорским и Сталиным. Переговоры воспроизводились по записям, которые делал Андерс. Они происходили 3 декабря, а Андерс составлял протокол и согласовывал его с послом Котом 6 декабря. Через несколько дней диктовал мне для машинописи. Во время диктовки несколько раз менял содержание, уточняя собственное толкование. Этого протокола Сикорский никогда не видел и не утверждал. Не был утвержден он и советской стороной. Эти протоколы были еще раз переданы в 1943 году, уже после смерти Сикорского, исключительно для личного использования их Андерсом, чтобы они целиком соответствовали его тогдашним планам.
Андерс был доволен достигнутыми в Москве результатами, ибо его планы о выводе Польской армии из Советского Союза приобретали реальные очертания. В этот же день около двадцати двух часов к нам к гостиницу пришел генерал Жуков с уже готовым планом эвакуации. По этому плану 8, 9 и 10-я пехотные дивизии и часть запасного полка в количестве тридцати тысяч человек должны были начать эвакуацию немедленно. Дело было столь срочным, что этой же ночью я вынужден был выслать шифрованную телеграмму в посольство с просьбой передать ее в Янги-Юль для извещения частей, подлежащих эвакуации. Должен был также пойти в английскую военную миссию, чтобы известить об отъезде наших частей и о том, чтобы был обеспечен их прием в Иране. Отвечал за эвакуацию один из генералов НКВД. Он был обязан наблюдать, чтобы отъезд проходил быстро и в полном порядке.
Уже в эту ночь выделили составы поездов и дали распоряжение о подаче их к станциям погрузки войск.
На этот раз на обратном пути в Янги-Юль Андерс остановился в Куйбышеве, чтобы обо всем доложить послу Коту и похвалиться своими успехами. Профессор Кот был очень доволен предстоящей эвакуацией. Имел только претензию, почему генерал не защищал его перед Сталиным.
— Как же это, — говорил посол Кот, обращаясь к Андерсу. — Вы ничего на это не ответили Сталину, ведь это оскорбление.
Позже Андерс смеялся над этим и говорил, что ему трудно было защищать посла Кота, так как он сам в этом вопросе соглашался с мнением Сталина.