Поражение и возвращение

Поражение и возвращение

9 апреля 1940 года немецкие армии внезапно напали на Норвегию и Данию и сразу же добились серьезных успехов. Это произошло с такой неожиданностью, что союзники не в состоянии были оказать помощь странам, подвергающимся нападению. Для спасения Норвегии подготовили экспедиционный корпус, в состав которого входила и польская часть, Подхалянская бригада.

Французские воинские части, которые должны были входить в состав этого корпуса, так и не добрались до Норвегии. Но Подхалянская бригада была переброшена и успела принять участие в последних боях. Эту бригаду сформировали второпях из готовых батальонов различных полков, вытащенных из пунктов формирования и дивизий еще за несколько месяцев до этого. Сначала ее предполагалось использовать в Финляндии в марте 1940 года в войне против СССР. Сикорский возражал против посылки войск в Финляндию, так как это противоречило его основной мысли добиться соглашения с Советским Союзом. В то же время реакционные политики, опираясь на консервативные круги Англии, а в особенности Франции, толкали на это, сломя голову. Они хотели вести войну против Советского Союза, послать польские части в Финляндию, на территорию, на которую вступила Красная Армия. Шли срочные приказы из отделов Соснковского об организации вооруженных отрядов и проведении в широких масштабах диверсионных актов. Французский генерал Вейган проводил на Ближнем Востоке политическое маневрирование, а нашим санационным политикам казалось, что это уже война против СССР, о которой они постоянно мечтали.

Когда я как-то спросил Сикорского, что он думает об этом, то он ответил, что это только политическое маневрирование западных государств, попытки оказать нажим на Советский Союз. В принципе мы должны от этого держаться как можно дальше. Лично он будет стараться не допустить отправки наших подразделений в Финляндию. Одновременно он отдает себе отчет в том, что вопрос этот очень трудный, поскольку наша политика не является самостоятельной, а находится в зависимости от хозяев. Во многих случаях мы вынуждены делать то, чего от нас хотят, даже вопреки нашим собственным интересам. Однако в связи с этим он не предвидит каких-либо крупных осложнений. Считает, что все закончится лишь демонстрациями.

Следовательно, все то, что по планам союзников должно было являться политическим пугалом, служащим их комбинациям и дипломатическим маневрам, в умах большинства наших политиков принималось за чистую монету и на этом они строили свои политические планы на будущее.

Подхалянская бригада насчитывала пять тысяч человек. Командовал ею полковник Зигмунт Богуш-Шишко. Бригада не была еще надлежащим образом обучена и вооружена. Однако, чтобы подчеркнуть нашу готовность и желание сражаться, а также под давлением англичан, ее выслали на фронт. В вооружении ей не хватало артиллерии, противовоздушных средств, танков и средств связи. Даже такое оружие, как пулеметы и минометы, имелось не полностью, их просто не хватало. Это все же не помешало бригаду отправить. Энтузиазм и желание были огромны, поэтому считали, что все в порядке. Тем более, что этого требовали союзники. Верховный главнокомандующий посетил бригаду накануне ее отправки, вдохновил на борьбу, а командира, полковника Богуша, для большей солидности и авторитета, произвел в генералы.

8 мая немцы ударили по Бельгии, Голландии и Люксембургу. Как всюду до сих пор, так и на этот раз, они добились молниеносного успеха. Как в Польше, так и здесь полилась кровь.

Мир начал понимать, что такое Германия. Моторизованная и замечательно организованная немецкая армия устремилась вперед, всюду неся опустошение, оставляя за собой слезы, могилы и нужду. Эта лавина неумолимо приближалась к Франции. Массы беженцев запрудили все дороги. Обстановка становилась до ужаса очевидной.

В конце мая я снова был у Соснковского. Мы обсуждали положение во Франции, я старался убедить генерала, что военные возможности Франции, возможности сопротивления с ее стороны весьма ничтожны, что Франция вынуждена будет покориться и что час ее падения уже совсем близок.

Генерал ответил, что не верит в возможность поражения Франции, а если бы так случилось, все же Франция всегда останется Францией, с которой все обязаны считаться. Поэтому ничего не следует менять в нашей внешней политике, а идти дальше по линии политики Франции. После минутного размышления добавил: «и Англии» как бы под влиянием проблеска мысли, что ведь только на Францию уже опираться нельзя. Мы должны делать то, что хотят эти два государства, а они нам гарантируют будущее Польши. О России генерал вообще не хотел ничего слушать. Он считал ее врагом, который должен будет уступить, и его не следовало брать в расчет. Как эта уступка будет выглядеть, генерал еще сам не знал.

Такой была наша внешняя политика и главная мысль всех мероприятий в период приближающегося поражения Франции. Во главе этой политики стоял министр иностранных дел Август Залесский, а горячим его сторонником и исполнителем планов являлся Соснковский и весь предсентябрский аппарат, собравшийся в эмиграции.

Сикорский продолжал жаловаться на неприятности, какие он имеет со стороны собственного окружения. Временами даже взрывался: «Меня обманывают, клевещут, не выполняют моих приказов и поручений. Временами даже не знаю, кому должен верить».

К сожалению, это была правда. Печальная правда. Он даже не знал, были ли получаемые им из Польши донесения правдивыми. Не раз случалось, что присылаемое из Польши донесение, если его содержание являлось невыгодным для санации, сразу же в шифровальном бюро переделывалось и в иной версии докладывалось Сикорскому.

Я как-то спросил: — Господин генерал, кто собственно руководит? Вы или Ваше окружение во главе со вторым отделом? Почему я, несмотря на Ваше предложение о моем выезде в Польшу в течение несколько месяцев не могу тронуться с места?

С февраля по июнь шла ожесточенная борьба за то, чтобы любым способом задержать мой выезд в Польшу, санкционированный Сикорским, Соснковским, Модельским, Пашкевичем и профессором Котом. Видимо опасались, как бы в Польше от меня не узнали о продолжающейся губительной деятельности санации, о ее планах и намерениях, о том, как, невзирая на позорное прошлое, она вновь стремилась, не разбираясь в способах, захватить власть. Я сказал ему тогда следующее:

— Господин генерал, Вы окружили себя болотом, и я боюсь, что в этом болоте Вы и утонете.

Генерал вздрогнул.

— Но что делать, что делать? — воскликнул он, а через минуту добавил: — В Польшу Вы поедете в ближайшие дни.

Мы решили, что я поеду не один, а подберу себе двух-трех офицеров, которые помогали бы мне в работе. Я некоторым образом должен был представлять Сикорского по политическим вопросам в организациях, находящихся на занятых советскими войсками землях. Кроме того генерал не знал точно, что делается в подпольных вооруженных силах Польши, не знал, что там происходили большие внутренние трения. Он хотел, чтобы я обстоятельно выяснил, как это выглядит и выполняются ли его инструкции и указания. Мы решили, что с этой целью я возьму с собой капитана Тулодзейского, который будет меня сопровождать и непосредственно помогать, а также двух офицеров из группы молодых — подпоручиков Гродзицкого и Романовского, которые войдут в состав подпольных вооруженных сил. Двое последних должны были выехать через бюро Соснковского, как его курьеры, и одновременно будут помогать мне. Совершенно очевидно, что об этом не должны были знать ни Соснковский, ни второй отдел.

Сикорский написал министру Залесскому записку о выдаче нам всем дипломатических паспортов до Румынии. Мне с капитаном Тулодзейским предстояло ехать автомобилем, а подпоручикам Гродзицкому и Романовскому поездом. В Румынии я должен был с ними встретиться и составить план дальнейших действий.

После обсуждения этих вопросов генерал, как бы возвращаясь к мысли, которая не давала ему покоя, сказал, что за Францию он все же спокоен. У нее ведь только одна граница подвержена угрозе, но и она в значительной степени защищена линией Мажино. Генерал, как и другие, непоколебимо верил в линию Мажино.

— А Италия? — спросил я.

— За нее я совершенно спокоен. Как раз несколько дней тому назад я получил от генерала Венявы (нашего тогдашнего посла в Италии) письмо, в котором он сообщает, ссылаясь на достоверные источники, что Италия не нападет на Францию. Хотя он и не сообщает об источнике, но заверяет словом чести, что это точно. Это письмо я даже показывал генералу Вейгану и премьеру Рейно, желая их успокоить относительно итальянской границы.

— Так ли это, господин генерал?

— У меня нет оснований предполагать, что это сообщение не соответствует действительности. Я знаю только один случай большого вранья Венявы, но это было давно.

Я с любопытством взглянул на генерала.

— Когда уже стало известно, что маршал Пилсудский умирает, начался спор о его преемнике. Кандидатов имелось несколько. Наиболее вероятным были Соснковский и Рыдз-Смиглы. Президент Мосьцицкий не любил Соснковского и хотел каким-либо способом его отстранить, да и Веняве кандидатура Смиглы была более близкой. Поэтому Венява прибег к совершенно необыкновенному коварству. Как-то, перед самой кончиной маршала, когда тот находился уже в агонии, а генералитет пребывал в соседней комнате, Венява, всегда имевший свободный вход к постели больного, вошел к нему, посмотрел на лежащего маршала, нагнулся над ним и через минуту вышел, заявив, что маршал на минуту пришел в сознание и назначил своим преемником Рыдз-Смиглы. Присутствующие восприняли это как приказ. Как-то Венява проболтался, что это была шутка. Президент Мосьцицкий всегда очень ценил эту услугу, и в доказательство благодарности даже теперь передал свою власть в руки Венявы.

После этого рассказа меня тем более удивило то доверие, которое питал Сикорский к написанному Венявой-Длугошевским. Но здесь все было таким странным, что собственно говоря, я должен был отучиться чему-либо удивляться.

— Тем не менее я все же не считаю, — продолжал генерал, — чтобы в данном случае Венява хотел ввести меня в заблуждение. Это был бы слишком большой скандал. Тогда бы моя особа и престиж подверглись дискредитации в глазах французских властей. Это могло быть похожим на предательство.

Через несколько минут, прощаясь со мной, генерал предупредил, что скоро меня вызовет и даст инструкции относительно работы в Польше.

Заранее, еще не совсем веря в свой отъезд, я стал готовиться в дорогу. Получил дипломатический паспорт на проезд в Румынию, откуда должен был совершить нелегальный переход через границу во Львов.

8 июня 1940 года меня от имени верховного главнокомандующего пригласили в польское посольство в Париже, где в это время он работал. Генерал очень спешил, так как через несколько часов собирался выехать на фронт. Франция была разбита. Немцы уже глубоко врезались во французскую территорию, временная оборона на линии Вейгана, которая должна была их задержать, совершенно не оправдала возложенных на нее надежд. 1 июня 1940 года она была прорвана.

Сикорский принял меня в одном из салонов посольства. Я должен был взять с собой специальную инструкцию и в тот же день, как курьер верховного главнокомандующего и премьера, выехать. Во время инструктирования и информации об общей ситуации присутствовал начальник кабинета верховного главнокомандующего Борковский. Сикорский категорически возражал против каких-либо вооруженных выступлений, направленных против СССР. Предлагал воздержаться от саботажа и диверсий, которые, по его мнению, кроме жертв и вреда для нашего общего дела до сих пор ничего хорошего не принесли. Требовал вести политическую работу среди населения, чтобы сплотить и объединить всех вокруг общих целей и руководителей, а также поисков на месте возможностей соглашения с СССР.

Информируя меня об общей политической обстановке, он многократно подчеркивал, что Англия очень серьезно надеется на возможность вовлечения СССР в войну против Германии и на этом строит свои будущие военные расчеты. Когда это произойдет, — Россия станет нашим союзником, из чего возникнет необходимость политического и военного сотрудничества. Сикорский утверждал, что в противном случае не могло быть и речи о победе. Он еще раз подчеркнул, что Англия усиленно хлопочет о вовлечении Советского Союза в войну, видя в этом единственное для себя спасение. На сопротивление Франции Англия серьезно не рассчитывает, хотя он лично полагает, что Франция может обороняться еще довольно продолжительное время. Оказавшись фактически в одиночестве, Англия поспешно ищет нового союзника, причем такого, который мог бы всю тяжесть войны взять на себя, ибо одна не в состоянии вести войну. Поэтому совершенно ясно, какие в такой обстановке возлагаются на нас обязанности и какие вырисовываются возможности.

Продолжая, Сикорский обращал мое внимание на то, что мысль о соглашении с Россией очень непопулярна среди эмиграции, ее считают даже абсурдной. Военные деятели относятся к этому особенно враждебно. Сикорский подчеркнул, что это проблема деликатная и требуются большие политические способности для того, чтобы воплотить эту мысль в действие.

Я покинул Париж 8 июня 1940 года. Вместе с капитаном Здиславом Тулодзейским сел в «Бьюик», полученный в мое распоряжение от ксендза ректора Цегелки, и поехал в сторону французско-итальянской границы. Девятого июня рано утром пересек границу Италии. На границе мне не чинили никаких препятствий. Дипломатические паспорта все облегчали и открывали путь. На пограничной станции мне вручили маршрут, каким я должен доехать до югославской границы. Я поехал через Турин, Милан, Верону, Падую (где мы переночевали), а затем через Венецию и Триест в Югославию.

На французско-итальянской границе, на итальянской стороне находилось множество военных частей, чего нельзя было видеть на стороне французской. То же самое происходило у югославской границы, где итальянцы также сконцентрировали крупные силы. В то же время на югославской стороне вообще войск не было видно.

Десятого июня примерно в полдень я пересек границу, а 11 июня уже в Белграде я узнал, что Италия объявила Франции войну. Мне тогда вспомнился разговор с Сикорским о письме Венявы.

Четырнадцатого июня я благополучно прибыл в Бухарест.

...А в это время события во Франции развивались с потрясающей быстротой. Уже 14 июня немцы вступили в Париж, а 16-го было создано новое правительство маршала Петэна. 17-го июня французское правительство выступило с просьбой о перемирии, а 22-го произошла капитуляция Франции.

Все это совершенно поразило наше правительство и штаб. Взаимно пожирая друг друга и ссорясь по пустякам, они не имели ни возможности, ни времени заняться должным образом армией и политическими делами. Поэтому в дни поражения они совсем потеряли головы.

В Англию вместе с отступившими через Дюнкерк английскими войсками попало около двух тысяч наших офицеров и около четырех тысяч солдат. Офицеры были главным образом из штаба и министерства по военным делам, а также из тех, которые по приказу Кукеля бросили свои части, чтобы спасти свою жизнь.

Я не собираюсь заниматься описанием нашей неповоротливости, не хочу подробно рассказывать даже о преступлениях, совершенных в это время, тем не менее некоторые факты вынужден привести.

Подхалянская бригада, действительно отважно сражавшаяся в Нарвике (оставила в могилах больше ста пятидесяти своих солдат), вдруг, уже после падения Франции, была направлена в Бретань. Ее командир Богуш, который обязан был точно знать обстановку, не запротестовал против этого, в результате вся бригада почти до последнего человека была уничтожена. А ведь в ней насчитавалось четыре с половиной тысячи человек. Ее остатки попали в немецкий плен. Все это было следствием неспособности командования. Командир, боясь последствий своего командования, а вернее его отсутствия, составил приказы задним числом, например, относительно обстановки 15 июня он издавал приказы 17-го, но датированные 14-м июня. Таким образом, его приказы оказывались очень удачными, а разгром бригады вытекал из общей обстановки, превосходства противника и т. п. То же самое касалось рапортов об обстановке и иных документов.

После его высадки в Англии вместе с несколькими десятками оставшихся в живых, Богуша ожидала неприятность: против него было создано судебное дело за махинации с приказами и рапортами.

Однако до суда дело не дошло...

Вот с таким багажом наше правительство и штаб оказались 20 июня 1940 года на английской земле, чтобы «вести дальше борьбу за Польшу».

Позиция правительства была не особенно крепкой. Этот факт умело использовали санационные элементы, усиленно стремясь устранить Сикорского в целях осуществления перемен в правительстве. Едва ступив на английскую землю, после только что отзвучавшего эха приветственных церемоний и визитов вежливости, едва успев должным образом разместиться, они начали интриговать.

Прежде всего начались атаки на тех, кто лояльнее других относился к Сикорскому. Первая самая мощная атака обрушилась на генералов Модельского и Пашкевича. Особенно сильные удары вынужден был выдержать Пашкевич в связи с вопросом посылки курьеров в Польшу. Однажды Пашкевич не захотел дать своего согласия на выезд курьера, некоего Микициньского, сильно подозреваемого в сотрудничестве с немцами. Несмотря на это, его все же решили послать, поскольку он взялся привезти из Польши жену Соснковского. Профессор Кот, в то время желавший понравиться Соснковскому, оформил выезд Микициньского. Получив личные инструкции от Соснковского и профессора Кота для организаций в Польше, а также шифры и деньги, он выехал. Это происходило еще в Париже, в апреле 1940 года. Проведенное позже расследование (не нашими властями, а английскими) установило, что Микициньский полученные инструкции и шифры передал соответствующим органам как польским, так и немецким, — за что и получил согласие на вывоз Соснковской. В результате того, что немцы располагали теперь соответствующей информацией, в Польше начались первые серьезные провалы. Английская разведка установила, что это было предательство. Микициньского заманили в Турцию, где устроили по поводу удавшейся акции обильный ужин, после чего его в совершенно пьяном виде посадили в самолет и вывезли с территории нейтральной Турции в Польшу, где Микициньский был расстрелян. Скандалы и компрометация высокопоставленных лиц достигли невероятных размеров. Особенно это касалось профессора Кота. Совершенно очевидно, что перед Польшей это скрывалось самым тщательным образом.

В это время, в июле 1940 года, Пашкевич — как он мне рассказывал позже, когда прибыл в Лондон в мае 1942 года, имел довольно резкий разговор с верховным главнокомандующим по поводу посылки курьеров в Польшу и существующих в Польше отношений. Пашкевич требовал снятия с постов комендантов подпольной армии в Польше генерала Токаржевского, полковника Клеменса Рудницкого и полковника Пелчинского. Сикорский утверждал, что он пока не в состоянии этого обещать и в принципе запрещает делать перестановки в этой области. Однако позже избавились от Токаржевского и полковника Рудницкого, выслав их во Львов. Там же они были арестованы. Таким образом довольно часто избавлялись от неугодных людей. Такая процедура широко применялась в условиях взаимного «съедания».

Пашкевич, возмущенный некоторыми неудачными мероприятиями Сикорского, обратил внимание на деятельность генералов Бурхард-Букацкого и Домб-Бернацкого, подчеркивая их враждебные отношения к верховному главнокомандующему и выступления как в самом Лондоне, так и в распоряжении военных лагерей в Шотландии. Разоблачил их подлинную роль в попытке устранить Сикорского с поста верховного главнокомандующего, не останавливаясь перед организацией в армии бунта. Этот разговор между генералами вызвал определенное охлаждение в их взаимоотношениях. Пашкевич, видя, что не встречает необходимого понимания со стороны Сикорского, решил отказаться от поста вице-министра по делам Польши и отойти от активного участия в политической жизни. Сикорский удовлетворил просьбу Пашкевича и назначил его командиром танковой бригады в Шотландии.

Что касается самого Сикорского, то были использованы любые способы, чтобы изолировать от него преданных ему офицеров, чему пожалуй, и как это ни удивительно, помогал сам генерал, проявляя удивительное неумение разбираться в людях.

Наконец, решено было начать генеральную атаку на премьера и верховного главнокомандующего. В результате этой атаки в июле 1940 года президент Рачкевич под нажимом санационных кругов дал премьеру Сикорскому отставку, выдвинув на этот пост министра Августа Залесского. Одновременно такую же деятельность вели в армии генералы Бурхард-Букацкий и Домб-Бернацкий. Однако, кто должен был стать верховным главнокомандующим, решено не было. Обсуждались следующие кандидатуры: Соснковского, Бурхард-Букацхого и Домб-Бернацкого. Такое отсутствие единодушия в ошошении поста верховного главнокомандующего несколько задержало всю атаку на Сикорского. Соснковский сохранял спокойствие и определенную сдержанность, несмотря на то, что ранее принимал во всем этом деле довольно активное участие. Это немного озадачило других генералов. Бурхард-Букацкий решительно, но без шума выступил против Сикорского, а Домб-Бернацкий открыто агитировал против верховного главнокомандующего, стремясь вызвать в лагерях бунт.

В то время, как в армии этот вопрос представлялся еще неопределенным, министр Залесский, не откладывая дела, приступил к формированию нового правительства. Тогда Бурхард-Букацкий в виду нерешительности Соснковского сам стал готовиться к принятию поста верховного главнокомандующего.

Поскольку споры и переговоры затягивались, вследствие недостатка решимости как у одних, так и у других, исход событий как всегда в подобных случаях решила энергичность Сикорского. Сначала он был поражен наглостью выступлений против него, а затем решил молниеносно покончить со смутами и бунтами в армии, считая всю эту кампанию позорящей его имя на чужбине.

Несколько офицеров из близлежащего окружения Сикорского: полковник Климецкий, начальник штаба верховного главнокомандующего, подполковник Крупский и еще некоторые, пошли к министру Залесскому и принудили его отказаться от миссии формирования кабинета, а также отослать свое назначение президенту Рачкевичу с заявлением, что он не берется за создание нового правительства. Одновременно и президент Рачкевич был принужден взять обратно отставку Сикорского и подписать декрет о его назначени на пост премьера.

Весьма характерным во всей этой афере было поведение двух человек: Соснковского и профессора Кота.

Первый из них, прояви он решительность, довольно легко мог бы стать верховным главнокомандующим. Если этого не произошло, то только в результате типичной для него пассивности в решительные моменты. Перед этим он принимал активное участие во всей этой аморальной заговорщической подпольной афере. Когда же наступил решающий момент, он устранился от участия в этом деле, чем невольно его ослабил, так как никто не знал его действительных намерений и его позиций в случае, если бы в самом деле потребовалось применить силу.

Соснковский до последнего момента приглядывался ко всему на расстоянии, как бы выжидая, кто победит. Совершенно естественно, если бы Домб-Бернацкий добился успеха и предложил ему пост верховного главнокомандующего или премьера, он бы принял его без промедления. Больше того, он считал бы, что на этот пост нет более достойного, чем он и что этот пост только ему подходит. Однако он находил, что выгоднее будет официально не ввязываться в это дело. Поэтому, когда министр Залесский под нажимом отказался от поста премьера, а президент Рачкевич взял обратно согласие на отставку Сикорского, Соснковский продолжал держаться так, будто ни о чем не ведал.

Другим лицом, которое вообще могло недопустить этой неразумной и очень вредной акции, являлся профессор Кот. Своим вмешательством в поддержку Сикорского он мог с самого начала предотвратить какие бы то ни было действия против него. К сожалению, располагая для этого всеми возможностями, он не только не сделал этого, но, наоборот, вел себя выжидательно, а это придавало смелости противникам Сикорского. Не следует забывать, что профессор Кот сам стремился занять пост премьера и ждал только удобного момента для этого.

После того как Сикорский удержался на посту верховного главнокомандующего и премьера, профессор Кот начал играть роль его «преданного» и верного друга. Тем не менее он начал открыто поддерживать офицеров старого режима, устраивая им ответственные должности в штабе Сикорского. В результате этого санация стала настойчиво «втираться» в штаб, захватывая в свои руки ряд важнейших должностей. В штаб попали такие люди, как полковник Глябиш, бывший офицер для поручений у Рыдз-Смиглы, получивший должность начальника Первого отдела (организационного), генерал Глуховский — бывший вице-министр по военным делам до 1939 года и ряд других. Приобрел большой вес также полковник Климецкий, получивший звание генерала за свое выступление в защиту Сикорского перед президентом. Присвоение этого звания в армии вызвало недовольство. Впрочем, все участники событий, выступавшие перед президентом против министра Залесского, были повышены в званиях.

В результате всей этой истории, как это обычно бывает, одни пострадали, а другие получили высокие назначения.

Епископ Гавлина, который слишком демонстративно защищал санацию, оказался в состоянии конфликта с Сикорским, в результате его удалили из новой Рады Народовой. Однако он сумел при поддержке Кукеля и министра Кота сохранить за собой должность епископа полевых польских войск. Все же он был вынужден как верховный пастырь изменить тон и суждения, ибо ему начали напоминать период деятельности в Польше, когда он провел среди ксендзов генеральную чистку. Епископ немного притих. В то же время Богуш-Шишко, которого должны были судить за служебные злоупотребления и поддержку приказов, вышел из этого дела не только не потерпев урона, а приобретя еще и расположение. В этот период он сослужил большую услугу Сикорскому. Желая поддержать свой авторитет и престиж в армии, а также наказать тех, кто наиболее резко выступал против него, Сикорский отдал под суд военного трибунала генерала Домб-Бернацкого за попытку вызвать мятеж в армии. Чтобы осудить его, он должен был подобрать преданных себе судей и заседателей, чтобы иметь возможность разжаловать Домб-Бернацкого.

Поэтому он вызвал к себе Богуша и сказал примерно так (передаю по рассказу самого Богуша): «Против Вас имеется дело, господин генерал, дело очень серьезное, но если Вы на суде как один из заседателей добьетесь разжалования и тюремного заключения Домбу, то я забуду о Вашем деле». Богуш этому страшно обрадовался и, конечно, на все согласился. Вошел в состав суда заседателем. С порученным ему заданием справился как нельзя лучше. Домб-Бернацкий был разжалован и приговорен к двухлетнему заключению.

Вот каким образом закончился первый этап «борьбы за Польшу» на английской земле. Эту борьбу инспирировали санационные деятели, пребывавшие в Румынии и Америке, которые в лагере пилсудчиков считались главными.

В это время наши дипломатические и военные учреждения в Румынии, а также группы Соснковского по переброске через границу вели себя весьма своеобразно. Они не только не помогали правительству Сикорского, считая, что оно падет, и ожидая возвращения власти санации, но и мешали, где и как только можно. Они предельно осложняли, а то и делали вовсе невозможным выезд в Польшу тем курьерам, а выезд во Францию, а затем на Ближний Восток тем молодым офицерам, которые, по их мнению, слишком лояльно относились к правительству Сикорского.

Кроме того, неумелость наших властей, особенно военных, переходила всякие границы. В качестве примера можно привести работу групп по переброске в Польшу. Эти группы были созданы на основе «соглашения» с румынской разведкой таким образом, что перебрасываемое в Польшу лицо бралось на учет в румынской разведке Сигуранце и только с ее разрешения и после соответствующей оплаты ее чинов происходила переброска.

Технически переброска выглядела следующим образом: когда уже все вопросы были решены — обеспечение документами и т. п. — офицер нашего второго отдела в Румынии и офицер румынской разведки вместе с перебрасываемым ехали на границу в указанное румынской разведкой место, где румынский пограничник по приказу офицера Сигуранцы пропускал «нарушителя» через границу. Я уже не говорю о том, что румыны знали о каждом, кто переходил границу. Часто знали, с чем идет, куда и зачем. При этом следует помнить, что в это время румынская разведка уже сотрудничала с немецкой довольно тесно, вследствие чего последняя была осведомлена о движении наших курьеров. Кроме того, румынская разведка под давлением немцев могла согласиться или отказаться от переброски людей. А что тогда? Словом, в важнейшем разделе нашей работы (действия на Польшу) мы находились в зависимости от румынской разведки, а если идти дальше, то и от немцев. О какой-либо самостоятельной организации переходов через границу не могло быть и речи.

Об этом даже не подумали. Персонал наших учреждений был многочисленным, доходил до нескольких сот человек, поэтому организовать серьезную работу было вполне возможно, особенно с помощью польской колонии в Румынии, которая нам очень сочувствовала. Однако довольствовались существующим положением вещей, который целиком отдавал нас в чужие руки.

Чтобы проиллюстрировать, чем занимались наши руководящие деятели в Румынии, приведу небольшой пример.

Когда в Лондоне произошел польский правительственный кризис, руководящие деятели санации непременно хотели видеть бывшего министра Бека вновь в составе правительства, если не премьером, то по крайней мере министром иностранных дел, они считали его человеком наиболее подходящим и наиболее способным. Вели пропаганду, утверждая, что именно министр Бек заключил в августе 1939 года договор с Англией, что это именно ему англичане дали гарантию стабильности наших границ и поэтому никто другой, как только он должен формировать правительство на английской земле. Тем более, что он пользуется у англичан уважением, твердила санация, и они с удовлетворением видели бы его на этом посту. С этой целью второй отдел в Румынии, возглавляемый доктором Осташевским (полковник Орловский), изготовил министру Беку паспорт на имя Яна Карпинского и поставил в нем соответствующие визы. Поручик Петр Высоцкий должен был перевезти его на автомобиле через румынскую границу в Югославию, чтобы оттуда он выехал в Англию. Однако все это предприятие сорвалось, так как румыны обо всем знали и задержали Бека на границе. Вследствие всего этого, ему запретили покидать занимаемую виллу.

О компрометирующей деятельности второго отдела в Румынии может свидетельствовать эпилог дела подполковника Орловского, которого на территории Палестины, опасаясь разглашения им секретов, отравили иные разведывательные органы.

Когда после всех этих историй положение стало спокойнее, правительство Сикорского удержалось, а санация пока понесла поражение как в Лондоне, так и в Румынии. Можно было рассчитывать на относительное спокойствие, хотя бы на два-три месяца.

Через несколько дней после моего прибытия в Бухарест военный атташе подполковник Тадеуш Закшевский заявил мне, что есть указание отменить мой выезд, а меня направить на Ближний Восток в бригаду генерала Копаньского. Мне это показалось подозрительным, тем более, что я имел поручение и инструкции, полученные непосредственно от Сикорского, а о том, какая происходила борьба между ними и санацистко-легионерскими кругами, я хорошо знал.

Подпоручикам Кшиштофу Гродзицкому и Яну Романовскому, приехавшим в Бухарест на несколько дней раньше меня, как посланцам бюро Соснковского не чинили никаких препятствий и они нормально могли следовать в Польшу. Я заявил подполковнику Закшевскому, что все же в Польшу пойду, потому что имею на этот счет определенный приказ Сикорского и его выполню. Закшевский ответил, что здесь он представляет высшую военную власть, а не Сикорский, и я должен подчиняться ему. Я сказал, что этого не будет.

Через несколько недель после неудавшегося побега Бека и компрометации военного атташе, активно участвовавшего в этом деле, подполковник Закшевский был снят со своей должности, а его обязанности принял майор Зимналь. Тем не менее споры о моем переходе в Польшу продолжались. В половине июля Зимналь показал мне приказ, переданный из Лондона и подписанный начальником штаба Климецким о том, что согласно приказу Сикорского, я обязан направиться на Ближний Восток.

Зная, в каком одиночестве находится Сикорский, как его обманывают и сбивают с толку, я решения своего не изменил и снова подтвердил, что иду в Польшу. В то же время капитан Здислав Тулодзейский на основании приказа (не знаю, действительного ли) выехал в Сирию в бригаду Копаньского.

Тем временем я установил контакт с организованной министром Котом политической ячейкой, о которой он мне говорил еще в Париже. Эта ячейка должна была вести политическую работу на Польшу. Руководил ею вице-консул Каньский при помощи сотрудников Залевского и Ольшевского. Я рассказал им о своих перипетиях. Они посмеялись по этому поводу. Дали мне явки на Львов и деньги на дорогу, а также средства для передачи организациям в Польше. Трудно было понять, смеяться или плакать следует по поводу такой деятельности польского правительства. Одно учреждение, представляющее лондонское правительство, чинило мне всяческие препятствия и усиленно добивалось, якобы от имени Сикорского, моего отзыва. Другое учреждение, также представлявшее правительство Сикорского, помогало мне, снабжало деньгами не только меня, а и организации на восточных землях. Это лишь небольшой пример пресловутой «единодушной» и «дружной» работы.

Я договорился с подпоручиком Гродзицким, что я пойду через несколько дней после них и назначил нашу встречу во Львове в доме 24 по улице Калечей, где я предполагал остановиться.

В это время я узнал, что военный атташе в Румынии не признал себя побежденным и, будучи уверен в своей возможности помешать каким-либо способом моему переходу в Польшу, посылал в Лондон одно письмо за другим в соответствующие отделы, предлагая употребить любые способы и влияния на генерала Сикорского, чтобы он согласился на мой отзыв. Будто бы он, Сикорский, склонялся уступить этим наговорам, в которых меня изображали бунтовщиком против него, и должен был дать указание, чтобы наши учреждения в Румынии не помогали мне в переходе границы и не проявляли в отношении меня никакой заботы.

Несмотря на это, в первой половине августа я выбрался из Бухареста в Польшу. Не имея возможности, а точнее, не желая пользоваться любезностью наших учреждений, я сам при помощи знакомых организовал свой переход. Приехал в Сучаву, расположенную почти в тридцати километрах от границы. По карте выбрал место предполагаемого перехода границы. Терпеливо ожидал дождя, который был довольно частым явлением в это время года. Во время проливного дождя нанял такси и поехал в одну из деревень, находящихся рядом с границей. Я знал, что в такой ливень даже паршивого пса нигде не встречу. Отослав машину, я пошел с картой и компасом в сторону ближайшего леса, краем которого проходила граница. Через несколько часов углубился в лес, оставив границу далеко за собой. Было девять часов вечера. Чувствовал я себя довольно неважно на совершенно неизвестной территории, совсем один среди огромного леса и глубокой темноты, лишь изредка проясняемой молнией. Ориентироваться было очень трудно, не попадалось на пути ни дороги или даже тропинки. Держался лишь направления, отмеченного по компасу на карте. Еще несколько часов медленно продвигался вперед. Промок до нитки, даже резиновый плащ не помогал, провалился в овраг с водой почти по шею. За каждым кустом или деревом, возникавшем в свете молнии, чудились какие-то фигуры. Наконец, после многих часов ходьбы дошел до поляны, на которой стояло несколько стогов сена. Промокший, озябший и измученный, я решил немного отдохнуть. С головой зарылся в один из стогов. Чтобы разогреться, выпил коньяку из бутылки, закусил колбасой и с блаженным чувством покоя и относительной безопасности заснул.

Проснувшись, взглянул на часы, было 14.20. Снова глотнул коньяку. Чувствовал себя отлично. Одежда на мне высохла. Высунул голову из своей берлоги и осмотрелся вокруг. Поляна небольшая, окружена лесом. Нигде не заметил присутствия человека, это успокаивало. Не спеша оглядываясь по сторонам, вылез из своего укрытия и двинулся в путь. О точных ориентирах не могло быть и речи, не было никаких знаков. Встречи с людьми не искал, они сразу узнали бы, что я «нездешний», а это могло быть опасным. Шел я значительно бодрее, чем ночью. Погода благоприятствовала, было сухо и солнечно. В лесу была легкая прохлада, а воздух освежающий. Шел все время пользуясь компасом. Через несколько часов дошел до деревни, обозначенной на карте. Теперь я точно ориентировался на местности. Я находился в каких-нибудь двадцати с лишним километрах от границы. Однако меня еще ожидала большая переправа через реку Сирет, находившуюся в десяти километрах, форсирование которой требовало больших усилий. Решил до наступления вечера до нее дойти, чтобы выбрать место переправы. В шесть вечера подошел к Сирету. О переходе по мосту не могло быть и речи. Там стоял усиленный патруль. Нужно было проверить возможности перехода в брод и выбрать для этого подходящее место. Река не патрулировалась. Спокойно пошел вдоль Сирета, который, как все горные реки, не мог быть глубоким. Пройдя немногим более километра, наметил место, где как мне показалось, течение было более тихим. В этом месте река была довольно широкой, на дне виднелись камни, а на расстоянии одной трети от противоположного берега была мель. Я удалился от реки на несколько сот метров и решил подождать сумерек. Как говорится: «береженого бог бережет». С наступлением темноты, я разделся, но ботинки не снял, скользкие и острые камни на дне реки могли поранить ноги и замедлить движение. Одежду завернул в пальто. Когда совсем стемнело, вошел в ледяную воду и медленно стал двигаться вперед. Мое предположение оказалось правильным — река в этом месте была неглубокой, зато течение было значительно сильнее, чем я думал. Очень пригодились ботинки, они позволяли твердо ступать по дну и увереннее шагать. С напряжением добрался до мели, где немного отдохнул. До берега оставалось не больше пятнадцати метров, но тут, к несчастью меня подстерегала неприятная неожиданность.

Когда я вошел в воду, оказалось, что здесь значительно глубже, чем я предполагал. Через несколько шагов меня подхватило течение. О какой-либо борьбе с течением не могло быть и речи, я старался лишь держаться на поверхности и двигаться в сторону берега. Проплыв по течению метров около сорока, я счастливо добрался до берега. Только тогда почувствовал огромную усталость. Поскольку в этот день я и так преодолел большой путь, решил отдохнуть и лишь на рассвете двинуться дальше, чтобы в течение дня пройти километров двадцать до другой переправы, через Прут. Свое намерение я осуществил, с той лишь разницей, что переходил Прут не под вечер, а на рассвете следующего дня около четырех часов утра. После перехода через Прут кое-как привел в порядок свой внешний вид, побрился, расправил и вычистил костюм. Пошел по тропинке, которая должна была вывести меня на шоссе Куты-Косов. После часа ходьбы оказался на шоссе и направился в сторону Косова.

Меня охватило какое-то чувство легкости и свободы. Я находился в уже знакомых местах, среди людей, от которых ничем. не выделялся. Чувствовал себя так, словно с меня свалился огромный груз. Через несколько минут пути присел на попутную подводу, направлявшуюся за досками на лесопильный завод в Коломыю, и в этот же день под вечер прибыл туда. Чувствовал себя, как дома. Ведь я отсюда выбирался в путешествие в Париж. Прошелся по городу, который выглядел так же, как тогда, когда я покидая его, направляясь в Румынию. С того времени прошло десять месяцев. Я несколько раз прошел мимо знакомых домов, стараясь заметить, не произошло ли каких-либо перемен, все ли осталось по-старому. Через некоторое время вошел к одному из знакомых. Когда хозяева меня увидели, то без конца удивлялись, как я сюда попал, и вопросам не было конца. Переночевав, я на следующий день поездом поехал во Львов. Чувствовал себя как-то странно, возбужденно и нервно.

Во Львов прибыл поздно, около восьми часов вечера. На вокзале было полно пассажиров. На улицах происходило такое же оживленное движение, как перед войной. Пошел к знакомым, у которых жил до отъезда из Львова, на улицу Калечу, 24, к Бонковским. Здесь также, как в Коломые, меня забросали бесконечным числом вопросов. Не могло быть и речи, чтобы идти куда-нибудь искать ночлега. Меня оставили и устроили, как когда-то.

Итак, я снова во Львове.

На следующий день вышел в город, в тот город, который хорошо знал еще со времен школьных экскурсий, а также по тому времени, когда проходил службу в 12-м уланском полку. Теперь все рассматривал с интересом. То же движение, те же лица и сплошь да рядом хитрая, понимающая улыбка на губах львовских «бацяров».

Побродив немного по городу, стал разыскивать знакомых по имеющимся у меня адресам. Связи оказались хорошими. Уже через несколько часов установил контакт с ячейкой подпольных организаций. В течение последующих двух-трех дней принимал участие в двух собраниях, на которых ознакомил участников с общим направлением политики Сикорского. Уже несколько месяцев у них отсутствовал личный контакт с Парижем. Я был поражен, тем, что эти люди, как-никак представляющие подпольный мир и, как они сами считали, весь народ, все польское общество, совершенно не ориентировались в вопросах внешней политики, в оценке положения и возможности продолжительной войны. Они буквально жили только сегодняшним днем. Прожить до весны, а «там — что будет!». Неустанно ожидали какого-то чуда. Конкретные факты для них не существовали. Кроме того, я убедился, что они были совершенно неправильно информированы. Они были уверены, что наша армия, около трехсот тысяч человек, сконцентрирована на границах Венгрии и Румынии и вот-вот вступит на территорию Польши. Они также были убеждены, что в Англии находится почти полумиллионная польская армия.

С этой точки зрения члены подпольного руководства мало чем отличались от любого завсегдатая кафе, склонного всегда оперировать миллионными армиями и особыми сведениями. Каково же было разочарование моих слушателей, когда я им в осторожной форме показал всю правду о нашей жизни в эмиграции. Я рассказал о том, что ни в Румынии, ни в Венгрии нет никакой нашей армии, рассказал и о том, как все происходило во Франции и с каким багажом наше правительство переехало в Англию. Конечно, я не сказал о происходивших закулисных интригах различного рода. Этого в данный момент они и не поняли бы, да в этом и не было необходимости. Старался внушить им лишь то, что было ясным за границей каждому: война продлится еще верных несколько лет, поэтому мы должны сейчас искать новые политические пути. Должен отметить, что хотя я сообщал им вести, диаметрально противоположные тем, которые доходили до них раньше через курьеров или по письмам, все же моя информация, принятая сначала, по правде говоря, с некоторой сдержанностью, вызвала доверие. В этом мне помогли сводки радио, совершенно ясно излагавшие общее положение. Я несколько раз подчеркивал необходимость создания из всех политических группировок единого политического руководства, чему Сикорский придавал большое значение.

Хуже обстояло дело с военными деятелями, так как на этом участке существовала страшная раздробленность на множество самостоятельных групп и группочек. Было неизвестно, кто кого слушает, кто кому подчиняется. При этом имелось немало самозванных руководителей. Одни не верили другим, а порой вступали между собой в борьбу. Их контакты с Парижем были очень слабыми, из-за чего они не могли связаться с верховным командованием, а с Лондоном вообще не имели связи.

Значительной частью Союза вооруженной борьбы (СВБ) на территории Львовского округа руководил майор Зигмунд Добровольский. С ним я тоже имел несколько встреч, во время которых разъяснил ему точку зрения Сикорского. С другой частью СВБ, руководимой майором Мацелинским, имевшим официальный мандат из Парижа на Львовский округ, я тоже установил связь.

Мне удалось также удачно встретиться со всеми, с кем было поручено. Я старался выполнить все поручения Сикорского, а его приказы и инструкции передать. Обстоятельно проинформировал участников организаций о том, что происходит за границей, в частности в области международной политики. В то же время я не мог проследить за выполнением инструкций и осуществлением планов Сикорского, так как моя работа неожиданно была прервана. Через несколько дней после прибытия, 6 августа 1940 года я был арестован во Львове органами НКВД.

Предполагаю, что находящиеся в Польше санационные деятели, которых не устраивали инструкции Сикорского, попросту выдали меня в руки советских органов, желая тем самым устранить меня с поля политической борьбы. Сделали это они не только по собственной инициативе, но и с тайного указания санационных властей в Румынии, которые представлял наш атташат.