Глава III Разложение первобытнообщинного строя и возникновение феодализма

Глава III

Разложение первобытнообщинного строя и возникновение феодализма

В настоящем разделе мы не будем останавливаться на процессе развития социальных отношений того периода истории древней Руси, который предшествовал появлению собственно древнерусского общества. Письменные источники для древнейшего периода скудны и позволяют делать определенные выводы лишь по отношению главным образом к Северному Причерноморью, где скифское общество знало уже разделение на классы, рабовладение. Процесс развития социальных отношений в скифском обществе, в результате которого зарождалось классовое общество, охватил лишь определенную часть его. Скудность письменных источников для древнейшего периода заставляет уделять особое внимание вещественным памятникам. Они позволяют делать некоторые выводы о хозяйственном быте, социальном строе, обычаях и религии населения того давно минувшего времени, о котором молчат известия писателей, путешественников и географов древности. Круг письменных источников расширяется крайне медленно. Надежды найти новые документы, проливающие свет на древнее общество, крайне шатки. Правда, возможны отдельные случайные открытия, много интересного может дать подлинно научное изучение уже известных документов, в свое время изданных или очень небрежно, или же так, что они служили лишь определенной предвзятой точке зрения. Подобное состояние письменных источников заставляет придавать все большее и большее значение изучению вещественных памятников. Большое значение археологии для исторического изучения древнейшего периода в истории человеческого общества давно уже установлено. Но археология довольно долго оставалась для историка чисто вспомогательной дисциплиной. По самому содержанию открытого ею материала, и особенно по методу, она не могла разрешать вопросов, связанных с характеристикой общественных отношений тех эпох, от которых сохранились вещественные памятники, — эти своеобразные хронологические вехи в тех случаях, когда на эти вопросы не могли ответить письменные источники. Только за последнее время советская археология сумела разрешить ряд проблем, стоявших перед исторической наукой. В частности, в работах В. И. Равдоникаса получил разрешение ряд вопросов, связанных с феодализацией так называемого «варварского общества» в Северном Причерноморье и в лесной полосе Восточной Европы.[312] Может быть, некоторые звенья процесса феодализации еще не учтены, не все ясно, но основное сделано. Несмотря на это, некоторые выводы археологов, даже при современном состоянии этой науки, в значительной мере еще основываются на интуиции и главным образом на том, что в истории древнейшего общества уже сделано исторической наукой, и сами выводы археологов в значительной мере предопределены данными письменных источников и в ряде случаев являются только их подтверждением. Но это обстоятельство еще не дает нам права умалять значение тех на первый взгляд несущественных данных, которые археология предоставляет в распоряжение исторической науки, неотъемлемой частью которой она является.

Наименее изученной является эпоха родового строя, вернее эпоха его разложения, охватывающая VIII, IX и отчасти X вв.

Характеризующих этот период письменных источников немного, и тем большее значение приобретают вещественные памятники. К величайшему сожалению, только в последнее время археологи начали свои исследования на территории Северской земли, и благодаря этому удалось хоть до известной степени пролить свет на быт и социальные отношения обитателей некоторых ее районов. Основная масса городищ и селищ Северской земли еще ждет своего исследователя, и их безусловно интересный материал, который несомненно впоследствии сыграет важную роль при решении вопросов о распаде родовых отношений и о возникновении феодального общества, но он пока еще закрыт для науки. Мы надеемся, что со временем кто-либо из археологов сумеет заставить вещественный материал северянских городищ заговорить тем языком, которым заговорил материал лесной полосы Восточной Европы, исследованный В. И. Равдоникасом.

Для характеристики хозяйства, быта и социального строя древнейших обитателей северянского края остановимся на анализе материала городищ VIII–IX вв. и самого начала X в., того периода, когда родовой строй начал распадаться и в ряде районов древней Руси складывались и развивались феодальные отношения. Остановимся на наиболее типичных городищах. Число их будущие археологические раскопки несомненно увеличат. Пока еще невозможно подвести все известные нам городища под ту или иную рубрику, так же как и отнести их к поселениям родового или феодального общества. Работы Д. Я. Самоквасова по основной массе северянских курганов еще не позволяют это сделать, а громадное количество городищ и селищ еще не исследовано.[313] Наиболее характерными являются городища на Дону, в Полтавщине и некоторые другие (например Гочевское в Курской области), рисующие нам распад родового строя.

Местность вокруг Воронежа, по течению р. Дона, по высоким берегам, усеяна древнеславянскими городищами VIII–X вв. Они находятся у Шилова, в черте самого города у Чижовки, у Кузнецовой дачи, Михайловского кордона, на Белой горе, у села Чертовицкого и далее, по Дону, у Голышевки, Костенок и Борщева. Последние городища были раскопаны А. А. Спициным в 1905 г. и П. П. Ефименко в 1929 г.[314]

Первое Борщевское городище расположено на площади в длину 100 м и в ширину 30–35 м. Вся площадь городища усеяна землянками, размерами 3,5 ? 4 м, иногда несколько меньше. Всего было обнаружено 15 землянок. В наиболее крупной землянке, помещающейся в центре городища на самом возвышенном месте (размерами 4 ? 4,5 м), найдена обложенная камнями небольшая глинобитная печь. В остальных помещениях, в более крупных — обнаружены небольшие печи-каменки, в маленьких — лишь следы очага в виде круглого углубления в полу. Стены землянок обложены тонкими бревнами или досками, по углам встречаются ямы от столбов, на которых держалась двухскатная крыша. На такой тип крыши указывает ряд средних столбов, на которых, по-видимому, укреплялась матица двухскатной крыши. По краям городища были обнаружены ямы от столбов, поддерживавших навесы над террасами с ямами — хранилищами пищи. В них найдена масса рыбьих костей. Были и ямы для хранения хлеба, за что говорят находки зерен и то обстоятельство, что часть их расположена у своеобразного помещения, архаической мельницы, с большими ручными жерновами.

Как указывает исследователь Борщевского городища П. П. Ефименко, «открытые нами жилища имеют вид не отдельных жилых помещений, а целого улья помещений, лежащих одно возле другого. Эти обширные сооружения, дававшие приют не одной сотне человек, запечатлевают картину настоящего общинно-родового хозяйственного гнезда».[315]

По мнению П. П. Ефименко, «это было население многолюдное, судя по большому количеству укрепленных пунктов и селищ, державшееся глухих лесных и болотистых пространств более северной части быв. Воронежской губ.».[316]

Соглашаясь с приведенными выше положениями П. П. Ефименко, мы не можем в то же время принять его последующего вывода о том, что основным занятием жителей было рыболовство и охота, а земледелие являлось лишь известным подспорьем в хозяйстве. Хлебные ямы, находки жерновов, обгорелые зерна проса свидетельствуют о том, что земледелие играло большую роль.[317] На втором месте стояло скотоводство. Известны были лошади, коровы, свиньи, верблюды. Громадное количество костей рыб и всевозможных животных, в том числе бобра, остатки которого и в наши дни существуют в госзаповеднике у Воронежа, указывает на немаловажное значение рыболовства и охоты. Хотя рыболовство играет весьма существенную роль, о чем свидетельствуют ямы для сохранения сушеной и вяленой рыбы, но и земледелие не было только известным подспорьем в хозяйстве. Быт обитателей Борщевского городища очень примитивен. Металлических изделий очень мало, зато часто встречаются орудия и украшения из кости. Привозных вещей немного. Это главным образом привозная посуда, отчасти украшения и арабские диргемы. Своей, местной, была так называемая ранне-славянская лепная керамика. Борщевское городище характеризует собой поселение родового строя, примыкая к типичным городищам этой стадии — Дьяковым, со слабо развитой техникой земледелия и охоты, с преобладанием костяной индустрии, с грубыми железными орудиями, примитивной лепной керамикой, не знавшей еще применения гончарного круга, неотделившимся от сельского хозяйства ремеслом. Это типичное поселение рода, укрепленное валом и рвом, с соединенными в группы землянками, с однообразным, бедным инвентарем сожжений в погребальных камерах в виде срубов, с небольшими сосудами, свидетельствующими о слабой социальной дифференциации.[318]

Подобный же характер поселения предстанет перед нами несомненно в результате исследований ряда городищ борщевского типа, лежащих по среднему течению Дона. Культура борщевского типа уходит далеко на запад. Нижние слои Донецкого городища у Харькова по сути дела представляют собой полную аналогию Борщевского городища. Далее на запад городища борщевского типа представлены по Суле, Пслу, Ворскле, Орели, где они носят название городищ «роменского типа».[319] Таким образом, от одного центра городищ раннеславянской эпохи (периода распада родового строя), расположенного по среднему течению Дона, по южной части Северской земли, идет полоса поселений подобного рода до другого центра на Полтавщине.

Наиболее интересным в этом крае представляется раскопанное Н. Макаренко городище «Монастырище». Городище «Монастырище» принадлежит к числу типичных городищ так называемого «роменского типа», наиболее древних на территории Левобережья, датируемых VIII–IX вв. М. И. Артамонов связывает городища «роменского типа» с могильниками среднего Приднепровья, продолжающими традицию полей погребальных урн.[320]

Городище «Монастырище» расположено при впадении в Сулу р. Ромны, в полукилометре от г. Ромны, на косе, причем в начале косы непроходимое болото. Само же городище отрезано от косы рвом и валом позднейшего происхождения. Размер городища 75 ? 44 м. Культура городища очень архаична и характеризуется костяными изделиями и сравнительно небольшим количеством грубых железных изделий. Как и в Борщевском городище, площадь последнего испещрена землянками неправильной формы, размерами 4,24 ? 3,70 м, 5,1 ? 4,15 м, 5 ? 4,15 м ит. п., причем сами землянки расположены очень скученно, на расстоянии от 1,3 до 3,2 м. Внутри землянок находятся печи из глины, с ямой перед печью для удобства, так как в противном случае небольшая высота землянки мешала бы выпрямиться работающему у печи человеку. Гнезда от столбов, расположенные только с одной стороны, свидетельствуют о наличии не двухскатной, как в Борщевском городище, а односкатной крыши. Некоторые землянки не имеют пола и вообще ничего, кроме печи, другие же имеют подмостки перед печью и как бы нечто вроде платформы, третьи — платформу для печи, пол и прилавки по стенам. Своеобразные платформы для сиденья и лежанья расположены иногда у печи, иногда по углам. Глиняные печи имеют отверстие — вход сбоку и отверстие для дыма наверху. Землянка «В», размерами 5 ? 4,15 м, представляет большой интерес. Пол ее, казалось бы, сплошной хаос ям, но в них были обнаружены глиняные конусы из необожженной глины, масса глиняной посуды, куски глины, заготовленные для каких-то поделок, что дало возможность Н. Макаренко сделать вывод о принадлежности этой глины какому-то ремесленнику-гончару. Керамика «Монастырища» грубая, из плохой глины, смешанной с просом, представлена главным образом горшками и специфическими сковородами, сделанными от руки, без гончарного круга. Узор — узлами, полуваликами, ровчиками, ямками, гребнем и т. п. Встречаются костяные изделия: шило, ложки и т. п. Железа мало. В результате раскопок были найдены только ножик и долотце. Меди и бронзы не обнаружено. На занятие земледелием указывают находки зерен проса.

Немаловажное значение играло скотоводство. Об этом говорит громадное количество костей домашних животных: лошадей (сравнительно немного) и главным образом рогатого скота, свиней и собак. Как и у жителей Борщевского городища и подобных ему, большую роль играли охота и рыболовство, представленные остатками животных, птиц и рыб.

Н. Макаренко датирует «Монастырище» VII–VIII вв., возможно IX в.[321]

Городище «Монастырище» и подобные ему представляют собой поселения общин, насчитывающих, судя по количеству и площади землянок, 50–75 человек населения всех полов и возрастов.

Подобного же рода поселения обнаружены и за пределами Полтавщины. Городища роменского типа обнаружены были у Калязина б. Сосницкого уезда Черниговской губ., у Лопасни на р. Ипути, между Мглином и Сурожем, раскопанные Гатцуком; эти городища связаны им, с нашей точки зрения совершенно правильно, с городищами дьякова типа. В самой Полтавщине к городищу «Монастырище» примыкают городище Медвежское, близ с. Медвежского, по течению р. Ромны, городище Вашкевичи, Глинское на реке Суле, «Замок», Буромка и Будлязское у Сосницы на Черниговщине, «Крейслице» у Сум и целый ряд других мало или вовсе не исследованных городищ, аналогичных «Монастырищу», разбросанных на территории Левобережья.[322]

Несомненно, дальнейшие исследования обнаружат еще ряд подобных поселений среди громадного количества городищ, разбросанных по Суле, Пслу, Ворскле, Орели, Осколу, Сейму, Донцу и Дону, и свяжут их воедино хотя бы потому, что они все характеризуют собой эпоху родового строя. Роменский район и в несколько меньшей мере, по-видимому, Донецкий представляют собой местности, где позднейшее славянское население, несомненно автохтонное, крепче всего связано по материальным памятникам с предшествующим населением и представляет собой позднейшее перевоплощение этого последнего. Обстоятельство, смутившее Н. Макаренко, а именно — к какой народности могут принадлежать древнейшие слои Роменских городищ и подобных им, нас не должно смущать хотя бы потому, что своеобразие различных слоев, равно как и отличие различных типов городищ, является чаще всего не результатом замены одной народности другою, а эволюцией форм общественной жизни, социального строя. Эволюция общественных форм вовсе не отрицает известных этнических изменений в результате трансформации и скрещений, действительно имевших место в историческом процессе передвижений племен и народов. Таким образом, признать городища роменского типа и, в частности, «Монастырище» и прочие поселения подобного типа за раннеславянские — вполне естественно, и вряд ли данное положение может вызывать сомнения.

К сожалению, на «Монастырище» Макаренко не удалось раскопать все землянки, но тип и расположение исследованных землянок таковы, что заставляют нас провести параллель и установить сходство между жилищами и самим характером их сочетания в городищах близ Ромен и Борщевском. Эти городища свидетельствуют о родовом строе; большие городища представляют собой место жительства нескольких больших семей, более мелкие — одной большой семьи, семейной общины, землянки — брачных пар, малых семей, а группа сконцентрированных городищ — поселения рода.[323]

Поселения, примыкающие к рассмотренным нами городищам, отражающие быт славянского населения эпохи разложения первобытнообщинного строя, распространены не только в этих двух центрах — востоке северянской земли и юго-западе ее, где больше всего встречается древних городищ, но и в других местах, к северу. Имеем в виду Волокитинское городище Глуховского района Черниговской области, Белогорское у Суджи, городища под Путивлем, у Рыльска и Льгова Курской области, не говоря уже о городищах в границах бывшего Переяславльского княжества, прошедших стадию, сходную с рассматриваемой нами. Такие же поселения существуют и в более северных районах. Так, например, древнее Ратское (или Ратманское) городище у Курска в определенных своих слоях характеризуется вещами дьякова типа и соответствующим бытом населения.[324]

Городища при с. Гнездилово и д. Липиной у Курска в нижних своих слоях датируются VIII–IX вв. Население жило в хижинах-мазанках из хвороста и землянках. Жернова указывают на земледелие, кости животных и рыб — на скотоводство, рыболовство и охоту.[325] Липинское городище (в 20 км от Курска) представляет большой интерес именно в силу того обстоятельства, что древнейшие слои его ведут к городищам дьякова типа, в то же самое время более верхние слои дают улучшенную раннеславянскую керамику, вещи салтовского типа и, наконец, оно превращается в типичное городище так называемой «великокняжеской поры».[326]

Поселения дьякова типа приближаются к северной Черниговщине, идя по лесной полосе к району Брянска, вытягиваясь узкой полосой по направлению на юго-запад от основного своего центра.[327] Дальнейшие раскопки городищ этой области дадут, по-видимому, много нового для установления картины родового строя на территории Северской земли.

Кроме того, исследование могильников броварского типа и главным образом окружающих их поселений поможет установить социальную структуру того населения, которое хоронило своих покойников в определенных, одних и тех же местах, начиная с периода полей погребальных урн и кончая VIII–IX–X вв. Погребальные обычаи Броварских могильников, представляющие собой единую цепь трансформации погребения от урн до курганов, свидетельствуют о коренном, автохтонном населении с древнейших времен до IX–X вв. во всяком случае. Инвентарь позднейших погребений X–XI вв. типично северянский. Устанавливая автохтонность северянского населения на самом юго-востоке области их жительства, археологическая наука должна будет со временем показать и социальную структуру населения VIII–IX вв., которая предстанет пред нами несомненно как разлагающаяся родовая. Отдельные находки вещей броварского типа славянской эпохи в других местах (близ Полтавы, у с. Ивахнино б. Лохвицкого уезда Полтавской губ. и т. д.) позволяют судить о распространении населения Броварских курганов.[328]

Мы не будем пытаться составить археологическую карту древнейших славянских поселений VIII–IX вв. с соответствующим описанием каждого из них. Отсутствие археологических работ, соответствующих современному состоянию науки, как результат почти полного отсутствия полевой работы археологов в данной местности, не позволяет проделать подобное исследование, а, между прочим, Северская земля заслуживает того, чтобы на нее обратили большее внимание именно археологи. На это в свое время указали исследователи, непосредственно столкнувшиеся с трудностью работы в этой области в силу слабой изученности вещественных памятников и, прежде всего, материалов поселений Чернигово-Северской земли, так как труды Д. Я. Самоквасова безнадежно устарели и служить руководством не могут.[329] Он, как и все археологи старой школы, исследовал вещи, хозяйство, но не социальные отношения.

Многое может дать последующая работа над уже известными городищами, не говоря уже о новых раскопках. Может быть, придется взяться и за новые объекты. Прав Дмитров, указавший на роль болот для археологических изысканий, так как они в свое время служили для поселения и до известной степени страховали славян от нападений врагов, о чем писал еще Иордан. Остатки свайных построек, находимых на болотах, как ныне высохших, так и по сию пору опасных для ходьбы, подтверждают его мысль.[330]

Большой интерес представляют раскопки последних лет, проведенные Б. А. Рыбаковым на Гочевском городище в Белевском районе Курской области.

Б. А. Рыбакову на городище, приписываемом им радимичам X–XII вв., удалось обнаружить древнеславянские слои VII–X вв., характерные наличием землянок, остатками грубой лепленой от руки керамики, редкими железными вещами и изделиями из кости.

К сожалению, результат раскопок еще не опубликован.[331] Вот и все основные материалы, касающиеся населения Северской земли, добытые археологами.

Но приведенного выше уже достаточно для того, чтобы охарактеризовать хозяйственный быт и социальные отношения обитателей Северской земли в VII–IX вв.

Основным занятием населения было земледелие. В северных районах, в полосе лесов, превалировала архаичная подсечная форма земледелия, требующая больших затрат человеческого труда на уничтожение лесных массивов на определенной площади, что приводило к необходимости коллективной его организации. Но уже в IX–X вв. пашенное земледелие начинает бытовать и в лесной полосе; так, например, вятичи платят хазарам дань от «рала», от плуга.[332] На юге, в степях, перелог, а позднее пашенное земледелие, несомненно были развиты еще в гораздо более отдаленные времена.[333] В лесостепи переход от подсеки к пашне происходил тем же путем, что и в лесной полосе, но несколько ранее.

В XI–XII вв. смерд пашет землю уже в поле, а не среди лесов. Об этом говорит место в летописи, описывающее знаменитый Долобский съезд князей.

Но хозяйственный быт населения VIII и начала IX в. не дает еще возможности говорить о высокоразвитом пашенном земледелии. Орудий труда, которые могли бы установить его наличие, мы не знаем. Примитивный строй хозяйственной жизни, быта и социальных отношений обитателей древнейших, так называемых «раннеславянских» городищ говорит скорее за наличие в лесах пристепной полосы еще подсеки, архаических земледельческих орудий («рало», косуля, а иногда и мотыга), за слабое использование в земледелии рабочего скота. Подобное земледелие требовало коллективного труда общин.

Промыслы — охота, рыболовство, бортничество — также в некоторой части своих функций требовали объединения и коллективного труда. Из подобного рода хозяйственных функций вырастает впоследствии складничество, сябрина. Но об этом несколько ниже.

Одновременно с земледелием большую роль играют скотоводство (разводились лошади, коровы, свиньи, мелкий рогатый скот и т. д.), охота и рыболовство. Ремесло еще не отделено от земледелия. Нет указаний на выделение ремесленников. Единственным возможным следом начала отделения промышленной деятельности от сельского хозяйства, конечно, на примитивной основе, является приведенное выше указание Н. Макаренко на землянку ремесленника-гончара. Бедность и отсутствие дифференциации в инвентаре погребений и поселений свидетельствуют в свою очередь о слабой имущественной дифференциации и относительном равенстве всех членов большой семьи, рода. Брачные пары еще не превратились в различные по экономической мощности малые семьи — грозный признак распада родового строя. Имущественное неравенство, проникающее вслед за разделением труда, еще не потрясло основ первобытнообщинного строя. К. Маркс указывает на роль разделения труда в родовой общине: «Первая форма собственности, это племенная собственность. Она соответствует неразвитой стадии производства, на которой народ живет охотой и рыболовством, скотоводством или, в лучшем случае, земледелием. В последнем случае она предполагает огромную массу еще не освоенной земли. На этой стадии разделение труда развито еще очень слабо и ограничивается дальнейшим расширением существующего в семье естественно возникшего разделения труда».[334]

Выделилась родовая знать, аристократия, которая к VII–VIII вв., возможно, усиливается на основе эксплуатации рабского труда, но она еще не перешла к эксплуатации своих сообщинников.

Так рисуется нам картина родового строя по весьма немногочисленным, к сожалению, археологическим материалам поселений.

В то же время следует отметить, что рисовать однообразную картину распада родового строя в VIII–IX вв. на территории Северской земли нельзя. Выше мной было отмечено значение салтово-маяцкой культуры, в той или иной степени уже феодального типа, в процессе этногенеза и в процессе складывания социальных отношений в Северской земле. Отдельные лучи, расходящиеся от Салтовского и Маяцкого городищ и подобных им, указывают на определенные, географически очерченные районы, в которых процесс распада родовых отношений и становление классового общества шел и в этот период и, возможно, несколько ранее. Понятно, что лишь отдельные поселения, тесно связанные с салтовской культурой, хотя непосредственно к ней не примыкающие, позволяют усмотреть влияние Салтова не только по линии развития определенных типов орудий, посуды и украшений, но и по линии воздействия феодализирующегося центра на попавшее в орбиту его влияния население отдельных пунктов в области социальных отношений. Нельзя забывать и того, что в определенном районе часть антов уже в VI в. вступила в высшую стадию варварства, хотя это отнюдь еще не говорит за то, что и в других местах Восточной Европы предки русских племен вступили в ту же фазу общественного развития. Поскольку эти случаи единичны и локальны, поскольку в данном разделе мы ставили своей задачей, по возможности, обрисовать родовой строй по типичным вещественным памятникам, постольку, естественно, мы обратили внимание главным образом и на соответствующие материалы.

Перейдем к немногочисленным письменным памятникам. Прежде всего им является «Русская Правда» — памятник, принадлежащий Северской земле так же, как и другим областям древней Руси. На род, родовые отношения указывает первая статья «Русской Правды», говорящая о родовой мести, и постепенное ее исчезновение, прослеживаемое по «Русской Правде», свидетельствует о падении пережитков родовых отношений. Святослав берет дань на убитых, говоря «яко род его возметь».[335] Владимир в упрек на то, что он не борется с разбоем, отвечает «боюся греха».[336] Владимир боялся преступить не новый для него христианский закон, запрещающий убивать, а старое обычное право, узаконивающее убийство за убийство, кровную месть. О житье «родом своим» летопись упоминает по отношению к полянам, вятичам, но вряд ли будет необоснованным предположение, что «родом своим» жили в древности и северяне, и неупоминание о них в данном контексте составителя летописи просто случайно, тем более, что, как мы увидим ниже, быт и обычаи северян в освещении летописца представляются типичными для родового строя.[337] Но об этом периоде составитель летописи говорит, как о чем-то давно минувшем, что ему самому представляется довольно туманным.

Родовой строй уже отживает, ибо по контексту летописных известий о роде, по «Русской Правде» и свидетельствам позднейших «Житий» род — нечто туманное, уже теряющее свое ранее исключительное положение. Существует патриархальная семья, большесемейная организация, семейная община. Эта последняя, выросши в рамках родового строя, разлагается, уступая место территориальной сельской общине, но в то же самое время ей свойственно приспособление к консолидировавшимся феодальным формам господства и подчинения, и семейная община, при некоторых благоприятных условиях, как показали исследования М. Ковалевского[338] и Д. Самоквасова,[339] сохраняется вплоть до пореформенных времен, и эти последние остатки древней общественной жизни приходится ликвидировать не феодализму, а капитализму. Работы Ф. Леонтовича и М. Ковалевского указали на наличие семейной общины в древней Руси. Ф. Энгельс по этому поводу замечает: «С патриархальной семьей мы вступаем в область писаной истории, т. е. в ту область, где сравнительное правоведение может оказать нам существенную помощь. И действительно, оно привело здесь к значительному шагу вперед. Мы обязаны Максиму Ковалевскому (Tableau etc. de la famille et de la propri?t?. Stockholm, 1890. S. 60–100) доказательством того, что патриархальная домашняя община в том виде, в каком мы встречаем ее еще и поныне в Сербии и Болгарии под названием «задруга» (можно перевести словом «содружество») или «братство» и в видоизмененной форме у восточных народов, явилась переходной ступенью от возникшей из группового брака и основанной на материнском праве семьи к индивидуальной семье современного мира… Югославянская задруга представляет собой наилучший живой образец такой семейной общины. Она охватывает несколько поколений потомков одного отца вместе с их женами, причем все они живут в одном дворе, сообща обрабатывают свои поля, питаются и одеваются из общих запасов и сообща владеют излишком дохода. Община находится под высшим управлением домохозяина (домачин), который представляет ее вовне, имеет право отчуждать более мелкие предметы, ведет кассу и несет ответственность как за нее, так и за правильный ход всего хозяйства. Он избирается и не обязательно должен быть старейшим из членов общины. Женщины и их работы подчинены руководству домохозяйки (домачица), которой обыкновенно бывает жена домачина. Она также играет важную, часто решающую роль при выборе мужей для девушек общины. Но высшая власть в общине сосредоточена в семейном совете, в собрании всех взрослых членов, как женщин, так и мужчин. Перед этим собранием отчитывается домохозяин; оно принимает окончательные решения, чинит суд над членами, выносит постановления о более значительных покупках и продажах, а именно земли и т. п. Только около десяти лет тому назад доказано существование таких больших семейных общин и в России; они теперь признаются всеми столь же глубоко коренящимися в русских народных обычаях, как и сельская община. Они упоминаются в древнейшем русском своде законов, в «Правде» Ярослава, под тем же самым названием (вервь), как и в далматских законах; их можно также найти в польских и чешских исторических источниках»[340] (выделено мною. В. М.). Семейная община состоит не только из ближайших родственников. В нее входят и принятые со стороны свободные люди, так называемые сябры, складники, в нее входит «челядь» — рабы и слуги, положение которых в патриархальной семье типа римской «familia» по сути дела мало чем отличается от положения низших ее членов, родственников, и не случайно «Златоструй» (XII в.), «Пролог» (XV в.) и «Житие Нифонта» (XIII в.) употребляют термин «семья» и «челядь» как синонимы. Еще в XV в. «челядо» означает «сын». Подтверждение данному положению можно найти в работах Б. Д. Грекова.[341] Ф. Энгельс указывает, что семейной общиной на территории древней Руси была «вервь» «Русской Правды», и только позднее вервь превращается не во что иное, как в общину-марку, выросшую из патриархальной общины.[342]

Наличие семейных общин, «дворищ» на Украине и в Белоруссии и «печищ» на севере в XV–XVI вв. (и даже позднее), свидетельствует о живучести большесемейной организации и о сохранении ее даже в период господства поземельной территориальной общины.[343] Об этом подробнее ниже.

В древнейшие времена «вервь» несомненно обозначала союз, основанный на кровнородственных связях. А. Е. Пресняков указывает: «Этимологически слово вервь указывает на кровную, родственную связь. Оно означает эту связь подобно тому, как термин linea — вервь на Западе (французское lignage — родство). Такой смысл имеет слово „вервь“ в южно- и западнославянских языках, рядом с „ужа“ („ужики“, „ближики“ — родственники). „Врвные братья“ у хорватов („Полицкий статут“) — члены кровнородственной группы, которая связана и экономически, делят земельные угодья по врви — линиям родства по отцу».[344]

А. Е. Пресняков считает, правда, что «вервь „Русской Правды“ уже территориальный, соседский, а не кровный союз»,[345] тогда как семейные общины в древней Руси не имели специального названия, а именовались «род», «племя».[346]

С. В. Юшков, разбирая данные о верви, приходит к выводу, что под этим термином скрывается существовавшая на Руси семейная община.[347] Нет оснований опровергать наличие семейных общин в древней Руси, равным образом как и того, что сам термин «вервь» ведет к кровнородственным связям членов общины. Исчезновение термина «вервь» из памятников XIII в., и позднее, свидетельствует об исчезновении отношений, породивших «вервь» — семейную общину. По-видимому, некоторое время термин «вервь», правда, еще продолжает существовать, но уже обозначая сельскую общину Пространной «Русской Правды», тогда как старая семейная община, быть может распавшаяся на более мелкие патриархальные семейные общины, получает название «дворищ», «печищ».

Так как новые поземельные отношения в общине, основанные на территориальных связях, ликвидируют старые, базирующиеся на кровном родстве, то и сам термин «вервь», уходящий именно ко временам родственных отношений членов общины, отмирает, уступая свое место «копам» Украины и Белоруссии, волостям, погостам и «мирам» северо-восточной и северо-западной Руси.[348] Вопросом об эволюции общины займемся далее, а пока можем констатировать, что IX–X вв. проходят под знаком интенсивного распадения родового строя и развития феодальных отношений, причем в различных районах Северской земли различна и интенсивность этого процесса. В землях же радимичей и вятичей, особенно последних, еще некоторое время сохраняются родовые отношения. Какими путями идет распад родового строя, как зарождается феодальное общество? Прежде всего остановимся на хозяйственной деятельности населения в IX–X вв., как она представляется нам по вещественным и письменным материалам.

По-прежнему основным занятием является земледелие, но роль его непрерывно повышается, а техника совершенствуется все более и более.

Раскопки северянских курганов, произведенные Д. Я. Самоквасовым[349] и другими, показывают, какое значение имело земледелие в жизни северян. Количество зерновых культур, известных человеку, значительно расширяется. Так, например, раскопками Д. Я. Самоквасова в Черниговских курганах найдены зерна ржи, ячменя, пшеницы. Раскопками Городцова, а вслед за ним А. Федоровского в 1927 г., на Донецком городище, в семи километрах от Харькова, по течению р. Уды, обнаружены зерна овса, проса, ржи, ячменя, двух сортов пшеницы — мягкой и твердой, гречка пяти сортов, лен, мак, мука грубого помола.[350] Федоровский нашел там же зернотерку, жернова, четыре серпа. Серпы были найдены и Самоквасовым в черниговских могилах. Позднейшие исследования и систематизация материалов самоквасовских раскопок показали, что почти повсюду в больших северянских могилах были найдены остатки зерен, а серпы находились даже в могилах с захоронением коня, в свое время приписываемых кочевникам.[351] Раскопками Канышина у Липиной близ Курска в слоях XI–XII вв. обнаружены жернова,[352] а раскопками Багалея в Купянском уезде — серпы.[353] Археологические исследования, таким образом, дают нам возможность судить о непрерывно возраставшей роли земледелия. Недаром на предложение Рюрика Ростиславича идти на половцев Святослав Всеволодович отказался, мотивируя тем, что «в земле нашей жито не родилося».[354] Письменные источники подтверждают первенствующее значение земледелия. «Русская Правда» упоминает, кроме перечисленных продуктов, солод, горох, пшено. В «Житии Феодосия Печерского», курянина по происхождению, упоминается жито, житный хлеб, мука: грубая и лучшего помола.[355] Из орудий производства X–XII вв. упоминаются: рало, плуг, борона, мотыга, соха, цеп.[356] Встречаются указания на гумно, клеть, ток, зерновые ямы, сусеки. В «Слове о полку Игореве» рисуется круг сельскохозяйственных работ: «на Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела». Кроме собственно хлебопашества, северяне занимались и огородничеством, но упоминания о последнем несколько реже. В XII в. упоминается об огородах под Переяславлем: Изяслав «ста на болоньи, и товары за огороды». Все окрестности Переяславля были усеяны пашнями и огородами.[357] Летописи говорят об уничтожении последних половцами и саранчой.[358] Вряд ли необходимо будет умножать примеры, так как можно считать установившейся точку зрения на роль сельского хозяйства в древней Руси. Земледельческий характер занятий населения древней Руси в свое время еще установлен В. И. Лениным.[359] Работы Б. Д. Грекова подвели итоги изучению этой проблемы.[360]

В связи с ростом производительных сил, обусловленным развитием сельского хозяйства и земледельческой техники, стоят в значительной степени разложение патриархально-родовых отношений, формирование и распад сельской общины, индивидуализация производства, создание института частной собственности, возникновение классов и зарождение феодализма. В своей работе «О диалектическом и историческом материализме» И. В. Сталин указывает, что «история развития общества есть, прежде всего, история развития производства, история способов производства, сменяющих друг друга на протяжении веков, история развития производительных сил и производственных отношений людей».

«Значит, историческая наука, если она хочет быть действительной наукой, не может больше сводить историю общественного развития к действиям королей и полководцев, к действиям „завоевателей“ и „покорителей“ государств, а должна, прежде всего, заняться историей производителей материальных благ, историей трудящихся масс, историей народов. Значит, ключ к изучению законов истории общества нужно искать не в головах людей, не во взглядах и идеях общества, а в способе производства, практикуемом обществом в каждый данный исторический период, — в экономике общества.

Значит, первейшей задачей исторической науки является изучение и раскрытие законов производства, законов развития производительных сил и производственных отношений, законов экономического развития общества».[361]

И далее товарищ Сталин подчеркивает: «Вторая особенность производства состоит в том, что его изменения и развитие начинаются всегда с изменений и развития производительных сил, прежде всего — с изменений и развития орудий производства».[362]

Поставим своей задачей показать, как в результате развития производительных сил патриархально-родовой строй с первобытнообщинным способом производства уступил свое место феодальному способу производства, установившемуся на территории Днепровского Левобережья.

Процесс распада родовых отношений усугубляется внедрением в лесную полосу пашенного земледелия, принесшего с собой парцеллирование производства и резкое обособление малой семьи. Подсечное земледелие возможно лишь при первобытнообщинных условиях производства.[363] В лесной полосе появление сохи, являющееся указанием на развитие пашенного земледелия, приводит к развитию индивидуального производства, к усилению парцеллирования хозяйства и к укреплению экономической основы малой семьи. Соха, появившаяся в условиях подсечного земледелия, в то же самое время дает начало новой форме земледелия. К сожалению, главный материал, из которого делается соха, — дерево, — по самому своему существу редко обнаруживается при археологических раскопках, а железные сошники, и то более позднего происхождения, найдены были не на территории Северской земли, а в окрестных районах. Они обнаружены главным образом в верхнем Поднепровье, правда, в сравнительной близости от крайней северо-западной границы северян и радимичей, что дает нам возможность сделать вывод о распространении сошников и в северной лесной полосе Северской земли. Процесс превращения земледелия из подсечного VII–VIII вв. и начала IX в. в пашенное, происшедший в лесной полосе в IX–X вв., усиливает индивидуализацию производства, укрепляет частную, семейную собственность и способствует распадению семейных общин, больших семей, свойственных родоплеменной организации, на малые семьи, объединяющиеся в поземельную территориальную сельскую общину. В дальнейшем своем развитии этот же процесс приводит к распаду общинников на два полюса, к появлению эксплуатируемых и эксплуататоров. По времени и то и другое явления совпадают, и это характерно для IX–X вв.

Гораздо сложнее шел процесс распада родовых отношений в южных районах Северской земли. Я имею в виду Харьковскую, Полтавскую, часть Курской и Воронежской областей. Сами природные условия — лесостепь, с ее плодородной черноземной почвой, покрытой не дремучими лесами, а травой (ковылем), — таковы, что, казалось бы, не представляется возможным говорить о господствовавшей там когда-либо подсечной системе. Безусловно, в те отдаленные времена лесов в ныне совсем обезлесенной местности было неизмеримо больше. На первый взгляд, предположение о том, что человек, имея возможность обрабатывать окружающую его поселения степную целину, все-таки выжигал и выкорчевывал лес и затрачивал на его расчистку громадное количество коллективного труда, кажется неправдоподобным и необоснованным.

При разрешении вопроса о характере земледелия в лесостепной и степной полосе необходимо учитывать ряд особенностей. Остановимся, хотя бы вкратце, на распространении лесов. Как отмечено, лесов в южной части Северской земли в IX–X вв. было неизмеримо больше, нежели в более близкую к нам эпоху. В документах XV–XVII вв. и даже XVIII в. говорится о сплошных лесных массивах, идущих по направлению с северо-востока на юго-запад и с севера на юг и юго-восток по течениям рек, начиная от их истоков. Не такова была картина в IX–XII вв. Леса XVI–XVII вв., особенно XVIII в., представляли собой уже только остатки тех лесных массивов, которые тянулись полосами по течениям рек, уходя в глубь степей.[364] Обычно, как правило, леса расположены по правым, более высоким берегам лесостепных рек, тогда как левые берега их представляют заливные луга, переходящие далее в степь. По Дону тянутся лесные массивы почти сплошной цепью до среднего течения. Если сравнить предполагаемую карту распространения лесов, совсем не такую уж гипотетическую, а подкрепленную в значительной мере современной картой распространения остатков леса, с картой славянских городищ и поселений IX–XII вв. и более ранних, то, как правило, обе они совпадают. Славянские поселения данного периода теснятся у рек, в тех именно местах, где были леса. Это свидетельствует о том, что поднять степную целину, при наличии довольно примитивных орудий обработки земли, а последние в древнейший период, в VII–VIII вв., сделанные, по-видимому, сплошь из дерева, очевидно, только эволюционировали от мотыги к ралу, представляющему собой не что иное, как конечный результат этой эволюции, при сравнительно неразвитом применении при обработке земли рабочей силы скота и прежде всего лошади, было если и несколько легче, чем выжечь и подготовить к посеву лесную площадь, что также еще вызывает сомнения, то во всяком случае менее продуктивно.[365] Подсечное земледелие давало более высокий урожай. Таким образом, население пристепной полосы VII–IX вв. предпочитало селиться у рек, дававших возможность заниматься рыбной ловлей на сравнительно хорошо укрепленных естественным путем высоких, покрытых лесом берегах, где развиваются подсечное земледелие и охота. Выходить в степь было не только опасно, но в то же время и нецелесообразно.

Наличие земледелия как в Роменских городищах, так и в Донских — не вызывает сомнений; но земледелие в VII–VIII вв. там было главным образом подсечным.

Здесь, на юге, хозяйственный переворот заключался не только в переходе от подсечной формы земледелия к пашенной, но и в усилении применения рабочего скота к обработке земли. Остеологический материал городищ роменского типа свидетельствует о том, что скот применялся в VI–VIII вв. как рабочая сила в значительно меньших размерах, нежели в IX–X вв. и позднее. Костей животных много, но это остатки животных, служивших для пищи, а не для использования их как рабочей силы. Это главным образом кости быков, коров, овец, свиней, лошадиных костей немного.[366] Ибн-Росте (Ибн-Даста) пишет: «Рабочего скота у них мало, а верховых лошадей имеет только один упомянутый человек…» (речь идет о князе. В. М.). У него же мы встречаем указание на отсутствие пашен у славян; в то же самое время он пишет, что славяне «более всего сеют просо».[367] Эти указания Ибн-Росте скорей всего относятся именно к славянам пристепной полосы, которые были даже просто географически ближе к нему и лучше знакомы через посредничество хазар. Просо, зерна которого обнаружены в первую очередь во всех древнейших городищах данного района VII–X вв., — типичный продукт степи и лесостепной полосы. Свидетельство Ибн-Росте о недостатке рабочего скота и лошадей у славян подтверждается археологическими данными. Лошадь в тот период времени, да и позднее, была не столько рабочим скотом и не столько принадлежностью дружинника, сколько животным, дающим мясо, шкуры и молоко. Принадлежностью воина она уже была и в то время, но эта роль закрепилась за ней позднее, в эпоху становления феодального общества IX–X вв. Даже в остеологических материалах IX–X вв. находили кости съеденных лошадей. Об этом же говорят и письменные источники: стоит только привести характеристику летописцем Святослава и описание его зимовки в Белобережье.

В IX–X вв. роль лошади меняется. Сперва наряду с волом, а затем вытесняя его, в лесостепной полосе лошадь превращается в рабочий скот. Этот процесс, вместе с параллельно идущим процессом улучшения и усовершенствования сельскохозяйственных орудий (рала), приводит к тому, что коллективные формы труда становятся ненужными. Появляется парцелла — малая семья, самостоятельно ведущая свое хозяйство. Возникает поземельная община. Интенсивное развитие в определенных районах феодальной монополии на охоту, рыбную ловлю и известное оскудение животного мира также в свою очередь способствуют усилению роли земледелия в хозяйственной жизни населения. Лес, вернее, лесные промысла: «бортные ухожаи», «бобровые гоны», «ловища» и т. д., становится собственностью феодала, и везде, где угодно, беспрепятственно жечь его уже нельзя.[368]