Последний сон Софьи Львовны
Последний сон Софьи Львовны
Михайлов, Квятковский и Баранников удивленно переглянулись. По Солянке прямо на них шел огромный городовой, держа над головой на почти вытянутых руках грубо сколоченный стол, к которому цепью была прикована захватанная амбарная книга. Полицейский старался ее придерживать правой рукой, прижимая к ножке стола большим пальцем, но у него получалось плохо. По ногам, закрытым длинной шинелью, при ходьбе колотила шашка, в просторечии называемая селедкой. Картина морозного московского хмурого утра была настолько яркой, и непривычной, что Михайлов, Квятковский и Баранников с трудом сдержали удивленный смех. Они расступились и пропустили пыхтевшего от натуги городового. Догнавшие их Желябов и Колодкевич объяснили господам дворянам, что они только что видели.
Городовые должны были ночью несколько раз обходить свои участки, блюдя покой москвичей, но никогда этого не делали, предпочитая отсиживаться в теплых будках, за что московский люд называл их будочниками. Новый обер-полицмейстер сразу сделал неожиданный ночной обход, увидел безобразие и принял, как ему казалось, действенные меры. Москва, как и другие города империи, была разделена на полицейские части и околотки и обер-полицмейстер приказал частным приставам и околоточным надзирателям еженощно проверять несение службы будочниками. Для этого городовым выдали амбарные книги, в которых их начальники должны были расписываться и ставить время и дату проверки. Полицейское начальство ночами предпочитало спать, несмотря на приказ обер-полицмейстера и поэтому скомандовало городовым при утренней смене носить книги к ним домой на подпись. Через месяц обер-полицмейстер опять повторил свой ночной обход, опять увидел безобразие и неисполнение и приказал приковать амбарные книги к будочным столам цепями. Городовые стали носить книги на подпись приставам и надзирателям вместе со столами, обер-полицмейстер махнул рукой и, конечно, никого не наказал за невыполнение собственного приказа. Москвичи сначала смеялись, но быстро привыкли к очередному самодержавному идиотизму. Не он первый и не он последний. Дело житейское. Подобная рутина усыпляет сознание и опускает руки у благомыслящих людей и они падают на дно болота, где привольно могут жить только амфибии. Мертвые кости засеивали и засеивали сонное царство имперской жизни. Ликующие избранники жизни выдергивали из этого царства недовольных, мешавших остальным подданным спать вечным сном.
Грохот университетских волнений, шумный молодежный поход в народ, выстрел в обнаглевшего сатрапа монархии Веры Засулич и ее оправдание судом, попытка ее незаконного задержания после освобождения, демонстрация у Казанского собора и покушения появившихся революционеров на столпов самодержавия начали будить спящих и, как петушиный крик на рассветной заре показались многим разбуженным радостным утром новой жизни. Последовавшие тут же крутые меры воздействия, сумасшедшее по своей длительности и жесткости предварительное заключение, свирепые приговоры и казни, коллективные ссылки на каторгу почти навсегда, организация для выспавшихся ужасных карийской каторги, Якутского и Калымского поселения, внесудебные административные высылки скопом всех инакомыслящих в гиблые имперские места – все эти акты самодержавной монархии возмутили общество до глубины души во всех городах империи. Множество людей видели, что в бесконечной войне правды и кривды имперская правда почему-то всегда выбирала сильного и наглого мошенника. Проснувшаяся мысль и совесть не находили успокоения. Каждый день и каждый месяц и каждый год их разжигали яркие случаи сугубого имперского насилия и явного беззакония, которые волнами разносились во все углы и закоулки огромной страны. Подданных все больше и больше раздражала скандальная откровенность самодержавия, пытавшегося ужасом задушить появившуюся волю. Стоявшие во главе империи сеяли страх, но вызвали возмущение и появление революционных героев, в борьбе обретавших свои силу, смелость и право и пытавшихся остановить каннибальскую пляску правительства.
В обществе активно обсуждалось, действительно ли герой – это дождь, который освежает землю испарениями, поднимающимися из той же земли, и может ли великая личность как искра взорвать не только порох, но и даже камень. Либералы империи говорили, что монархия давно окаменела и упорно пятится назад, планируя задним ходом добраться до нужного места, потому что земля круглая. О самодержавии говорили, как о заговоре собственников против неимущих, в империи появился термин «экспроприация экспроприаторов». Ранней холодной весной Александр Михайлов, Николай Колодкевич, Александр Квятковский, Андрей Желябов и Александр Баранников приехали из Петербурга в Москву за оружием для почти подготовленного имперского восстания и для освобождения отправляемого по этапу в Сибирь знаменитого революционера и героя Процесса 193-х Ипполита Мышкина.
Низкие, угольно-дымные тучи полностью затянули тяжелое московское небо. Дымили многочисленные трубы десятков фабрик и заводов, заливая смрадом все пространство над городом. Желто-гнилой снег никто не торопился убирать даже перед дворцом генерал-губернатора на почему-то всегда грязной Тверской. Снежные тропинки-дорожки, протоптанные многочисленными прохожими, заляпывали широкие лужи цвета мочи, смешивавшиеся с залежалыми грязными наплывами на земле. В модных пальто, котелках и шляпах, перчатках и ботинках три народовольца Александра, выглядевшие как богатые дворяне, сразу с Николаевского вокзала отправились в элегантный «Лейпциг» в центре древней столицы. Желябов и Колодкевич, старавшиеся походить на купцов средней руки, поехали в находившиеся недалеко от «Лейпцига» меблированные комнаты. За совсем мало дней пяти членам Исполнительного Комитета «Народной воли» необходимо было стать своими на подпольном рынке оружия и выяснить все о тюремных этапах, отправляемых в Сибирь. Для петербургских студенческих и рабочих дружин были необходимы три тысячи нарезных винтовок, пятьсот револьверов системы «Смит-и-Вессон», тысяча кинжалов и десятки тысяч патронов. В забитом полицией, жандармами и провокаторами Петербурге покупать или захватывать оружие было нельзя. Восстание должно было случиться неожиданно и закончиться мгновенно. Об этом ударе Исполнительного Комитета монархия узнает тогда, когда он ее поразит.
Московские народовольцы выяснили, что Мышкина держат в Бутырской тюрьме. Отправляемых уголовных и политических преступников секли плетьми на Болотной площади, чтобы не было сил бежать, а потом с Рогожской заставы в цепях и кандалах гнали по Владимирской дороге. Нужно было подкупить палача, чтобы не забивал Мышкина, и вместе с давно находившемся в Москве Степаном Халтуриным найти место для налета на этап сразу за городом. Нужно было подготовить пути отхода из Москвы. Поездами и дилижансами уезжать было нельзя, как и опасно было уходить в сторону Петербурга или на всегда горячий юг. Народовольцы решили уводить Мышкина на запад, и мимо Смоленска и Пскова выйти к столице. Михайлов и Квятковский изображали из себя богатых путешественников, собиравшихся на большую охоту в Австралию и Африку. Количество покупаемого оружия было очень большим, и хватило бы для всей полковой охоты, но черный рынок не очень интересовался целью покупки. Москве всегда были нужны деньги, деньги и деньги.
Мокрый снег бил в глаза. Извозчик в уделанном то ли армяке, то ли зипуне, в рваной шапке, ехал по ямам и ухабам так, что Квятковский дважды чуть не вывалился из саней, но был пойман силачом Баранниковым. Извозчик на козлах говорил, похохатывая, что были случаи, когда экипажи разваливались, и седоки ломали руки и ноги. Желябов и Колодкевич ехали следом, на Варварку, и уже примеряли петербургское восстание на Москву. «Народная воля» давно знала, что почти нигде, ни в одном городе империи не пользовались не то, что почетом, а даже элементарным уважением не только губернаторы, но и все меньшие начальники, как один надменные, высокомерные, необоснованно тщеславные, глупые, необъятные и кичливые как свиньи, малообразованные и малограмотные хамы и наглецы, уверенные в своей безнаказанности, одинаковые сверху до низу, плевавшие на закон и ответственные только перед самодержавием. Петербург, Москва и далее со всеми остановками от Архангельска и Смоленска до Оренбурга и Владивостока. Ну что же, посмотрим, действительно ли закон не обязателен для всех подданных, а только пугало для народа. Только то, что каждый из этих несусветных столпов самодержавия может и должен получить расплату за свои издевательства над людьми, сдерживало их от постоянного срывания с цепи. Губернаторам и градоначальникам со всей силы помогали чиновники всех сортов, заливавшие империю бесконечным чернильным дождем, почему-то всегда для них складывавшимся в слова «что хочу, то и ворочу».
Сразу же после приезда народовольцы встретились с Халтуриным и поехали на Рогожскую заставу, на которой жили почти одни староверы-раскольники. Чужих туда не пускали, и то, что тюремный этап формировался на заставе, было удачей. Михайлов полгода жил среди старообрядцев, проверяя, можно ли поднять эти сотни тысяч обиженных людей на революцию. Александр легко перевоплощался из холодного дворянина в барственного и властного князя, важного купца, аккуратного старовера и постоянно учил друзей по Исполнительному Комитету искусству перевоплощения. Желябов всегда говорил, что революционер не должен пройти мимо удачи и схватить ее в любых условиях. На Рогожской заставе народовольцы не привлекали лишнего и чужого внимания. Москва встречала революционеров погруженными в полумрак ободранными домами, кривыми мостовыми и тротуарами, которые очень хотели ими казаться, редкими фонарями с чадящим маслом, чудом не допитым с кашей всегда голодными пожарными, и жителями, которые брали извозчика, чтобы перебраться с одной стороны улицы, полностью залитой грязью, на другую.
Народовольцы не очень любили Москву. Третий Рим давно был ослеплен идеей собственного величия, забывая при этом чистить и освещать свои улицы. Деспотичное самовольство и наглость сопровождалось в нем полным невниманием и пренебрежением к человеку, развращенным раболепием перед самодержавием, бесчисленными слухами и сплетнями вкупе с необъятной погоней за наживой. Градоначальник мог постановить, чтобы мещане ели блины только на масленицу, и горожане покорно и безупречно подчинялись бессмысленному сановному идиотизму, вроде бы выражавшему закон, который не закон. Длинные волосы, борода и усы объявлялись нигилизмом и вольнодумством и запрещались для ношения всем, кроме мужиков, священников и старообрядцев. Бесконечный произвол постоянно усугублялся бессмысленным самодурством, который через силу терпели подданные. В Москве чуть ли не до середины XIX столетия городовые-будочники охраняли порядок с алебардами времен Ивана Ужасного, в очередной раз удивляя подданных властным тупоумием. Университет, библиотеки, Малый театр в древней столице возвышались как одинокие монументы культуре, находившейся в империи XIX века ни на каком месте. Вся империя знала, что Москва слезам не верит и бьёт с носка, и не дай бог попасть ей на зуб, этой небезопасной древней столице, где злодей на злодее сидит и на ходу рвут подошвы. Подданные хохотали, когда узнали, что из Кремля украли знаменитую пушку, и чуть не продали ее на металлолом. Хотели и знаменитый колокол украсть и продать, да не нашлось покупателей. Либералы говорили, что если бы московскому ворью понадобилось украсть и продать царя, у него бы все получилось. Народовольцы знали, что купят в этом вороватом городе оружия хоть на всех имперских революционеров.
Вскоре Михайлов, Баранников, Квятковский, Колодкевич, Желябов и Халтурин уже знали, где нападут на этап и освободят Мышкина, и как и где будут покупать оружие. Нашлись в городе умелые люди, которые узнали все, что нужно у тех, кто знал нужное. В затхлом, непроветриваемом воздухе старых дворянских усадеб уже чувствовалось пока еще только дуновение грозно-беспощадного ветра имперских перемен, пытавшегося отворить навсегда заделанные окна. Серьезной проблемой было то, что многие добрые люди очень боялись потерять чин и должность, дававшие им средства к существованию. Заменить им полунадежное будущее должно было что-то очень значительное и нужное.
Народовольцы легко зарегистрировали в полиции свои нелегальные паспорта, не вызывавшие никаких подозрений. Пятеро членов Исполнительного Комитета встречались в Малом театре, где с интересом смотрели пьесы Островского, в трактире на Ильинке, в Александровском саду, в Китай-городе, и уточняли свои планы. Другие подданные могли тратить свою жизнь так, как хотели. Народовольцы – не могли, потому что жизней у них почти не оставалось, и они знали это.
Товарищи по партии не раз побывали в Охотном ряду в ножевой линии, в торговых рядах на Кузнецком мосту, у Сухаревской башни, на Большой Садовой улице, в Зарядье, везде с местными революционерами, иначе они давно бы уже уплыли в никуда с кинжалами в груди или просто достались бы старым и мерзким подвальным крысам. Бог революции миловал, прошли и по «темным оружейным лавкам». Даже Желябову и Баранникову с их пудовыми кулаками было очень неуютно в подпольной Москве, царстве Мамоны, просящем серного огня, одновременно пекле и выгребной яме, по грязным каналам которой каждую ночь плыли и плыли трупы ограбленных и просто кому-то не понравившихся. Народовольцы встречались с нужными людьми в трактирах у Егорова, у Шустова, в Большом Московском, в Новотроицком, у Старой площади, на Кузнецком, у Балчуга и везде побывали в железных рядах. Оружие восстанию надо было много и в одном месте покупать его было нельзя.
Члены Исполнительного Комитета от Варварки дошли до Никольской улицы, где торговали железом и медью, кинжалами и охотничьими ружьями. Все народовольцы хорошо разбирались в оружии. Ружья для восстания были нужны те, которые находились на вооружении армии, и купить их тысячами было совсем не просто. Несколько раз им попадались штуцера, нарезные ружья, выпущенные более тридцати лет назад. Винтовок Бердана и Нагана, с нарезами в канале ствола, придававшими пули вращательное движение, что обеспечивало дальность выстрела на два километра и со скорострельностью десять выстрелов в минуту, нигде не было. Баранников предложил купить винчестеры, магазинные винтовки, но патронов к ним давали только по двести на ствол и потом взять их было негде.
Народовольцы небольшими партиями покупали кинжалы и отвозили их на Рогожскую заставу, где Михайлов снял склад на два месяца. Китай-город был набит лавками, торговцами, сбитенщиками, нищими, блинщиками, пирожниками, разносчиками, коробейниками. Везде густели грязь, ругань, споры. В Печатном дворе чуть ли не навалом лежали книги почти XVI-XVII веков, им не было цены, но дорогие партийные деньги тратить на них было нельзя. В Егорьевске товарищам удалось купить отличные шашки. Все народовольцы понимали, что в любой момент могут потерять свои головы, но искали и искали винтовки, а над Китай-городом, над Москвой, над империей, над красными кремлевскими стенами, над высокими башнями висели на шпилях далеко видные монархические двуглавые орлы.
Грязная выше высшего не раз отодвинутого предела, Красная площадь была забита торговцами и покупателями. В этом бесконечном караван-сарае с нескончаемыми лавчонками везде и всюду торговали пирожками с котятами, с тряпками, гнильем и всем, чем можно и чем нельзя. Если покупатель обнаруживал обман, на него со всех сторон с ором и хором набрасывались торгаши, и он был рад, когда просто уносил ноги, покупая гниль, лишь бы от него отстали. Почти у всех лавок стояли изображавшие охранников наглые сторожа-упыри с почти отмороженными за долгую зиму лицами и чуть ли не тянули покупателей за руки в свои магазинчики, с криком, бранью и почти угрозами. Желябов и Квятковский не выдержали и несколько раз шваркнули по наглым сторожевым мордам. Все лавки и их холопы были как на одно лицо, чтобы обманывать провинциалов, которые отдавали деньги за покупки, а потом не могли найти ни лавки, ни продавца.
По торговым рядам ходили разносчики каши с мясом, со своими мисками и ложками. Грязные миски разносчики ставили на выходе из рядов и десятки бродячих грязнющих и завшивленно-блохастых собак вылизывали их до блеска. После этого разносчики каши опять шли по рядам и продавали в этих вымытых собаками мисках еду. Михайлов и Баранников с трудом вдвоем удержали от мордобоя Квятковского, увидевшего такую торговлю впервые. Халтурин трижды ловил продавцов кинжалов на подмене уже купленного товара. Без него друзья обязательно накупили бы железной дряни. По грязным ступеням товарищи поднялись на второй этаж торговых рядов, к нужной оружейной лавке, в которой по стенам рядами стояли штуцера. Берданками и наганами тут в открытую, конечно, не торговали, но Халтурин поговорил с одним приказчиком, другим, третьим и сказал товарищам, что они, наконец нашли то, что нужно, почти по официальной цене. Встреча с оптовым продавцом армейских винтовок, как обычно, украденных интендантами со складов Военного министерства, была назначена в одном из трактиров на набережной Яузы. Все члены Исполнительного Комитета понимали, что идут на смертельно опасное дело, но так было нужно, подставлять свои революционные головы ради всех подданных.
Товарищи спустились в смрадный трактирный зал, гудевший и грохотавший смехом, плачем, хохотом, рыданиями, криком, бранью, скулежом, скандалом, воплями, похожий на низкий безоконный склеп. То ли вход, то ли выход, непосвященным казавшийся единственным, находился напротив сцены с музыкальным автоматом и столов на четверых, маленьких ниш с занавесками. Все тонуло в сумрачном тумане и дыме, сквозь которых с трудом просвечивали маленькие газовые рожки.
Халтурин спросил нужного человека. В дальней нише сидел купчина в возрасте, в полусумраке, за столом, покрытом скатертью в грязных пятнах. Народовольцы подошли и сели за стол. Квятковского мутило от провонявшего немыслимыми миазмами воздуха, его товарищи молча терпели эту беспробудную, продолжавшуюся день и ночь трактирную то ли жизнь, то ли смерть. Дело восстания должно быть завершено, и ему нужны винтовки. Купцу в одежде старого покроя были переданы полученные в красных рядах нужные слова и начался сложный разговор, в этой почти пещере настоящих древних людей. Купчина попросил предъявить деньги или банковскую чековую книжку. Желябов тихо и резко спросил о количестве оружия. Купец долго смотрел на революционеров, понял, что это не полицейские провокаторы, и назвал цифру в четыре тысячи нарезных стволов. Деньги надо было платить вперед и Колодкевич дал пять тысяч наличными рублями и еще одиннадцать кредитными билетами известного петербургского банка. Продавец назвал адрес и пароль оружейного склада. Нужны были ломовые извозчики, которых у народовольцев не было, такие, кто не донесут в полицию.
В городе было три извозчичьих биржи и на двух из них нанимать ломовиков было нельзя. Халтурин сумел нанять «темные подводы» и в течение длинной февральской ночи народовольцы перевезли за два раза все оружие, сначала на один склад, ломовиков отпустили, тут же на своих дрожках перевезли винтовки на другой склад, потом на подмосковные дачи на двух орловских рысаках, купленных для освобождения Мышкина. В течение десяти дней половина «Народной воли» кружными хитрыми путями перевозила оружие в Петербург, на Выборгскую сторону и в Кронштадт. Дело было сделано за месяц и теперь оставалось отбить под Москвой Ипполита Мышкина. С Рогожской заставы этап в Сибирь отправлялся через четыре дня.
После многодневных походов по торговым рядам старой царской столицы Александр Квятковский был очень расстроен. Он видел множество купцов, похожих на свиную стаю, половина которой была всегда пьяной, как грязь. Вся Москва постоянно обсуждала пьяные купеческие загулы, обычно начинавшиеся в ставшем знаменитом ресторане «Яр». Как правило, гуляли и куражились провинциалы, получавшие от московских сделок и обманов большие барыши. Ни о какой конкуренции не было даже речи, все торговцы, как очумелые, держали одну цену, а их монополии обеспечивали подкупленные чиновники, всеми доступными государственным служащим способами убиравшие конкурентов своих людей, почему-то называвшихся купцами. Пьяные как грязь торгаши ехали в Смоленск охотиться на крокодилов, другие на мясном рынке в Зарядье украли зачем-то огромную свиную тушу, одели ее в тулуп, шапку и валенки, и как пьяного товарища выволокли мимо обворованного продавца. Третьи охотники за наживой в московском зоопарке выпустили на волю всех птиц и обезьян, которых пожарные под хохот всего города едва живых от холода целый день снимали с деревьев. Четвертые гильдейцы напоили слона невменяемым количеством водки, животное, конечно, разбушевалось, и пришлось вызывать солдат, которым из-за боязни бунта не выдавали патронов, и слона бестолково и страшно убивали целый день под комментарии собравшихся прохожих зевак.
Квятковский сказал товарищам, что имперские купцы собрали большие деньги и стали очень серьезной силой, которая за несколько десятилетий может победить российскую культуру, здравый общественный смысл и поменять понятие добра и зла местами. После выборов в Учредительное собрание победившей империю республики, в нем будет множество таких так называемых купцов, купивших депутатское место или проложивших в выборный орган путь тяжелыми безменами. Исполнительный Комитет «Народной воли» завоюет в империи власть и передаст ее народным избранникам, среди которых, и теперь это совершенно очевидно, будут преобладать обнаглевшие купеческие хари. Это была серьезная имперская проблема, и народовольцы решили ее обсудить на специальном партийном съезде.
На Рогожской заставе еще оставалось почти две сотни винтовок, патроны, порох, кинжалы и дальнобойные охотничьи ружья. Доставка всего этого богатства было сложной и опасной. Все революционеры империи помнили, как один из их товарищей был взят прямо в купе поезда, потому что вагонный проводник сообщил железнодорожным жандармам о неподъемных чемоданах пассажира, в которые революционер без меры набил динамит.
Шестеро друзей решили уходить с отбитым Мышкиным сначала на орловских рысаках, потом через пятьдесят километров пересесть в извозчичьи тройки под Москвой и сесть в поезд в Вязьме, чтобы кружным путем доехать до Петербурга. Опытный, пять раз уходивший из полицейских рук Николай Колодкевич предложил провести акцию прикрытия во время захвата тюремного этапа и она товарищам понравилась. Члены Исполнительного Комитета «Народной воли» гармонично дополняли друг друга и поэтому у них все получалось.
За три дня до этапной атаки загримированный Баранников на Тверской заставе в самом начале Петербургского тракта нанял две ямщицкие тройки до самой столицы, приказав, чтобы они в течение недели день и ночь ждали пассажиров. После налета полиция в первую очередь ринется на заставу ловить революционеров, которые туда не придут. Желябов проехал до Вязьмы и обратно, проверил пути отхода до метра и минуты, определил подставы по пути, посмотрел железнодорожное расписание поездов на чугунке. Они все останавливались в маленьком и незаметном Гжатске, и народовольцы решили садиться на поезд именно там. Билетов заранее не брали. Можно было ехать на Ростов или Ярославль, но народовольцы не могли себе позволить никакого риска. Западную дорогу жандармы перекроют в последнюю очередь. Они поставят заслоны только в Смоленске, до которого революционеры не доедут.
Халтурин подкупил бутырского палача и тот за сто рублей не стал забивать Мышкина перед этапом, в котором вперемешку вели уголовных и политических преступников империи. Революционеры несколько раз выезжали под Москву на место налета на этап, примеривались. Место было удобное для атаки, в тридцати километрах от Рогожской заставы, за шесть часов ходьбы устанут не только кандальники, но и солдаты охраны. Жандармы сибирские этапы не сопровождали, ленились, преступников вели армейские солдаты. Пригорок вдоль Владимирского тракта был покрыт кустами. Атака, потом на дрожки с дороги на проселок, через Подольск и Нарофоминск к Можайску. Все должно получиться.
С девяти часов утра хмурого мартовского утра шестеро народовольцев сидели в засаде. Дрожки с рысаками стояли сзади пригорка. Этап ожидался около двенадцати часов дня, в сопровождении взвода солдат с двумя унтер-офицерами, охранявшими триста этапников. Шансов остаться в живых у Михайлова, Квятковского, Баранникова, Желябова, Колодкевича и Халтурина почти не было, и народовольцы это хорошо понимали. Двадцать восемь солдат с винтовками против шести революционеров с берданами и револьверами, это был совсем не равный счет, с учетом того, что народовольцы не хотели никого убивать. У них было только несколько минут, а может быть, и секунд.
По Владимирскому тракту брел каторжный этап. Впереди медленно двигались люди с кандалами на руках и ногах, за ними шли не закованные, уже измученные этими длинными километрами дороги. На серых убитых арестантских халатах спереди и сзади желтели бубновые тузы, видные издалека. У подпиленных сосен внизу пригорка со слегами и колунами лежали Баранников и Желябов.
Михайлов, Квятковский, Колодкевич и Халтурин в линию легли на пригорке. Мышкина пока определить было нельзя, в этой серой от поднятой пыли колонне слез. Этап почти поравнялся с подпиленными деревьями и народовольцы одновременно подняли на лица повязки. Опознавать солдатам будет некого.
Мышкин двигался в первом ряду, бледный, как сама смерть. Две громадные сосны разом обрушились перед шедшим вперед солдат унтер-офицером и тут же ахнул ружейный залп. Страшным голосом вставший Александр Михайлов прогремел: «Солдаты! Положите винтовки!» Еще раз под солдатские ноги ахнули берданы. В пороховом дыму зазвенела мертвая тишина, почти сразу нарушенная звяканьем бросаемого оружия. Народовольцы с винтовками наперевес уже стояли вокруг конвоя и, казалось, были везде и всюду. Михайлов страшно прокричал: «Кругом! Шагом марш!» Ошарашенные и ничего не соображавшие солдаты повернулись и как оловянные пошли назад и вбок, и были хорошо видны их напряженные, ожидавшие пули спины. Такого в империи не было никогда, еще никто не нападал на каторжные этапы, и конвой просто не знал, что делать, и поэтому сразу подчинялся резкому приказу этих страшных и вооруженных до зубов великанов с замотанными лицами. Солдаты знали, что если бы колонна слез взбунтовалась, то они должны были ее расстрелять. Если бы каторжный в кандалах набросился на конвой, солдаты должны были его застрелить. Тридцать конвойных никак не ожидали налета, и солдатам было очень страшно.
Резкими криками бывший офицер Баранников приказал солдатам лечь на землю, а каторжным стоять на месте. Конвойные слушались, как неживые автоматы. С того момента, как обрушились сосны, прошла, кажется, всего минута, и даже унтеры почти не опомнились. Халтурин, Колодкевич и Желябов быстро собрали брошенные винтовки и тут вдруг раздался крик унтер-офицеров, поднимавших конвой. Баранников и Квятковский выстрелили в их поднятые в призыве руки и унтеров сразу скрючило от боли. Михайлов прокричал: «Тихо! Все, кто поднимется, будут убиты! Каторжным сесть на землю. Мы снимем кандалы. Тот, кто хочет бежать, бегите!»
У унтеров отобрали ключи и белый от ненависти и ярости Халтурин раскрывал и раскрывал кандальные замки. Солдаты видели его почти сумасшедшие глаза и желания подниматься с земли самим у них не было. Их подняли, перевели на траву, перевязали веревками и опять положили навзничь. В хаосе налета Колодкевич тихо и незаметно отомкнул и увел за кусты Мышкина, и этого никто не заметил. Теперь никто не знал, почему и ради кого эти шестеро отчаянных бойцов напали на каторжный этап.
Народовольцев охватила нечаянно-ожидаемая радость. Невозможное предприятие закончилось победой. Михайлов и Квятковский видели, что из трехсот каторжных в разные стороны разошлись только около двадцати кандальных, остальные сотни сели недалеко от конвоя. Народовольцев на дороге уже не было. По проселку неслись серые в яблоках орловские рысаки и семеро революционеров сидели в колясках, летевших на громадной скорости в тридцать километров в час.
Теперь они под Подольском пересядут на ямщицкие тройки, поскачут к Можайску, повернут на чугунку, сядут в Гжатске на поезд, затем через Вязьму, Ржев и Великие Луки доедут до Луги. От Гжатска семерых народовольцев будут охранять группы прикрытия Исполнительного Комитета, уже находившееся на местах. Кони летели сквозь ветер и все отчаянные воины были счастливы. Ничего, ребята, теперь уже не долго. Помчатся студенческие и рабочие боевые дружины на Зимний, и на Царское, и на Сенат, и на Государственный совет, и на Фурштадскую, 44, к жандармам, и на Фонтанку, 16, к полиции, и на департаменты, и на министерства, и грозно из Финского залива войдут в Неву два страшных революционных броненосца и встанут у Зимнего и у Стрелки, и полетят телеграммы из занятой «Народной волей» телеграфной станции по всей бесконечной и необъятной империи, которую больше не будут заливать мертвыми слезами холопы самодержавия: «Всем! Всем! Всем! Монархия низложена. Власть перешла в руки Исполнительного Комитета. Да здравствует Конституция! Да здравствует родная свобода!»
Александр Андреев,
Весна 2011 года,
Липецк, Воронеж, Симферополь, Одесса, Москва, Петербург: набережная реки Фонтанки, переулок Джамбула (Лештуков), Саперный переулок, Подольская улица, Троицкий переулок, Подьяческая улица, Вознесенский проспект, улица Тележная, Невский проспект, улицы Малая Садовая и Инженерная, Михайловский замок, площадь Искусств (Михайловская), Семеновская площадь, Преображенское кладбище, Петропавловская крепость, Шлиссельбургская тюрьма, Аврора, Зимний дворец, Дворцовая площадь
Хронологическим продолжением книги «Террористы: империя и народовольцы» является работа «Как взять власть в России-3. Эсеры«, готовящаяся к публикации.
…Пройдет немного времени после отчаянной борьбы Исполнительного Комитета с самодержавием, и у миллионов подданных появится привычка к убийствам, организованная монархией. В империи начнется война всех против всех, а потом одних против всех, а потом одного против всех, а потом почти всем, кто остался в живых, станет все равно, и это будет продолжаться множество лет почти до конца XX столетия российской истории. В начале XX века судороги издыхающей империи сменятся конвульсиями, но никто ее не пожалеет и никто не спасет. Мы проваливаемся в прошлое и видим, как морозным днем 4 февраля 1905 года в набитом полицейскими Кремле одиноко мерзнет член Боевой Организации Партии социалистов-революционеров Иван Каляев. У него в руке небольшая коробка, в которой обычно боевики носят бомбы. Совсем скоро мимо Ивана должна проехать карета с московским генерал-губернатором и императорским дядей. Ваня, поэт, знает, что кидать бомбу надо с четырех шагов, чтобы карету разнесло наверняка. Вот и карета, и сатрап в ней, кажется, наконец, один. Карета все ближе и ближе и полицейские снимают шапки и кланяются всемогущему. Каляев начинает считать остающиеся до нее метры. Он не может промахнуться, он мечтал об этих секундах всю свою жизнь.
Александр Ульянов
Ульяновцы
Осталось двадцать, пятнадцать, десять, пять метров.
Все. Началось.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.