ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Летом 1941 года Сталин столкнулся еще с одной весьма неприятной для него во всех отношениях проблемой: массовой сдачей в плен. К началу 1942 года в плену оказалось более четырех миллионов человек. Не мудрствуя лукаво, Сталин решил эту проблему по-своему, и печально знаменитый приказ №270 от 16 августа 1941 года объявил «злостными дезертирами» офицеров и политических должностных лиц, взятых в плен, а их семьи подлежали аресту.

Верный Мехлис тут же издал, по своей сути, бесчеловечную директиву, в которой безапелляционно заявил: «Каждый, кто попал в плен, — изменник Родины». Никакие обстоятельства в расчет не принимались. Более того, смелый лишь в кабинетах Мехлис советовал совершить самоубийство, нежели попасть в плен. Конечно, нам трудно судить о том времени с позиций наших дней. Вполне возможно, что другого выхода не было, и, что бы там ни говорили потом об этом бесчеловечном приказе, свою роль он сыграл, и за последующие годы войны в плен было взять «всего» около двух миллионов человек.

И как знать, не здесь ли кроется трагедия, наверное, самого знаменитого предателя Великой Отечественной войны генерала Власова и названного его именем явления — «власовщины». До недавнего времени во Власове и всех тех, кто примыкал к Русской освободительной армии (РОА), видели только предателей. Хотя это явление, думается, все же гораздо глубже. Да и не во Власове, по большому счету, было дело. Сдача в плен и переход на сторону врага являлись своеобразным протестом против той беспросветной жизни в сталинском концлагере, где люди были обречены на ложь и страх. И если учесть, что против Сталина на стороне немцев сражались около миллиона бывших советских людей, то можно себе представить размах недовольства.

Конечно, грязи среди этого миллиона хватало, как хватало и таких, кого Сталин лишил всего, оставив им лишь право умереть за него. Всех их объявили предателями Родины, да вот только была ли она у них? И что бы там ни говорили, слово «родина» для всех этих людей ассоциировалась не с березками и журавлями, а с репрессиями, тюрьмами и лагерями.

И как это ни печально, но понять их можно. Да и чего тут понимать, если прошедшие победоносной поступью по Европе солдаты и офицеры вернутся отнюдь не в достойную их Великой Победы жизнь, а в тот же самый концлагерь. Конечно, предательство есть предательство, но как тут не вспомнить Ленина, да и самого Сталина, выступавших в 1917 году за поражение в войне собственной страны.

Всегда жившие двойными стандартами большевики потом назовут желание видеть Россию поверженной все теми же немцами тактическим ходом. И не было им никакого дела до охваченной патриотическим чувством страны, которое в 1914 году было ничуть не слабее, чем в 1917-м. «Как велик был подъем национального чувства, — вспоминал о том времени Родзянко, — красноречиво свидетельствуют цифры: к мобилизации явились 96% всех призываемых... Без различия национальностей все поняли, что война эта — народная, что она должна быть таковой до конца и что поражение германского милитаризма является, безусловно, необходимым... Впоследствии прогрессивный блок всеми возможными силами боролся против пораженческого движения, несомненно, насажденного в России германским шпионажем и агентурой».

И не было ничего удивительного в том, что подхваченный большевиками лозунг Ленина за поражение в войне вызывал всеобщее осуждение в стране. Но как только другие люди попытались с помощью внешнего врага отнять у занявшего российский престол Сталина, всех их объявили предателями.

Представим себе на мгновение, что и в 1941 году в Кремле сидел бы кто-нибудь из Романовых. Звал бы подпольщик Коба сражаться и умирать за такую Родину? Ответить, я думаю, нетрудно... Правомерно ли сравнивать царскую Россию с Советским Союзом? Ну а почему нет? Особенно если учесть, что крестьяне, рабочие и интеллигенция стали жить в нем еще хуже. И не только материально. Над каждым из них был занесен топор, который мог опуститься (и опускался!) в любую минуту.

Да и с военными дело обстояло далеко не самым лучшим образом. Какими бы ни были «плохими» царями Иван Грозный, Петр Великий и Александр I, никому из них не пришло в голову уничтожать собственную армию. Да еще накануне самой страшной войны, какую когда-либо видело человечество.

Помимо всего прочего, людей не могло не постигнуть страшное разочарование после первых недель войны. Им говорили, что войны не будет, а она шла. Их заверяли, что их армия и командиры самые лучшие в мире, а они совершенно не умели воевать. Они были уверены, что воевать Красная Армия будет малой кровью и только на чужой территории. Вместо этого кровь лилась рекой, а маршал Ворошилов и не думал переходить границу. Каждый день им вбивали в голову, что в Кремле сидит самый мудрый человек, который все знает и предвидит. И теперь выясняется, что ничего он „не знает и не предвидит.

Давило и осознание того, что именно сейчас все выдающиеся деятели партии и военачальники даже не имели представления, что же теперь делать. Пугала и та мощь, которую немцы обрушили на советскую землю. Играл свою роль и инстинкт самосохранения, который заставлял людей сдаваться в плен, если они даже и были лояльны сталинскому режиму.

Откровенно говоря, ничего удивительного в этом явлении не было. Люди всегда остаются людьми, а война всегда имеет свою обратную и далеко не самую приглядную изнанку. А тем, кто в этом сомневается, я советую вспомнить о тех российских мерзавцах, которые продавали оружие и взрывчатку чеченским боевикам.

Помимо всего прочего, сражавшиеся за Родину люди должны быть уверены в том, что она их никогда не оставит. А она не оставляла их только в одном случае: когда их надо было наказать. Как это случилось с теми, кто выходил из окружения или побывал в плену. Десятки тысяч немцев, англичан и французов вернулись из плена домой, но никого из них за это не расстреляли и не бросили в лагерь. Сталин же устроил второй ад тем миллионам, которые в этом самом аду во многом по его же вине побывали.

Сегодня, конечно, легко рассуждать на эту тему. Но тогда, в 1941-м, на многое смотрели иными глазами, и тем не менее и Власов, и «власовщина» были явлением, как это ни печально, совершенно закономерным.

* * *

10 сентября 1941 года Сталин отдал приказ перейти к жесткой обороне войскам Западного, Резервного и Брянского фронтов. И впервые за все время боев немецкие воска были вынуждены перейти к обороне, что, в свою очередь, позволило выиграть время и как следует подготовить оборонительные рубежи на подступе к столице. Какими бы неумелыми ни были наши бойцы и командиры, но стояли они насмерть, и далеко не случайно именно после Смоленского сражения Сталин стал присваивать наиболее отличившимся подразделениям звание гвардейских.

Тяжелое положение сложилось и на Правобережной Украине, где руководство Юго-Западного фронта намеревалось отступить на левый берег. На что Сталин отреагировал соответствующим образом, о чем и поведал в своей телеграмме члену Военного Совета Хрущеву: «Предупреждаю, что если вы сделаете хоть один шаг в сторону отвода войск на левый берег Днепра, не будете до последней возможности защищать районы УРов на правом берегу Днепра, вас всех постигнет жестокая кара как трусов и дезертиров».

И дело заключалось даже не в угрозе отдать на поругание врагу матерь городов русских. В Киеве находилось много военных заводов, и их потеря могла стать непоправимой. Да, откровенно говоря, и саму мысль о том, что Киев окажется в руках фашистов, была для Сталина недопустима. Потому-то он и воспринял в штыки предложение Жукова сдать во избежание в общем-то уже бессмысленного кровопролития столицу Древней Руси.

— Ну а уже после сдачи Киева, — продолжал Жуков, заметив, как потемнело лицо Сталина, — нам надо как можно быстрее подготовить контрудар и покончить с ельнинским выступом, откуда немцы собираются ударить по Москве...

И вот тут-то Сталин не выдержал. Его хваленая выдержка изменила ему, и он раздраженно воскликнул:

— Какой еще может быть контрудар? И как вы могли додуматься до такой чепухи: сдать Киев?

Не сдержался и Жуков.

— Если вы считаете, — резко ответил он, — что начальник Генерального штаба способен нести только чепуху, то прошу освободить меня от занимаемой должности и отправить на фронт!

Сталин так и сделал. Вместо Жукова был назначен постоянно жаловавшийся на плохое здоровье Шапошников, а сам Жуков стал командующим Резервным фронтом, оставаясь в то же время членом Ставки Верховного Главнокомандования.

* * *

Не успел Сталин отойти от схватки со своим теперь уже бывшим начальником Генерального штаба, как получил новый удар. В самом конце июля ему на стол легла немецкая листовка с изображением его сына Якова. Ее текст гласил: «Это Яков Джугашвили, старший сын Сталина, командир батареи 14-го гаубичного артиллерийского полка 14-й бронетанковой дивизии, который 16 июля сдался в плен под Витебском вместе с тысячами других командиров и бойцов. По приказу Сталина учат вас Тимошенко и ваши политкомы, что большевики в плен не сдаются.

Однако красноармейцы все время переходят к нам. Чтобы запугать вас, комиссары вам лгут, что немцы плохо обращаются с пленными. Собственный сын Сталина своим примером доказал, что это ложь. Он сдался в плен. Потому что всякое сопротивление германской армии отныне бесполезно! Следуйте примеру сына Сталина — он жив, здоров и чувствует себя прекрасно. Зачем вам приносить бесполезные жертвы, идти на верную смерть, когда даже сын вашего верховного заправилы сдался в плен? Переходите и вы!»

О чем думал Сталин, читая эти строчки? Он никогда не питал любви к Якову и всегда считал его, мягко выражаясь, «недоделанным», но его пленение было некстати. Немцы обязательно воспользуются пленением сына вождя, и вся возня вокруг него ему была не нужна.

Вспомнил ли он в эту минуту свой августовский приказ, который гласил, что семьи «командиров и политработников, сдающихся в плен, подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших Родину дезертиров»? Думается, вряд ли. Как и всегда, это писалось для других, и отвечать за своего сына и арестовывать самого себя Сталин не собирался. Конечно, он мог бы заполучить сына живым и здоровым, однако и пальцем не пошевелил, чтобы вызволить его из плена. И когда удивленные его поведением немцы уже после Сталинградской битвы сами обратились к нему с предложением обменять Якова на фельдмаршала Паулюса, Сталин произнес ту знаменитую фразу, перед которой и по сей день преклоняются сталинисты: «Я солдата на маршала не меняю!»

И сегодня так и не установлено, на самом ли деле Яков сдался в плен. Есть версия, согласно которой он был захвачен специально посланными за ним немецкими диверсантами. Но в то же время точно известно, что документов у захваченного (или сдавшегося) в плен Якова не было, и немцы не сразу поняли, кто же попал им в руки.

Вдоволь накричавшись о сдаче в плен сына «верховного заправилы», немцы отвезли Якова в Берлин, где поселили в роскошном отеле «Адлон» вместе с несколькими грузинами-эмигрантами. Однако склонить Якова к сотрудничеству со своей разведкой немцам так и не удалось, и в начале 1942 года его перевели в концентрационный лагерь «Офлаг XIII-D» в Хаммельбурге. В покое его, понятно, не оставили и там, однако Яков стоял насмерть, и его отправили в лагерь смерти Заксенхаузен, где имелось специальное отделение для родственников высокопоставленных лиц из числа противника.

Почти год прожил Яков в этом страшном лагере и, согласно одной из версий, 14 апреля 1943 года покончил с собой после скандала с одним их английских военнопленных. Кушинг, как звали англичанина, обвинил Якова в моральной нечистоплотности, Яков ответил что-то резкое. В ссору включились остальные пленники, один из них по фамилии 0‘Брайен назвал Якова «большевистской свиньей», а Кушинг сильно ударил его по лицу.

Как видно, это явилось последней каплей для никогда не отличавшегося психологическим равновесием Якова, и тем же вечером он демонстративно бросился в нейтральную зону. Охрана открыла огонь. Яков был убит.

«Несколько раз мне удавалось встретиться с Яковом с глазу на глаз, — вспоминал один из товарищей Якова по лагерю австрийский репортер Кейс Хупер. — Он рассказывал о том, что никогда не делал немцам никаких заявлений и просил, если ему больше не придется увидеть своей Родины, сообщить отцу, что он остался верен воинскому долгу. Все, что состряпала фашистская пропаганда, — ложь».

Яков погиб, а легенда о нем продолжала жить. Согласно ей, он каким-то чудесным способом бежал из лагеря и стал партизаном в Италии. Там «капитан Монти», как стали называть Якова, женился на итальянке и красиво погиб в конце войны, оставив двух сирот. Наверное, и самому отцу хотелось бы, чтобы его непутевый сын закончил свою толком не сложившуюся жизнь именно так. Но, увы... то была всего лишь легенда...

* * *

Но все это будет потом, а пока решалась судьба Киева. На этот раз сдать столицу Украины Сталина уговаривали Шапошников и Василевский. Сталин снова ответил отказом и, крайне недовольный военачальниками, обвинил их в поисках линии наименьшего сопротивления. Но уже на следующий день он изменил свое мнение и за ужином вместе с Молотовым, Щербаковым и Маленковым поздравил Жукова с успешной операцией под Ельней, в результате которой немцам пришлось вести тяжелые оборонительные бои. Жуков выслушал поздравления и... заговорил о сдаче столицы Украины.

Сталин не выразил никакого гнева и приказал ему вместе с Тимошенко и Шапошниковым еще раз обсудить вопрос и доложить ему окончательное решение. А когда это было сделано, разрешил... начать частичную эвакуацию войск на левый берег Днепра. Даже сейчас, по словам Василевского, Сталин и слышать не хотел о сдаче Киева, раздражался и выходил из себя. Под горячую руку он снял с должности главкома Юго-Западного направления Буденного, который тоже «стоял» за сдачу Киева.

Проявляя редкое даже для него упрямство, он спорил, выходил из себя и требовал сделать все возможное, а скорее уже невозможное, но Киев не сдавать. Однако все было напрасно. Несмотря на отчаянное сопротивление, советские войска были уже просто не в силах противостоять мощному напору немецких армий, и после мучительных размышлений ночью 18 сентября Сталин подписал приказ, согласно которому войскам надлежало оставить Киевский укрепрайон и переправиться на левый берег Днепра.

Сказать, что Сталин был вне себя от страшной катастрофы на Юго-Западном фронте, значит, не сказать ничего. Он рвал и метал и весь свой далеко не самый праведный гнев излил на Хрущева и Тимошенко, обещав отдать под суд военного трибунала первого и чуть было не отправив в отставку второго.

Конечно, можно упрекать Сталина за его упрямство. Однако надо понимать, что значила для всей страны сдача Киева. Да и те огромные жертвы, которые Красная Армия потерпела в страшных боях, не пропали даром. «Враг, — писал А.М. Василевский, — добился успеха дорогой ценой. Красная Армия в ожесточенных боях разгромила 10 кадровых дивизий противника. Он потерял более 100 тысяч солдат и офицеров... Более месяца сдерживали советские войска группу армии «Центр» действиями на киевском направлении. Это было очень важно для подготовки битвы под Москвой».

* * *

Но беда, как известно, одна не ходит, и едва Сталин отошел от киевской катастрофы, как над страной нависла еще одна и куда более страшная беда. Катастрофическая ситуация сложилась вокруг Ленинграда, и Сталин в своей телеграмме секретарю горкома партии А.А. Кузнецову выражал опасение, что «Ленинград будет сдан идиотски глупо» и с естественным раздражением вопрошал, чем же занят в столь критический момент командующий Северо-Западным направлением Ворошилов. «Они, — писал он, — даже не сообщают о мерах, какие они думают предпринять против такой опасности. Они заняты исканием новых рубежей отступления, в этом они видят свою задачу. Откуда у них такая бездна пассивности и чисто деревенской покорности судьбе? Что за люди — ничего не пойму... Почему богатая ленинградская техника не используется на этом решающем участке? Не кажется ли тебе, что кто-то нарочно открывает немцам дорогу на этом решающем участке? Что за человек Попов (командующий Ленинградским фронтом. — Прим. авт.)? Чем, собственно, занят Ворошилов и в чем выражается его помощь Ленинграду?»

Понять возмущение Сталина можно, и все же на свой чисто риторический вопрос «Что это за люди?», именно он мог бы ответить лучше других. Не он ли горой стоял за Ворошилова, когда его и других «хороших ребят» Троцкий требовал гнать со всех командных должностей? Не он ли видел всю беспомощность «первого маршала» во время финской войны и не снял его с должности наркома обороны? И в конце концов, не сам ли Сталин поставил его руководить Северо-Западным фронтом, прекрасно зная намерение Гитлера сравнять Ленинград с землей?

С каждым днем Сталин возмущался все больше и, в конце концов, выразил все свое негодование в очередной телеграмме Ворошилову и Жданову. «Нас возмущает, — отбросив всякую дипломатию, писал он, — ваше поведение, выражающееся в том, что вы сообщаете нам только о потере той или иной местности, но обычно ни слова не сообщаете о том, какие же вами приняты меры для того, чтобы перестать терять города и станции... Будет ли конец потерям?»

Но все напрасно. Ворошилов оказался не способным ни на что, и, в конце концов, Сталину пришлось заменить его на Жукова, в котором он уже начинал видеть своеобразную палочку-выручалочку. Правда, перед этим Жуков побывал на Западном фронте, где практически без боя сдал Орел. Положение оказалось настолько серьезным, что он был вынужден предупредить Сталина о возможном появлении бронетанковых войск противника под Москвой. И это истинная правда, поскольку уже с 13 октября разгорелись ожесточенные бои на всех оперативно, важных направлениях, ведущих к Москве.

* * *

В справедливости слов Жукова Сталин, а вместе с ним и все москвичи убедились уже очень скоро. Немецкая авиация начала бомбить Москву, и несколько воздушных налетов было совершено и на тот район, где находилась дача Сталина. Одна из бомб упала по ту сторону дачного забора и лишь чудом не взорвалась. Тем не менее Сталин проявлял завидное мужество и после обстрелов появлялся на московских улицах. Конечно, его узнавали и задавали один и тот же вопрос: «Когда же Красная Армия начнет свою победоносную поступь?» И Сталин обещал, несмотря на потери и неудачи, праздник и на московских улицах.

Тем временем немцы приближались к столице, и 16 октября Сталин провел то самое печально знаменитое совещание, на котором говорил о возможном прорыве фронта. Ознакомив соратников с обстановкой, он предложил эвакуировать правительство, важные государственные учреждения, ведущих политических и государственных деятелей и заминировать заводы и фабрики. Одновременно он приказал командующему Московским военным округом генералу Артемьеву подготовить подробный план обороны города.

Да, он много сделал в те дни, и все же, по свидетельству маршала Василевского, тяжелые поражения Красной Армии в октябре 1941 года были следствием неправильного определения Ставкой возможного главного направления основного удара немцев. И ничего удивительного в том не было. Как ни печально, это было скорее закономерным. Кроме опыта специального уполномоченного в Гражданскую войну, которая не имела ничего общего с той войной, с какой ему теперь пришлось столкнуться, Сталин не обладал опытом руководства войсками. А вот упрямства и своенравия хватало.

Да, быстрота в оценке ситуации, обстоятельность, феноменальная память и потрясавшая всех работоспособность Сталина имели значение и для военного дела. Однако политические соображения, особенно относительно власти или престижа, чаще всего перевешивали военные интересы. И все же в самые серьезные моменты, в частности при угрозе окружения Ленинграда и взятия Москвы, он сумел подняться над собственными амбициями.

О серьезных ошибках Сталина писали Жуков и Конев, по мнению которых, в осеннем наступлении немцев, которые уже в начале сентября принялись за подготовку ударной группы на московском направлении, уже не было никакого фактора внезапности.

В середине сентября Сталин вызвал в Москву командующего Западным фронтом генерала Конева и беседовал с ним о чем угодно, но только не об усилении фронта войсками и техникой. К удивлению генерала, на той встрече с Верховным тот не произнес ни единого слова о возможном наступлении немцев, и в то же время Сталин непонятно для чего обсуждал с ним совершенно неуместные для того времени вопросы о строительстве армии и... учреждении орденов Суворова и Кутузова.

* * *

4 октября Конев доложил Сталину о возможном выходе крупных танковых группировок немцев в тыл Западного фронта и угрозе окружения нескольких армий. Сталин внимательно, как, во всяком случае, показалось Коневу, выслушал его, но ничего не ответил.

Непонятное молчание хранил и Генеральный штаб, с начальником которого Конев связался сразу же после разговора со Сталиным. Из-за медлительности Сталина и Ставки армии Западного фронта так и не перешли на Гжатский оборонительный рубеж, а четыре армии были окружены. Но даже после их разгрома в середине октября на пути немецких войск к Москве не был создан новый прочный заслон.

* * *

Немецкие войска шли на Москву, имея в своем распоряжении более чем двукратное преимущество в живой силе и технике. Над Москвой нависла реальная угроза. Большинство правительственных учреждений было переведено в Куйбышев.

В середине октября сопротивление советских войск было сломлено, и снова впавший в панику и потерявший все свое величие Сталин с отчаянием в голосе спросил Жукова: «Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю об этом с болью в сердце. Отвечайте правду как коммунист». Именно тогда, он, если верить Жукову, приказал Берии пойти через болгарского посла на переговоры с немцами. Растерянный и испуганный, он был готов пойти на новый унизительный Брестский мир, как 20 лет назад на него пошел Ленин. И неизвестно, чем бы вся эта эпопея закончилась, если бы переговоры состоялись.

Да и нужны ли они были Гитлеру? Ведь любые переговоры — это всегда торговля, а зачем ему, чьи генералы уже рассматривали Кремль в свои бинокли, торговаться? Ведь часть ему не нужна, она всегда меньше целого...

15 октября началась эвакуация советского правительства в Куйбышев, что стало причиной повальной паники в столице. Паника усугублялась слухами об отъезде из Москвы Сталина. И слухи имели под собой основу. Для вождя действительно был подготовлен специальный поезд. И даже существует версия о том, что в ночь на 16 октября он покинул столицу. Правда, до Куйбышева он не доехал и, получив, по свидетельству К. Симонова, доклады от командующих фронтов, вернулся в Москву.

Данный вопрос и по сей день волнует всех сталинистов. Один из них, в частности писатель П.Л. Проскурин, так описывает это событие в романе «Имя твое»: «Ему вспомнилось состоявшееся в осень сорок первого решение о необходимости его немедленного отъезда из Москвы в Куйбышев, и в памяти четко возникло утро девятнадцатого октября, Рогожско-Симферопольский тупик, спецпоезд, пустынная платформа, терпеливо ждавшие пришедшие провожать его товарищи... Это был один из немногих моментов в его жизни, когда надо было определить предстоящий шаг настолько безошибочно, что, ка-менно онемевший спиной, он чувствовал безграничную настороженность огромного города, оказавшегося сейчас в самом острие, в самом средоточении мировых потрясений, невиданных по ожесточенности и глобальности пере-крута мировых сил.

Он был лишь смертельно уставший в последние тяжкие месяцы человек, но именно поэтому, именно в тот момент на пустынной платформе Рогож-ско-Симферопольского тупика в непрерывном пугающем двухчасовом хождении, во время которого к нему ни один из присутствующих не решился приблизиться, он не столько умом, сколько сердцем ощутил неимоверный груз ответственности, и никому другому он не мог ничего, ни одной крупицы этого неимоверного груза переложить на плечи; почувствовал еще раз почти живой, гневный крик бессмертного города. Никто не видел его лица; дойдя до края платформы своим неспешным характерным шагом, он, не говоря никому ни слова, круто повернулся, горбясь больше обычного, прошел к своей машине, сел в нее и уехал назад».

И вот здесь возникает очередная загадка. Да, Проскурин — писатель и волен писать все, что ему заблагорассудится. Но так ли это все было на самом деле? В этой связи несколько странно выглядит рассказ бывшего министра авиационной промышленности А.И. Шахурина, который побывал 16 октября в Кремле.

«Вошли члены Политбюро, — писал он в своих воспоминаниях. — Сталин здоровается со всеми, продолжая курить и ходить. Потом остановился и спросил, ни к кому особенно не обращаясь: «Как дела в Москве?» Все молчат, смотрят друг на друга...

Сталин обращается к Щербакову, спрашивает, почему так обстоит дело, не дождавшись ответа, повернулся и опять начал ходить, затем сказал: «Ну это еще ничего, я думал, будет хуже». И добавил, обращаясь к Щербакову: «Нужно немедленно наладить работу трамваев и метро. Открыть булочные, магазины, столовые, а также лечебные учреждения с тем составом врачей, которые остались в городе. Вам и Пронину сегодня выступить по радио, призвать к спокойствию, стойкости, сказать, что работа транспорта, столовых и других учреждений бытового обслуживания будет обеспечена».

И эти в высшей степени странные указания не могут не наводить на определенные размышления. Так говорить мог только человек, который какое-то время отсутствовал в Москве и, вернувшись в нее, ожидал застать столицу в куда более тяжелом состоянии. О чем и говорит его фраза: «Я думал, будет хуже...»

А если учесть и то, что на том же совещании Сталин поинтересовался, куда исчез нарком финансов А.Г. Зверев, который неизвестно по чьему распоряжению уехал в Горький, то предположение о том, что Сталин на самом деле уезжал из Москвы, не кажется таким уж неправдоподобным. Что лишний раз подтверждает катастрофическую ситуацию, сложившуюся под Москвой в октябре 1941 года.