ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Голосовал ли за вооруженное восстание Сталин, и по сей день осталось неизвестным. Как-никак, четыре человека воздержались. Да, на словах он был за Ленина. А в душе? Принимал ли он уверенность вождя в победе? Думается, вряд ли. О чем он и сам поведал 20 октября в статье «Окружили мя тельцы мнози тучи». И если отбросить тайную суть библейских иносказаний 21-го псалма, то было совершенно ясно, что, помимо солдат и рабочих, большевики не имели никакой опоры. Что же касается всех остальных сил, то они нападали на большевиков, «клевеща и донося, угрожая и умоляя, вопрошая и допрашивая».
Идеи, конечно, идеями, но власть не игрушка, и каким образом Ленин собирался строить социализм в напрочь разоренной стране, Сталин вряд ли представлял себе. Самого же Ленина подобные пустяки, которые в итоге будут стоить ему жизни, не волновали. Главное — ввязаться в драку, а там будет видно!
Ну а в том, что между теоретическими изысканиями и интересами дела лежит огромная дистанция даже у таких людей, как Ленин, Сталин имел возможность убедиться. Еще в августе Владимир Ильич уверял всех, что в России нет и не может быть условий для социалистической революции. Но уже в октябре он с не меньшей уверенностью убеждал всех в том, что такие условия уже есть.
И ничего удивительного в этом не было: марксизм для Ленина уже перестал быть волшебной формулой. «Мы, — заявил он, — не претендуем на то, что Маркс или марксисты знают путь к социализму во всей его конкретности. Это вздор. Мы знаем направление этого пути, мы знаем, какие классовые силы ведут к нему, а конкретно, практически это покажет лишь опыт миллионов, когда они возьмутся за дело».
Одним словом, «теория, мой друг, суха, но вечно зелено древо жизни!» И не случайно Мельгунов писал: «У вождей массовых движений типа Ленина, скорее фанатиков, чем гениальных провидцев, нет чувства исторической перспективы и какой-либо моральной ответственности за свои действия».
Так оно было и на самом деле. Не было ни перспективы, ни ответственности, а было только страстное желание заполучить власть любой ценой. Да и с моралью... тоже было неважно... Но что Ленину еще оставалось после стольких лет ожидания того, что составляло смысл всей его жизни? Отказаться от попытки завоевать власть, которая сейчас, по его меткому выражению, валялась в пыли, и подарить ее состоявшему из меньшевиков и эсеров Учредительному собранию? На подобное он был не способен. Да и не верил он ни в какую российскую буржуазию. Если бы она была по-настоящему сильной, она заправляла бы в стране уже после Февраля, а у нее не хватило ни сил, ни умения, ни даже желания прийти после февральских событий на все готовое.
Помимо всего прочего, в нем все еще жила страстная вера в то, что стоит ему только завоевать власть, как по восхищенной его подвигом Европе мгновенно прокатятся социалистические революции. И тогда у него не возникнет никаких трудностей со строительством экономики. В чем-чем, а в том, что заграница ему поможет, он был уверен...
Но при этом нельзя не сказать и вот еще о чем. Как и все политики, Ленин шел ощупью, приноравливая теорию к практике. И все его величие заключалось в умении угадывать удобный случай и пользоваться им. И, как говорила потом Крупская, в те дни Ленин жил «мыслью о восстании, только об этом и думал, заражал товарищей своей убежденностью».
* * *
18 октября Каменев опубликовал в беспартийной газете Максима Горького «Новая жизнь» заявление. В нем он изложил ту самую позицию, которой придерживался вместе с Зиновьевым в отношении вооруженного восстания. Ленин был разъярен и потребовал немедленного исключения обоих «штрейкбрехеров» из партии. Он больше не считал их своими товарищами.
В тот же день Зиновьев написал небольшое письмо в редакцию «Рабочего пути», в котором «отказался от подробного ответа на полемику» и предложил отложить спор о вооруженном восстании до более благоприятных обстоятельств. Сталин не только опубликовал письмо, но и выступил от имени газеты со следующим замечанием: «Мы, в свою очередь, выражаем надежду, что сделанным заявлением (а также заявлением т. Каменева в Совете) вопрос можно считать исчерпанным. Резкость тона статьи тов. Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками».
Вождь все еще скрывался на квартире Фофановой, и обличать примиренчество Сталина на заседании ЦК 20 октября пришлось Троцкому. И вот там-то, по всей видимости, и произошла его первая серьезная стычка с Троцким. Назвав публикацию Зиновьева в «Рабочем пути» недопустимой, Троцкий потребовал исключить предателей из партии.
Сталин выступил против. «Исключение из партии, — заявил он, — не рецепт, нужно сохранить единство партии и, оставив Каменева и Зиновьева в партии, обязать их подчиняться решениям ЦК». А посему и предложил повременить с требованием Ленина исключить Зиновьева и Каменева из партии до следующего заседания. И вот тогда потерявший терпение Сокольников во всеуслышание заявил, что редакция газеты не имеет ничего общего с репликой Сталина, которую сам он считает ошибочной.
Таким образом, Сталин предстал перед членами ЦК в качестве анонимного защитника «штрейкбрехеров». Ну а затем последовал новый удар: большинством голосов ЦК принял отставку Каменева, а затем единогласно одобрил предложение Милютина, и отныне «ни один член ЦК не имел права выступать против принятых решений ЦК».
Сталин проголосовал «за» и... тут же объявил о своем выходе из редколлегии «Рабочего пути». ЦК его отставки не принял и перешел к обсуждению других вопросов.
Это было сильным ударом по самолюбию Сталина. Он хотел выступить в роли миротворца под благим предлогом сохранения единства партии. Однако вместо ожидаемой благодарности получил весьма чувствительную пощечину все от того же Троцкого. И даже после того как он попытался сделать широкий жест и оставить газету, никто даже и не подумал обсуждать этот вопрос, словно речь шла о каком-то заштатном редакторе никому неизвестного издания.
Пройдет совсем немного лет, и во время борьбы с оппозицией Сталин напомнит Каменеву и Зиновьеву об их предательстве и о том, как сам Ленин назвал поступок своих «бывших» товарищей «безмерной подлостью» и «жульничеством».
Но... было ли то самое предательство, в котором обвинялись Каменев и Зиновьев? И как же тогда соотнести с «жульничеством» и «предательством» слова Троцкого, которые он произнес на заседании Петроградского Совета. «Нам говорят, — сказал он, — что мы готовим штаб для захвата власти. Мы из этого не делаем тайны».
Правда, уже на следующий день Лев Давидович, не моргнув глазом заявил дислоцированным в Петрограде казакам: «Вам говорят, будто Совет собирается 22 октября устроить какое-то восстание, сражение с вами, стрельбу на улицах, резню. Те, кто сказал вам это, — негодяи и провокаторы».
И если это так, то этими самыми провокаторами и негодяями были Ленин и... он сам. По той простой причине, что большевики никакой тайны из подготовки к вооруженному восстанию и не делали. Да и как ее можно было скрыть при хорошо налаженной работе охранки? И все дело как раз и заключалось в том, что этой самой работы не было. А иначе как бы смог несколько дней заседать в столице VI съезд партии, после того как все большевистские вожди оказались в тюрьме, а сам Ленин подлежал аресту как государственный преступник? Ведь на съезде присутствовали почти 300 делегатов, и тем не менее он благополучно завершился.
Так что не было никакого предательства, а была самая обыкновенная борьба за свои идеи. А если бы таковое и имело место, то вряд ли оба «штрейкбрехера» заняли бы столь высокие посты в политическом руководстве страны. Как ни печально, но это тоже была учеба, учеба лжи, лицемерия и аморальности, иными словами, всего того, что называется большой политикой. И Сталин этих уроков не забыл, как он не забывал ничего. Пройдет не так уж много времени, и он докажет Троцкому, что был хорошим учеником...
Пережив несколько довольно неприятных для своего самолюбия минут 20 октября, Сталин тем не менее явился на следующий день на заседание ЦК, на котором была принята предложенная им повестка работы II Всероссийского съезда Советов. Судя по всему, именно тогда был наконец-то определен час выступления. «Положение правительства непрочно, — писал вождь, — его необходимо свергнуть, чего бы это ни стоило. Всякое промедление смерти подобно!»
Открытие съезда было перенесено на 25 октября, и именно тогда Ленин произнес свое знаменитое: «Сегодня — рано: завтра — поздно». И это отнюдь не было игрой слов. 24 октября в Питер приехали еще не все делегаты съезда, а 26 октября съезд уже начал бы свою работу. «Мы, — заявил Ленин, — должны действовать 25 октября — в день открытия съезда, так, чтобы сказать ему — вот власть...» Иными словами, надо было сделать все так, чтобы съезд был поставлен перед фактом и не смог принять самостоятельного решения. Что ж, все в стиле большевиков: обмануть, опередить... Вот только обманут они в конечном счете самих себя...
Впрочем, существует и другая версия этого самого «рано-поздно». И все дело было в том, что Временное правительство намеревалось в те самые дни заключить сепаратный мир с воевавшими на стороне Германии государствами. Понятно, что оплатившего все расходы «купца революции» Парвуса подобное положение дел не устраивало, и он усилил нажим на Ленина. Но, с другой стороны, этот мир был нежелателен и самому Ильичу, поскольку в известной степени выбивал у него из-под ног почву.
Да и как знать, не планировал ли непредсказуемый Керенский сделать следующий шаг по выходу из войны и начать переговоры с Германией.
* * *
Тем не менее, когда с высоты сегодняшнего дня читаешь все эти «рано» и «поздно», ничего, кроме грустной улыбки, они вызвать не могут. И чего бы стоили все эти заседания и переодевания вождя, если бы не Керенский. Злой гений русской революции, он и здесь сказал свое веское слово, и, судя по его переговорам со Ставкой, совершенно не опасался «каких-либо волнений». Но, в конце концов, очнулся и он. В Петроград были вызваны войска с фронта, по улицам разъезжали казачьи патрули, и Временное правительство намеревалось за день до начала работы II съезда взять Смольный и арестовать лидеров большевистской партии.
Петроградские гостиницы и общежития были буквально набиты офицерами, готовыми вступить в бой с большевиками. Но... так и не вступили. Сгубил русский беспорядок. И вместо того чтобы серьезно готовиться к выступлению, офицеры, по свидетельству очевидцев, «лишь бестолково собираются группами, суетятся и не знают, куда им приткнуться. Оружия, кроме шашек и револьверов, у них нет, распоряжений со стороны военного начальства о том, чтобы куда-нибудь явиться, сорганизоваться, никаких не получается, и приходится ждать, как стаду баранов... На военных верхах царит полнейший хаос... Александр Федорович, конечно, занят «высшею политикой»...»
Завидное хладнокровие (или не столь завидную глупость) проявил Александр Федорович и 24 октября, в день, когда подготовка к перевороту шла полным ходом. Заявив на заседании Совета республики, что он никогда не стремился к «неоправданным репрессиям», он в то же время отметил, что большевики так и не освободились от ошибок. А потому и запросил одобрение на решительные меры.
Но куда там... Сразу же начались споры, и Совет Российской республики 122 голосами против 102 осудил деятельность правительства и потребовал от «Комитета общественного спасения» «ликвидировать конфликт с большевиками». И это за день до своего разгона!
Одним словом, все было, как всегда: по-русски бестолково. И надо ли удивляться тому, что, вместо того чтобы нанести мощный удар по всему фронту, Керенский ограничился только нападением 24 октября на типографию «Рабочий путь». Конфисковав дневной выпуск, юнкера уничтожили несколько матриц, опечатали вход в типографию и выставили охрану.
Уже через час в Смольном состоялось заседание ЦК, и на нем было принято решение отбить типографию и наладить выпуск газеты. Сталин на заседании отсутствовал, что вполне понятно: как главный редактор он был уже на месте и принимал соответствующие меры для выпуска газеты. И в 11 часов утра газета вышла из печати.
Днем Сталин выступил на очередном митинге в Политехническом институте. Куда, кстати, ему и принесла очередную записку вождя Фофанова. А затем он... пропал! Что, конечно же, не может не показаться на первый взгляд странным. Вообще, принято считать, что в сентябре — октябре 1917-го Сталин, по словам Дейчера, «отошел даже уже не в тень, в сумерки». Его уход в политическое небытие объяснялся в первую очередь тем, что в конце августа из тюрем вышли все видные большевики, и Сталин перестал играть заглавную роль в партии.
Вот только так ли это было на самом деле? И действительно ли один из главных партийцев, отдавший столько сил революции, в этой самой революции участия не принимал? Конечно, Троцкий воспользуется случаем и язвительно будет говорить о Сталине как о человеке, пропустившем революцию. «Когда между актерами, — напишет он в воспоминаниях, — распределялись роли в этой драме, никто не упомянул имени Сталина и не предложил для него никакого поручения. Он просто выпал из игры».
Да, в отличие от Бубнова, Дзержинского, Милютина, Подвойского и многих других, имени Сталина не оказалось в списке ответственных назначений. Нашли дело даже «предателю» Каменеву, которому поручили вести переговоры с левыми эсерами, но при этом забыли про человека, который столько сделал летом для спасения партии и самого вождя! Только вот забыли ли? И неужели такой человек, как Сталин, поддавшись мелочным обидам, не пошел бы на большевистский праздник из-за какого-то там Троцкого?
Да, конечно, пошел бы, если бы... не Ленин! А вернее, его панический страх оказаться в тюрьме. Кто мог спасти его в случае провала вооруженного восстания? Луначарский? Каменев? Зиновьев? Или, может быть, Троцкий? Тысячу раз нет! Его мог спасти только один человек, и этим человеком был старый и испытанный подпольщик Коба, Иванович и он же Нижарадзе! И сам того не ведая, ближе всех к возможной истине оказался не кто иной, как сам Троцкий!
«Возвращение к работе временно оторванных от нее членов ЦК, — говорил он, — отбрасывает его (Сталина. — Прим. авт.) от той выдающейся роли, которую он занял в период съезда. Его работа разворачивается в закрытом сосуде, неведомая для масс, незаметная для врагов».
Лев Давидович ошибался. Никто никуда Сталина не отбрасывал. Да и какая могла быть оторванность, если «связь с Лениным», по словам того же Троцкого, «поддерживалась главным образом через Сталина». И вряд ли Ленин оставил бы не у дел в самый решающий момент человека, которому не было равных по части устроения заговоров и вооруженных выступлений. Да и кого он мог поставить рядом со Сталиным, который чуть ли не два десятка лет ходил по лезвию бритвы и не только остался жив, но и выбился на самый верх большевистской партии.
Что же остается? А остается та самая работа в «закрытом сосуде», неведомая для масс и незаметная для врагов! И в этом была, вероятно, разгадка «оторванности» Сталина от революции, ибо он был призван обеспечивать безопасность вождя, которую тот, судя по всему, ставил куда выше всех мировых революций вместе взятых.
Его не было в Смольном! А что ему там было делать? Привлекать совершенно не нужное сейчас ни ему, ни Ленину внимание? Да и что делать «миротворцу», каким его уже знали в определенных кругах, в этом большевистском вертепе? И чтобы обезопасить себя (а заодно и Ленина), Сталину надо было держаться как можно дальше от Смольного, вокруг которого, надо полагать, собрались не только сочувствовавшие большевикам. Возможно, именно этим и можно объяснить то, что всего за день до переворота в своей последней предреволюционной статье «Что нам нужно?» он писал... о возможности бескровного переворота. И, упрекая за «роковую ошибку» всех тех, кто передал власть в Феврале Временному правительству, требовал «эту ошибку исправить теперь же». Но... мирным путем.
«Если вы не будете действовать дружно и стойко, — обращался он ко «всем трудящимся», — никто не посмеет сопротивляться воле народа. Старое правительство уступит новому тем более мирно, чем сильнее, организованнее и мощнее выступите вы... У власти должно быть новое правительство, избранное Советами, ответственное перед Советами».
* * *
Вместе с Троцким некоторый свет на поведение Сталина пролил и Подвойский. «Главный штаб восстания, — писал один из самых видных деятелей того времени, — был в Смольном. В случае разгрома Смольного были еще запасные штабы: в Петропавловской крепости и «фронтовые» — в Павловском полку, другой в казармах Балтийского экипажа, третий на «Авроре».
Надо полагать, на случай провала восстания были подготовлены и запасные конспиративные квартиры, где мог бы скрываться Ленин. И доверить эти квартиры и будущую эмиграцию Ленин мог только одному человеку — Сталину. Иначе не стал бы скрываться от членов ЦК, как он делал это после своего прибытия в Петроград и не являлся бы загримированным на его заседания. Восстание восстанием, а вот чем оно могло кончиться, было неведомо никому. Да что там собрание, если Ленин, выезжая на охоту уже в 1919 году в Горки с самыми близкими ему людьми, представлялся... слесарем из Москвы! И вот что писал секретарь Московской партийной организации Н. Угланов в своих воспоминаниях:
«Это было в Ленинграде в 1920 г., в июле месяце во время открытия II конгресса Коминтерна. Я был назначен руководить всей внутренней и наружной охраной конгресса, в помощь ЧК было выделено 300 человек отборных рабочих... Пришел почтовый поезд из Москвы, мы бросились к вагонам искать В.И., а он выскочил из заднего вагона на ходу (!), натягивая на себя пальто. Пальто его действительно обращало на себя внимание. Старое, изношенное, разорванное около воротника и вдобавок ватное, а ведь дело-то было в июле, стояла жара.
Быстро усадив В.И. и приехавшую с ним Марию Ильиничну в закрытую машину, мы на нескольких машинах приехали незамеченными в Таврический дворец. Делегатов конгресса там еще не было... Владимир Ильич сказал: «Едемте в Смольный». Выходя из подъезда Таврического, В.И. быстро снял с головы черную кепку и одновременно вытащил из кармана — надел белую. Все это он проделал в один момент. Тут я подумал, вот конспиратор».
И если Ленин так боялся ездить уже по своей собственной стране, то можно себе представить, какой страх он испытывал, сидя в парике на квартире Фофановой длинными октябрьскими ночами, все еще числясь государственным преступником. Да, в те напряженные дни он, конечно же, болел за революцию, но и за себя, надо полагать, он болел не меньше. Потому и прошел Сталин «мимо революции». Все это, конечно, только догадки, но вряд ли они так уж далеки от истины.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.