Глава 2 По-новому

Глава 2

По-новому

Деньги на контрразведку ищу в долг у знакомых: другого выхода положительно не придумаю.

Частным образом занимаю у Сергея Гавриловича Тарасова (коммерсант из Армавира) 12 тысяч рублей[5]. Выдаю ему расписку на своем официальном бланке с печатью, что занимаю у него 12 тысяч «для выдачи жалованья служащим и обязуюсь вернуть их по получении казенных денег».

Теперь уже запасаться терпением придется не мне одному, но и Тарасову.

Корнилов и Балабин сначала недоумевают, а потом приходят в восторг, но ненадолго.

Не ожидая выработки новой междуведомственной инструкции, 21 марта представляю свой мотивированный план и смету на 60 тысяч рублей в месяц.

Много раз тщетно стараюсь добиться хотя бы аванса; много раз Корнилов требует кредитов Военного ведомства; много раз Балабин предлагает разогнать весь личный состав канцелярии Потапова вместе с ее шефом. Наконец, через полтора месяца, в конце апреля, мне условно выдают 45 тысяч с оговоркой Потапова: «Эта единовременная выдача в виде аванса отнюдь не означает, что вам открыт ежемесячный кредит. Что будет дальше – еще посмотрим».

Сколько времени предполагал смотреть Потапов и куда именно – я не знаю; но вопрос разрешился и для него, и для меня совершенно неожиданно.

Проходит еще около месяца, и вот в мае Потапов приглашает меня приехать и довольно-таки смущенный заявляет:

– Вновь назначенный начальник Генерального штаба Романовский (Юрий), вступив в должность, сразу же обратил особое внимание на контрразведку. Он сам утвердил ваш план и приказал за своей личной ответственностью немедленно начать выдавать вам 60 тысяч в месяц. Вот видите, вы добились того, чего хотели. Так лучше: теперь, по крайней мере, если дело не пойдет, то виноваты будете вы; в противном случае вы бы сказали, что виноваты мы.

Трудно было усвоить логику Потапова о виноватом при той задаче, которая передо мною вырастала, мне никогда и на мысль не приходило, что я имею право спрятаться за чьей-нибудь спиной.

Смета, утвержденная Романовским, так, кстати, и не успела доехать до Ставки.

Освобождаю служащих из-под ареста. Некоторые из них, затравленные незаслуженными преследованиями, уходят сами. Другая часть постепенно отсеивается; но решительно оставляю около половины старого состава; без него мы не стали бы на ноги.

Предстоит набирать новый личный состав. Но ведь служба в контрразведке весьма деликатное metier[6], на которое не только обучают, но и воспитывают, и к которому надо иметь призвание; а пользоваться старым источником отнюдь не могу.

Тут мне приходит мысль, которая выручила меня самого и сразу вывела контрразведку на большую дорогу: решаю, что наиболее пригодны будут юристы, особенно лица со следственным опытом.

Еду к прокурору Петроградского Окружного суда, навожу справки и с большой осторожностью выбираю первого – бывшего секретаря суда Каропачинского. Осматриваемся уже вдвоем. Выбор облегчается тем, что многие испытанные следователи попали в опалу; среди них и Павел Александрович Александров – судебный следователь по особо важным делам, имя которого знакомо всей России. Захватываю Александрова, и нас уже трое.

Дальше набор происходит без усилий с моей стороны: каждый новый, предварительно осмотренный, становится уже своим и старается тоже проверить или подыскать нескольких и т. д. К концу марта тщательно проверенный личный состав уже готов полностью; он доведен, согласно моему новому плану, до 21 юриста и 180 агентов и прочих служащих. Но общее явление: все, от первого до последнего, сначала с ужасом отскакивают и отказываются, так как боятся, что втяну их в политику. Даю заклятия, что буду преследовать только «немцев», а затем уговариваю в сущности теми же словами, какими убеждал меня самого Корнилов.

Контрразведку превращаю в целый департамент, к полному ужасу Главного управления Генерального штаба. Потапов и Раевский с невозмутимой последовательностью пытаются мне напомнить, что канцелярия контрразведки Штаба армии на Галицийском фронте состояла из трех человек. Пробую им объяснить разницу положений, но остаюсь при впечатлении, что мое красноречие для них оказывается недостаточным.

Назначаю себе восемь помощников-следователей; из них шесть превращаются в столоначальников, седьмой помощник – шеф моей канцелярии, а восьмому – Александрову – отдаю всех агентов наружного наблюдения. Выдавая этим агентам задания, ему приходится предварительно знакомиться, хотя бы вкратце, со всеми делами, и таким путем предоставляется всюду вносить свое столь ценное творчество. Но должен отметить другую, едва ли не еще большую заслугу Александрова: он так натаскал своих агентов, что через два месяца их нельзя было узнать, что мне в один голос свидетельствовали все помощники.

Не так просто с насаждением новой секретной агентуры. Здесь нужна абсолютная тайна, невозможно открыто наводить даже справки. Сверх того, постоянно остерегаюсь наскочить на ненадежных людей, которых вдруг стало везде так много, и, наконец, всюду встречаю упорнейшее нежелание, вызванное страхами попасть в беду по недавнему примеру. Медленно разбрасываю сеть, начиная с главных точек.

Каропачинскому поручаю отделить из уцелевших бумаг все дела, которые не относятся к контрразведке; от меня их резко и настойчиво требует памятная Чрезвычайная следственная комиссия, которая под председательством Муравьева разыскивала преступления главнейших деятелей старого режима. Здесь с полной очевидностью выясняется, что все обвинения на старую контрразведку, будто она занималась не только своим прямым делом, но и политикой, – были несправедливы и напрасны. Все старые дела имели мотивом преследование неприятельских агентов. Правда, некоторые из них доходили до политических партий, устраивавших забастовки на заводах, работающих на войну; но вполне естественно было поискать в этом направлении влияние наших врагов. Что же касается политических расследований, то в этой области охранное отделение слишком ревниво оберегало свои права, чтобы уступить их в другие министерства.

Среди досье контрразведки нашлось только одно исключение – дело Манусевича-Мануйлова, совсем не имевшее отношения ни к немцам, ни к политике. Оно было начато по инициативе Ставки, которая не хотела доверить Манусевича полиции, «из опасения, что последняя может свести на нет крупное шантажное дело», в котором к тому же были замешаны и банки.

Для своей контрразведки намечаю новую общую линию: она должна затруднять всякого вида вредную деятельность неприятельских агентов, а в частности – быть основана на широком применении административных высылок.

В самом деле, в современном государстве, при нормальных условиях, удается поймать всего только нескольких шпионов в год. Но я не могу тянуть дела годами, а с другой стороны, если ограничусь этой узкой задачей, то вся деятельность контрразведки не принесет никакой пользы, когда революция довела работу немцев в России до чудесной простоты; от них всего лишь требуется расшатать остатки государственности и затруднить новое строительство, а вовсе не кража каких-нибудь секретных планов. Конечно, при новой системе полетят щепки, неизбежны ошибки, но ведь все равно и судебные ошибки неминуемы, когда нельзя рассчитывать на прямые улики и находить на политическом агенте компрометирующих документов.

Эти соображения, простые, как мне казалось, до очевидности, подверглись впоследствии жестокой критике в своем исходном положении в понятии о контрразведке. Корнилов всецело одобрил намеченный мною курс – предупредительных мер и административных высылок. Он всегда искал крутых решений.

Но вот в один прекрасный день апреля открыла свои заседания большая комиссия, собранная под председательством Потапова, для выработки обещанной инструкции. Первым пунктом ставится на обсуждение определение понятия о самом слове – контрразведка. После долгих дебатов, к концу второго заседания я ясно почувствовал, что рискую остаться в меньшинстве, что роль контрразведки в ее защите общегосударственных интересов будет сведена лишь к выполнению нескольких чисто военных задач: ограничится преследованием фотографов на крепостных верках, подрывателей мостов на стратегических направлениях и т. п. Тогда я спрашиваю председателя, под какое понятие будет отнесено преследование тех немецких агентов, которые разваливают государство по всем направлениям, и на какое именно ведомство этого рода деятельность будет возложена. Присутствовавшие при этом представители других ведомств не замедлили признать неделимость контрразведки, а понятие наконец получило свое надлежащее толкование: контрразведка ведает всеми «немцами», но само собою, не принимает на себя функций политической полиции.

Поверку всей денежной отчетности возлагаю на специальный комитет, выбранный всеми служащими, еще в последних числах февраля. В него вошли старшие юристы, а председателем комитета был избран товарищ прокурора Гредингер.

21 марта Балабин передает мне с разрешения Корнилова свое факсимиле: «Я так занят, – говорит Балабин, – что у меня никогда не будет времени изучать ваши дела; а при таких условиях вы всегда будете осведомленнее меня, я же буду подписывать так, как вы доложите. К чему же эта комедия и потеря времени для нас обоих? Ставьте сами мое имя, только скрепляйте его своею собственною подписью». Дело заключалось в том, что в важных случаях приходилось действовать именем Главнокомандующего, что составляло исключительное право начальника Штаба; Балабин как бы передавал мне свои полномочия по контрразведке. Трудно было сделать иначе: мы виделись урывками, по ночам, всего раз или два в неделю.

22 марта ко мне на Знаменскую вваливается несколько членов Совета солд. и раб. депутатов; они объявляют, что Совет решил подчинить себе непосредственно мою контрразведку и поручить ей борьбу с контрреволюцией. Это заявление, само собой, выражается голосами и жестами, в весьма внушительной форме. Слухи о таком мудром решении до меня уже доходили, когда приходилось бывать в Таврическом дворце для освобождения старых служащих и наслушиваться разных обещаний разогнать всех, начиная с нового начальника. Что касается сей последней угрозы, то мне трудно упрекать Совет в ее необоснованности, так как вряд ли я подходил к намеченной им новой роли. Отвечаю, что, пока буду начальником я, контрразведка будет заниматься только немцами, а не политикой.

Под впечатлением столь любезного прямого обращения еду к Балабину, прекрасно понимая, что вмешательство Совета может иметь самые пагубные для дела последствия. Балабин так же оценивает положение, но сам бессилен помочь; он советует обратиться к Керенскому, который, состоя министром юстиции, числится одновременно товарищем председателя Совета солд. и раб. депутатов.

На другой день застаю Керенского утром, до выхода на прием; передаю ему во всех подробностях требование Совета. Говорю, что борьба с немцами совершенно самостоятельная государственная задача, которую нельзя сейчас ни с чем смешивать; прошу воздействовать на Совет. Керенский вполне соглашается, обещает свою поддержку; и действительно, через несколько дней пресловутое решение отменяется.

Еду договариваться с прокурором Судебной палаты, которому контрразведка обычно направляет свои законченные расследования. Прокурор Палаты Переверзев сразу же, при первой нашей встрече, говорит мне, что для него нет ничего более важного, как контрразведка, которой он готов отдать свои силы; он просит верить в его всемерную поддержку и содействие.

Как-то в апреле он сообщает мне, что назначается министром юстиции. «Ну, теперь прощай контрразведка», – говорю я ему после подобающих случаю поздравлений. «Вот и ошибаетесь, теперь-то я вам и помогу», – энергично протестует Переверзев. И он сдержал свое обещание контрразведке, мне же дал бодрость духа, без которой я не мог бы уцелеть от травли Совета солд. и раб. депутатов.

В своем основном плане я допускал развитие нашей деятельности только при наличии доверия и поддержки всего русского общества. Со своей стороны Переверзев стремился привлечь к нашему делу русскую общественность. Нам, прежде всего, необходимо снять с контрразведки тот полицейский ярлык, который на нее повесили в феврале не столько за ее прошлую деятельность, как с легкой руки Карла Гибсона и его «не ведающих, что творят» помощников.

Переверзев устраивает несколько заседаний при участии представителей общественности. Он старается показать, что в контрразведке сидят люди, которым можно принести сведения, можно доверить свои сомнения. Немало интереснейших дел пришло к нам именно этим путем. Конечно, не обходилось и без комического элемента. Однажды мы собрались в Мариинском дворце. Присутствуют Керенский и несколько министров. Совершенно неожиданно для нас появляются несколько членов Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов, в том числе и социал-демократ Н. Д. Соколов. Прослушав о начинаниях русской общественности, они видимо задеты, что не получили приглашения, и сами прикатили посмотреть, все ли идет в должном порядке. Как всегда, мне приходится отвечать на всевозможные вопросы. На одном конце стола вижу несколько знакомых фигур, а перед ними толстые портфели, туго набитые, как полагаю, попросту газетной бумагой…

Вот эти, по обыкновению, будут загадочно говорить, гладя по портфелю, что он полон важнейших разоблачений. Но их никто никогда не откроет. Им хочется денег. Они присматриваются, ищут повода со мною познакомиться, так как уверены, что у начальника контрразведки – миллионы; они не знают о моей долговой расписке Тарасову.

С другой стороны стола гудит Соколов. Он наивно касается вопроса секретной агентуры, который у нас никогда не подымается; Соколов очень категоричен в своих указаниях, что я ни под каким видом не должен вербовать «осведомителей» в социал-демократической партии. Впрочем, через два месяца я убедился, что он имел полное основание беспокоиться, если не за себя лично, то во всяком случае за своих очень близких друзей.

Коротко отвечаю Соколову, что не сомневаюсь, что социал-демократическая партия сама мне выдаст немецкого шпиона, если бы таковой оказался среди ее членов. Сидящий рядом со мною Главный военный прокурор генерал Апушкин поспешно наклоняется и говорит: «А если хотите знать мое мнение, так делайте, что хотите, только бы добиться результатов».

После собрания задерживаемся с Апушкиным на несколько минут, вспоминаем инцидент, и оба начинаем смеяться.

Мои помощники стараются оповестить всех, кого только могут, что в контрразведке нет жандармов; они ревниво следят, чтобы на всех исходящих бумагах отчетливо стоял мой бланк офицера Генерального штаба.

Поручаю молодым юристам Щукину и Данилову открыто набирать студентов для выполнения самых разнообразных, но не сложных поручений. Труды Щукина и Данилова увенчались полным успехом. Студенты, особенно в начале, охотно откликнулись на призыв; они помогали нам в первые трудные переходные месяцы. Для их организации мы наняли особое помещение, пригласили на жалованье из их же среды двух секретарей.

Керенский, как генерал-прокурор, обещает поддержать мою программу, но категорично возражает против отдела пропаганды, который я предлагаю открыть в противовес той, что ведется на митингах нашими врагами – немцами. Он считает, что этим отделом не может руководить лицо, состоящее на службе; он говорит, что пропаганду поручит Савинкову. То был вопрос общей политики, так никогда и не получивший своего разрешения.

В конце марта посылаю Корнилову на конфирмацию первый пакет о высылке 33 иностранцев – перенатурали-зованных немцев, которых много раз разоблачала старая контрразведка. Для высылки за границу требуется собственноручная подпись Главнокомандующего. Балабин передает мне по телефону, что Корнилов с нескрываемым удовольствием утвердил мои постановления, смеялся и приказал меня спросить:

– Почему 33, а не 133?

Но на следующий день его приемная полна народу. На каждого из 33 пришло по крайней мере два негодующих заступника и ходатая. Корнилов спешно меня вызывает; начинаем вместе рассматривать каждого высланного в отдельности.

Дело № 1: коммерсант – Бемме – скупает сычуги, телячьи желудки, для выделки питательного экстракта; пересылает их через Данию в Германию. Лучшие желудки – на Волге, но Бемме два года упорно ездит по прифронтовой полосе, все тщетно ищет годовалых телят, четыре раза арестовывается и столько же раз, за недостатком прямых улик, выпускается.

Далее, по делам №№ 2, 3 и 4 проходим через злостную спекуляцию на скандинавские, швейцарские и датские банки с неизбежным немецким оттенком.

Корнилов приходит в ярость, не хочет слушать пятого дела, вызывает адъютанта и лаконически приказывает передать ходатаям, что если бы не современное положение, то он расправился бы с высылаемыми иначе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.