Глава 6 Из рая в чистилище
Глава 6
Из рая в чистилище
Через два дня после высадки союзников в Нормандии в Англию, в лагерь в Кемптон-парке, привезли первых русских пленных. Это были рабочие трудовых батальонов, мобилизованные немцами на работы по укреплению Атлантического вала. Большинство попало в немецкий плен в 1942 году, не имея никакого военного опыта. По словам одного из пленных, когда союзники начали бомбить побережье, «они просто сидели и ждали, что будет». Они производили впечатление людей малообразованных. К тому же последние два года, проведенные на чужбине, они были совершенно отрезаны от внешнего мира, так как не знали иностранных языков. И все же
«на вопрос, хотят ли они вернуться в Россию, большинство ответило безразличием, а некоторые даже отказом».
Правда, в группе из тысячи человек, опрошенной через три недели в транзитном лагере в Девицес, большинство, хотя и боялось наказания по возвращении в Советский Союз, готово было вернуться при условии, что пленным «дадут шанс искупить свою вину». О наказании говорили как один все пленные, хотя они и пошли к немцам на службу по принуждению либо «из-за голода и ужасных условий в лагерях военнопленных». В другом лагере двое пленных достаточно красноречиво выразили свое нежелание возвращаться в СССР: они повесились.
Многие хотели как можно скорее связаться с советскими представителями и рассказать свою историю. Они надеялись, что соотечественники поймут, какие нечеловеческие страдания заставили их работать на немцев. Полагая, что англичане мешают им связаться с советским посольством, и стараясь отмежеваться от своих товарищей по несчастью, слишком запятнавших себя сотрудничеством с немцами, пленные устраивали в лагерях «мелкие бунты и голодовки»; поэтому британский МИД, во избежание недоразумений, старался уговорить советских представителей встретиться с пленными.
Первый серьезный инцидент в этой связи произошел в лагере Баттервик, в Йоркшире. Сюда из транзитных лагерей на юге страны были переведены несколько сот советских граждан разных национальностей — грузины, татары, жители Средней Азии, даже таджики с Памира. Не имея ни малейшего представления о своем будущем, они, естественно, были подавлены и встревожены. Когда их привезли в лагерь, пленные отказались вылезать из грузовиков. Лишь после долгих расспросов переводчик Чеслав Йесман выяснил, что они приняли группу любопытствующих английских офицеров, сбежавшихся поглазеть на русских, за офицеров НКВД, присланных командовать расстрелом пленных. Между прочим, среди пленных было около двадцати детей.
Вскоре по прибытии в лагерь некоторые начали требовать, чтобы им разрешили вернуться в СССР для участия в борьбе против нацизма. Они составляли петиции и посылали их английским военным властям, в советское посольство и военную миссию. По совету юрисконсульта МИД Патрика Дина пленным объяснили, что в проволочках повинны советские, а не английские власти, но это только подлило масла в огонь. Напуганные молчанием представителей своей страны и понимая все тяготы своего положения, обитатели Баттервика — их было около 550 — приходили все в большую панику. В петиции от 30 августа они жалуются:
«Нам выдали одежду военнопленных, мы считаем это оскорбительным». Петицию подписали те, кто был взят в плен в гражданской одежде: наверное, они боялись оказаться в одной компании с пленными, попавшими к англичанам в немецкой форме и тем себя скомпрометировавшими. Они отказались надеть выданную им форму военнопленных и объявили забастовку. Комендант лагеря приказал снять палатки бунтовщиков и посадить их на хлеб и воду. Некоторые тут же заболели, но, несмотря на зарядивший на сутки дождь, не проявляли никаких признаков слабости, хотя кое-кто все же Надел форму».
Как подчеркивалось в рапорте в военное министерство, «пленные настолько привыкли к суровому обращению в концентрационных лагерях на континенте, что очень сомнительно, чтобы на них подействовало наказание… Положение может изменить лишь визит представителя советского посольства или хотя бы весточка оттуда».
Отметив, что пленные немного успокоились («они надели штаны»), военное министерство настоятельно рекомендовало приложить все усилия к тому, «чтобы к этим русским военнопленным как можно скорее пришел кто-нибудь из советской миссии и разъяснил им их положение».
Напомним, что советская военная миссия несколько недель делала вид, будто никаких русских военнопленных просто не существует. (Бригадир Файербрейс ответил на это главе советской военной миссии Н. Харламову: «Я могу их вам показать».) Однако на дворе стоял уже сентябрь 1944 года, и советские представители наконец-то получили инструкции из Москвы: генерал-майору Васильеву из советской миссии предстояло посещение лагерей русских военнопленных в Йоркшире.
До этого советские представители должны были совершить обряд, неизбежно предшествовавший всем переговорам. Капитан Солдатенков, русский эмигрант, работавший в английской разведке и за деньги оказывавший услуги Советам, представил отчет из лагеря в Кемптон-парке об обширном заговоре, организованном русскими эмигрантами с целью воздействовать на лояльность советских военнопленных в отношении коммунистической партии и государства. Солдатенков утверждал, что нити заговора, задуманного Русской Православной Церковью зарубежом, дотянулись из Сербии до Лондона, а теперь уже — до лагерей на севере Англии. Возглавляли, дескать, этот заговор бывший командир московского гвардейского полка генерал Гальфтер, председатель эмигрантской партии «младороссов» Джордж Кнупфер и княгиня Мещерская. Правда, сомнительно, чтобы эта группа могла преуспеть в планируемой интриге: генерал и княгиня были уже в таком возрасте, что вообще ни о какой деятельности не могло быть и речи, а партию «младороссов» распустили за несколько лет до описываемых событий. А Кнупфер предположил, что за попытку подрывной деятельности был, вероятно, сочтен показ в соседнем городке старой кинохроники о коронации Николая II.
На самом деле рапорт капитана Солдатенкова предназначался для того, чтобы впоследствии, когда между советскими представителями и пленными в лагере установится контакт, объяснять страх пленных перед возвращением в СССР происками эмигрантов.
Комендант лагеря в Каттерике разрешил священнику лондонской православной церкви навещать военнопленных и совершать богослужение. Прибыв в Йоркшир, отец Михаил Польский, к своему немалому удивлению, обнаружил, что многие советские граждане прекрасно осведомлены о литургии. Служба проходила в большом бараке, куда битком набились военнопленные, и даже просоветски настроенные офицеры «внутреннего круга» с любопытством наблюдали за службой. Около семидесяти пленных исповедались и причастились. Затем отец Михаил побеседовал с ними и подарил музыкальные инструменты и собранные его прихожанами русские книги, не имеющие никакого отношения к политике. Он отметил, что пленных очень хорошо кормят, а английские офицеры поделились с ним надеждой, что русские увезут домой добрые воспоминания о британском гостеприимстве. Однако после жалобы Солдатенкова все визиты такого рода были запрещены.
Рассказ отца Михаила Польского подтверждает М. Кульман, русская эмигрантка, живущая в Лондоне. Она присутствовала на собрании, где около 50 женщин и мужчин слезно умоляли ее спасти их от репатриации. Они объяснили, что всех их ждет суровое наказание; но у М. Кульман создалось впечатление, что больше всего их пугала перспектива вернуться в страну безбожия. «Сталин хочет отлучить нас от Бога! — говорили они. — Мы тысячу лет жили с Богом, не может же советская власть переделать то, что существовало веками!» Но чем могла им помочь госпожа Кульман? Ей оставалось лишь бормотать бессильные слова утешения.
Не прошло и трех месяцев после прибытия пленных, как в лагерь приехал первый советский представитель. 8 сентября генерал-майор Васильев, новый глава советской военной миссии, объезжал Йоркшир с группой советских и английских офицеров, и англичане возлагали большие надежды на этот несколько запоздалый визит.
В первые два дня своей поездки генерал Васильев посетил лагерь Ваттервик, где находилось около 3 тысяч русских военнопленных, из которых 450 все еще бастовали. Те, кто служил в немецкой армии, построились на пустой площади, и генерал обратился к ним с речью. Он сказал, что советское правительство их не забыло и что все они в конце концов вернутся домой, хотя из-за трудностей с транспортом это дело несколько затянется. На этом он закончил свое выступление и стал отвечать на вопросы пленных.
— Что с нами будет, когда мы вернемся домой?
— Не волнуйтесь, — ответил генерал. — У нас всем места хватит.
— Знает кошка, чье мясо съела, — отозвался мрачный голос.
— Вам нечего бояться: вас ведь силой заставили служить в немецкой армии.
Кто-то выкрикнул из толпы:
— Никто нас не заставлял! Мы в вас стреляли! Но генерал был милосерден и снисходителен.
— Ну что ж, и в этом мы разберемся — отыщем виноватых и отделим их от невиновных. А вот это, — и он указал пальцем на немецкую форму одного из солдат, — бросим в печь.
— И нас вместе с нею, — не унимался мрачный голос.
Во время визита советских офицеров военнопленные держали себя в целом очень уверенно и даже вызывающе. Солдаты Русской освободительной армии обвиняли красноармейских генералов в том, что в 1941–1942 годах их бросили на произвол судьбы; с гордостью выставляли напоказ нашивки РОА; и когда к ним подошел советский полковник, отказались его приветствовать, а некоторые отдали ему честь в явно издевательской манере. В ответ на упреки полковника раздалась грубая брань.
Однако на следующий день все странным образом изменилось. Нашивки РОА были спороты, люди выглядели удрученными и недоверчивыми. Советские офицеры снова беседовали с ними — каждый с небольшой группой, стараясь изыскать доказательства того, что английские офицеры занимаются антисоветской пропагандой. После тщетных усилий им наконец удалось выудить кое у кого признание, что капитан Нарышкин, эмигрант, работавший в лагере переводчиком, говорил им, будто Сталина они больше не интересуют.
— Ах, Нарышкин, — задумался полковник Городецкий. — Это не белогвардеец ли?
Советская делегация тут же заявила протест в связи с высказываниями Нарышкина, и было решено прервать его контакты с военнопленными.
После отъезда советских представителей в лагере воцарилось смятение. Некоторых, правда, ободрили расплывчатые обещания Васильева, зато другие твердо заявляли, что скорее покончат с собой, чем вернутся на родину. Васильев произнес небольшую речь перед английскими офицерами, заявив, что англичане плохо обходятся с его несчастными соотечественниками, которые были вынуждены работать на немцев, при первой же возможности сдались в плен союзникам, а поэтому, мол, с ними надо обращаться гуманно. Вот ведь и в госпиталь кое-кто попал. И нельзя ли оплачивать труд пленных? А как обстоит дело с сигаретами, баней, дополнительными одеялами? Военное министерство отреагировало на эту речь весьма адекватно: в рапорте не без сарказма отмечалось, что «советское правительство вдруг решило выступить в роли благодетеля…».
На следующий день генерал Васильев со своей свитой прибыл в Стедиумкемп, в Каттерике. Здесь все шло тихо-мирно, пока комендант лагеря не вздумал похвалиться перед гостями собранием русских книг, которые привез для пленных отец Михаил Польский. Васильев пришел в ужас, и возмутительные сочинения Тургенева, Аксакова и Лермонтова были спешно отправлены назад, в русскую церковь в Лондоне.
Вернувшись в столицу, Васильев заявил, что в общем доволен английской администрацией лагерей. Он вновь подчеркнул, что нельзя считать этих людей предателями, особенно совсем молодых или стариков и немощных, и настоятельно потребовал обеспечить им самые лучшие условия. Осудив суровое обращение англичан с забастовщиками,
«он отметил, что это дело прошлое, и напомнил он о нем лишь для того, чтобы такие вещи больше не повторялись».
В связи с предполагаемыми высказываниями капитана Нарышкина английские военные власти разработали систему мер, гарантирующих, что в контакт с военнопленными отныне не вступит ни один человек, которого можно было бы заподозрить в антисоветских настроениях, в особенности эмигранты. Из русских книг разрешались только присланные советской военной миссией, визиты отца Михаила Польского отменялись. Для поддержания внутренней дисциплины в лагере важно было искоренить слухи,
«будто советское правительство больше не проявляет к пленным интереса и им нечего ждать от своего правительства. Подобные утверждения совершенно безосновательны, и всякая антисоветская пропаганда такого рода будет осуждена самым серьезным образом».
Между тем приближался момент отправки первой группы русских военнопленных на родину. По мнению англичан, первенство в этом деле должно было принадлежать какой-то определенной категории пленных. Большинство русских, взятых в плен в Нормандии, входили в состав формирований, относившихся — по крайней мере, в теории — к немецкой армии, и, следовательно, считались военнопленными. Не столь многочисленную категорию составляли члены трудовых батальонов Тодта, не являющиеся солдатами в общепринятом смысле слова. Но поскольку они носили форму и работали на военных укреплениях, военное министерство решило считать их военнопленными. Министерство внутренних дел отправило в Баттерик 500 человек, относящихся к этой категории (они-то и устроили описанную выше забастовку).
Но среди русских были также и гражданские лица, не состоявшие ни в каких организациях и не относящиеся к категории военнопленных. Они находились в ведении министерства внутренних дел в приемном центре в Лондоне и по английским законам не подпадали даже под самую вольную интерпретацию «Акта о союзных вооруженных силах». Их могли оставить в стране на правах беженцев или выслать (но не репатриировать против их воли). Этим вопросом занимался законник МИД Патрик Дин. 15 октября он писал в «совершенно секретном» письме в министерство внутренних дел:
«Нам кажется, самое простое — это отправить домой всех русских, находящихся в данный момент в лондонском приемном центре… поскольку это снимет с вас ответственность и поможет избежать юридических и политических затруднений, которые могут возникнуть, если эти люди будут и дальше оставаться в Соединенном Королевстве на правах гражданских лиц… Дело осложняется тем, что среди этих русских есть женщины, нуждающиеся, насколько я понимаю, в особых условиях, но, к счастью, число их невелико, и мы очень надеемся, что их удастся отправить домой в самом скором времени».
Через месяц секретарь Объединенного комитета начальников штабов сообщил в МИД:
«Положение с транспортом изменилось… и начальники штабов поручили мне сообщить, что в настоящее время возможно вывезти 11 тысяч человек, при условии, что суда вернутся назад к концу ноября 1944 года».
Этот дополнительный транспорт неожиданно высвободился из-за отмены предполагавшегося наступления на Рангун. Условие адмиралтейства о возвращении судов к концу ноября совпало с требованием Идена форсировать события; он ведь постоянно твердил, что крайне желательно вывезти из Англии «как можно больше советских военнопленных, пока не возникли осложнения». Под осложнениями Иден, конечно, имел в виду пугавшую его огласку.
Как только появился транспорт и Военный кабинет дал согласие на отсылку пленных, военное министерство принялось за организацию перевозки русских, разбросанных по всему Йоркширу. Это была довольно серьезная задача. Несколько тысяч человек, не имевших никаких вещей, надо было обеспечить одеждой для путешествия по северным морям и пребывания в СССР, где зима была уже на носу. Заведующий армейским интендантством, Д. Сифф, распорядился предоставить пленным несколько тысяч шерстяных жилетов, кальсон, носков, шинелей, ботинок, расчесок, бульонных кубиков и т. п. В своей заботе о комфорте пленных власти дошли до того, что издали следующее распоряжение:
«Все русские, отобранные для репатриации, должны быть обеспечены новым, повторяю, новым обмундированием и шинелями; все немецкие формы и любую форменную одежду, находящуюся в их распоряжении, следует отобрать».
20 октября отдел по делам военнопленных под руководством генерал-майора И. К. Геппа собрался для обсуждения последних приготовлений к репатриации. Генерал Гепп объяснил, что в первой партии репатриируется 10 220 русских. Им уже выданы одежда и личные вещи, и их вывезут из лагерей 29 октября. Генерал Васильев, санкционировав меры по устройству остающихся военнопленных, торжественно осведомился об одежде, выданной русским. Его заверили, что все в полном порядке, и присутствовавшие на собрании отправились на ленч.
Следует сказать, что генерал Васильев вовсе не являлся украшением славной организации, которую он представлял. Двое знавших его в тот период пишут об его поразительном сходстве с крысой. Кроме того, он был сноб. Рассказывают, что однажды он с гордостью произнес:
«Подумать только, меня, капрала драгунского полка царской армии, как равного принимают в лондонском кавалерийском клубе».
На ранней стадии подготовки к возвращению русских пленных на родину английские власти осведомились у Васильева, «какие шаги следует предпринять в отношении советских граждан, отказывающихся возвращаться». Бригадир Файербрейс, не желавший, чтобы английские войска принимали участие в этом неприятном деле, предложил Васильеву выделить для охраны транспорта советских военнослужащих. Но Васильев с самого начала настаивал на том, чтобы именно английские солдаты отвечали за побеги пленных по дороге к порту. Поскольку МИД поддерживал все требования Васильева, Файербрейсу ничего не оставалось, как уступить. В тот же самый день комендантам лагерей был отправлен тщательно продуманный приказ:
«Не исключена возможность, что некоторые русские не пожелают покинуть Англию и попытаются бежать… Вам надлежит обеспечить вооруженную охрану для сопровождения пленных, но охранники не могут, повторяю, не могут применять оружие, кроме как для самообороны… Держите достаточное число охраны в порту, до отхода судна, во избежание побегов в самом порту. Это должно быть проделано как можно незаметней».
31 октября корабли с русскими военнопленными вышли из Ливерпуля в Мурманск. На борту было 10 139 мужчин, 30 женщин и 44 мальчика. Все они находились под неусыпным наблюдением «незаметных» вооруженных английских охранников. В советский порт судно прибыло как раз накануне очередной годовщины революции. 14 ноября советское агентство ТАСС передало волнующий рассказ о прибытии двух транспортов и о высадке освобожденных пленных:
«Прибывших тепло встретили представители уполномоченного Совнаркома СССР по делам репатриации советских граждан из Германии и оккупированных ею стран, а также представители местных советских органов и общественности. Волнующей была встреча вернувшихся из фашистской неволи советских граждан с трудящимися Мурманска. Стихийно возник митинг. Один за другим поднимались на импровизированную трибуну советские граждане, насильно оторванные немецкими извергами от Родины, и выражали свою взволнованную благодарность советскому правительству, товарищу Сталину за отеческую заботу о них…
Местные советские органы проявили большую заботу о репатриированных советских гражданах. Их обеспечили питанием и жильем. Советские люди, которые вновь обрели Родину, проявляют огромный интерес к радостным событиям на фронтах Отечественной войны, к жизни Советского Союза. Затаив дыхание, слушали они 6 ноября доклад Председателя Государственного Комитета Обороны товарища Сталина на торжественном заседании Московского совета депутатов трудящихся совместно с представителями партийных и общественных организаций города Москвы. Репатриированные советские граждане группами разъезжались по родным местам. Дети-сироты, родители которых пали от рук немецких захватчиков, размещаются в детских домах».
Из рассказа очевидца событий, майора СИ. Кригина, предстает совсем не такая радужная картина:
«7 ноября в Мурманске я возвращался в машине из штаба военно-морской миссии в порт. По дороге мы миновали длинную колонну русских репатриантов, шедших под конвоем с судна «Скития» в лагерь за городом. У меня создалось впечатление, что с ними обращаются, как с военнопленными вражеской армии. Охранники были вооружены винтовками, на 10–15 пленных приходилось примерно по одному конвоиру. Никаких признаков теплого приема я не заметил. Поведение репатриантов лишний раз свидетельствовало об их униженности. Все они были одеты в английскую военную форму, у большинства в руках были маленькие узелки с пожитками, советских вещей на них не было».
Это сообщение было отправлено бригадиру Файербрейсу, который, пересылая копии генералу Геппу и Уорнеру (из МИД), приписал:
«В связи с настоятельными требованиями советской стороной привилегий и поддержки для «освобожденных советских граждан» прилагаемый рассказ очевидца событий в Мурманске может представить некоторый интерес».
Однако в МИД сообщение Кригина прозвучало неприятным диссонансом среди всеобщего благодушия; и мидовский чиновник Джоффри Вильсон, подчеркнувший, по поручению Уорнера, строчки донесения, говорящие об отсутствии у пленных советских вещей, заметил:
«Ничего удивительного: ведь они только что сошли с английского корабля. И наличие вооруженной охраны тоже вполне естественно. Хорошо бы узнать побольше о самом майоре Кригине…»
Но за кулисами творились вещи пострашнее. Лейтенант норвежской армии Гарри Линдстром прибыл в Мурманск с тем же транспортом, что и русские. Весь день 7 ноября до него доносился звук автоматных очередей. Тогда он спросил двух советских офицеров, находившихся с ним на судне, что происходит. Те ответили, что не знают. На это норвежский репортер Олаф Риттер не без сарказма заметил, что это, вероятно, дают салют в честь советских военнопленных, вернувшихся из Англии. Впрочем, даже такие случаи, как показали последующие события, не могли нарушить спокойствия мидовских чиновников.
Генерал Васильев, явно довольный ходом дел, при ближайшей встрече тепло поблагодарил генерала Геппа. У сэра Александра Кадогана, постоянного заместителя министра иностранных дел, тоже были все основания для радости. 2 ноября он писал Черчиллю, отвечая на вопрос премьер-министра о причинах задержек в проведении всеобщей репатриации:
«Согласно вашим распоряжениям, мы отправили пленных в СССР. На суда было погружено около 10 200 человек. Сопротивление оказали всего 12 человек, они были доставлены на судно силой, остальные ехали вполне охотно. Около 9500 пленных еще находятся в Англии. Мы отправим их при первой же возможности».
Такая возможность, однако, представилась лишь через несколько месяцев, а пока русские, находившиеся в Англии, старались как можно больше извлечь из своего пребывания там. В их лагерном существовании в Англии имелся легкий оттенок чего-то нереального, что ощущалось и пленными, и охраной.
Гарри Льюис, например, не без удовольствия вспоминает о том, как работал бухгалтером в лагере Брэмхэм-2 в Йоркшире, где содержалось 500 русских пленных. Это были представители самых разных национальностей, по большей части сильные, рослые люди, с огромными ногами и головами: им приходилось выписывать фуражки самых больших размеров, но и те сидели на них, «как на корове седло». Впрочем, ботинки подходящих размеров все же нашлись, но русские подбивали их бумагой, объясняя, что так положено в Красной Армии.
Главными их развлечениями в лагере были, как поется в старой русской песне, карты, женщины и вино. Каждую неделю им выдавались карманные деньги в размере 5 шиллингов, но после азартной картежной игры все деньги переходили в карманы нескольких счастливчиков, и те тут же бросались в лагерную столовую за пивом. На вопрос, сколько им налить, они отвечали по-немецки: «Alles». Или же они отправлялись на автобусе в Лидс — зайцами, потому что кондукторше никак не удавалось выйти победительницей из лингвистического поединка с ними. Там они проводили счастливые часы в самых низкосортных пивных, на обратном пути расплачиваясь рвотой в запоздалых автобусах. Некоторые ухитрялись иметь дополнительный доход: им случалось переспать о солдатками и они возвращались в лагерь с честно заработанной фунтовой банкнотой.
Днем пленные работали на соседних фермах. Их не охраняли (во всем лагере было 13 невооруженных английских солдат), и они работали с удовольствием и часто пели красивые песни. Стояла суровая зима 1944/45 года, и они настояли на том, чтобы печи в их бараках топились круглосуточно. В результате они вскоре не только извели весь запас угля, но и сожгли большую часть лагерной мебели. Эта страсть к теплу странным образом сочеталась с излюбленным развлечением: обливать друг друга на морозе ледяной водой из шлангов.
Жизнь английского персонала тоже напоминала дурацкую музыкальную комедию… Один из старших офицеров занимался торговлей одеждой и вел дела прямо из лагерной штаб-квартиры, заваленной мотками шерсти. Второй офицер, ирландец, появлялся в лагере крайне редко, поскольку у него имелась девица в Торнере. Остальные занимались обычными делами — разворовывали склады и потихоньку сбывали русским пиво, по три пенса за пинту. Никому ни до чего не было дела, и каждый развлекался как умел.
Гарри Льюис свел знакомство с пленными, и они рассказывали ему о том, что им пришлось пережить в Красной Армии и в войсках вермахта, говорили о своем нежелании возвращаться в СССР. Будучи бухгалтером, он имел возможность убедиться в неграмотности подавляющего большинства пленных: получая деньги, они вместо подписи ставили крестик. Это случайное открытие кое-что говорит нам о западных специалистах, в свое время принявших на веру официальные советские утверждения, будто неграмотность в СССР упала до 2 %. В общем Гарри Льюис сохранил очень теплые воспоминания о русских пленных. «Они были азартными игроками, страшными пьяницами, жуткими бабниками, среди них свирепствовали венерические болезни… но при всем при том они были очень симпатичные ребята!» — утверждает он.
Впрочем, национальная склонность к горячительным напиткам поощрялась далеко не во всех лагерях. Вот что рассказывает Вайолет М. Дай, жившая весной 1945 года в Ворсинге, где русским пленным выделили гостиницу:
«Их не пускали в питейные заведения, и они без конца толклись в аптеках, жестами показывая, что у них прострелы и радикулит, и аптекари выдавали им метиловый спирт, пока не обнаружили, что русские используют его вовсе не для растираний, а для внутреннего употребления. Тогда всем аптекарям был разослан циркуляр, призывающий к осторожности».
Однако русские пленные вовсе не были однородной массой младенчески наивных крестьян, привыкших к лишениям и страданиям, для которых свобода и удобства значили куда меньше, чем для англичан. Среди офицеров, общавшихся с ними, были люди, которые могли понять русский характер. Это, в первую очередь, Чеслав Йесман. Вторым был мой старый друг, князь Леонид Ливен. Он родился в Курляндии, переехал в Англию, стал военным. В ту пору многие русские эмигранты, английские граждане, благодаря знанию русского языка получили назначения на работу в лагеря, где размещались русские пленные. Свободно владея русским, эмигранты много общались с пленными, и для них это была не просто безликая масса, от которой, по выражению Черчилля, Идена и Моррисона, следовало как можно скорее «избавиться».
Князь Ливен был назначен в группу связи при бригадире Файербрейсе, и в октябре 1944 года он оказался в лагере в Тирске. Два обстоятельства поразили его по прибытии. Он увидел настоящих русских крестьян, бородатых и спокойных, которые часто выражали удивление при виде погон у офицеров военной миссии, приезжавших в лагерь. Большинство их попало в плен в 1941–1942 годах, до того, как Сталин ввел в армии погоны, и потому они заключили, что в лагерь приехали царские офицеры мобилизовывать их на войну с Советами.
Но далеко не все в лагере были простолюдинами. Князь Ливен познакомился с русским врачом, умным и образованным. Тот рассказал, что служил в Белой армии у Деникина; после падения Врангеля решил воспользоваться амнистией, которую тогда объявили Советы, и остаться в России, чтобы помогать своему народу. Попав в немецкий плен, он по той же причине согласился работать с немцами — хотел лечить своих соотечественников в плену. Он хорошо понимал природу советского государства и догадывался о том, какая судьба ждет его по возвращении, но был готов принять ее. Однажды он признался Ливену:
«Смерти я не боюсь, меня пугают пытки».
Ливен пытался уговорить коменданта лагеря спасти несчастного от репатриации. Поляки из другого лагеря предложили помочь: например, они могли бы доказать, что этот врач — украинец, живший западнее линии Керзона. Но комендант понимал, что сделать ничего не удастся, и весьма раздраженно приказал Ливену больше не поднимать этот вопрос.
— Вы ведь, Ливен, белогвардеец, — добавил он. — Если вы будете настаивать на этой безумной идее, вас и самого арестуют.
Несмотря на это предупреждение, Ливену удалось заинтересовать этим делом другого офицера, но тут ему неожиданно приказали выехать на судно «Дюшес оф Бедфорд» в Ливерпуль, и врач был репатриирован вместе со всеми.
Иные пленные, по рассказам Ливена, были людьми редкой душевной чистоты и доброты, какие встречаются только в России. Один солдат три часа простоял перед фасадом Йоркского собора, завороженный его красотой. Другой рассказывал Ливену о том, как в лесу на Украине повстречался с Богом. Незадолго до немецкого вторжения Господь предстал пред ним в образе старика и сказал:
«Спрячься, сын мой, ибо грядет сатанинское время».
Крестьянин послушался и таким образом, вероятно, избежал смерти. В Англии он беспрестанно поражался свободе и богатству тамошней жизни. «Как в раю», — повторял он. Однако МИД решил, что ему стоит дожить свои дни совсем в другом месте.
В лагере в Тирске был весьма беспокойный обитатель, по фамилии Шараватов. Сначала он был старостой лагеря, но его карьере помешало участие в волнении, которое организовал один татарин против коммунистов, укравших, по его утверждению, все лагерное мясо. Татарина перевели в лагерь для итальянских фашистов; в Тирске был назначен новый староста, а Шараватов, как другие пленные, стал работать на близлежащих фермах. Эта беззаботная жизнь его вполне устраивала, но все рухнуло в один прекрасный день, когда он увидел дочь местного фермера верхом на прекрасном коне. Это видение юности и красоты возникло перед ним среди ржавых листьев, запахов и туманов английской осени. Вряд ли он мог видеть что-нибудь подобное на бескрайних просторах России. Мимо него проносились на лошадях участники охоты. Но бедный Шараватов стоял как пораженный громом. Затем он беспробудно запил и как-то, лунной ночью, добрался до фермы. Утром военный патруль обнаружил в хлеву его бесчувственное тело. По лицу спящего бродила широкая улыбка; рядом, в соломе, валялись опорожненные бутылки.
Вспоминал ли Шараватов об аккуратных изгородях в деревнях вокруг Тирска, когда замерзал на Колыме? Являлась ли ему в тюремных снах дочь фермера, уверенно сидящая в седле, юная и задорная? И сколько раз нарушался этот сон звоном рельса, поднимавшего зэков? Впрочем, вряд ли Шараватову снились сны. Он ведь уже отличился в лагерном волнении против коммунистов. Его имя, вероятно, попало в черный список генерала Ратова, переданный на судно, которое везло его и тысячи таких же, как он, русских пленных в Одессу. И скорее всего, последнее, что видел Шараватов на земле, это ствол автомата, нацеленного ему в живот.
В Бексхилле, на побережье залива, тоже был устроен лагерь. Во время войны в этом курортном местечке было малолюдно. Большинство его обитателей разъехалось. В числе оставшихся были супруги Бэксхол, которые подружились с несколькими русскими пленными. Русские гости любили посидеть у камина с чашкой чая или сыграть в бильярд с Биллом Бэксхол ом. Они не переставали удивляться жизни английских солдат.
— Представляете, они каждую субботу чистят ботинки, наводят марафет и идут себе домой, — говорил пораженный Александр Коркин. — В Красной Армии мы считали счастьем побывать дома раз в полгода. В немецкой армии было сносно; но в Англии — просто житуха. Никто никого ни к чему не принуждает, никто не голодает, все добрые, приветливые, каждый живет как хочет. Да в СССР такое житье и представить себе трудно.
Коркин вполне сносно владел английским. Его родителей, крестьян, убили в 20-е годы коммунисты, а сам он пополнил ряды армии беспризорных, существование которой являлось неотъемлемой частью жизни довоенного СССР. Его другу, Федору Чернышу-ку, было 26 лет, и оба они часто говорили о том, какая ужасная участь ожидает их по возвращении в Союз. «Все капут!» — подытоживал Федор эти рассуждения.
После долгих бесед с новыми друзьями Бэксхол начал понимать, что эти страхи — не пустые слова. А ведь в тогдашней атмосфере союзничества далеко не всякий мог осознать, что в России у власти стоит правительство, которое, захватив власть силой, в буквальном смысле слова объявило войну своим собственным гражданам. Новые друзья Бэксхола были люди простые, политика их не интересовала, о своей жизни на родине они рассказывали просто, ничего не преувеличивая и не скрывая, и эти бесхитростные истории глубоко запали в душу англичанина.
Во время встречи Рождества 1944 года пленные спросили Бэксхола, не может ли он помочь им остаться в Англии. Разумеется, возможности Бэксхола были весьма ограниченны. Тем не менее 1 января 1945 года он написал в министерство внутренних дел Великобритании письмо, интересуясь
«процедурой, в соответствии с которой эти русские могли бы получить английское гражданство».
Сам того не зная, Бэксхол вызвал настоящий переполох в благородном семействе. Патрик Дин послал копию письма Генри Филлимору, прося его подробнее ознакомиться с делом. «Если, — писал он, — эти люди советские граждане — а так оно, скорее всего, и есть, — им придется репатриироваться, хотят они того или нет». Но необходимо было проверить все до мельчайших деталей, так как «с юридической точки зрения положение этих людей… несколько сомнительно, и именно частые запросы такого рода могут в конечном счете привести к неприятностям». Через пять дней МИД получил сообщение от чиновника военного министерства:
«В соответствии с договоренностью по телефону, прилагаю к сему перевод прошения, подписанного 42 советскими гражданами из трудовой роты 631, о том, чтобы английское правительство оградило их от репатриации в Россию. Прилагаю также копию рапорта офицера… Поскольку эти люди признали себя советскими гражданами, мы полагаем, что они будут репатриированы в Россию независимо от их желания. Пока же можно рекомендовать и впредь, как и раньше, содержать их в изоляции в вышеуказанной трудовой роте».
Очевидно, не слишком рассчитывая на помощь Бэксхола, Коркин, Чернышук и их товарищи сами обратились в министерство. А через несколько дней Бэксхол написал еще одно, более пространное письмо в министерство внутренних дел. Подробно описав надежды и страхи двух своих русских друзей, он предлагал предоставить этим людям кров, пока они не найдут работу. Профессия у них хорошая — они делают игрушки.
Но все усилия были, разумеется, тщетны. 8 февраля сотрудник МИД Джон Голсуорси писал сотруднику военного министерства майору Джеймсу:
«Спасибо за ваше письмо Дину… от 25 января относительно группы 42 советских граждан из трудовой роты 631, которые попросили о протекции английского правительства. Являясь советскими гражданами, эти люди, разумеется, должны быть репатриированы в СССР при первой же возможности и независимо от их желания. Более того, они сами признались в том, что перешли к врагу, чтобы воевать против союзников, и у нас нет подтверждений их словам, будто они сдались нам добровольно. Нам кажется, что они не заслуживают сочувствия, и мы полагаем, что наша главная цель — сделать все, чтобы из-за них не возникло никаких осложнений между нами и советскими властями. Если имеется опасность таких осложнений или если руководство лагеря проявляет к ним сочувствие, мы считаем нужным соответствующим образом проинструктировать ответственных лиц».
Одновременно Бэксхол получил короткий ответ из МИД, извещавший, что его просьба не может быть удовлетворена: русские находятся под советской юрисдикцией, вне английского контроля.
5 февраля Бэксхолы ждали своих русских друзей в гости. Их сын Роланд, как обычно, поехал за ними на велосипеде в лагерь, но найти их не смог. Мальчик обратился к часовому-канадцу, стоявшему у ворот, и тот протянул ему записку, в которой, с жуткими ошибками, было по-английски написано:
«Мистер Билл! Нас сегодня в 12 часов переводят в лагерь в 50 милях отсюда. Извините, что не можем прийти. Времени нет.
Федор, Александр».
Это была последняя весточка от русских друзей; и только через тридцать лет Бэксхолы узнали некоторые подробности того, что произошло.
Петиция русских военнопленных возымела самые неожиданные последствия. Военное министерство запросило работников советской военной миссии, не считают ли они целесообразным включить в следующую партию репатриантов, которая тогда как раз компоновалась, «предателей из 631-й трудовой роты». («Предатели», разумеется, были те, кто подписал петицию и был изолирован от других пленных). Получив утвердительный ответ, военное министерство издало следующую директиву:
«Советских граждан из 631-й трудовой роты — в количестве 41 человека, — отказавшихся Вернуться в СССР, следует, не информируя их о предстоящей репатриации, немедленно перевести в лагерь для военнопленных № 9».
16 февраля Александр Коркин, Федор Чернышук и их товарищи, подписавшие роковую петицию, были под конвоем доставлены в Ливерпуль. Серым февральским вечером они вместе с сотнями своих соотечественников поднялись на борт кораблей, идущих в СССР. Здесь были пленные из лагерей, где работали князь Ливен и Гарри Льюис, и из многих других. Как только в лагерях начали распространяться слухи о предстоящей репатриации, среди пленных возникла паника. Гарри Льюису пришлось принять участие в погоне за сбежавшим русским офицером. В лагере в Брэмхаме 5–8 человек, по достоверным сведениям, покончили с собой. В Тирске многие пленные бежали в Апеннины, но страшный холод погнал их назад. Избежать репатриации удалось только одному: его тело обнаружили в лагере уже после того, как пленных увезли на судно. При посадке на набережной произошел отвратительный инцидент, о котором мне рассказал Гарри Льюис:
«На долю моих сослуживцев, с которыми я очень подружился, выпало очень неприятное испытание. Когда они приехали в Ливерпуль, один из русских, увидев корабль, понял, что их обманули и что всех их сейчас отправят в Россию. Выхватив из кармана ржавый нож, он попытался перерезать себе горло. Когда ему не удалось перерезать яремную вену, он зажал пальцем трахею и попытался сломать ее, но его остановили. На борт судна втащили уже не человека, а какое-то кровавое месиво. Мои друзья отнесли его в лазарет. Это зрелище не вызвало ни малейшего сочувствия у советских солдат на судне, один из них сказал: «Собаке собачья смерть». Это мне рассказали люди, которым я абсолютно верю и которые вернулись с корабля совершенно больными».
Льюис добавил, что нести русского в лазарет пришлось английским солдатам, потому что советские офицеры просто бросили его на палубе.
Но у Коркина, Чернышука и их сотоварищей не было времени задумываться над тем, что они видели. Заподозрив, что их везут на корабль, отправляющийся в СССР, они отказались надеть выданную им форму. Английские офицеры предложили советским коллегам найти для репатриируемых одежду, но те отказались. В английском отчете говорится:
«Пленные были доставлены к месту назначения без всяких препятствий в 22.00. Пятеро зачинщиков были помещены в камеры, остальные — на небольшой палубе под советской охраной. Перед отходом судна к ним обратился с речью генерал Ратов. Он выразил сожаление по поводу их поведения и сказал, что все их страхи совершенно лишены оснований и по возвращении на родину они все будут прощены».
Леонид Ливен, находившийся на борту «Дюшес оф Бедфорд», живо запомнил все подробности путешествия. Один из пяти зачинщиков, очевидно, не убежденный посулами генерала Ратова, бритвой разрезал себе живот: ему недавно удалили аппендикс. Имя этого несчастного неизвестно.
Конвой прибыл в Одессу в начале марта 1945 года. Не успели суда пришвартоваться, как на борту появились сотрудники НКВД. Им были вручены списки пленных и рапорты советских офицеров, находившихся на судах, и они немедля приступили к работе. Пленных построили на палубе, офицер выкликал по списку фамилии, мертвенно-бледные люди выходили из строя. После короткого допроса пленных, в сопровождении сотрудников НКВД с автоматами, группами уводили с корабля. Покончив со специальными списками, приступили к выгрузке оставшихся.
Английские моряки равнодушно наблюдали за происходящим с палубы. Во всех портах, в которые они заходили, толпились солдаты, громоздилось военное оборудование, гудели сирены кораблей, кричали люди, в небе кружили чайки. От Неаполя и Констанцы Одесса отличалась разве что количеством разрушенных бомбежкой зданий.
Вдруг глубокое гудение разрезало воздух, в небе появились два бомбардировщика и начали кружить над бухтой. Моряки инстинктивно втянули головы в плечи, потом выпрямились, завидев на крыльях красные звезды. Тем не менее самолеты вели себя как-то странно. Примерно с четверть часа они кружили над портом, и стоило морякам притерпеться к их гудению, как к нему добавился новый пронзительный механический звук. Это запустили лесопилку, стоявшую на набережной. В пронзительном вое пилы и гуле самолетов потонули все прочие звуки. Те, кто оказался поблизости, машинально затыкали уши. Этот адский шум продолжался минут двадцать.
Князь Ливен, сообразив, что происходит, в ужасе помчался к полковнику Дэшвуду, который должен был проследить за возвращением на том же судне английских военнопленных, освобожденных Красной Армией. Бледное, перекошенное ужасом лицо князя потрясло полковника:
— В чем дело, мой мальчик?
— Сэр, они убивают пленных! — заикаясь от волнения, выдавил Ливен.
— Этого не может быть! — прокричал в ответ полковник. Ливен стал было настаивать, но быстро сообразил, что протестовать все равно бесполезно — чем мог тут помочь полковник Дэшвуд?
Через несколько минут шум прекратился, бомбардировщики скрылись за крышами, пила, выполнив, вероятно, свою утреннюю норму, остановилась, и порт снова зажил привычной жизнью. Выгрузка с судна продолжалась без всяких инцидентов, и только Ливен не мог отделаться от мысли о том, что в недавнем грохоте потонули стаккатто автоматных очередей, крики и стоны жертв.
Догадка князя Ливена представляется вполне правдоподобной. Бывший узник Лефортово, финн, рассказывает, что возле тюрьмы, «наверное, находилась мастерская по ремонту самолетных двигателей, и мы денно и нощно слушали гул запускаемых двигателей… Но вечерами и ночью эти звуки часто перекрывались доносившимися до нас криками из следственного отдела, хотя он был от нас довольно далеко».
О том же пишет и А. И. Солженицын:
«Под какой-нибудь сопроводительный машинный грохот неслышно, освобождая пули из пистолета в затылки…»
Эти методы, которым обучали в школе НКВД в Бабушкине, применялись повсеместно. Так что вряд ли можно серьезно воспринимать заключительные строки статьи в лондонской «Тайме», посвященной этой репатриации, в которых автор пишет о
«трогательных сценах, разыгравшихся после того, как русские вступили на свою родную землю».
На этом, насколько мы можем судить, закончилась история пленных, которые всего за несколько недель до того сидели за рождественским обедом в уютном доме Бэксхолов. Эта страшная участь постигла их лишь по одной-единственной причине: английские власти сочли своим долгом сообщить генералу Ратову о петиции, написанной в Бексхиллском лагере. Как месяцем раньше заметил Джон Голсуорси, «нам кажется, что они не заслуживают сочувствия…»
Остальным пленным, выгруженным в Одессе, но не расстрелянным тут же на набережной, предстояло пройти еще некоторые формальности перед тем, как отправиться «в неизвестном направлении». Напомним, что английское правительство было очень озабочено тем, чтобы полностью экипировать репатриируемых новым зимним обмундированием. Самое горячее и заинтересованное участие в этом деле принял глава советской миссии генерал Васильев. 20 октября 1944 года на совещании отдела по делам военнопленных он жаловался директору отдела генералу Геппу, что некоторым пленным выданы новые формы, а другие остались в старых и рваных. Генерал Гепп обещал это проверить. Уже на следующий день была издана соответствующая директива. Тем не менее советские власти продолжали настаивать на своих требованиях от имени «советских военнопленных и граждан СССР, депортированных немецкими захватчиками в фашистские лагеря и освобожденных союзными войсками». 21 декабря 1944 года штаб ВКЭСС сообщил:
«Советские представители на этом театре военных действий информировали нас, что они рассчитывают получить от союзников новое обмундирование для всех своих пленных… Речь идет о следующих вещах.
Одежда: по блузе на каждого, подшлемник, шинель, шерстяной свитер, пара ботинок, шерстяные перчатки, брюки. По две пары шерстяных кальсон, жилеты, носки.
Снаряжение: по одеялу на каждого, кисточки для бритья, расчески, рюкзак, бритва, жестяная миска, мыло, бутылки для воды (вода в бутылках), зубная щетка, вилки, ножи, ложки, полотенца».