Ссора

Ссора

12 января 1870 г. Бакунин, живший в Локарно, получил письмо от Огарева, сообщавшее, что Нечаев прибыл в Женеву. Бакунин так сильно обрадовался, что «едва не пробил потолок своей старой головой». В скором времени Нечаев прихал в Локарно, и эти два человека возобновили свое сотрудничество, выпустив два манифеста, обращенные к российскому дворянству — первый из них, вероятно, был написан Бакуниным, второй — Нечаевым. Нечаев также напечатал второй номер «Народной Расправы» (датированный зимой 1870 г.), а также шесть выпусков «Колокола» в апреле и мае 1870 г.[3]

Для финансирования этих изданий Нечаев использовал средства из так называемого «Бахметьевского фонда», переданного Александру Герцену молодым русским дворянином, который в 1858 г. уехал на южные острова Тихого Океана — основывать утопическую коммуну. Когда Герцен встретился с Нечаевым в Женеве в 1869 г., он инстинктивно почувствовал к нему антипатию. Но, под давлением Бакунина и Огарева, он уступил половину фонда, большая часть которой была передана Нечаеву, который использовал эти средства на финансирование своей революционной деятельности по возвращении из России. Когда Герцен умер в январе 1870 г., Бакунин убедил Огарева потребовать остаток фонда у семьи Герцена. Сын Герцена передал его, и через Огарева все это перешло к Нечаеву, который отказался подписать расписку своей подписью, но принял деньги от имени несуществующего центрального комитета.

В это время Бакунин испытывал финансовые затруднения. Он принял предложение русского издателя Полякова перевести «Капитал» Маркса и получил за перевод аванс в 300 рублей, но он был не в силах успешно продвигаться в выполнении этого дела. 17 февраля 1870 г. Нечаев написал угрожающее письмо русскому студенту Любавину, который выступал посредником между Бакуниным и Поляковым, требуя оставить Бакунина в покое и освободить ото всех обязательств.[4] Письмо, написанное на бланке Центрального Комитета Народной Расправы и украшенное печатью с топором, кинжалом и пистолетом, было позднее использовано Марксом для дискредитации Бакунина и его исключения из Интернационала.

Немного позднее, однако, отношения между Бакуниным и Нечаевым начали ухудшаться. Последовавший за ними разрыв, как показали Ленинг и Конфино, был сложным процессом, включавшим психологический, финансовый, политический, моральный и идеологический факторы. Во время второго пребывания Нечаева в Швейцарии отношение его к Бакунину было несколько иным, чем год назад. По свидетельству Ралли, он больше не выказывал почтения к своему учителю. Напротив, он требовал, чтобы к нему относились как к единственной личности, представляющей серьезную революционную организацию. Он обходился с Бакуниным все более и более грубо, даже отказал ему в деньгах из Бахметьевского фонда на его повседневные нужды. Он жаловался Сажину, что Бакунин не имеет больше «нужной энергии и самоотречения, требующихся истинному революционеру»: отражение конфликта поколений — дети против отцов, «шестидесятники» против «людей сороковых годов» — внутри народнического движения. Он начал и в самом деле запугивать Бакунина так, как предписывал «Катехизис» обходиться с либералами — запугивать их после того, как получишь от них все, что нужно. Он стремился применить в отношении Бакунина и его друзей свои авторитарные методы, заходя в этом так далеко, что воровал их частные письма и бумаги для того, чтобы шантажировать их или манипулировать ими в будущем («следует прибирать их к рукам, овладеть их тайнами, скомпрометировать их донельзя, так, чтобы возврт для них был невозможен» — параграф 19 «Катехизиса»).

Надежды Бакунина были разбиты вдребезги. Его гордость дорого заплатила за его слепое увлечение «боем». «Если вы представите его другу, он начнет немедленно сеять вражду, скандалы и интриги между вами и вашим другом и поссорит вас.» — писал Бакунин. «Если у вашего друга есть жена или дочь, он постарается соблазнить ее и сделать ей ребенка для того, чтобы вырвать ее из-под власти общепринятой морали и обратить ее, вопреки ей самой, к революционному протесту против общества.» (Именно таким было поведение Нечаева в отношении Натальи Герцен, — как описано в ее дневнике.) Тем временем из России прибыл Герман Лопатин и сообщил правду об убийстве Иванова, объяснив, что шрамы на пальце Нечаева были смертными знаками, оставленными его жертвой, и разоблачив вымышленный нечаевский центральный комитет и его хвастливое «бегство из крепости».

Кульминационный момент разрыва наступил вместе с письмом от Бакунина к Нечаеву от 2 июня 1870 г., английский перевод которого (сделанный Лидией Ботт) был опубликован в журнале «Энкаунтер» в июле-августе 1972 г. по записям профессора Конфино. Письмо было не «открыто» Конфино, как заявляет «Энкаунтер», хотя он был действительно первым, кто опубликовал его. О том, что оно существует и находится в Национальной Библиотеке, было известно, и Артур Ленинг изучал его в 1962 г. вместе с другими документами по этому делу, находящимися в архиве Натальи Герцен. Кроме того, отмечает «Энкаунтер», Конфино ошибся, заявив, что это единственное письмо от Бакунина к Нечаеву, дошедшее до нас, ибо имеется еще одно — короткое — от 11 мая 1870 г., приведенное в труде Ленинга. Однако, как бы то ни было, Конфино правильно называет это письмо одним из наиболее необыкновенных документов в истории революционного движения XIX столетия. Это определяется не только тем, что оно проливает свет на авторство знаменитого «Катехизиса», но также проясняет причины разрыва Бакунина с Нечаевым, помогает нам понять различие их взглядов на тайные организации и, сверх всего прочего, освещает вопрос революционной этики — взаимоотношения между средствами и конечной целью — который всегда вставал перед революционерами.

Бакунин, выражая свое разочарование и почти невыносимое унижение, пишет с потрясающим чувством и силой. Он жалуется Нечаеву, воспользовавшемуся тем, что «веря в Вас безусловно, в то время как вы меня систематически надували, я оказался круглым дураком — это горько и стыдно для человека моей опытности и моих лет, — хуже этого, я испортил свое положение в отношении к русскому и интернациональному делу.» В вопросе о революции Бакунин решительно отвергает нечаевское якобинство и бланкизм — его веру в необходимость захвата власти революционным меньшинством и в организацию революционной диктатуры — выступая, вместо этого, за стихийный массовый переворот, совершаемый самим народом: «Всякая другая революция, по моему глубочайшему убеждению, бесчестна, вредна, свободо— и народоубийственна…»

Какова, в таком случае, роль революционной организации? Нечаевская концепция ошибочна, ибо приготовляет новых «угнетателей народа», «убивает в них всякое человеческое чувство», и «воспитывает в них ложь, недоверие, шпионство и доносы…» Истинно революционная организация, утверждает Бакунин, «не навязывает народу никаких новых постановлений, порядков, форм жизни, а только разнуздывает его волю и дает широкий простор его самоопределению и его экономически-социальной организации, которая должна быть создана им самим, снизу вверх, а не сверху вниз». Революционная организация должна «на другой день народной победы сделать невозможным установление какой бы то ни было государственной власти над народом — даже самой революционной, по-видимому, даже вашей, — потому что всякя власть, как бы она ни называлась, непременным образом подвергла бы народ старому рабству в новой форме.»

«Я вас глубоко любил и до сих пор люблю, — писал Бакунин, — но вы должны отказаться от вашей лживой иезуитской системы», вашей «системы обмана, которая все в большей степени становится вашей единственной системой, вашим новым оружием и средством, и которая является фатальной для самой себя».

Таков был призыв Бакунина к его своенравному последователю. Но его собственный отказ от «нечаевщины» был еще далеко не полным. При всем его разочаровании, его отношение к Нечаеву оставалось двойственным. Нечаев, в его глазах, оставался преданным революционером, который действовал, в то время как другие только болтали, революционером энергичным, упорным, смелым и с сильной волей, все еще сохраняющим огромную привлекательность. «Вы — страстно преданный человек; Вы — каких мало; в этом ваша сила, ваша доблесть, ваше право.» Если вы измените ваши методы, добавляет он, «я желал бы не только остаться в соединении с Вами, но соединиться еще теснее и крепче». Бакунин послал похожее послание Огареву и его друзьям: «Главное дело данного момента — сохранить нашего заблуждающегося и запутавшегося друга. В злобе на всех, он остается ценным человеком, и мало есть столь же ценных людей на свете… Мы любим его, мы верим в него, мы предвидим, что его будущая деятельность должна быть чрезвычайно полезной для народа. Вот почему мы должны отвлечь его от его ложного и гибельного пути.»

Итак, несмотря на все раны, уязвляющие самолюбие Бакунина, на все его недовольство принципами и тактикой Нечаева, так сильна была любовь Бакунина к его «тигренку», что он был неспособен решительно порвать с ним, несмотря на обманы и унижения, откровенный аморализм «Катехизиса» и даже на убийство Иванова. Кроме того, тогда еще между ними оставалось так много общего. Их программа, признавал Бакунин, была «действительно одинакова». И только после того, как Нечаев начал использовать свои бесчестные методы против самого Бакунина, тот высказал к ним отвращение.

Бакунин не меньше, чем Нечаев, имел тягу к конспирации и тайным организациям. При всех его нападках на революционную диктатуру, он оставался неутомимым адвокатом тайно связанной революционной ассоциации, сочетавшейся с безграничным повиновением революционному вождю. Некритические поклонники Бакунина неубедительны, когда они утверждают, что его упоминания о «железной дисциплине» или о «невидимой диктатуре» случайны или нехарактерны, или что они отсутствовали в период, когда его анархистские теории были полностью развиты, или что они высказаны в то время, когда он был под пагубным влиянием Нечаева. Напротив, конспирация была красной нитью на всем его революционном пути. Не зря же он хвалил Буонарроти как «величайшего конспиратора своего века».

Через всю свою взрослую сознательную жизнь, от 1840-х до 1870-х гг., Бакунин пытался создавать тайные общества, беря за образец подобные общества на Западе. В 1845 г. он стал франкмасоном. А в 1848 г. он призвал создавать тайные организации, состоящие из групп по три и пять человек, которые были бы «построены по принципу жесткой иерархии и безоговорочного повиновения центральному контролю». Не отказался он от этой цели и в последующие годы. В течение 1860-х гг. он организовал целый ряд тайных обществ: Флорентийское Братство (1864), Интернациональное Братство (1866), Интернациональный Альянс Социалистической Демократии (1868) — и детально разработал принципы и правила, регулирующие поведение их членов. Организация создавалась как «подобие генерального штаба», работающего «невидимо в массах» и остающегося в целости и сохранности даже и после революции, и она предназначалась для того, чтобы предупредить возникновение какой-либо «официальной диктатуры». Этот штаб должен был представлять из себя «коллективную диктатуру», диктатуру «без внешних знаков, без званий, без официальных прав, и более могущественную именно потому, что у нее отсутствуют внешние проявления власти». Ее члены, провозглашал Бакунин языком, напоминающим «Катехизис», должны подчиняться «строгой дисциплине», нарушения которой должны рассматриваться как «преступления», наказываемые «исключением, сочетающимся с местью, следующей ото всех членов общества». Впоследствии, в 1872 г. он все еще писал: «Наша цель — создание всемогущей, но всегда невидимой организации, которая должна подготовить революцию и возглавить ее.»

Та же позиция представлена в его письме к Нечаеву. Народная революция, повторяет он, должна быть «незримо возглавлена, но не официальной диктатурой, но безвестной и коллективной диктатурой, состоящей из людей, преданных делу полного народного освобождения от всякого угнетения, крепко сплотившихся в тайном обществе и всегда и повсюду действующих ради общей цели и в соответствии с общей программой». Он говорит о революционной организации как о «штабе народной армии» и добавляет, вновь словами «Катехизиса», что она должна быть составлена из «самых страстно, непоколебимо и неизменно преданных людей, которые, отрешившись, по возможности, от всех личных интересов и отказавшись один раз навсегда, на свою жизнь по самую смерть от всего, что прельщает людей, от всех материально-общественных удобств и наслаждений и от всех удовлетворений тщеславия, чинолюбия и славолюбия, были бы единственно и всецело поглощены единой страстью всенародного освобождения…»

Организация, сверх того, должна иметь исполнительный комитет и требовать железной дисциплины от его членов. Парадоксально, — этот комитет должен быть морально-чистым авангардом, но в определенных случаях — здесь вновь язык «Катехизиса» — прибегать к лжи и обману, особенно против соперничающих революционных групп: «Общества, близкие по цели нашему обществу, должны быть принуждены к слитью с ним, или, по меньшей мере, должны быть подчинены ему без своего ведома… Всего этого одною пропагандою истины не сделаешь — необходима хитрость, дипломатия, обман. Тут место и иезуитизму, и даже опутыванию… Итак, в основании всей нашей деятельности должен лежать этот простой закон: правда, честность, доверие между всеми братьями и в отношении к каждому человеку, который способен быть и которого Вы бы желали сделать братом; ложь, хитрость, опутывание, а по необходимости и насилие — в отношении к врагам.» Следовательно, бакунинские методы не столь уж далеко ушли от нечаевских. Главное отличие, возможно, в том, что Нечаев действительно положил их в основу своей практики — включая шантаж и убийство, направляя их как против врагов, так и против друзей — в то время как Бакунин ограничивался простыми словами или такими относительно безвредными мистификациями, как всемирный революционный альянс, от имени которого он претендовал выступать.