Ссора из-за денег. Свадьба. Масхарабозы. Застолье
Ссора из-за денег. Свадьба. Масхарабозы. Застолье
— Шеравкан!
— Что?
— Ты записку не выкинул?
— С чего бы я ее выкинул...
— Дай-ка.
Почему-то эта мысль сразу не пришла в голову. Посмотреть, на какой бумаге... вот опять эта обмолвка — “посмотреть”. Ладно, не посмотреть. Пощупать. Понюхать, в конце концов.
Бумага хорошая... плотная, шелковистая, не то что рыхлая китайская. Самаркандской выделки: на сырье идут льняные тряпки, в массу добавляют клей из шкурок абрикосовых плодов... Ну и что? Какой вывод из этого можно сделать? Хоть и дорогое удовольствие, но все же кто только на такой не пишет.
Поднес к ноздрям, втянул воздух, надеясь что-нибудь учуять: допустим, например, сладковатый запах розового масла подскажет, что, возможно, письмо пришло из Багдада... или что каламом водила женская рука. Чушь, конечно. Ардашир давно умер... женские руки заняты чем-то другим... ничего похожего.
Балами предпочитал отдушку из пчелиного воска... бедный Балами!.. Попросить этого загадочного Санавбара прочесть, что написано? Стоит ли?
— Спрячь, — сказал он после краткого раздумья.
Между тем Санавбар издал какое-то сдавленное кряхтение.
— Шеравкан!
— Ну?
— Это что у тебя?
— Где? — у Шеравкана голос наивного простака, изумленного, что до него кому-то вдруг нашлось дело.
— В кошельке.
— В кошельке-то? А что бывает в кошельке?
— Деньги?
— В кошельке-то?
— Ты что заладил? — возмутился Санавбар. — Третий раз говорю: в кошельке! Деньги, что ли?
— А что в кошельках бывает, уважаемый?
Шеравкан вынул из пальцев Джафара записку, сунул в кошелек и снова привязал к поясу.
— Много? — зачарованно спросил Санавбар.
Тишина.
— Сказать не можешь?
— Что мне говорить?
— Ответить на мой вопрос.
— Какой вопрос?
— Какой слышал. Много денег-то?
— А у вас свой-то кошелек есть, уважаемый? — поинтересовался Шеравкан. — Лучше вам в свой кошелек смотреть...
— Учить меня будешь, щенок!
Судя по всему, сразу после этого высказывания собеседника Шеравкан сделал какой-то воинственный жест: во всяком случае, Санавбар шарахнулся.
— Ты чего размахался?!
— А ты не лезь!!
Кармат одним прыжком очутился между ссорящимися, чтобы принять посильное участие в происходящем: начал оглушительно лаять.
— Хватит! — закричал Рудаки, стуча посохом в камень. — Хватит, я сказал!! И тут склоки из-за денег! Чтоб шайтан забрал себе обратно эти проклятые деньги! За что мне это, господи?! Еще вчера я жил спокойно! Теперь меня снова окружают склочники и бешеные собаки! Сколько можно?!
Все умолкло.
— Дело в том, учитель, что... — продребезжал Санавбар.
Но не продолжил.
— Ладно, пошли, — вздохнул Джафар через минуту.
Двинулись дальше.
— Я ведь всего лишь поинтересовался, учитель... мне стало интересно... вот я и спросил...
Рудаки хмыкнул.
— Всего лишь спросил! — воскликнул приободренный его реакцией Санавбар. — Учитель, мне почему интересно? Потому что у меня тоже, бывало, водились деньги. Я владел полновесным динаром! — единственное мое наследство, если не считать полуразвалившейся кибитки, слепого брата и голодной кошки. И был товарищ. То есть что я говорю — “товарищ”. Шакал он, а не товарищ. Скорпион — вот какой товарищ. Мы с ним решили пуститься в торговлю. Сложились по динару. А он обманул меня — пропал вместе с деньгами.
Взгляд Санавбара налился таким отчаянием, что даже Шеравкан, случайно его поймав, был вынужден сочувственно кивнуть.
— И я сказал себе: “Кто лишился денег — потерял друзей, помощников и братьев!” Деньги — это все! Неимущему бедность не дает сдвинуться с места и взяться за какое-нибудь дело. Он словно лужа, оставшаяся в низине после зимних дождей. Ее поглощает земля и губит солнце: ведь вода не может пробить себе путь и излиться в речные просторы. У бедняка нет ни родичей, ни семьи, ни детей, ни доброй славы. Без денег не прослывешь разумным, не добудешь счастья в этом мире и блаженства в будущей жизни.
Джафар выпустил из руки конец поясного платка и остановился, оперевшись на посох и опустив голову.
— Бедняк, зависящий от подаяний и подачек богачей, похож на тутовник при дороге: всякий норовит оборвать его и сломать ветки. Бедность — мать всех бед и кладезь всяческих несчастий, она навлекает на свою жертву отвращение и злобу. Как только теряешь достаток, тот, кто был твоим защитником, начинает тебя обвинять в несовершенных тобой проступках, а кто был полон благожелательности, преисполняется равнодушия; кто-нибудь согрешит — а на тебя, хоть ты и невиновен, непременно падет подозрение... Бедность похищает рассудок и доблесть, губит знания и образованность, гонит совесть и стыд и приводит с собой беззакония и злодейство. Просителя-бедняка сочтут бесстыдным попрошайкой и встретят неласково, а он обидится и обозлится... а ведь тот, кого постоянно обижают, — забывает радость, всегда печален и в конце концов непременно озлобится и потеряет разум.
— Да, да, — слепец кивал, соглашаясь с оратором. Шеравкану ничего не оставалось, как терпеливо ждать окончания речи.
— Образованный бедняк становится невеждой, красноречивый — косноязычным, и слышишь от него лишь докучные жалобы и бессвязные речи. Все, что у богача называют добродетелью, в бедняке сочтут пороком: если он доблестен, скажут, что безрассуден, если щедр — ославят расточительным, если сдержан — слабым, если молчалив — тупицей... Нет, — воскликнул Санавбар, воздевая руки к небу, — лучше смерть, чем нужда! Нужда заставляет обращаться за помощью к низким скрягам, а ведь благородному и гордому легче и приятнее сунуть руку в зев ядовитой гадюки, чем становиться должником бесчестного и скупого...
Джафар расхохотался — да так, что пошатнулся, едва не упал, Шеравкан поспешил поддержать его и удивился тому, как привычно и доверчиво оперся поэт об его руку.
— Да, Санавбар, — сказал Джафар, переводя дух. — Ваша память — это что-то особенное. Страницами читать наизусть из моей “Калилы и Димны” — честное слово, таким меня еще не радовали.
Глянув на Шеравкана, Санавбар сначала смущенно потупился, а потом ухмыльнулся и плутовски подмигнул.
* * *
Склоны окрестных холмов покрывала пышная бело-розовая пена: щедро проливая на всю округу одуряющий аромат, жарко, безоглядно цвели фруктовые сады, золотой воздух гудел, взбудораженный крыльями как мириад бесполезно порхающих, так и неисчислимого количества опьяневших от своей сладкой работы пчел.
Кишлак лежал при слиянии двух ручьев — вдоль одного тянулась Бухарская дорога, другой выбегал из разложистого ущелья, наглухо заросшего кустами алычи и барбариса.
Путники еще не подошли к околице, а с крыши крайнего дома уже шустро, как воробьи, попрыгали на землю мальчишки, помчались по переулку, горланя на разные лады:
— Идет!.. Царь поэтов идет!.. Рудаки!.. Рудаки пришел!..
— Ишь ты, — удивился Санавбар. — Слух-то впереди нас бежит.
— Какой слух? — насторожился Джафар. — В чем дело?
Однако из-за домов уже показалась процессия стариков: поначалу высыпали в явной спешке, о чем свидетельствовало то, что многие держали в руках задранные полы мешавших ходьбе длинных праздничных халатов; а уж оказавшись на виду у гостей, опустили их на положенное место и вообще постарались обрести подобающую случаю торжественность.
За стариками теснилась цветастая гурьба мужчин и детей.
— Господи! — ужаснулся Санавбар. — Эмира так не встречают!
Джафар встал как вкопанный, воинственно задрал голову — снова будто намереваясь посмотреть из-под повязки.
— Шеравкан! Что там?
— Ждали вас, — пояснил Шеравкан. — Каравансарайщик сказал, свадьба у них тут.
Тем временем вперед выступили чисто одетые мальчики: один, в ярко-синем халате и красном куляхе, держал стопу лепешек, другой, в новеньком бекасабовом чапане, вихрастый, нес глиняную корчагу с солью, третий, самый маленький и насупленный (халатец его гляделся бедновато, зато на ногах блестели новехонькие сапожки) тащил кувшин с водой; судя по выражению радостно-напряженных лиц, все трое очень волновались.
— Как ваше самочувствие? — поглаживая длинные бороды и беспрестанно кланяясь, завели старики. — Легок ли путь? Не томила жара? Добро пожаловать в Кунар, господин Рудаки, окажите милость нашим порогам, снизойдите до нашего угощения!
— Здравствуйте, здравствуйте, отцы! — бодро горланил в ответ Санавбар. — Ликуйте! Настал светлый день! Господин Рудаки, Царь поэтов, посетил ваш забытый богом кишлак!
— Что за чертовня, — пробормотал Рудаки, цепляясь за Шеравкана, как за последнюю опору. — Спасибо, спасибо... конечно, я рад...
Старики по очереди подходили, чтобы с поклоном взять его ладонь в свои.
— Хлеб будете есть? — спросил Шеравкан.
Помог нащупать край лепешки. Джафар отщипнул краешек, окунул в оказавшуюся рядом соль, пожевал.
— Сладкий хлеб в Кунаре, — сказал, возвышая голос, чтобы услышали и самые дальние. — Дай Бог, чтобы не было у вас ни в чем недостатка!..
Тут уж загомонили хором, побежали толпой, обступили — всем хотелось коснуться если не руки, то хотя бы краешка одежды; маленьких отцы поднимали повыше, чтобы рассмотрели как следует.
Так и повели — под общий галдеж и недальний рев свадебных карнаев.
* * *
Поскольку даже самый большой двор не смог бы вместить гостей, съехавшихся со всей округи, расположились в саду под урюковыми деревьями.
— Прошу вас, господин Рудаки, — почти плачущим от волнения и шепелявым голосом повторял Исфандар-бек — староста кишлака. — Какое счастье, что вы появились именно сегодня! На свадьбе моего деда присутствовал внук араба Кутайбы, завоевателя Мавераннахра, принесшего нам истинную веру, — и до сих пор мы говорим об этом с благоговением. О том же, что свадьбу моего сына почтил своим присутствием Царь поэтов, будут помнить все мои потомки, сколько бы колен ни выпало нашему роду!
Усадив их на почетное место, каковым являлся расстеленный на траве тертый ковер и пяток засаленных подушек, Исфандар-бек упятился, беспрестанно кланяясь и то и дело разводя руки в стороны таким жестом, будто стлал под ноги гостям всю землю.
Между тем чуть поодаль, ближе к плетням дворов, женщины, галдя как майнушки, снова рассадили детишек на зеленой траве, и прерванное суматохой представление возобновилось.
Тот масхарабоз, что стоял, оперевшись спиной на ствол яблони в позе скучающего (второй сутуло сидел на пеньке в нескольких шагах от него), вдруг свистнул и, припрыгнув, перевернулся через голову. Одет он был в обноски, в сущее тряпье, однако тряпье это было разноцветным: лоскуты весело трепыхались при каждом кувырке.
Гикая и свистя, он кудрявым чертом прокатился перед зрителями в одну сторону, потом в другую, а когда наконец застыл на месте, в руках у него откуда ни возьмись оказалась какая-то игрушка.
Шеравкан присмотрелся.
Засаленный остов из кое-как отесанного поленца. К остову приделан чурбак поменьше. Красная полоса на нем — вроде как полураскрытая пасть. А большие черные пятна (должно быть, углем намазано) — вроде как глаза. Но сверху торчат никакие не “вроде как”, а самые настоящие рога — маленькие козьи рожки.
Коза!
Левой рукой масхарабоз держал козу под брюхо, а правой дергал бечевку, продетую в дырки, отчего державшиеся на той бечевке ножки-палочки смешно дрыгались.
И покрикивал, расхаживая:
— А вот козочка! Козочка, чи-ги, чи-ги!
И снова — дерг, дерг!
— Козочка, чи-ги, чи-ги! Пошла козочка на базар!
Присел, повернулся на пятках кругом.
— Козочка, чи-ги, чи-ги! Хотела лишнюю рубаху прикупить, а пришла без последних штанов — не в чем к людям выходить!
Женщины смеялись, хлопая в ладоши, дети хохотали, помогая актеру:
— Козочка, чи-ги, чи-ги! Козочка, чи-ги, чи-ги!..
Масхарабоз швырнул безмолвную козочку в небо, а сам схватился за голову, зашатался в припадке нешуточного горя:
— Ой, беда, беда! Куда козочке идти, где свое счастье найти?
Шеравкан был уверен, что сейчас козочка, падая, крепко стукнет хозяина по башке, но масхарабоз не сплоховал: в последнее мгновение ловко выхватил из воздуха это неловкое существо, деревянная морда которого продолжала хранить изначально присущее ей изумленное выражение, и вот уже снова семенил по кругу, с каждым шагом приподбрасывая и с вывертом ставя затем в траву грязную босую стопу:
— Козочка, чи-ги, чи-ги! Куплю, кумекает себе, три мана рису, пойду к раису[45], пусть начальник базара милость окажет, нечестных торговцев накажет! И пошла, чи-ги, чи-ги!.. и пошла, чи-ги, чи-ги!..
Каждый его выверт сопровождался смехом и взвизгиванием благодарных зрителей. Мужчины, стоявшие в стороне и поглядывавшие на представление со снисходительными улыбками, время от времени тоже посмеивались над простодушием неразумной козочки: пошла к раису жаловаться на жуликов — получила палок, двинулась к кушбеги ябедничать на раиса — схлопотала плетей, явилась к эмиру виноватить кушбеги — отведала кнута; так и не отыскав правды, отправилась к волкам, чтобы найти управу на людей, — там-то ее и съели...
— Вот дура! — крикнул чернобородый крепыш, не на шутку увлекшийся злоключениями несчастной козочки. — Нашла к кому обратиться!
Мужчины загомонили:
— Да уж!..
— Ладно вам! Волк — он хотя бы огня боится, а попробуй начальника базара напугать!
— Ага! Быстрей волка сожрет!
— Ты пойми, волк одного себя кормит, а у раиса какая семья!
— Да и выше нужно долю отнести!
— Честно заработанную!
— Ха-ха-ха!.. ой, уморил: честно заработанную!!! Ха-ха-ха!..
— Козочка, чи-ги, чи-ги!..
Приметив это оживление, второй масхарабоз кое-как поднялся со своего пенька; печально и растерянно поозиравшись, как будто не понимая, куда и зачем собрался идти, он сделал пяток нетвердых шагов, остановился, еще раз недоуменно оглянувшись, — вдруг распрямил плечи, приосанился, встряхнулся, и мгновенно превратился из той развалины, какой только что являлся, в бодрого крепкого старика, задиристо выставившего вперед клокастую седую бороденку.
— А вот на вас погляжу да себя покажу! — зычно возгласил он. Из-под пышных бровей, выглядевших на его дочерна загорелой физиономии двумя клоками хлопковой ваты, сверкали синие глаза. — Такие загадки загадаю, что пупки развяжутся! Пупки развяжутся, а потом назад завяжутся! У кого так, у кого сяк, у кого и наперекосяк!
И так боевито, с таким напором стал наступать, что мужчины невольно попятились, раздались, а когда старик шагнул еще, сошлись вокруг.
— Я вижу, вам, дурням, нравится про козу? Ну что ж, пожалуйста! Тогда и я про козу! Слышали, как мулла с козой жил? Он ее кормил, он ее поил, он ей шерстку чесал! Дружно жили, а потом и детки были: такие же козлы, как тот мулла!.. А про то, как эмир ишака с маслобойни старшей женой назначил, знаете?..
Тут он понизил голос, и дальше слышались только отдельные слова, по которым нельзя было ничего понять. Но, судя по тому, как прыскали, гоготали и обессиленно отмахивались слушатели, рассказывал вещи чрезвычайно увлекательные.
— А вот я прошлым летом тоже к масхарабозам прибился, — сообщил Санавбар. — Они штукарят, а я стихи читаю... Мои любили борьбу показывать. И еще как к больному врач приходит...
— Борьбу? — заинтересовался Шеравкан. — Какую борьбу?
— Ну какую: на руки сапоги наденет и борется сам с собой. А выглядит — будто и впрямь поединок... Или еще с куклой. Большая такая кукла... тряпичная. Руку под ее чапан просовывает, там специальная дырка есть. Обнимет — и возится. Такая боевая схватка у них — страсть! Он эту куклу и так, и этак! и на один бок, и на другой! и падают, и переворачиваются, настоящее сражение... А в конце концов — бац! — она его валит на землю и сверху садится: победила!.. Эй, молодец, не спеши, посиди с нами, расскажи, чем жених знаменит, чью дочку замуж берет... куда же ты?
Однако смущенный мальчик, к которому он обратился с последним вопросом, только насупился еще больше и, поспешно разместив на дастархане пяток лепешек, плошку с сушеными фруктами и три пиалки, убежал с пустым подносом.
Зато, как будто услышав слова Санавбара, что, учитывая расстояние и беспрестанный гогот слушателей, представлялось маловероятным, на них откликнулся старый масхарабоз: выбрался из кольца окружавших его мужчин, сделал несколько шагов и остановился перед ними в таком изумлении, как будто увидел нечто противоестественное:
— Господи боже ты мой! А кто это там на ковре сидит, кто усами шевелит? Ах-ах-ах, какие люди важные, какие люди бумажные! Ну, давайте я вас тоже чем-нибудь угощу...
Масхарабоз на мгновение замер, громко икнул, вытаращил глаза; и вдруг, явственно давясь, с утробным звуком извлек изо рта яйцо, взял двумя пальцами и протянул, показывая.
Шеравкан с удивлением отметил, что оно оказалось совершенно не обслюнявленным.
— Пожалуйста! Ко-ко-ко, ко-ко-ко, вот яичко снес, угощаться вам принес!..
Однако из рук так и не выпустил, а сунул куда-то под полу и больше об угощении речи не заводил.
Почему-то Кармату все это не понравилось: прежде он расслабленно валялся у ног хозяина, а тут вдруг сел и глухо зарычал, как будто пытаясь предотвратить какие-то неприятные продолжения.
— Тихо, тихо! — пробормотал Джафар, трепля его по вздыбившейся на загривке шерсти.
Пес нехотя лег.
Между тем и молодой масхарабоз уже оказался рядом.
— Гости почетные, у каких богатства бессчетные! — завопил он, для начала кувыркнувшись. — Знатные гости: не сеем, не пашем ни нашим, ни вашим! Посмотрите на меня — ни сохи, ни кетменя! Пальцем о палец не ударяем, только в носу иногда ковыряем!
— Неужели и впрямь не пашут, не сеют?! — притворно ужаснулся старый.
— А то! У нас простая повадка: спим долго, едим сладко! А как работать — ой, мамочка-мама, нам нельзя ничего тяжелей калама! Мы не ровня прочим — сидим лясы точим!
Старик с горестным недоумением покачал головой.
— А что же наш эмир, которому подвластен мир? — спросил он. — Как же он такое позволяет, зачем лодырям потакает? Ткач ткет, кожемяка кожи мнет — а что же делает поэт, неужто с ним, болтуном-бездельником, у эмира сладу нет?!
— Э, зачем такое болтать?! — возмутился молодой. — Сначала думай, потом говори, глупыми словами попусту не сори! Наш эмир — герой и храбрец, самый настоящий молодец! Отца-предателя запер в тюрьму — и поделом ему! Да и визиря, подлого Балами, так приласкал, что теперь шкуру — только на ремни! Карматам-изменникам головы порубил, на свои ворота прибил: любуйся, Бухара, с утра и до утра! А сам времени не стал терять, начал страной управлять! Вот спасибо ему, благодетелю, за народ и за веру радетелю! Ведь урожай в Мавераннахре или недород — наш эмир все равно стоит за народ! Если еще шевелятся руки-ноги, должен исправно платить налоги, а кто на свой собственный хлеб падок, тот враг, от него страна придет в упадок! Чтоб расцвел родимый край, последнюю краюху мытарю отдай!..
— У тебя, смотрю, язык без костей, все сказал, только не про гостей, — укорил старик.
— А что про них толковать? Про них толковать — только время терять. Ну, хочешь, все-таки скажу... а еще лучше покажу!.. — с этими словами молодой, неожиданно зло и опасно оскалившись, выхватил из-за пояса длинный нож — и, не говоря худого слова, повалил старика наземь, сел на грудь, замахнулся...
— А-а-а!
Старик крикнул таким отчаянным и страшным голосом, что Шеравкану почудилось, будто молодой и на самом деле лишил его глаза!
— А-а-а! — снова возопил старик.
— Вот теперь давай, иди! — довольным голосом сказал масхарабоз. Он уже вскочил на ноги и теперь вытирал кончик лезвия о полу. — Иди, иди! Да на дорогу хорошенько гляди!.. Да попусту не пыли: вместо того молодого эмира на каждом шагу хвали! Шагай весело, пританцовывай, голову из петли не особенно высовывай! И милостыню не проси, а лишь молитвы возноси!..
Зрители, прежде встречавшие каждую реплику комедиантов веселым смехом, притихли.
Шеравкан боялся посмотреть на Джафара.
Но тот все так же сидел, наклонив голову и прислушиваясь к ходу представления.
Повисла тишина.
Староста, стоявший вместе с мужчинами, скривился и молча воздел руки к небу — должно быть, хотел уже проклясть этих чертовых масхарабозов.
— Да-а-а, — сказал Рудаки. — Веселое у вас представление...
И вдруг на самом деле засмеялся.
Смешок его звучал принужденно, конечно. Но Шеравкан-то ждал, что Джафар — оскорбленный, униженный, разозленный — учинит сейчас что-нибудь такое, что испортит все дело: вскочит, например, и со свойственной ему гневливостью, с бессильным ревом, спотыкаясь и размахивая своей суковатой палкой, кинется на толпу — точь-в-точь ослепленный яростью бык.
А он засмеялся.
— А вот какие гости! — закричал старик, а молодой начал неугомонно прыгать, успевая в прыжке обхватить себя за колени. — Вот какие золотые гости! Вот какие славные люди, несите им каждому баранью голову на отдельном блюде! Вот какой пришел к нам царь-поэт — прежде такого не видывал свет!
Смех смехом, но в голосе масхарабоза явно звучало облегчение: должно быть, тоже понимал, что шутками своими чуть не испортил праздник.
— Го-го-го! — молодой кувыркнулся, встал на голову, пробежался на руках и снова сиганул. — Вот мы сейчас еще проверим, что он за поэт!
Тут же выяснилось, как он хочет это сделать: затеялась мушаира: молодой выкрикнул начало одной газели, старик ответил строкой из другой, начинавшейся на ту же букву.
— Ну?!
— О господи! — с преувеличенной мукой в голосе застонал Рудаки. — Ну не хотят же они, чтобы я...
— Учитель! Позвольте мне!
— О! Верно, верно! — Джафар со смехом покачал головой. — Я с вами соревноваться не буду. Сначала с моим учеником силами померьтесь. Давай, Санавбар!
А тот, вскочив, уже читал ответные строки, да как: звонко, напевно, с выражением:
Если ты — иволга в платье своем простом,
Пусть мое сердце станет тебе гнездом!
Масхарабозов хватило ненадолго, выпросили они несчастье на свою голову: Санавбар отвечал не одной, а сразу тремя или даже четырьмя строками из разных стихотворений разных поэтов, а то еще и по-арабски вспоминал, чем окончательно ставил комедиантов в тупик. Скоро они признали свое поражение и подошли — уже как простые люди, а не актеры — попросить благословения у Царя поэтов.
— Вы уж нас простите, — толковал старик. — Дело наше такое смешливое, сами понимаете... мы не в обиду... благословите, учитель!.. почему не хотите?.. зачем отказываете? Нет, учитель, уж вы благословите, очень просим!..
После недолгого препирательства Джафар все же согласился. Масхарабозы встали на колени, склонились. Поэт прочел фатиху, коснулся каждого.
— Ну, все, — сказал он. — Прощайте. Шеравкан, дай им что-нибудь.
— Что дать? — не понял Шеравкан.
— Ну что? Монету дай.
— Динар?
— А у тебя дирхемы есть?
Вообще-то у Шеравкана был дирхем — полновесный дирхем исмаили, который утром вернул ему хозяин постоялого двора. Между прочим, каравансарайщик даже те фельсы, что отсыпал вчера в качестве сдачи, обратно не потребовал. Шеравкан это только сейчас сообразил: вот тебе и переночевали: мало того, что задаром, так еще и полдирхема заработали.
Актеры заинтересованно ожидали конца разбирательства.
Но Шеравкан не успел, его опередил Санавбар:
— Учитель, у меня есть дирхем.
— И что?
— Я могу дать им. А вы мне потом вернете... когда динар разменяете. Хотите?
— Мы вообще-то и на динар согласны, — заметил в сторону старик-масхарабоз.
Слепой сжал губы.
— Динар — это же не репка! Это же очень много, — принялся пояснять Санавбар. — И потом, учитель, они вон как про вас показывали. Разве это уважительно? Они показывают, а все смеются.
И посмотрел на Шеравкана, ища поддержки.
— Неправда, — возразил старик-масхарабоз. — Мы со всем уважением!
— Ничего себе — с уважением! — воскликнул Санавбар. — Вы бы еще показали, как учителя палками бьют! Или как он в баню ходит. Или еще чего похуже. Очень смешно! Ха-ха-ха! Динар! Это что же? Покривлялись пять минут — и сразу вам динар подавай? Да люди, бывает, за динар чего только ни сделают. Иные всю жизнь за динар работают — да так без динара и помирают. А вам — как ветром принесло. Нет, учитель, так дело не пойдет!
И замолк, переводя возмущенный взгляд с Шеравкана на старого масхарабоза, а затем на слепого.
Джафар так вздохнул, будто содержание его речи было ему заранее
— Понятно, понятно... Ну хорошо. Шеравкан, ты слышишь меня? Сделай, пожалуйста, что я сказал.
Свадьба шла своим порядком. Сначала жениха брили; во время исполнения этого торжественного обряда мать танцевала у крыльца дома с двумя его товарищами, а дети весело горланили:
Что ж такое, папенька?! — бритва не берет!..
Пропади все пропадом, бритва не берет!..
Охромел цирюльник, бритва не берет!
Брось монету, мамочка, бритва не берет!
Потом долго наряжали и в это время пели:
Конь ретивый расплясался!.. Яллало! яллало!..
Князь охотиться собрался!.. Яллало! яллало!..
Губы у него — кораллы!.. Яллало! яллало!..
Я влюбилась, я пропала!.. Яллало! яллало!..
В конце концов жених — нескладный детина со смущенной улыбкой, блуждавшей по его широкому лицу, еще не тронутому бритвой, разодетый и ухоженный, в новехонькой чалме, подпоясанный алым платком, — вышел во двор, поклонился на разные стороны, прижимая ладони к груди и бормоча приветствия и благодарности, и неловко поднялся на возвышение, сооруженное из пары накрытых тряпьем сундуков.
Тогда из хохочущей, визжащей, хлопающей в ладоши толпы гостей выступил начальник свадебного каравана — двух повозок, стоявших в отдалении; на них жениху с дружками предстояло ехать за невестой.
Это был седобородый, широкоплечий человек в темном халате. Он сурово свел брови, оглядел затаивших дыхание гостей, уперся взглядом в жениха и недобро спросил:
— Где голова?
— Голова? — зачем-то повторил жених. Пожал плечами в еще не обмявшемся чапане и неопределенно махнул рукой: — Вот...
Все засмеялись.
Тут же масхарабозы добавили веселья — молодой прошелся вокруг возвышения колесом, а когда остановился, с него почему-то почти упали штаны, и он, подхватив их руками, убежал, вереща и припрыгивая. Старик же замахал руками, встал на цыпочки и передразнил писклявым голосом:
— Где голова, где?
И сам же немедленно ответил:
— Как где?! Вот же она, вот!
Но похлопал себя вовсе не по голове, а по заду.
Когда хохот стих, начальник каравана недоуменно оглянулся, так при этом разводя руками, будто призывал всех присутствующих в свидетели: в его обязанности входит проверка, все ли у жениха в порядке; и вот он спрашивает, а жених-то, оказывается, болван: на простой вопрос не может ответить. Как же он, такой нелепый, поведет свой свадебный караван? Как, дурачина, с невестой справится?
— Где голова?! — грозным криком повторил начальник.
— Громче, громче отвечай, сынок, — послышался взволнованный голос матери.
— Вот голова! — крикнул жених и в доказательство наличия головы стукнул себя кулаком по макушке: — Вот она!
— Где рука?
— Вот рука!
— Где нога?
— Вот нога!
— Где плечо?
— Вот плечо!
— Где живот?
— Вот живот!
Начальник каравана спрашивал и спрашивал, входя в самые мелкие подробности жениховского владения: и где у него пупок, и где губы, и где уши. И то, и се, и пятое, и десятое, — и все, что он называл, требовалось непременно предъявить.
— Где ногти?
— Вот ногти! — растопырил пальцы жених.
— Ну хорошо! — сказал начальник каравана и сощурился, как будто собираясь все-таки на чем-то его подловить. — А где мочалка?
Но жених уже осмелел, раздухарился, и ничто его не могло смутить:
— Вот мочалка! — гаркнул он, хлопнув себя по причинному месту*.
Зрители снова хохотали, визжали, хлопали в ладоши...
Но вот наконец начальник каравана закончил свою проверку, теперь жениху можно было ехать за невестой.
Тогда с него сняли белую чалму, конец которой свисал аж до пояса, и надели другую — из длинного красного платка, перевитого с лоскутом белой кисеи, и навтыкали в нее цветов и ярко-зеленых веточек арчи; и обули в красные сапоги из сыромятной кожи горного козла; и поверх новехонького синего накинули другой тонкий халат — ярко-красный, огневой; а в руки дали цветастый платок, которым он, красавец из красавцев, должен был смущенно прикрывать лицо.
Понятное дело, что во все время этой длительной и многосложной подготовки ее участники то и дело осыпали друг друга подарками: цирюльник, обходя гостей, многословно жаловался на бритву, и в его кулях кидали медяки и сласти, чтобы она, проклятая, стала наконец острее; начальник каравана сплел камчу из белого платка и расхаживал, грозно ею размахивая, требовал от присутствующих немедленно одарить жениха; мать то ходила с решетом, в которое полагалось положить что-нибудь для будущего хозяйства, то, напротив, рассыпала перед гостями деньги и фрукты, в чем с восторгом способствовали ей дети...
В конце концов все было исполнено как положено, и караван начал строиться. Возглавила его старшая сестра жениха, под которой степенно ступала пегая кобыла. Следом начальник каравана вел в поводу белого жеребца, на котором восседал сам жених. За жеребцом приплясывали три бойких голосистых парня из жениховских дружков с бубнами и чангами да еще двое несли горящие факела. Замыкали процессию запряженные волами повозки. Те родственники и гости, кому не хватило на них места, шагали позади веселой гурьбой...
— Сильно гуляют, — заметил Санавбар, когда шумное веселье отдалилось.
Шеравкан его слов не услышал.
Он смотрел вслед удалявшемуся вдоль по улице шествию, и его глаза были затуманены, а свет радужно искрился на каплях непрошеной влаги. Непонятно, чего больше было в его остром, сладком переживании: то ли несчастья и горечи (как несправедливо! как жаль! как щемит сердце! ведь он мог бы сам ехать на белом коне в новой одежде! это ему вслед кидали бы на счастье пшеницу и просо! это его друзья танцевали бы с бубнами в руках, распевая веселые и озорные песни! и это его мать стояла бы сейчас, прижав руки к груди и со слезами на глазах провожая свадебный караван своего сына!), то ли предчувствия чего-то еще неведомого, одновременно манящего и грозного, что начнется, когда он (да, ведь именно он мог быть на месте этого рослого сутуловатого парня!) через считанные часы войдет в комнату, где ждет суженая... Как это будет? Он скажет ей: “Сабзина! Любимая моя! Наконец-то!” Что дальше? Она его поцелует? Нежно прильнет? Или, наоборот, испугается, забьется в угол?..
Он на мгновение задохнулся и переспросил, отводя затуманенный взгляд:
— Что?
— Говорю, гуляют хорошо, — повторил Санавбар.
Шеравкан кивнул.
— Хорошо-то хорошо, — скрипуче сказал Джафар. — Но...
— Что, учитель?
— Вы бы, Санавбар, подошли к старосте... м-м-м... или к кому там?
— Зачем?
— Пусть кувшин вина принесут.
— Ах, вина, — повторил Санавбар. — Вы хотите вина, учитель?
— В чем дело? — насторожился слепой, наклоняя голову. — Ну да, я хочу выпить вина. Нельзя?
Санавбар покивал с такой печалью, как если бы Царь поэтов своей последней фразой неопровержимо подтвердил его самые черные подозрения. Шеравкан подумал, что сейчас он заведет разговор насчет того, что можно пить мусульманину, а чего нельзя, и заранее заскучал.
Но Санавбар, покивав, неожиданно просветлел, как если бы у него появилась совершенно иная идея.
— Да, конечно, учитель, конечно... почему бы нам не выпить? Думаю, староста не настолько крепок в своей вере, чтобы устоять перед звоном серебра.
— Серебра? — озадаченно повторил Джафар. — Ты думаешь, что...
— Или золота, — уточнил Санавбар. — Ну да, учитель. На мой взгляд, староста производит впечатление весьма правоверного мусульманина. Похоже, он не пропускает ни одного намаза. Вряд ли его порадует роль поощрителя запретных удовольствий. В данном случае — потатчика пьяниц. Однако небольшая мзда поможет ему иначе взглянуть на дело.
— Ну хорошо... Шеравкан, дай денег.
— Опять денег! — сказал Шеравкан.
С чего это, вообще, Санавбар взял насчет старосты? Староста как староста. Не хуже других. И что за странная мысль насчет покупки кувшина вина? Готовы от радости под ноги стелиться, а вином не могут даром угостить?
— Ты слышишь? — поторопил Санавбар.
— Надо просто так сходить, без денег, — хмуро посоветовал Шеравкан. — Кувшин вина они и бесплатно дадут.
— Вы слышите? — саркастически вопросил Санавбар. — Приятно узнать мнение опытного человека. Вы его слушайте, учитель, слушайте. Он вас научит.
— Что ты упрямишься, Шеравкан? — досадливо бросил Джафар. — Дай денег.
Шеравкан вздохнул.
— Сколько?
Джафар пожал плечами.
— Ну сколько стоит в этом захолустье кувшин вина? Дирхем дай.
— Лучше динар, — озабоченно поправил Санавбар. — Что десять раз туда-сюда бегать.
— Верно, дай динар, — согласился слепец.
— Динар?! — изумился Шеравкан. — Учитель, вы что! Что ж мы то и дело динарами бросаемся?! Актерам дали, теперь за вино должны давать! Это где такое видано? За динар весь этот несчастный кишлак можно вином запрудить.
— Тебе что учитель сказал! — Санавбар повысил голос. — Твое какое дело? Сказали “дай”, значит дай!
— Не ори!
— Учитель, вы слышите?!
— Тихо, тихо! Шеравкан, ты чего? Дай, пожалуйста, деньги Санавбару.
— Эх! — сказал Шеравкан в бессильном негодовании и, не найдя больше слов, нехотя начал отвязывать кошелек. — Навязался на нашу голову!
— Что ты там ворчишь?
— Ничего.
— Нет, ты скажи. Кто навязался?
— Отстаньте, уважаемый, — буркнул Шеравкан.
— Вы прекратите препираться или мне обоих палкой отходить? — рассердился Джафар. — Ждете, пока я от жажды умру?!
— Я-то ничего, учитель, — с готовностью пояснил Санавбар. — Я-то молчу. Это ваш милый поводырь все бухтит чего-то. Честное слово, молодой парень, а хуже деда. Да жадный какой: как до денег доходит, так прямо спасу нет.
И, ловко выхватив из пальцев Шеравкана тяжеленькую золотую чешуйку, он удалился, сокрушенно качая головой и что-то еще на ходу договаривая.
* * *
Вино принесли скоро: не успел Джафар в шестой раз нервно поинтересоваться, куда запропастился этот чертов жулик Санавбар, как сосредоточенный юноша поставил на дастархан два пузатых кумгана.
— Пожалуйста, господин Рудаки, — сказал он. — Староста прислал. Вам налить?
— Что? Где? Что прислал? Вино прислал? — забеспокоился Джафар.
У Шеравкана сжалось сердце: так жалко слепец тянул сейчас шею, так смешно задирал голову, как будто надеясь хоть что-нибудь увидеть из-под повязки.
Он быстро наполнил ему пиалу.
— Пожалуйста, учитель... держите.
Джафар осторожно отпил... почмокал... снова припал.
— М-м-м. Райская влага!
— Сейчас и угощения поспеют, — сообщил парнишка и добавил так, будто приводил исчерпывающий сомнения довод: — Суруш-ака с утра хлопочет.
Дело, похоже, и впрямь шло к тому: со стороны взгорка, где белый яблоневый цвет менялся розовым сливовым, давно уж тянуло дымом и будоражащими запахами.
Не успел парнишка удалиться, как будто в подтверждение его слов пришли два мальчика: давешний, что поил чаем, доставил стопку горячих лепешек, а его такой же серьезный товарищ — вместительную плошку с жареным мясом. Затем последовала зелень (лежала на чистых лопушиных листьях), кислое молоко, вареный горох с луком и маслом, а также здоровущее блюдо ячменной каши, заправленной шкварками, — все в бедняцкой глиняной посуде, но такое свежее и пахучее, что у Шеравкана стало мутиться в глазах.
Но едва он успел проглотить кусок, как вернулся Санавбар — и не один, а в сопровождении старосты и еще нескольких немолодых и столь же смущенных людей.
— Прошу вас, прошу! — повторял Санавбар, рассаживая визитеров. — Учитель будет рад. Не стесняйтесь!
Это ведь мы у вас в гостях, а не вы у нас. Рассаживайтесь, угощайтесь. Чувствуйте себя как дома! Это, учитель, уважаемые люди. Хотят вам еще раз почтение засвидетельствовать.
— Хорошо, хорошо.
— Простите, если что не так, господин Рудаки, — шепеляво повторял староста, беспрестанно кланяясь. — Вы привыкли, наверное, к богатым приемам... а мы люди простые... деревенщина. У нас все по-старинке... уж вы не гневайтесь.
— Господь с вами! — отвечал Джафар. Он протянул ладони, нашаривая, и староста тут же с новым поклоном взял их в свои. — Что вы говорите! Все замечательно. Невесту привезли?
— Слава богу, слава богу!.. все своим чередом, — говорил староста. — Такой праздник у нас сегодня, видите. Большой праздник!
— Кстати, Санавбар. Налей-ка вина.
— Как не поднять чашу за счастье молодых! — шумел Санавбар, разливая по пиалам.
Шеравкан только сейчас обратил внимание, что он обут в новые сапоги; ну, может, не совсем новые, но все равно едва ношенные. А уходил в дырявых. Откуда взялись?
— Прошу вас! Свадьба — большой праздник. Самый главный в жизни. Кто-нибудь, конечно, скажет, что самый главный — это рождение. На том основании, дескать, что пока человек не родился, у него и свадьбы быть не может. Верно?
— Да, да, конечно, конечно, — несмело соглашались пришедшие.
— Но ведь перед рождением все равно должна быть свадьба? — напирал Санавбар. — А иначе откуда дети возьмутся? Разве не так, уважаемые?
— Конечно, конечно...
— Вот и получается, что свадьба главнее.
— Урок греческой философии, — одобрительно заметил Джафар, протягивая Санавбару пустую пиалу. — Что было раньше — яйцо или курица? А скажите, уважаемые, невеста из вашего кишлака?
— Нет, из соседнего. Вон ту горку обойти — там кишлак Сангияр. Оттуда она.
— Но из хорошей семьи? — озабоченно поинтересовался поэт.
— Из хорошей, — кивнул староста.
— Отлично, — встрял Санавбар. — Семья — корень жизни! Если корень крепкий, то и невеста — лучше не бывает. Давайте выпьем за здоровье ее уважаемого отца!
— Корень-то крепкий, — согласился староста, принимая полную пиалу.
— Да вот с самим отцом несчастье случилось.
Он горестно покачал головой. Пришедшие с ним покивали, а седобородый старец в синей чалме сказал со вздохом:
— Бедный, бедный Бахрам!..
— А что стряслось?
Староста свел брови, по-видимому подбирая слова. Потом расстроенно сказал:
— Видите ли, учитель, сад у него был хороший.
— Сад?
— Ну да, сад.
— И что же? — поторопил Санавбар. — Что за причина для несчастья — хороший сад! При хорошем саде жить нужно да радоваться.
— Так-то оно так, — согласился староста. — Да вот только понравился этот сад одному богатому мулле.
— Бухарскому?
— Верно, бухарскому. Захотел в наших краях летний дом построить.
— Вот-вот, летний дом, — подтвердил кто-то. — А что ж? — у нас прохладно.
— Предложил продать. Бахрам отказался.
— Бахраму зачем продавать сад? — пояснил седобородый в синей чалме.
— Он с этого сада жил. Ему детей поднимать.
— Вот именно.
— Кто последнее продает?
— Мулла этот и говорит: ага! Не хочешь, значит? И купил выше кусок земли. У Варшаба-ложечника. Плохая земля. Варшаб-ложечник всю жизнь на этих камнях бился, лоскутками сеял.
— С хлеба на воду перебивался.
— Понятно: на такой-то земле.
— А мулла-бухарец ему хорошую цену дал. На, говорит.
— А зачем ему выше? — спросил Санавбар. — Какой смысл? Вы же говорите, он сад хотел купить?
Переглянувшись с односельчанами, староста снова горестно покивал. Потом все же пояснил:
— Через землю Варшаба-ложечника ручей шел.
Санавбар пожал плечами.
— Бухарец землю купил — и запруду построил. Понимаете, уважаемый Вода в сторону пошла.
— Ах подлец! — сказал Джафар. — Мимо сада?
— Ну да, мимо сада. Два года Бахрам с ним ссорился. К эмиру жаловаться ездил. А когда сад засох, сам пришел к мулле: ладно, говорит, уважаемый, добили вы меня. Согласен, покупайте. А тот смеется. Какой, говорит, сад? Где сад? Это? Не смеши меня, такой сушняк только на дрова годится. Иди, говорит, другому кому предложи. Раньше, говорит, думать надо было.
— Вот так.
— Такой мулла оказался.
— Бахрам не стерпел... но дело темное. Потом говорили: с ножом кинулся.
— Может быть, может быть, — вздохнул старец в синей чалме. — Горячий человек был. А может, и сами просто так избили.
— В общем, привезли его оттуда. Дня три полежал и умер.
Все молчали.
— Боже мой, боже мой! — негромко протянул Санавбар.
Он сжал виски пальцами и обвел присутствующих блуждающим взглядом.
— Это что же делается-то, Господи!
Все молчали.
— Поистине, благо увяло, а зло расцвело!.. рассудок сбился с дороги!
— Золотые слова вы говорите, уважаемый, — заметил староста. — Лучше не скажешь. Позвольте, я налью вам вина.
— Истина, потерпев поражение, обратилась в бегство, — продолжил Санавбар, невидяще глядя на розовую струю, наполнявшую чашу. — А ее преследует по пятам торжествующая ложь. Смеется порок, и плачет добродетель. Справедливость обессилела, и насилие берет верх. Благородство погребено во прахе, а низость воскресла. Попрано великодушие, ликует скупость. Слабеют узы любви и дружбы, крепче становятся силки ненависти и злобы, унижают праведников и возвеличивают злодеев. Пробуждается коварство, и заснула честность; обильно плодоносит ложь, и засыхает правда; униженно опустив голову, влачится справедливость, и горделиво шествует тиранство!..
Шеравкан сглотнул слюну и мельком взглянул на Джафара: по его лицу почему-то блуждала улыбка.
— Мудрецы будто нарочно совершают деяния, далекие от мудрости! — воскликнул Санавбар, жестом отчаяния сцепляя пальцы на груди. — Обиженный кается в грехах, проявляя покорность и смирение, а обидчик буйствует, не зная преграды своим порокам. Отовсюду грозит широко раскрытый зев алчности, что поглощает и близкое, и далекое. Люди забыли время, когда довольствовались своей долей. Удачливый злодей превознесен выше неба, а добрые люди из страха перед ним желали бы укрыться в земные недра. Благородство швыряют с вершины горы на обочину дороги, и низость попирает его, опьяненная собственной силой!..
— Да, да, уважаемый, — прошепелявил староста, едва сдерживая слезы. — Вот я вам потом расскажу, какой случай в нашем собственном кишлаке был.
— Удалилась власть от мужей достойных, и ее подхватили разбойники и лиходеи. И мирская жизнь ликует, словно наглая блудница, говоря: “Ушли прочь добродетели, и встали на их место пороки!”
Санавбар замолк и обвел присутствующих таким взглядом, как будто только что проснулся и не может понять, не является ли то, что он видит, продолжением его прежних видений.
— Точно, точно! А дальше: и я погрузился в раздумья о дивных делах этого мира, — негромко сказал Джафар.
— Что? — переспросил Шеравкан, наклоняясь. — Что вы говорите?
— И не мог я понять, почему человек — самое благородное и совершенное из земных созданий — всю жизнь свою влачит в печали и в заботах, — пробормотал слепец. — Понимал я, что всякий разумный муж желал бы любыми средствами достигнуть спасения, но видел, что люди бездействуют, и не было конца моему удивлению...
После чего распрямился, усмехаясь, и воскликнул, протягивая в пространство пиалу:
— Молодец, Санавбар. Хорошие слова! Отличная память! За это надо выпить.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.