ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Хан Хаджиев быстро сделался настоящим членом Корниловской семьи. К нему привязался Юрик, позднее дитя, предмет болезненной любви стареющих родителей. Взрослая дочь, Наталья, прошлой осенью вышла замуж. Вся неизрасходованная любовь в семье сосредоточилась на Юрике. Мать и отец не чаяли в нем души… Всякий раз, как только появлялась статная фигура молодого офицера в ярком халате и громадной лохматой папахе, мальчишка издавал вопль восторга и устремлялся в прихожую. С этой минуты он завладевал гостем безраздельно и на весь вечер. Стаскивал с него папаху, тащил в гостиную, вскарабкивался на колени. Хаджиев, придерживая повисшего на шее Юрика, неловко отстегивал шашку и прятал кобуру с наганом.
Лавр Георгиевич нашел в воинственных текинцах как раз те качества, которые ценил: верность долгу, преданность. Отныне он был спокоен и уверен. Этим молодым, затянутым в рюмочку джигитам можно было, как говорили в Азии, доверить свою спину – не ударят, не вонзят ножа.
Встреча с помещиками, на которую в дождливый день попал Хаджиев, жалобы хозяев и грозные обещания «уллы-бояра» – все это было лишь частью забот командующего.
Тылы 8-й армии раскинулись на громадной территории в несколько губерний. По законам военного времени местная администрация всех тыловых районов подчинялась армейскому командованию.
Западные губернии России были знакомы Корнилову по годам прежней службы. В свое время в Варшавском военном округе он проходил и стажировку, и отбывал командный ценз.
Вступив в командование 8-й армией, Лавр Георгиевич получил на руки не только тяжеловесное армейское хозяйство, на него также свалилась такая застарелая болезнь империи Российской, как национальный вопрос.
В древнем Киеве всегда считали заклятыми врагами Украины ляха, жида и москаля. На этой почве пышным цветом распускался непримиримый местный национализм. Самостийники исполь-зовали любой случай, чтобы посчитаться с застарелыми национальными обидами… Оголтелый национализм – болезнь, как правило, малых народов. Народы большие, великие имеют природную склонность к патриотизму. Национализм не имеет ничего общего с патриотизмом. Если национализм зиждется на ненависти к окружающим, то патриотизм стремится к открытости в отношениях с соседями, к дружбе и тесному сотрудничеству.
К живучести украинского национализма сильно приложила руку местная интеллигенция. Нашлись ученые – великие специалисты по искажению истории. Они провозглашали (и доказывали!), что по обе стороны Днепра издревле обитал «особенный народ», коренным образом отличавшийся от великорусского. Этот народ имел сугубо свой самостоятельный язык, нисколько не похожий на тот, что на севере, в Московии. Само собою выходило, что Володимер Святой, крестивший свой народ, был крестителем Украины, а не Руси, он дал православие не русским, а лишь украинцам.
Москва, самодержавная и властная, покорила Украину. Таким образом, русские никакие не братья украинцам, а завоеватели, оккупанты, колонизаторы.
В 1708 году гетман Мазепа долго уговаривал стародубского полковника Скоропадского перекинуться вместе с ним к шведскому королю. Однако полковник остался верен русскому царю. После Полтавы преданность Скоропадского была щедро вознаграждена. Царь Петр ценил верных людей.
Злополучные разделы Польши прибавили к украинскому национализму еще и польский. А вместе с польским – как тамошнюю застарелую заразу – Россия обрела дополнительно и еврейский. Недаром генерал Скобелев постоянно упрекал императора Александра I за участие в разделе Польши. Нашел чем соблазниться! Русский генерал, разбиравшийся как редко кто в проблемах национального сожительства, называл поляков «сучьей породой». Пускай бы они попали под пяту пруссаков, – Россия не узнала бы восстания 1830 года и кровавейшего мятежа 1863 года!
Великая война мигом всколыхнула и обострила давнишние национальные обиды.
Два года назад Верховный главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич, едва появившись в Ставке, отдал два распоряжения. Первое: о наступлении армии Самсонова. Второе: он обнародовал «Манифест», обещавший полякам самую широкую автономию. Пошли слухи даже о польской конституции… Немедленно вознегодовали украинские самостийники: а мы? Однако Москва считала украинцев братьями и ничем их не выделяла, не отличала. Поляки, как надоевшие сварливые квартиранты, нуждались в правах. Украинцы же самибыли хозяевами. А у хозяев, в отличие от капризных квартирантов, имеются лишь обязанности.
Между тем русская армия воевала крайне неудачно. Обещанной конституции поляки так и не дождались: после ряда поражений русские откатились далеко на Восток. Вместо московской конституции поляки получили штык из Берлина… И все же украинцы в открытую завидовали полякам. Пускай немецкий штык, но только не русский! Им казалось, что крупповская сталь изготавливается из пух-пера…
С фронта России по-прежнему угрожали немцы и австрийцы. Однако страшнее и этой угрозы были удары с тыла.
Лавр Георгиевич уехал из Петрограда с убеждением, что настоящей причиной краха династии Романовых является не сила напора, а слабость сопротивления, бессилие защиты.
Между тем за разложением русской армии заинтересованно следили и в Киеве, и в Варшаве.
Методично и умело разливала свой зловонный яд католическая церковь. Необозримый тыл русских армий неумолимо разлагался по признакам: национальному, религиозному и – чуть позднее – классовому.
В германском плену генерал Мартынов просветил Корнилова насчет теории немецкого ученого Гакстгаузена. Этот немец еще в прошлом веке постоянно облизывался на Украину. Он называл земли по берегам Днепра «лакомым куском». Его теория легла в основу политики, позднее названной «Дранг нах Остен». Украина рассматривалась как законная добыча победителя в войне… На поражении России основывались надежды как польских, так и украинских националистов. Те и другие, лукаво щурясь, лишь выбирали, кому повыгодней отдаться. В Киеве вдруг объявился бывший офицер Кавалергардского полка Павло Скоропадский. В Варшаве начал бурно действовать Юзеф Пилсудский, соратник ленинского брата Александра, участник покушения на Александра И. Отбыв ссылку в Сибири, он вернулся в отчие края лютым ненавистником всего русского, православного. «Сучья порода» Пилсудского проявилась в коварстве польских планов. В самом начале войны поляки всячески льнули к Германии и Австро-Венгрии, а как только Россия потерпит поражение, поляки намеревались немедленно перекинуться к западным союзникам, Франции и Великобритании.
Примечательно, что еврейская проблема при этом только тлела и совершенно не давала дыма. Евреи были смелы лишь с русскими. Местных националистов они остерегались. Как поляки, так и украинцы были на расправу и скоры, и жестоки. Командуя Оренбургским пехотным полком, стоявшим в Вильно, Корнилов навсегда запомнил презрительное замечание лабазника-украинца, смотревшего, как волокут в полицию молоденького еврея с разбитым в кровь лицом: «Это ж такая нация. Чим билыпе кота гладишь, тим вин више хвист пидийма!»Весной 1917 года после царского отречения украинский национализм свирепо поднял голову. Россия, бесконечно митингуя, вдруг узнала, что русская земля кончается возле Харькова, дальше начинается зарубежье, заграница, чужая территория. Скоропадский, съездив в Германию, заручился поддержкой немцев – ему была обещана военная помощь против ненавистных москалей.
Неистовый противник Скоропадского, недавнего столичного гвардейца, мужиковатый Петлюра пошел совсем иным путем: он громогласно пообещал евреям автономию в составе своего «незалежного» государства, разрешив создать Еврейский национальный совет и Еврейский генеральный секретариат с многочисленными департаментами. Киевские сионисты, обрадованные такой милостью, послали в Петроград своим единоверцам восторженную телеграмму: «Вавилонское пленение кончилось!» Славя пана Петлюру, они совсем не обращали внимания на такие «мелочи», как традиционные еврейские погромы, причем нынешние зверства уличной толпы превосходили ярость погромов во времена Хмельницкого, Гонты и Железняка.
«Союз за освобождение Украины» возник еще в 1914 году, накануне войны. Возник тайно, стал действовать скрытно. Однако о нем уже прекрасно знали и в Германии, и в Австрии. Оттуда, от «друзей украинского народа», потекла постоянная щедрая помощь. (В германской разведке возникла особая украинская секция.) Самостийники не уставали вдалбливать в медлительные мозги Одарок и Василей, что они никакие не русские. Эти сказки были продуманно рассчитаны на глубокое невежество народа. Быстро привилась идейка о былом вольном казачестве. В прошлом году, когда весь русско-германский фронт оцепенел в позиционном выжидании, самостийники создали «Первый сечевой полк имени Шевченко»: 8 сотен по 200 человек. Их обрядили в синие просторные жупаны.
Снова приходилось задумываться об искусной вражеской руке. Лавр Георгиевич вспоминал дни в германском плену. В лагерях военнопленных велась бешеная пропаганда ненависти к самодержавию. Откуда-то регулярно доставлялись газеты, листовки, рукописные журнальчики. Настоящими врагами Украины объявлялись не немцы, не австрийцы и даже не поляки, а русские. Внезапно для украинских солдат и офицеров создали особый лагерь, отделили от остальных. Затем их стали освобождать и отправлять по домам. Дома их уже ждали активисты «Союза за освобождение Украины». Поговаривали, что в последнее время Союз сумел установить связь напрямую со Стокгольмом.
Удивительно при этом, что отчуждение Украины происходило при молчаливом одобрении революционного Петрограда. Временное правительство не уставало провозглашать, что самого лютого врага древней России оно видит в проклятом самодержавии.
Подала свой затаенный голос и Литва. Словно в героические времена Гедимина и Ягайлы, литовцы потребовали национальной самостоятельности. Следом за ними заворчало Закавказье. Даже в родных краях Корнилова, в казахских степях, заполыхало кровавое восстание Амангельды Иманова. Казахская беднота – джата-ки, всю зиму коченевшие в драных юртах, вдруг принялись избивать русских поселенцев, ютившихся в землянках.
В России начался разлад, какой бывает, когда вдруг в большой семье скоропостижно умирает строгий, требовательный хозяин. Окраины державы, обрадовавшись отсутствию всякого надзора, принялись резвиться и проказничать. Дробление империи на самостоятельные государства и республики стало модой. Державу драли на клочки. Доходило до нелепостей. О полном суверенитете объявили Кронштадт и Шлиссербургский уезд. А в центре Москвы, на Хитровке, сметливый извозчик Терентий Козолуп провозгласил вдруг республику Самотеку, а самого себя ее президентом.
Зараза самостийности выступала на горячечном теле России болезненной сыпью. Распадающийся труп империи принялся смердить.
Над останками державы хищно закружилось воронье. Французы и поляки затеяли озлобленный спор: кому из них будет принадлежать Москва? Поляки ею завладели триста лет назад, в Смутное время. Французы как бы опоздали – они взяли Москву лишь в 1812 году, при Наполеоне… На древний Смоленск заявили претензии кроме тех же поляков и французов еще Германия с Литвой… На Архангельск разинули рот англичане… Шведы объявили, что Санкт-Петербург построен на исконно шведской земле… Прожорливей всех оказались татары. Они считали, что по историческому праву им принадлежат Симбирск, Саратов, Самара, Астрахань, Уфа, Приуралье и Сибирь – добрая половина России.
В бесхозно опустевшем доме, где еще как следует не справлены поминки, по его огромным залам принялись шататься толпы промыслового народа, зорко присматриваясь к валявшемуся добру, соображая, что унести, сунуть в карман, стащить. При этом все горланят, сорят, гадят.
Кто мог прекратить позорную вакханалию, подать властный голос и положить конец национальному глумлению?
Армия, русская армия!
Лишившись государя, которому присягала, раздираемая солдатской вседозволенностью, армия даже в силу своей огромности не поддавалась быстрому разложению и продолжала оставаться единственной надеждой погибающей России.Покинув Петроград и снова попав на фронт, Лавр Георгиевич всей кожей ощутил разительную перемену обстановки. Вместо изощреннейшего интриганства его окружала привычная атмосфера фронтовых буден. Армия продолжала сидеть в окопах. Войне не виделось конца. Штаб армии буднично исполнял свои обязанности.
В далеком Петрограде не прекращались настойчивые домогательства послов. Союзники России беспрестанно требовали: наступать! Временное правительство бодро откликалось: будем! Солдатская масса негодовала: неужели еще мало нашей крови пролито? Офицерство при этом пребывало в странной раздвоенности чувств и долга: каждый понимал своих завшивленных солдат и в то же время в каждом оставались живы армейские обязанности повелевать и подчиняться.
Первым из всего высшего генералитета на желание союзников и правительства откликнулся командующий Юго-Западным фронтом Брусилов. Он доложил, что войска фронта будут готовы к большому наступлению в начале мая.
Это обещание застало Корнилова врасплох. Вступая в командование армией, он воочию видел, что ни о каком наступлении не может быть и речи. В таком состоянии и против такого противника русские войска воевать не могут.
Что же, снова несогласие с командующим фронтом, спор, конфликт? Недаром генерал Брусилов так противился корниловско-му назначению!
Корнилов принадлежал к тем офицерам русской армии, которые воздействовали на подчиненных не рассказом, а показом: «Делай, как я!» Распоряжаясь тысячами жизней, они не жалели и своей. Так вышло и под Дуклой, где «Стальная» дивизия спасла Брусилова от клещей Макензена, но сама сложила голову… Требуя над Корниловым военного суда, Брусилов нанес ему незабываемое оскорбление. Военный суд да еще в военное время – мягкого приговора ожидать не приходилось. Слава Богу, не забыли об офицерской чести командующий фронтом генерал Иванов и сам великий князь Николай Николаевич. Они возмутились бруси-ловским коварством. Генерал Иванов, прекрасно зная, что все полки «Стальной» дивизии вышли из окружения и вынесли свои знамена, послал в Ставку бешеную телеграмму: «Ходатайствую о примерном награждении остатков доблестно пробившихся частей 48-й дивизии и особенно ее героя, начальника дивизии генерала Корнилова…» И Брусилов принужден был укротить свой нрав, смириться. Однако о своей обиде он не забыл. Не тот характер!
И вот судьба вновь сводила Корнилова со своим закоренелым недругом.
Приняв армию, Лавр Георгиевич быстро убедился, что Брусилов вновь угодничает перед высшей властью. К большим боям, ктому же наступательным, войска совершенно не готовы. Столичная разруха проникла и сюда, на передовую. Горланили митинги, скидывались неугодные командиры, выбирались и переизбирались комитеты.
Солдатское самоуправство с особенною силой проявилось в недавние пасхальные праздники. В Витебском пехотном полку солдаты поставили своему командиру ультиматум: первое – открыть полковой ящик и раздать по рукам все казенные деньги, второе – выдать в постоянную носку обмундирование первого срока, третье – устроить праздничное разговенье с куличами, крашеными яйцами и выпивкой. Командир, старый полковник, пришел в отчаяние. Ну, деньги, ну, мундиры… но где по нынешним временам достать такое угощение? Солдаты рассвирепели и арестовали полковника. Устроили судилище и постановили – расстрелять. Явилась целая карательная рота, выстроилась, вскинула винтовки. Старик полковник упал перед солдатами на колени: «Братцы, за что?» Палачи сжалились, однако винтовки разрядили в пасущихся на лугу коров. «Видал, Ванька, как она у меня ловко перекувыркнулась?»
Соседи витебцев, тоже пехотинцы, перепились и устроили драку с артиллеристами. Они потребовали от пушкарей сидеть смирно и не открывать огня, не задирать немцев. Их не трогай – и они не тронут!
В кавалерийских частях перестали выкармливать и чистить лошадей.
Жители окрестных деревень стонали от солдатских грабежей. И это новая армия, сознательная, на так называемых демократических началах? Вертеп!
Назначение Корнилова 8-я армия встретила по-разному. Офицеры приободрились. Появилась надежда остановить губительный развал. Солдаты не скрывали озлобления: «Знаем, генерал нас снова к старому режиму будет гнуть, под офицерскую палку. Пусть только попробует!»
Армия еще удерживала передовые позиции, однако окопы перестали быть боевыми укреплениями, а превратились в обыкновенные земляные ямы для отсиживания, для отбывания обрыд-лых обязанностей.
Армейская дисциплина – это, грубо говоря, такой порядок, когда солдат боится палки своего капрала больше, чем пули врага. Средство, к сожалению, одно – суровые меры, вплоть до казни. В армии принято ради многих не щадить одного. Жестокость командира, таким образом, является не только правом, но и долгом.
Чуткое корниловское ухо мгновенно уловило явное подобострастие штабных чинов перед частями на передовой. То и делослышалось: как там настроение солдат? Словно речь шла о больных капризных женщинах!
И все-таки Брусилов собирался наступать! Уму непостижимо…
Выборные органы солдатской массы – комитеты, а с ними и комиссаров породила в армии Французская революция.
Влияние комиссаров объяснялось тем, что в их лице в армии предстали обе власти: Временное правительство и Совет. Если назначением комиссаров ведало военное министерство, то окончательное утверждение намеченных кандидатур зависело от военного совета Исполкома. Таким образом, при министре возникло обширнейшее политическое управление. Власть его простиралась чрезвычайно далеко: комиссары не только приглядывали за генералами (их всех подозревали в монархизме), но и руководили выборными комитетами в частях и подразделениях. Так в русской армии появилась еще одна вполне самостоятельная власть. Отныне генералы обязаны задумываться не только о том, как воевать, но и з а что.
Выборы в комитеты (ротные, батальонные, полковые и т д.) проходили бурно и подолгу, с потрясанием кулаками и винтовками, с выстрелами в воздух. Офицеры, за редким исключением, инстинктивно избегали этих митингов. Выбранные лица занимали место рядом с командирами, постоянно вмешиваясь в их распоряжения, но никогда не разделяя с ними ответственность за неудачи.
В начале мая в штаб 8-й армии приехал назначенный из Петрограда комиссар штабс-капитан Филоненко. Лицо комиссара показалось Корнилову знакомым. Он быстро вспомнил: это был молчаливый спутник Савинкова, когда тот заявился вдруг в штаб Петроградского округа на Дворцовой.
Своим высоким назначением штабс-капитан Филоненко был обязан Савинкову. Дело в том, что судьба самого Савинкова решительно переменилась в считанные дни. Керенский, едва заняв пост военного министра, немедленно вспомнил о неприкаянно болтавшемся террористе. Савинков сделался важным человеком – Керенский назначил его комиссаром Юго-Западного фронта, как видно, для приглядывания за генералом Брусиловым.
Для достойного нету достойных наград,
Я живот положить за достойного рад.
Хочешь знать, существуют ли адские муки?
Жить среди недостойных – вот истинный ад!
Этими афоризмами мудреца Омара Хайяма утешал самого себя новый командующий 8-й армией.
Первая же встреча с командующим Юго-Западным фронтом завершилась ядовитой пикировкой.Корнилов считал, что выработка воинской дисциплины – чисто волевое упражнение. Любое нарушение дисциплины – начало разложения.
Едва приехав в Каменец-Подольск, Лавр Георгиевич прямо с вокзала попал на разнузданный солдатский митинг. Ораторы в грязных шинелях и облезлых папахах размахивали кулаками и последними словами гвоздили буржуев-миллионщиков. Это они гнали армию в наступление, это им проклятая война была дороже родной матери!
Да, окопы надоели, обрыдли… И все же…
Солдат обязан видеть в рваном знамени своего полка героические подвиги предков. Давно ли цусимские герои опускались на дно чужого холодного моря вместе с развевающимся флагом?
Как быстро все переменилось!
В первый же раз попав на передовые позиции, Лавр Георгиевич изумился тому, что у солдат и офицеров исчезла боязнь выстрелов со стороны противника. Расхаживали смело, никто не пригибал головы. Подняв к глазам бинокль, Корнилов увидел на немецкой стороне какую-то толпу. Нет, это был не митинг. Германские офицеры жадно разглядывали нового командующего русской армией. (Откуда-то узнали же!) Немцы глазели и чему-то весело смеялись. В ответ Лавр Георгиевич вскарабкался на бруствер и выпрямился во весь рост. На осторожное замечание «Не подстрелили бы!» Корнилов сердито бросил:
– Буду только рад! – У него из головы не выходил солдат ский митинг. – Да, рад. Может быть, хоть тогда солдаты поймут, что перед ними враг, а не союзник!
За беседой с офицерами полка Корнилов немного отошел. Его покорила терпеливая озабоченность этих скромных тружеников войны. «Так воевать нельзя!» – заявляли они в один голос. Разложение армии принимало катастрофические размеры. Командир полка пожаловался, что недавно передовое охранение задержало «ходока» – так назывались солдаты, ходившие на вражескую сторону брататься. «Ходок» возвращался в подпитии, с полной пазухой еды и выпивки. Скорей всего, передовое охранение, угостившись, отпустило бы «ходока» с миром. На его беду, наехал казачий разъезд. Узнав, в чем дело, казаки разложили «ходока» и хорошенько его выпороли[3]… Этот случай скорой и бессудной расправы каким-то образом дошел до Брусилова. Командующий фронтом принялся рвать и метать. Сейчас прапорщику, старшему передового охранения, и казачьему уряднику грозит дисциплинарное взыскание.
– Дайте мне бумагу, я подпишу, – сказал Корнилов.
Своей властью он избавил провинившихся от начальственного гнева.
– Что хоть за солдатик-то? – поинтересовался он. Да так… дрянь. Из чухонцев будто…
– Все равно – поделом!
Неожиданное заступничество Корнилова вызвало негодование командующего фронтом. При первой же встрече Брусилов заявил:
– Удивлен. Что за самоуправство? У меня, знаете ли, так служить нельзя.
Сдерживаясь, Корнилов отпарировал:
– Я служу не у в а с. Я служу с в а м и. А уж нанять меня на службу к себе у вас попросту не хватит средств!
После этой стычки отношения двух военачальников сделались вконец невыносимыми…
Великая война в Европе, затянувшаяся на года, отличалась от прежних войн тем, что противники теперь сходились не только на суше и на воде, но и в воздухе. Изобретение летательных аппаратов, аэропланов, сделало и небо над головой солдат ареной ожесточенных битв.
Как водится, небесная стихия призвала самых смелых, самых отчаянных. Причем отвага летчиков намного превосходила технические возможности летательных аппаратов, чрезвычайно хрупких и капризных, а потому и крайне ненадежных.
Первые русские летчики, хозяева неба, чем-то напоминали Корнилову природных казаков – с той лишь разницей, что аэроплан – не лошадь и, сидя на этой качающейся в небе этажерке, с шашкой на врага не налетишь. Оружием «небесных всадников» на первых порах сделались обыкновенные пехотные гранаты. Прекрасным средством явились аэропланы для фронтовой разведки – свободно летая, они были неуязвимы для стрельбы с земли.
Французы первыми изобрели для поражения врага сверху специфические свинцовые стрелы. Сброшенные с большой высоты, эти стрелы пронизывали насквозь и всадника, и лошадь. Немцы рассвирепели от этих варварских орудий из свинца и ответили «мерзким лягушатникам» применением отравляющих средств.
В русской армии опекуном «небесных всадников» стал дядя царя, великий князь Александр Михайлович. Немолодой человек, он лишь завистливо задирал голову, любуясь отвагой и молодечеством богатырей, напоминающих тех, старинных, что выезжали в чистое поле на басурман. Отборнейшие люди, настоящие орлы!
Ах, как хорошо быть молодым!
В первое время русские летчики летали на иностранных аппаратах: французских «моранах» и австрийских «альбатросах».
Лавр Георгиевич Корнилов принял 8-ю армию, когда отважный летчик капитан Нестеров не только совершил свою знаменитую «мертвую петлю», но и протаранил в воздухе немецкий аэроплан, нахально круживший над крышей штаба. Однако в строю еще оставались товарищи погибшего героя: кавалер трех Георгиевских крестов Евграф Крутень, бывший улан Алексей Казаков, сумевший сбить 17 немецких самолетов, и Виктор Покровский, окончивший после Павловского училища еще и «авиационные классы» при технологическом училище в Петрограде. Отвага Покровского в воздушных боях принесла ему Георгиевский крест и чин капитана.
Интересно, какие способы взаимоистребления сумеет человек изобрести, продлись эта война еще хотя бы на год? Совсем недавно появление подводных лодок, вооруженных смертоносными торпедами, казалось фантастическим изобретением. Но вот уже и небо, пятый океан, приняло неукротимого бойца с оружием в руках…
Капитана Нежинцева, начальника разведывательного отдела штаба армии, Лавр Георгиевич невзлюбил с первого взгляда. Щегольское пенсне, волосок к волоску причесанная голова, легкое грассирование и гвардейское растягивание слов. Слишком непохож на фронтового офицера. Раздражала даже строевая выправка молодого сильного тела. «Шаркун», – решил Корнилов. Таких много отиралось по штабам.
Нежинцев просил командующего о конфиденциальном приеме.
Узкие, косо прорезанные глаза Корнилова неприветливо глянули в бледное лицо гвардейца. Он на мгновение оторвался от бумаг:
– Подайте записку. Порядка не знаете?
– Слушаюсь.
Поклон – словно ронялась голова. «Определенно шаркун. Бальный лев, дамский угодник…»
За делами вылощенный капитан забылся. После вечернего доклада генерал Лукомский, начальник штаба армии, положил перед командующим тоненькую папку: «Записка» разведывательного отдела. Сразу вспомнился капитан с пробором и в пенсне. Вопреки ожиданию генерал Лукомский дал начальнику разведки восторженную характеристику: опытен, работоспособен, превосходно наладил агентурную сеть в ближнем и дальнем тылу противника. На взгляд начальника штаба, капитан у них долго не задержится: птица, сразу видно, высокого полета. Корнилов смутился. Приговорил по внешнему виду!
«Записку» капитана Нежинцева он забрал домой, для вечернего чтения перед сном. Взвесил на руке.
Поводом для «Записки» послужил недавний арест участников тайной организации в Полтаве. Среди арестованных оказался некто Меленевский, по всей видимости, опытный связник. Установлено, что он регулярно наезжал в Стокгольм, где его поджидал известный Ганецкий (он же Фюрстенберг), близко связанный с такой личностью, как Парвус-Гельфанд. Последний «ведется» русской разведкой уже около двух десятков лет как доверенное лицо международного картеля финансистов, ассигнующих большие средства на революцию в России. По всей видимости, организаторы российского развала принимаются за национальные окраины империи. Нежинцев напоминал об изощреннейшем шпионаже в прифронтовой полосе. В частности, в Привисленском крае шпионажем занимались исключительно евреи. Недаром еще 6 августа 1915 года на заседании Совета Министров обсуждалась возможность высылки поголовно всех евреев с польской территории, оказавшейся в прифронтовой полосе.
События последних месяцев, заявлял капитан Нежинцев, заставляют вспомнить, что русская революция входила в расчеты германского Генерального штаба как оперативная данная.
К большой войне на Востоке немцы готовились с завидной основательностью. Исключительное внимание при этом, как и водится, они уделили глубокой стратегической разведке.
Еще в 1904 году банкир Макс Варбург собрал у себя в Гамбурге секретное совещание. На следующий год «Дойч-банк» отпустил 1,5 миллиарда марок «для организации промышленно-торговых экспедиций». На эти деньги в России были тщательно исследованы Урал, Эмбинский нефтеносный район, Закавказье и Забайкалье, Тихоокеанское побережье от залива Посьет до устья Амура, Архангельская и Вологодская губы. Даже на далекую Камчатку немцы пробрались!
Германский «Электротехнический союз» создал в России свой филиал: «С. – Петербургское политехническое общество». Служащие общества были обязаны два раза в год писать подробные отчеты. Эти документы неизменно попадали в германский Генеральный штаб.
Принц Генрих Прусский без лишней помпы съездил в Америку и там встретился с банкиром Якобом Шиффом. Высокие стороны договорились принять решительные меры, чтобы заставить правительство России уступить на 90 лет угольные копи на Сахалине. Я. Шифф заверил, что эту затею поддержат банки Гирша, Мендельсона, Беренберга и, разумеется, Варбурга.
К счастью для России, эта затея сорвалась.
Тогда 22 июня 1913 года немецкий Генштаб вырабатывает циркуляр № 2348 о командировании в Россию в качестве конторщиков и приказчиков специально подготовленных лиц.
Год спустя немецкие генералы имели точные карты укреплений в районах Риги и Либавы. А профессор Карберг, выступая перед офицерами в Лейпциге, демонстрировал чертежи и расчеты по Путиловскому, Коломенскому и Сормовскому заводам.
Русской контрразведке удалось напасть на след некоего Тиме, владельца нескольких доходных домов в Петербурге, а также гостиницы «Пале-Рояль» на Пушкинской улице. Затем в Двинске был арестован швед Зегебаден. У него нашли планы укреплений Ковно и Либавы. Далее ниточка протянулась в г. Хапаранд к агенту «Дойч-банка» Бальцеру (он же Свенсон). С этим хорошо законспирированным агентом имеют связь большевистские функционеры Радек и Ганецкий.
Само собой напрашивается сравнение с чудовищным осьминогом. Только хищных и могучих щупалец у этого страшилища гораздо больше восьми. Незаметным образом в загрёбистых лапах иностранных предпринимателей оказались самые важные отрасли русской промышленности: металлургия, топливо, электричество, химия, машиностроение. Не побрезговали «благодетели» и русским лесом, и продукцией сельского хозяйства. К традиционному хлебному экспорту в последние годы прибавился и вывоз великолепного сибирского масла (через Гамбургский банк орудовал некий Майман). В небывалых до этого времени масштабах проявилась в России мощь международных финансов. (В коротеньком примечании капитан указывал, что мобилизацией денежных средств занимался у Вильгельма специальный человек, ставший самым доверенным сотрудником германского императора – иудей Баллин.)
Мыслимо ли было воевать с немцами, находясь в такой зависимости от этих же немцев? А между тем Россия принуждена вести тяжелую войну именно в таких невыносимых условиях!
В свете всего сказанного совершенно иначе представляются арест военного министра Сухомлинова и казнь полковника Мясо-едова.
Генерал Сухомлинов – и это общеизвестно – никогда не блистал военными талантами. Это был придворный генерал. Он пришелся ко двору, когда обучал Николая II, тогда еще наследника престола, умению отдавать команды перед строем. В благодарность цесаревич подарил генералу свой портрет в гусарской форме с очень теплой надписью… Командуя войсками Киевского округа, Сухомлинов имел счастливую возможность чаще многих встречать и самого Николая И, и вдовствующую императрицу Марию Федоровну. На высокий пост военного министра его и перевели из Киева.
Бедой Сухомлинова была неистребимая страсть к красивым женщинам. Генералу исполнилось 60 лет, когда его познакомили с Екатериной Викторовной, обаятельной женщиной бальзаковско-го возраста. Совершенно потеряв голову, генерал с разбегу предложил своей избраннице руку и сердце. Красавица расхохоталась: она была замужем и разводиться не собиралась. На связь с моложавым и представительным генералом она смотрела всего лишь как на забавное приключение. Сколько их было и еще будет!.. Однако Сухомлинов проявил настойчивость и пылкость и сумел убедить свою любовницу оставить мужа. Екатерина Викторовна соблазнилась: пожилого генерала переводили из Киева в Петербург на пост военного министра. Ее прельстили перспективы столичной развеселой жизни.
Екатерина Викторовна предупредила своего сожителя, что ее муж ни за что не согласится на развод. «Устроим!» – уверенно пообещал Сухомлинов и обратился за советом к своему подручному Альтшиллеру. Тот в ответ лишь хмыкнул: нет ничего проще!
Как бы то ни было, но в Петербург новоиспеченный военный министр привез с собой из Киева громкий и дурно пахнущий скандал. Не с этого бы следовало начинать! Однако все возрастающая страсть диктовала стареющему генералу свою логику поступков.
Альтшиллер, устраивая обещанный развод, проявлял незаурядную изобретательность. Прежний муж Екатерины Викторовны, богатый молодой помещик, о разводе не хотел и слышать. Он задорно бросил вызов всемогуществу военного министра. Сухомлинов занервничал. По столице поползли слухи, что делом всей жизни военного министра стало не руководство министерством, а благополучие молодой жены. Альтшиллер добыл какие-то справки с доказательством того, что молодой помещик находится не в своем уме, и попытался засадить его в сумасшедший дом. Сорвалось… Тогда Альтшиллер заехал совершенно с другой стороны: он подал заявление в суд, обвинив прежнего мужа госпожи министерши в прелюбодеянии с гувернанткой-француженкой, жившей некогда в его киевском доме. Суд внял представленным доказательствам супружеской неверности и вынес решение о разводе. Для Сухомлинова началась счастливая семейная жизнь.
Гром грянул примерно через месяц. Из Парижа, куда давно уехала француженка-гувернантка, пришел возмущенный протест. Оскорбленная девушка, прочитав русские газеты, прислала медицинское свидетельство, что она невинна. В дело вломился французский посол, явившись с протестом в министерство иностранных дел. С новой силой загудела газетная метель. Счастливым супругам принялись злорадно перемывать косточки. Вознегодовали самые крикливые ораторы в Государственной думе. Министерство юстиции с явной неохотой, но все же завело уголовное дело. Скандал нарастал, грозя военному министру крупнейшими неприятностями.В доме Сухомлинова воцарились мрак и отчаяние. Екатерина Викторовна, Катенька, не спускала с рук любимого Азора, крошечного лохматого пса. Ее томили тревожные предчувствия. На самом министре не было лица. Невозмутимым оставался один Альтшиллер. «Это же смешно!» – как ни в чем не бывало заявлял он и поглядывал маслеными глазами на голые коленки министерши. Он знал Катеньку с тех лет, когда она служила машинисткой у скромного киевского нотариуса. Альтшиллер немного ревновал Катеньку. Ему почему-то особенно не нравилось, когда она называла своего влюбленного без памяти супруга Азором, Азорчиком и зарывалась лицом в душистую шерсть любимой собачки.
О том, что спасло военного министра от неминуемой отставки, поговаривали туманно, намеками. Само собой, сказалось расположение царя. Однако самым главным оказалась загадочная пропажа из сейфа министерства юстиции всех документов, связанных с семейным сухомлиновским скандалом. Куда они вдруг исчезли, кто их смог похитить – все это осталось едва ли не государственным секретом. Кстати, открывать этот секрет никто особенно и не стремился. И Сухомлинов счастливо оставался на своем посту до начала великой войны, горячо заверяя как самого царя, так и правительство в том, что уж кто-кто, а Россия подготовлена к большой войне, как ни один из ее европейских противников.
Сухомлинов вместе с Протопоповым явили собой пример самого устойчивого долгожительства на российском правительственном Олимпе. Они усидели даже при чиновничьей чехарде, связанной с первыми поражениями на фронте.
Позорное отступление русских войск весной 1915 года, разом смазавшее все успехи первоначального наступления, породили не только в среде военных, но и во всем русском обществе глухие разговоры об измене. Снова припомнился скандальный провал полковника Редля, руководителя австрийской контрразведки, много лет работавшего на русский Генеральный штаб. Понемногу стало выясняться, что полковник Редль был искусственно «засвечен» из Петербурга, появились доказательства активного участия в этом деле лиц нерусского и вообще нехристианского происхождения. И в это время, словно с целью отвести все нежелательные подозрения, грянуло дело полковника Мясоедова.Лавр Георгиевич знавал этого Мясоедова, встречался с ним во времена службы в Варшавском военном округе. Полковник тогда возглавлял жандармское отделение на пограничной станции Вер-жболово. Человек он был неприятный: льстивый с высшими и хамоватый с низшими. Он кичился тем, что его часто приглашает на охоту сам Вильгельм, германский император. Чем он прельстил Вильгельма – неизвестно, но на мундире счастливого полковника сияло пять немецких орденов. Впрочем, не оставлял его своим вниманием и русский император: он подарил Мясоедову золотые часы-хронометр с рубинами.
Примечательно, что Сухомлинов, заняв пост военного министра, сумел перевести в Петербург и Мясоедова. Следом за ними в столицу перебрался и угодливый Альтшиллер.
Гром грянул в разгар войны, когда русская контрразведка вышла на след некоего подпоручика Колпаковского, вернувшегося из германского плена. Арест подпоручика и его первые допросы обрушили на русское общество, угнетенное военными поражениями, целую лавину самых невероятных разоблачений. Тут уж постарались бойкие газетчики.
Выяснилось вдруг, что полковник Мясоедов не всю жизнь служил в жандармах. Одно время, изгнанный из армии, он возглавлял «Общество Северо-Западного пароходства» и даже проживал в Америке. Там он женился на девице Кларе Гольдштейн, родственнице братьев Фрейдберг, известных банкиров. В частности, именно Северо-Западное пароходство изрядно зарабатывало на перевозке евреев из Европы на Американский континент.
Дальше ниточка тянулась так: в Германии вдруг обнаружился тесть Мясоедова (также из банковских сфер), этот тесть постоянно поддерживал связь с Баллином, ближайшим советником Вильгельма, а Баллин, как оказалось, на короткой ноге не с кем иным, как со скромненьким киевским евреем Альтшиллером.
И все же самой убийственной уликой в деле Сухомлинова послужил его счет в банке. Пронырливые газетчики сумели разузнать, что на имя русского военного министра внезапно поступил перевод на сумму 600 тысяч рублей. От кого? За что? На эти вопросы растерявшийся генерал не смог ответить. Тут уж и Николай II лишил его своего высочайшего заступничества. И Сухомлинов угодил в сырой каземат Петропавловской крепости.
Собственно, самой занимательной фигурой во всем этом гноище был именно Альтшиллер. Ловкий иудей не только свел легкомысленную Екатерину Викторовну с генералом Сухомлиновым, но и сделал так, что бравый и удачливый полковник Мясоедов сделался любовником жены военного министра, а после этого ввел очаровательную Катеньку еще и в кружок «святого старца» Григория Распутина. Наконец, последний штрих: Альтшиллер поддерживал тайную связь с Бьюкенненом, послом Великобритании, а также имел какое-то отношение к отделу контрразведки столичного военного округа. В частности, контрразведка определенно знала, что некий Ландау, сотрудник Маймана (экспортер сибирского масла), перед самой войной проехал по железной дороге от Владивостока до Эйдкунена на западной границе. В крепости Двинске удалось засечь его встречу со шведским подданным фон Зегебандом, тем самым, у кого нашли при обыске планы русских приграничных крепостей…Мясоедова судили спешно, суетливо. В Петербург его не повезли, а расправились с ним в Варшавской крепости. 18 марта объявили приговор и, не дав времени на обжалование, через несколько часов повесили.
Одно время поговаривали, что комбинацию с Альтшиллером, Катенькой и Мясоедовым провела австрийская разведка, взяв таким образом реванш за досаднейший прокол с полковником Редлем, от которого русское командование перед войной сумело получить мобилизационный план австро-венгерской армии.
Арест Сухомлинова и расправа с Мясоедовым пролились холодным ливнем на патриотических краснобаев в Государственной думе и в газетах. Почему-то удивительную активность в эти дни проявляли закадычные друзья и даже родственники разоблаченного полковника – братья Фрейдберги, Давид и Самуил. Они прямо-таки выходили из себя: дескать, какого черта вы трещите без умолку о шпионаже и предательстве евреев? Вот же кто вас предает, вот кто шпионит! Ваши же, ваши, причем немаленьких чинов и служебного положения!
Начальник разведывательного отдела избегал оголтелых формулировок, однако в оценках происходившего был прям и тверд. Более всего его озадачивало неуклонное снижение боеспособности русской армии. Главными причинами этого он называл злой умысел, преступные планы.
Тревоги капитана простирались гораздо дальше отдела армейской разведки. Нежинцев беспокоился явно не по чину. Помянув апрельский приезд в Россию известного эмигранта Ульянова-Ленина, он советовал обратить внимание на появление в Петрограде человека, который еще в 1905 году возглавлял Петербургский Совет рабочих депутатов. Речь шла о Бронштейне-Троцком. В революционном Петрограде он появился на месяц после Ленина. Но если Ленин приехал из Швейцарии, то Троцкому пришлось добираться из-за океана, из Америки. Известно, что в Нью-Йорке Троцкий организовал и вел какую-то школу, издавал газету. Что это за школа? Кто там были слушателями? Почему при царском отречении работа этой школы была сразу свернута, все слушатели погрузились на зафрахтованный корабль и отправились в Россию? Надо полагать, школа готовила кадры специально для России. Для каких целей конкретно? И чем объяснить, что всю эту компанию на пароходе вдруг на целый месяц задержали в Галифаксе? Уместно предположить, что в Галифаксе все эти слушатели получали последний инструктаж.
Лавр Георгиевич отхлебнул из кружки с остывшим крепким чаем и придвинул лампу. О сне в этот вечер было начисто забыто.
Вспомнился приезд Ленина в первых числах апреля. Он в те дни еще работал в Петрограде. Троцкий же с товарищами приехал уже после его отставки – 5 мая. Как специалист, ЛаврГеоргиевич знал, какую силу представляет даже один хорошо подготовленный и законспирированный агент. А тут их целая орда: вместе с Лениным и Троцким приехало несколько сотен!
Автор «Записки» – это ощущалось сильно – всячески сдерживал эмоции, не позволяя им прорваться на страницы документа. Доклад изобиловал справками, коротенькими, дельными, – капитан как бы вовремя перебивал себя, боясь увлечься.
В разрушительной работе, подчеркивал Нежинцев, само собой, бросается в глаза обильное участие инородцев. При этом все или почти все революционеры действуют под вымышленными именами, кличками (словно опытные уголовники).
Справка: сразу после царского отречения так называемое Еврейское политическое бюро составило представительную делегацию и эта делегация посетила главу Временного правительства князя Львова, а также Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. В обоих случаях депутаты поздравили новую власть с отменой всех национальных ограничений.
Деталь: делегация не благодарила за долгожданную милость власти, а именно поздравляла, словно события конца февраля и начала марта были их общей победой!
Нежинцев предлагал избавиться от преувеличения роли большевиков в крушении самодержавия. Партия так называемых большевиков слишком малочисленна, влияние ее на события в стране ничтожно. Иное дело – сейчас. И приезд Ленина (с компанией в 159 человек) и Троцкого (более 200 работников со специальной подготовкой) внесут в российскую вакханалию сильный и предельно политизированный элемент. Следует определенно ожидать, что в предвидении близких событий о многолетней вражде Троцкого с Лениным будет решительно забыто. Наоборот, события потребуют консолидации всех сил.
Справка: в Швейцарии на вокзале Ленину и его сторонникам был устроен кошачий концерт. Небольшая группа плохо установленных людей провожала уезжающих в Россию (через Германию) воплями: «Иуды! Предатели!» Установлено, что вместе с ленинцами в вагоне ехали два агента немецкой разведки.
Деталь: Инесса Арманд, близкая подруга Ленина, проповедница свободной любви, отправилась в Россию с Лениным, бросив двух мужей и пятерых детей. По наблюдениям, Ленин имеет еще одну любовницу – Конкордию Самойлову, жену своего партийного товарища.
С отменой старых российских законов, указывалось далее в «Записке», границы государства по существу разрушены. В бурлящую страну хлынули легионы революционеров всех оттенков и направлений. Помимо указанных большевиков еще эсеры, анар-хо-коммунисты, социалисты Польши и Литвы, социалисты-сио-нисты, Бунд, «Паолей-Цион» и многие другие, мельче. Все с одною целью – углублять революцию.
Справка: все без исключения личности криминальные, с давних пор находятся на учете специальных служб.
Нежинцев сравнивал события в России и во всей Европе с громадным курятником. Обыватели зашорены настолько, что склонны руководствоваться лишь тем, что совершается вблизи. Так благополучные куры несут яйца и высиживают цыплят, дерутся и горланят молодые петушки, иногда переполох вызывает налет разбойницы-вороны. И никому из обитателей курятника не влезает в голову, что все они предназначены для лапши и сковородки… И участь каждого зависит от решения хозяина, о существовании которого они и не догадываются.
Развитие событий в мире заставляет заподозрить, что все происходящее совершается вовсе не стихийно, а по строго разработанному плану и что завелся некий центр (штаб) для управления нашей планетой как единым, хорошо организованным хозяйством.
Справка: в Англии, точнее – в Шотландии находится центр глубоко законспирированного масонства. Филиалы его – во всех уголках планеты. Влияние скрытно, но огромно.
Справка: упомянутый выше Троцкий, постоянно проживая за границей, никогда не испытывал материальных затруднений. Отец Троцкого – состоятельный человек, однако он проклял сына в синагоге и отказался от него.