ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Лавр Георгиевич свою жену без тени улыбки называл «начальником тыла». Таисия Владимировна, многолетняя спутница жизни, обладала редкостным умением в любых условиях устраивать вполне приличный быт. Сказывались навыки офицерских жен, мотающихся с мужьями по самым захолустным гарнизонам. Они исхитрялись кормить и мужа и детей на скудные 39 рублей казенного жалованья.
В Петрограде семья Корнилова много лет снимала небольшую, тесную квартирку у вдовы-чиновницы возле Певческого моста. Поселились они, когда Лавр Георгиевич учился в Академии Генерального штаба. Здесь жили в страшном 1905 году, отсюда уехали в Китай и сюда же вернулись четыре года спустя. В этих стенах прошлым летом Корнилов пережил немало горьких дней, когда, убежав из германского плена, ждал военного суда.
Должность командующего войсками округа (по прежним меркам – столичный генерал-губернатор) предусматривала казенную квартиру. Таисия Владимировна решила не ломать налаженного быта. Судьба военного человека, да еще в такое время, могла переломиться в одночасье.
Больше всех возвращению отца обрадовался четырехлетний Юрик. Мальчишка, крепенький, живой как ртуть, не слезал с отцовских колен. Он каждый вечер не ложился спать, не дождавшись отца со службы… Дочь сильно подросла и выглядела настоящей невестой. Она увлекалась столичными театрами, много читала. Огонь в ее комнатке горел допоздна. Как-то мимоходом Лавр Георгиевич глянул на валявшуюся книжку. «Конь бледный» Бориса Ропшина (Савинкова), знаменитого террориста, настоящей грозы царской семьи и губернаторов. Вперемежку с бросанием бомб этот отчаянный боевик-убийца быстро и ловко сочинял романы с «идеологией», которыми зачитывалась учащаяся молодежь.
К утреннему чаю Таисия Владимировна положила на угол стола несколько свежих газет. В теперешней столичной жизни чтение газет, хотя бы наспех, стало необходимостью. Чаевничали на кухне, вдвоем, как некогда в туркестанских знойных гарнизонах, где молоденьким офицерам приходилось снимать чуть ли неглиняные сараи с прохудившимися крышами. Дети еще спали. Дочь, по обыкновению, зачитывалась до рассвета.
Чай подавался огненный, заваренный до черноты. Отрывисто прихлебывая из громадной кружки, Лавр Георгиевич торопливо просматривал газеты.
Градус газетной эйфории поднимался с каждым днем. Журналисты захлебывались. «Царство свободы…»«Эра всеобщего братства…» Вместо старорежимного «господин» теперь все чаще «гражданин», а иногда – «товарищ». Вместо привычного «Боже, царя храни» гремит повсюду «Марсельеза»… Копируют, как могут, французских якобинцев!
Ага, снова о нем: «революционный командующий…» Вот заладили!
За ним изо всех сил ухаживали – это становилось ясно. Ему не давали отойти в тень, заняться работой по наведению порядка в запущенном хозяйстве столичного гарнизона. А дел накопилось невпроворот. Однако взяться за расчистку никак не доходили руки – все некогда, все недосуг, бесконечные вызовы, совещания, торжественные собрания. Революция праздновала свою победу над самодержавием. При этом фигура столичного генерал-губернатора постоянно выставлялась напоказ. Не останавливались даже перед самой грубой лестью. Чье-то бойкое перо развязно утверждало, что в облике «первого революционного командующего» чрезвычайно много схожего с Суворовым: такой же щуплый телом, простецкое мужицкое лицо, удаленность от придворных дрязг, даже чуть ли не природное отвращение к любой политике, к любым интригам.
Интересно, какие события готовились и какая ему при этом отводилась роль?
Лавр Георгиевич обратил внимание на желчные насмешки английского посла Бьюкеннена. Давая интервью кому-то из пронырливых газетчиков, посол иронизировал: «По представлению русских, свобода состоит в том, чтобы легко относиться к вещам, требовать двойной заработной платы, демонстрировать на улицах и проводить время в болтовне и голосовании на публичных митингах». Высокомерную язвительность посла понять нетрудно. Русские, обрадовавшись свободе, отказывались и работать, и воевать. А ну им взбредет в голову бросить опостылевшие окопы и побежать домой, к бабам и детишкам? Что тогда останется союзникам? Воевать с Германией один на один? Поэтому послы Англии и Франции, Бьюкеннен и Палеолог, не жалели сил, чтобы удержать русскую армию в окопах. Они уже начинали понимать, что в лице князя Львова в качестве союзника имеют человека, совершенно не умевшего управлять. Отсутствие же центральной твердой власти грозило катастрофой, в первую очередь на фронтах.Таисия Владимировна дождалась своей минуты. С чувством оскорбленной женщины она произнесла:
– Это же низость! Как ему не стыдно? И это великий князь! Ей-богу, жаль, что я не мужчина, не офицер. Я бы вызвала его на дуэль!
Дело касалось бывшей императрицы Александры Федоровны. Великий князь Кирилл Владимирович (тот самый адмирал с красным бантом), беседуя с газетным человечком, самым бессовестным образом поливал помоями несчастную царицу. «Я не раз спрашивал себя – не сообщница ли она Вильгельма, эта бывшая императрица? Но всякий раз силился отогнать от себя эту страшную мысль».
Подавив вздох, Лавр Георгиевич покачал головой. Хорош Рюрикович, да еще великий князь! Так выслуживаться перед новыми властями! Из кожи лезет… Сукин сын, холуй!
– Что ты от них хочешь? – проговорил он. – Романовы… Помойка!
Как всякого военного, Корнилова связывали с царской семьей узы долга и присяги. Лавр Георгиевич относился к той части русского офицерства, которая тянула свою лямку с убеждением: «За царем служба не пропадает!» В большинстве своем выходцы из солдатских семей, они пробились к широким генеральским эполетам исключительно горбом и составляли движущую силу русской армии. В армии, считал Корнилов, выковывался знаменитый русский характер. Армия была школой долга, чести, стойкости и патриотизма. Само суровое воинское дело заставляет человека выпрямлять свою душу, свой характер.
Любой организм, в том числе и государственный, имеет обыкновение стариться, дряхлеть. Искусство управления державой в том и состоит, чтобы сохранять ее громадный организм в состоянии как бы вечно молодом, деятельном, мускулистом. Чьей виной считать дряхление России? Великая держава год от года превращалась в рыхлую дебелую купчиху, которую сводят под руки с высокого крылечка и усаживают в шарабан, чтобы везти в баню парить и натирать бобковой мазью. Больна была Россия, и больна опасно. Военные люди убеждались в этом ощутимее других, ибо много лет не вылезали из окопов и поливали землю кровью.
И все-таки к больному зовут врача, но не палача!
В первую минуту, узнав о добровольном царском отречении, Лавр Георгиевич пришел в негодование. Царь сбежал со своего поста, словно дезертировал. За такие позорные проступки во время военных действий полагалось самое безжалостное наказание. Однако постепенно выяснялось, что отречение было не добровольным, а принудительным. Государь стал жертвой обмана, заговора, предательства.Корнилов узнал, что генерал Алексеев весь день 1 марта провел у прямого провода, переговариваясь с командующими фронтами. Мнение русского генералитета было категорическим: царь должен отречься и уступить трон наследнику. Государь покорился приговору и поставил свою подпись под манифестом (заготовленным заранее). Гучков с Шульгиным восторженно схватили этот документ и, не теряя ни минуты, помчались с ним обратно в Петроград. Так выглядело отречение в официальном изложении. На самом же деле Корнилов обнаружил грубую неувязку в хронике событий того рокового для России дня, 1 марта. Да, Алексеев провел переговоры с генералитетом. За отречение царя высказался даже великий князь Николай Николаевич. Однако суровый приговор командующих окончательно оформился лишь утром 2 марта, а в это время Гучков с Шульгиным уже подлетали из Пскова к столице, имея на руках манифест об отречении. Что же выходило? Царя, заманив в штаб Северного фронта, по сути дела, арестовали и принудили, заставили отречься! И совершили это государственное преступление двое: генералы Алексеев и Рузский.
В свете всего этого Лавр Георгиевич догадался, почему вдруг такое нежелание встретило его назначение командующим войсками столичного округа. На посту военного генерал-губернатора Петрограда заговорщики рассчитывали видеть сугубо своего. Он же в число доверенных, настолько посвященных не входил. Вся затея вокруг трона задумывалась и совершалась без него.
Генералы просчитались и остались в дураках. Политические ловкачи использовали их, словно носовой платок, а затем отшвырнули за ненадобностью. Грубая, наглая и недальновидная работа. Все-таки что ни говори, но армия оставалась силой, единственной силой во взбаламученной стране. Армию никак не сбросишь со счетов, тем более что продолжалась упорная война и Временное правительство не собиралось прекращать ее до полной победы над Германией.
Сожалел ли о рухнувшем троне генерал Корнилов? Нисколько. Династия, считал он, сгнила на корню.
Что стоил поступок великого князя Кирилла Владимировича!
Именно поступок этого самого бессовестного из Романовых заставил государя сделать в своем дневнике горькую запись о всеобщей измене и подлости.
Корнилов, занимая свой высокий пост, сознательно ограничивал себя чисто военными задачами. Сование генералов в политику ни к чему хорошему никогда не приводило (последний пример – генерал Скобелев). Не случайно же правительство России называлось Временным. В некий срок, оно уступит свои полномочия Учредительному собранию. Повторится, как считал Корнилов, ситуация 1613 года, когда Земский собор принял решение сохранить русский трон и отдал его малолетнему представителю бояр Романовых.
Так будет и теперь: пускай решает народ!
Добровольное отречение царя освободило офицеров русской армии от исполнения присяги. Над людьми с погонами остался довлеть один лишь долг. Это древнее воинское чувство заставляло каждого действовать по собственному разумению.
В русских семьях было издавна заведено, что всю вину за непорядок в доме нес сам глава, муж и отец. Его великие права хозяина обусловливали и главные обязанности. Он правил, он и отвечал.
Крушение династии не свалилось на Россию в одночасье. Этот катаклизм готовился и проводился планомерно и неторопливо. Корнилов по роду своих занятий был достаточно искушен в домогательствах главных ненавистников России. Незримой, но крепчайшей сетью, подобной паутине, настойчиво и неотвратимо опу-тывались все сферы государственного механизма, особенно усилившись на переломе двух веков. Паутина крепла год от года, умело хозяйничали искусники пауки, и огромная держава подтачивалась изнутри, все более уподобляясь гигантскому, однако крайне обессиленному дереву, которое держалось лишь на одной коре. Поэтому понадобился лишь толчок, чтобы вся громада рухнула навзничь – так падает простреленный навылет богатырь.
К началу нынешней весны план сокрушения России, если судить по-военному, превратился в план мобилизационный. Внутреннее неустройство поразило все органы управления. К концу 1916 года была достигнута полнейшая дискредитация центральной власти, наступил ее необратимый паралич. Пауки умело и искусно дергали за роковые ниточки, каждый за свою. У каждого имелся свой участок, свои подопечные, и каждый втолковывал тому и тем, с кем связывал его план всеобщего, тотального разрушения державы: «Вы исполняйте то-то и то-то, и больше ничего не нужно». Таким образом, каждый «обрабатывал» лишь свой участок: газетчики, думские лидеры, распутинский кружок и даже фронтовые генералы. И только где-то наверху составлялась общая картина российского развала.
Корнилова возмущали потоки грязи, выливаемые на царскую семью. С особенною изощренностью пакостники преследовали императрицу: «Царица Сашка и мужик Гришка», «Царь с Егорием, а царица с Григорием». Кухонная, обывательская мерзость, но оттого-то и прилипчивая… Лавр Георгиевич (особенно после рождения Юрика) сознавал тяжкий крест царицы, ее неизбывное бабье горе, вызванное смертельным недугом наконец-то вымоленного наследника. Несчастная мать, она уверовала в поразительные способности загадочного сибирского мужика. Если бы не Распутин, наследник был бы давно мертв. Поэтому любые наско-ки на «святого старца» она воспринимала как желание погубить своего мальчика, наследника престола. Ее слепая вера в божественную силу Друга простиралась до того, что она стала советоваться с ним и по государственным делам. Все, что узнавалось ею от мужа, становилось известным и Распутину. Тот же, бахвалясь и кичась, становился легкою добычей своего пестрого окружения. О, это распутинское окружение! Что стоит, например, одно учреждение при нем секретаря, словно Распутин был каким-то важным государственным деятелем. Этим секретарем при «святом старце», любителе легкомысленных женщин и кутежей, был поставлен юркий и пронырливый, чрезвычайно деятельный Арон Симанович.
Подножие царского трона всегда, во все времена облеплялось доставателями разных милостей. Теперь же через Арона Сима-новича (а следовательно, через самого Распутина) близорукую, доверчивую царицу облепили вовсе уж бессовестные ловкачи. Такой счастливою возможностью немедленно пользовался всяк, кто работал в пользу немцев. Отсюда и выросло чудовищное обвинение, будто возле царского трона свили свое гнездо германские шпионы.
Гнездо, несомненно, существовало, однако свито оно было вовсе не царицей!
Самое ошеломительное узнавание, столь привычное разведчику, Лавр Георгиевич испытал в последние дни своей столичной службы. Речь шла о зловещей атмосфере, царившей в дни февральской конференции союзников в Петрограде. Главной фигурой на этом совещании был делегат Великобритании лорд Мильнер.
Внешне участники конференции усердно работали над тем, чтобы приблизить день полного и бесспорного поражения Германии. Однако мало кто знал, что в один из февральских вечеров лорд Мильнер вдруг потребовал встречи с князем Львовым и с ним о чем-то долго совещался. Наутро в одном из номеров гостиницы «Франция» состоялся тайный сход избранных «представителей общественности». Там, в узком, доверенном кругу, лорд Мильнер продиктовал первый состав русского революционного правительства, названного Временным.
После этого Лавр Георгиевич уже не удивлялся, узнав, что никаких перебоев с хлебом в Петрограде не было и быть не могло: запасов муки на Калашниковской бирже имелось свыше 450 тысяч пудов, да еще на подходе к Петрограду находилось 12 эшелонов из Таврической губернии. Хлебом город был обеспечен до мая месяца!
Народ на улицы вывели намеренно, специально…Картина царского отречения стала предельно ясной, когда Корнилов узнал, что лорд Мильнер занимает высочайший масонский пост – Великого магистра Большой шотландской ложи.
Ради того, что Россия получила в ночь на 2 марта, Великий магистр и приезжал в Петроград, где искусно сплел в один клубок думских деятелей и генералов, банкиров и промышленников, полномочных дипломатических представителей и темных людишек типа Арона Симановича и французика Сико…
По Невскому проспекту валила хохочущая толпа. Впереди на великолепной лошади гарцевал матрос. Ездить в седле он не умел и судорожно цеплялся за гриву. Время от времени, ухмыляясь во всю ширь физиономии, он срывал с головы бескозырку и махал зевакам по обеим сторонам проспекта. Толпа пялилась не столько на матроса, сколько на диковинную лошадь. С лебединой шеей, с коротко подрубленным хвостом, она картинно выбрасывала ноги, словно исполняла балетный номер.
Шофер автомобиля, не оборачиваясь, буркнул:
– В цирке Чинизелли заарестовали, дураки!
Наблюдая, Лавр Георгиевич с убитым видом покачал головой. Всяк веселился, как умел. Балаган… Глаза бы не глядели!
Развязные уличные нравы проникли и в старинное здание на Дворцовой площади, знаменитого своей величественной аркой. Прежде у парадного подъезда штаба округа, словно живые атланты в гренадерской форме, каменели часовые. Кивера, усищи, сверкающие штыки… Как они оживали и принимались священнодействовать, беря на караул, едва показывался генерал! Теперь же у подъезда, заплеванного шелухой от семечек, Корнилова встречали два юнкера Павловского училища. Они лениво поднимались на ноги и вяло провожали взглядом его сухую энергичную фигурку, дожидаясь, пока он не взбежит по мраморным ступеням. Лавр Георгиевич старался не смотреть на юнкеров. Откуда набирают подобных недоносков? Длинноволосые, в неряшливых шинелях и мятых фуражках, винтовки держат, словно бабы рогачи… Позор!
Утратил всякую торжественность и вестибюль. Он словно сделался пониже и поуже. Убавилось и света… От недавней роскоши оставался лишь швейцар, громадного роста, с бакенбардами, величественно медлительный и важный. Обычно он томился в уголке, наблюдая, как по лестнице шныряют без конца какие-то потрепанные людишки в грязных скверных сапожонках. Да прежде бы их… в шею без разговоров! Завидев Корнилова, швейцар устремлялся к нему со слезами на глазах. У него тряслись руки, когда он принимал генеральскую шинель. Он по привычке ворковал: «Погодку нынче Бог дает, ваше превосходительство!»
Крушение былых порядков старик воспринимал как личное несчастье. Каких людей доводилось раздевать и одевать!
Шелуха от семечек попадалась и в коридорах наверху. Ее затаскивали вертлявые, развязные людишки. Они бесцеремонно врывались в кабинеты, где на дверях были налеплены бумажки с нерусскими фамилиями каких-то комиссаров.
В своей приемной Лавр Георгиевич добился соблюдения порядка, чистоты и тишины. На стенах оставались висеть портреты его предшественников, бывших начальников округа. Ковры на полу, по обыкновению, вычищены и не заплеваны. И никакой толкучки посетителей – он всегда умел ценить каждую минуту времени.
Суровость, даже патриархальность корниловской приемной сказалась на поведении такой забубённой головушки, как генерал Крымов. Он появился в штабе округа и был приятно поражен тем, что увидел после вакханалии, творившейся на улицах столицы.
Корнилов с генералом Крымовым были одногодки. Молоденькими офицерами они служили в Туркестане. Впоследствии Корнилова увлек Восток, Крымова – армейский строй. Он стал бур-бонистым служакой, ел из одного котла с солдатами, мог спать на земле, завернувшись в бурку. На язык был крут, при «распёках» слов не выбирал. Эту грубость подчиненные прощали за умелую распорядительность и личную отвагу в боях. В самом начале войны служил в штабе генерала Самсонова и был последним, кто видел командующего разгромленной армией перед самоубийством. В последнее время Крымов находился на Румынском фронте, командовал Уссурийской дивизией.
Громадного роста, тучный, но поворотливый, громогласный и бесцеремонный, генерал Крымов оказался очень заметен в Петрограде. На столичных паркетах он вел себя точно так же, как и у себя в кишиневском штабе: походка враскачку на кривых кавалерийских ногах, поношенный френч вечно расстегнут, мятая фуражка на затылке. Его распирала жажда деятельности.
– Вызван министром, – объяснил он Корнилову. – Дивизию сдал Врангелю. Антон Иваныч тоже здесь. Виделись… Тоже вы зван.
Лавр Георгиевич задумался. Гучков вел какую-то загадочную линию. Что значил этот тайный вызов с фронта генералов Крымова и Деникина? Новые назначения? Не похоже что-то… Расспрашивать он не стал – сам расскажет. Он видел: новости так и кипели у Крымова на языке. Ему не сиделось. Честная солдатская душа, этот великан имел отчаянно горячую, сумасбродную голову. Но был из тех, для кого присяга и любовь к Отечеству стали настоящей религией.
– Лавр Егорыч, представляешь, иду сейчас к тебе, смотрю: какой-то дрянь солдатишка залез на крышу магазина и бьетприкладом вывеску. Даже не вывеску саму, а орлов с нее. Внизу всякая шваль собралась, дворники стоят, подлецы. Солдатишка отодрал крыло у орла, кинул вниз, орет: «Вот вам крылышко на обед!» И знаешь – хохочут. Ну я их, чертово семя, взял в оборот! У меня, знаешь, не шибко-то… И что ты думаешь? Руки по швам, глаза выпучили. «Слушаюсь!», «Никак нет!» – вот так бы и давно. А то пораспускали, срам глядеть. Глядя на него, Корнилов усмехался:
– Александр Михайлович, не солдаты виноваты. Что с них спрашивать, если наверху порядка нет?
– О! О! О! – вскричал Крымов. – В самую точку. Царишка наш, штафирка. Сбежал, отрекся, предал. Войнищу заварил, а мы теперь расхлебывай. У-у, ненавижу! Ты помнишь, что сказал император Павел, когда к нему явились в спальню? «Вы меня можете убить, мерзавцы, но я умру вашим императором!» Вот это государь! Вот это я понимаю! Но этот… – Он с омерзением мах нул рукой. – Кстати, я здесь уже узнал. Союзнички наши… трах-тарарах… Маркиз Палеолог, посол, является к штафирке нашему и ну его мордовать, ну ему в уши дуть. – Генерал скроил рожу и засюсюкал, изображая ненавистного посла: – «Ваше ве личество, разве можно сравнивать вашего солдата и французско го? Наши все, как на подбор, грамотные и талантливые по искус ству, по науке, а что ваше мужичье? Дегенераты, даже расписаться не умеют». Словом, на пушечное мясо только и го дятся… Прямо так, подлец, и брякнул. Готтентоты, дескать, па пуасы. Это о наших-то солдатиках, а? И ты думаешь, наш его смазал хорошенько? Да ничуть. Наоборот, залепетал, наобещал. Да я бы… Да он бы у меня с лестницы кверху тормашками закувыркался!
Лавр Георгиевич стал расспрашивать о положении на фронте. Расставив толстые колени, Крымов уперся взглядом в пол:
– У нас там что! Кипим, бурлим, и больше ничего. Все глав ное – у вас. Тут все решается. Тут и решится все в конце концов! Нас даже и не спросят… – Помедлил, поиграл пальцами на колене. – Давно я не был в Петрограде. Приехал – не узнал. Ну что это такое, в самом деле? Какие-то жидки кругом, какие-то кавказцы. Где они прятались, откуда вылезли? Это же прямо страх берет. Иду, смотрю… здравствуйте-пожалуйте, особняк Кшесинской захватили. И хоть бы тишком-молчком. Так нет же, нагло, напоказ. Дескать, вот мы какие! Куда правительство-то смотрит? Чего оно цацкается с ними?
Кажется, он подошел к тому, ради чего был вызван с фронта и с чем пришел сегодня к старому товарищу.
– Лавр Егорыч, это уже всем понятно, что с царским отрече нием чего-то там наколбасили. Однако поправить дело можно. Они нас обманули, пусть. Но пусть потом не жалуются, подлецы.
С армией, знаешь, шутки плохи. И слезы им потом никто не будет утирать… В общем, мы тут повидались кое с кем, перекинулись словечком. Народ вроде подходящий. Что-то вроде «Союза офицеров». Как ты на это смотришь?
– Меня ж не пригласили, не спросили…
– Пригласят. И спросят. Больше того, попросят. Тут к тебе один человечек должен припожаловать. Знай – наш.
– Антон Иваныч не зайдет? Вы виделись?
– Нету его уже. Уехал. Но он считает, как и я… как все. Нужна военная рука. Ну и, разумеется, идея. Не какая-то там… такая и сякая, а наша, русская, великая. Белая идея! А? Это нас сплотит, сожмет в кулак… А иначе – гроб.
Лавр Георгиевич осторожно запустил вопрос: что связывает Крымова с Гучковым? Ему хотелось вовремя предостеречь товарища от фальшивого глаза с присоском.
– А! – яростно махнул рукой тот и выругался. – Не с ними нам кашу варить. Я ведь, знаешь, никакой не дипломат. И я им прямо так и предложил: дайте мне два дня, только под руку не лезьте. Порядок гарантирую. Ну, ясно дело, не без крови. Без этого теперь не обойтись. Так ты бы поглядел, как они на меня окрысились! – Опять перекосил физиономию и засюсюкал: – «Ах, что вы, генерал! Как можно? Что станут говорить про нас в Европе?» В общем, чистюли, гниды. Им бы набрюшники вязать!
Провожая его, Лавр Георгиевич поинтересовался человечком, который собирался припожаловать.
– А, забрало? Сам увидишь, подходящий человек. Я у него уже два раза был. Голова – ума палата! Станет говорить – рот разинешь…
В приемной находились двое: дежурный адъютант и незнакомый господин, невольно обращавший на себя внимание жгучим загаром на лице. Такой, загар человек мог приобрести только в одном месте – в Азии. Лавр Георгиевич сразу проникся интересом: земляк?
Адъютант, молоденький поручик Долинский, представил посетителя: инженер Завойко. Это был тот самый человечек, о котором предупредил генерал Крымов. «Рот разинешь…»
– Прошу! – проговорил Корнилов и первым прошел в кабинет.
Он сократил время знакомства, осведомившись, не приходится ли посетителю родственником генерал Завойко, руководивший в середине прошлого века героической обороной Петропавловска-на-Камчатке от нахальных англичан.
Инженер с польщенным видом поклонился:
– Дедушка. Я назван в его честь: Владимир Семенович. У нас в роду это традиция.
Корнилов сразу сбросил всю свою начальственную сухость:
– Горяченькое было дело. Наши нынешние союзнички двину ли тогда на нас целую флотилию, шесть кораблей. А ваш дедуш ка… Он же у вас, если не ошибаюсь, артиллерист! Так он настоль ко умно перекрыл огнем всю бухту, что те посовались-посовались и убрались. А было у него – смешно сказать – всего 67 орудий. Так что вояки из наших союзничков никудышные. Доказали еще в те времена.
– Совершенно с вами согласен, генерал, – с удовольствием проговорил Завойко, усаживаясь поудобнее и настраиваясь на доверительный разговор. Начало знакомству было положено удачно.
Налет на Камчатку англичане и французы предприняли в те дни, когда Россия воевала в Крыму, под Севастополем. Все ее внимание было обращено на Черное море. Захватчики решили воспользоваться тяжелой ситуацией и покусать Россию на Дальнем Востоке – для начала отхватить у нее Камчатку. А закрепившись на самом краешке материка, двинуться дальше. Генерал-майор Завойко сначала умело организованным огнем, а затем и штыковой атакой сбросил вражеский десант в ледяные воды Авачинской бухты. Захватчикам пришлось убираться несолоно хлебавши.
Лавр Георгиевич с удовольствием рассуждал об искусстве артиллерийского генерала, защитника далекой Камчатки. Артиллеристы испокон веков считались лучшей частью любой армии. Помимо рутинной муштры они по необходимости принуждены осваивать и точные науки. Сам великий Наполеон был артиллерийским офицером!
С людьми Корнилов, по обыкновению, сходился трудно. Несловоохотливость – специфическая черта разведчиков. Давным-давно, в молодые годы, когда он подбирал в Ахале спутника для проникновения в Кашгар, один старик текинец глубокомысленно заметил: «У этого русского глаза умного верблюда. Он много знает, но ничего не говорит». Лавр Георгиевич с первых шагов на своем строгом и опасном поприще усвоил золотое правило: знать больше, нежели высказывать. Недаром же Всевышний наделил человека двумя ушами, двумя глазами, но одним языком… С внуком камчатского героя вышло исключение. С первых слов у генерала с инженером возникли отношения настолько доверительные, что они проговорили почти половину дня. Адъютанты их не беспокоили.
Они слегка заспорили об отношении к отрекшемуся Николаю П. Инженер считал, что царь попросту сбежал со своего поста. Он не соглашался принимать в расчет даже принудитель-ные обстоятельства – в частности, предательское поведение высших генералов во главе с Алексеевым.
– Лавр Георгиевич, да побойтесь Бога! Вы только представьте на его месте Петра Великого. Ну? Да у него от этих генералов полетели бы пух и перья!
Он оказался горячим поклонником великого реформатора России, царя-плотника, царя-инженера (пусть и без институтского диплома). Завойко оправдывал даже ужасные кровопролития Петра:
– Да, был жесток. Никто не спорит. Да, ломал через колено. Но кому это на пользу-то пошло? Разве не нам, его наследникам? Ну так что же тогда толковать? Не будь его, мы бы до скх нор с фузеями сидели, заряжали с дула. А так… Полтава, Гангут, Нарва, Рига…
– Прутский поход, – усмехнулся Корнилов.
– Но зато Урал! – вскричал Завойко. – Металлургия, ядра, пушки… Да за одного Акинфия Демидова я ему прощу весь этот Прутский ужас. Что мы были бы без Петра? Заплыли бы от сонной дури. Что говорить – он искупал Россию в крови. Но… такая уж у нас судьба. В крови крестимся, через кровь и воскре саем.
Он объявлял себя сторонником самодержавия и даже, как военные, готов был принести присягу, но только при одном условии: на троне должен находиться умный, деятельный человек.
– Вспомните-ка Анну Иоанновну. Толстенная и пустомясая бабища. Немедленно нашелся могучий конюх с жеребячьей си лой. И… что вышло? Позорище на всю Европу. Немцы изнасило вали всю Россию.
Он помолчал, быстро и остро глянул на Корнилова и произнес:
– Как, впрочем, и сейчас.
Похоже, он подбирался к какому-то щекотливому вопросу, но до поры до времени осторожничал.
В отличие от Корнилова, человека военного, Завойко о делах российских рассуждал, как инженер. Он называл «восьмым чудом света» сооружение Транссибирской железнодорожной магистрали. Ведь чем построили? Тачкой и лопатой. А уложились в девять лет. Разве не чудо?!
Он славил природные таланты русского народа и уверял, что России сильно не везло с царями.
– Вы представляете, живи бы до сих пор Петр Великий… Хо-хо! Да весь мир копошился бы у нашего подножия. Надеюсь, вы читали Менделеева? К сожалению, Петры Великие рождаются даже не каждый век.
И вклеил, что в жилах сбежавшего Николая II текла едва ли не сотая доля природной русской крови.«Националист?» – стал понемногу догадываться Корнилов, повнимательней приглядываясь к собеседнику.
Ему вспомнился генерал Мартынов, товарищ по горьким дням германского плена. Ожесточенно споря о коварстве еврейского племени, они под конец рассорились. Лавр Георгиевич считал, что, восторгаясь искусной подлостью евреев, Мартынов тем самым смертельно оскорбляет русских. А такого примитива Корнилов решительно не принимал. Россия, считал он, слишком велика, она не по зубам этому злокозненному, но немногочисленному племени. На еврейскую убогость он насмотрелся по бесчисленным местечкам во время службы в Варшавском военном округе.
Завойко продолжал ругать сбежавшего царя. Безвольный, бесхарактерный, он сильно попустительствовал тому, что в изобильном российском огороде стали хозяйничать наглые и хищные козлы, совсем не русские, чужие. В отличие от Петра Великого этот последний царь с недоверием относился к своим предпринимателям, к своей промышленности. Ему казалось, что за границей все делается гораздо лучше. И вот итог – казенные заводы, поставленные Петром, мало-помалу умирают, а промышленность и небывало богатые недра уплывают в руки иноземцев.
Как инженер, Завойко знал состояние отечественной промышленности лучше военных. Он оглушил Корнилова потоком чужих имен, названиями иностранных фирм и компаний. Он умолк, но его глаза насмешливо светились, как бы вопрошая: «Ну, довольно?.. Или же еще?» Внезапно он спросил:
– А вообще, на кой черт мы ввязались в эту войну? Зачем? Какие национальные задачи мы решаем? Ради чего несем такие жертвы? Неужели вы всерьез верите, что наши, как вы их назва ли, союзнички возьмут да и отвалят нам Босфор и Дарданеллы? Смешно. Держите карман шире! Наоборот, они спят и во сне видят, как бы отобрать у нас последнее.
О причинах великой войны, о том, как умело втянули Россию в мировую бойню, у Корнилова нашлось достаточно времени подумать во время германского плена. Его постоянный собеседник генерал Мартынов в этом вопросе (как и во всех других) усматривал изощреннейшие козни самых ярых ненавистников России.
– Кстати, – спросил Завойко, – к вам еще не обращался месье Сико? Да, француз. Прохвост отменный. Советую гнать его в шею… А послы наших союзничков, господа Бьюкеннен и Пале– олог? Могут, могут заявиться. Тоже, как и Сико, не брезгуют ничем. Им сейчас дозарезу нужны наши солдатики. Да, пушечное мясо. Не могут же они посылать на смерть своих! Зачем это делать, если русские под боком?
Корнилов дал понять, что знает о возмутительном визите французского посла Палеолога к императору Николаю И. Аудиенция состоялась незадолго до февральской конференции союзни-ков… Далее Корнилов заметил, что несколько русских бригад все же отправились во Францию. Настырнейший Палеолог дожал безвольного царя.
Не переставая возмущаться бесстыжестью союзников, Завойко схватил карандаш и стал испещрять лист бумаги цифрами. Россия обладает мощными оружейными заводами: Сестрорецкий, Тульский, Ижевский. На них изготавливаются винтовки, прекрасные русские трехлинейки, не имеющие себе равных во всем мире. Кроме того, в России имеются артиллерийские заводы, патронные, снарядные. Одна беда: все эти заводы – казенные, то есть русские. Следовательно, все расходы на войну, на вооружение вернутся в государственную русскую казну. Этого союзники не могли допустить. Россия обязана была платить, нести расходы – союзники только получать и богатеть. Немедленно ввязались банки, биржи. Огромные средства ушли на взятки. Казенные заводы перестали получать заказы, зато иностранные – огребли чудовищные авансы.
– Вот вы артиллерист. Известна вам стоимость одной шрапне ли? Тогда позвольте сообщить. На наших казенных заводах шрапнель обходится в 15 рублей, на частных – в 35. Снаряд к 76-миллиметровому орудию: на казенных – червонец, на част ных – в полтора раза дороже. Фугасы: соответственно 42 и 70 рублей. Чувствуете разницу? Мы переплачиваем миллиарды. Это – не считая нашей крови. Вот что такое ангел на троне, Лавр Георгиевич!
– Но винтовок не хватало и не хватает! – возмутился Корни лов.
– Все правильно. А откуда же им взяться? Мы авансом отва лили американцам два миллиарда золотом. А что они поставили? Да десятой части не поставили! А в это время у нас простаивает Тульский завод. Вам известна его мощность? 250 тысяч винтовок. А знаете, сколько он выпустил? Только не упадите со стула – всего 16 штук!
– Он полюбовался произведенным эффектом.Мне как-то с одним французом довелось разговориться. Веселый человек, смеется. «Да у вас, говорит, заводы одного Петрограда превосходят весь Парижский промышленный район!» И все-таки мы лезем к ним, а не они к нам. Кредиты, займы… Наш должок только французам, да будет вам известно, составляет 27 миллиардов франков. Отдавать-то кто будет? Ни вы, ни я уже не отдадим. Просто не успеем. Значит, отдавать придется нашим деткам. А к тому времени еще проценты набегут. Хорошенькое же наследство мы им оставляем! Представляете, как они нас с вами будут поминать? И поделом…
– Вы сказали о двух миллиардах золотом. Аванс американ цам… Разве нельзя вернуть?
7 Заказ 306
– Вернуть? У них? – изумился инженер. – Да за кого же вы их держите? За круглых дураков? Так они вам и… Пытались! Даже меморандум сочинили. Знаете, что они ответили? «Мы договаривались вовсе не с вами, а с царем!» Дескать, и ступайте подальше.
– Но это же свинство! – возмутился Корнилов.
Вместо ответа инженер устремил на него долгий взгляд. Помолчав, он вдруг спросил:
– Вы ведь на фронте с первого дня?
– Конечно. А в чем дело?
– Еще один вопрос: а до фронта были в строю или… где?
– Да в чем дело? – Корнилов начал сердиться.
– Дело в том, что вы отстали, генерал. Чудовищно отстали! Фронт забирает человека целиком. Вы стали видеть только то, что сверху. Но вы же знаете… Не мне же вас учить! – Он произнес это раздраженно, с сердцем. В самом деле, зачем между умными людьми заниматься переливанием из пустого в порож нее?
Так разговор поворотил к тому, ради чего Завойко и напросился на знакомство.
– Лавр Георгиевич, неужели вы думаете, что нас бьют на фронте? Нас бьют здесь, в Петрограде. Да-да, здесь! – И он постучал пальцем о стол.
– Вы намекаете на Распутина? – осторожно осведомился Корнилов.
– Э, что Распутин! Ширмочка, и больше ничего. Вы, кстати, можете сказать, какой пост он занимал?
Корнилов изумился:
– Распутин? Да никакого, по-моему.
– В том-то и дело. А ему зачем-то учредили личного секрета ря. Как министру или там сенатору… И этим самым секретарем поставили не кого-нибудь, а Симановича, Арона Симановича, ужасно ловкого еврея. А этот самый Симанович, как удалось установить… Генерал, вся распутинская закавыка в этом самом Симановиче!
Корнилову сразу вспомнился плен и генерал Мартынов.
– Простите, но-о… Вы что же, думаете, во всем евреи вино ваты?
– А кто, по-вашему? Чухонцы?
– Да мы же сами и виноваты!
– Простите, генерал… не совсем понимаю. Вы пробовали по смотреть вокруг?
– Где? Где вокруг? На Невском? Не спорю. Но по России! Что же, одни евреи?
– Ах вы вот как ставите вопрос!
Но как же иначе-то? Иначе нельзя!Инженер пустился в рассуждения насчет черты оседлости. Ввели ее при Екатерине Великой и по предложению, между прочим, великого русского поэта Гавриила Державина. Установили своего рода засеку, чтобы не дать еврейству проникнуть в Восточную Россию, за Урал. Так ведь проникли же! В Сибири ими схвачена вся добыча золота, пушное дело, лесоторговля. Самые прибыльные отрасли – так уверял Завойко – в руках евреев. Вот вам и черта оседлости, вот вам и засека!
– Мы хвалимся, черт побери, что кормим хлебом всю Европу. И в самом деле кормим! Но был ли год, когда сама Россия не голодала? Не было. Ни одного! А перед войной – вы это долж ны помнить, – в 1911 году, неурожай поразил сразу 26 губер ний. На лебеде сидело 30 миллионов человек. Но русский хлеб все равно шел за границу. Сами умирали, но у Европы не отняли ни кусочка.
– Недоедим, а вывезем! – произнес Корнилов.
С угрюмым видом инженер побарабанил пальцами:
– Недоедали-то мы, а вот вывозили… – и не договорил.
Хлебный поток, и это знал в России каждый гимназист, традиционно шел через южные ворота империи – через Одессу. Торговцы хлебом, коммерсанты не думали о том, сколько русских мужиков подохнет с голоду, их волновала только прибыль.
– Лавр Георгиевич, – внезапно спросил Завойко, – вам ког да-нибудь приходилось сталкиваться с евреем-дураком?
– Мне? Н-ну как сказать… А почему это вас интересует?
– Не приходилось, вот в чем дело. Русских дураков – сколь ко угодно, но евреев – ни одного. Знаете, в чем дело? Никогда не догадаетесь! Все дело в том, что мы с вами живем в столицах. А чтобы бедному еврею попасть сюда, ему надо преодолеть процент ную норму. Вот и получается, что мы этой чертой оседлости устроили настоящее сито. Мелкое, но все же сито. И просеивают ся через него, просачиваются, пролезают самые ловкие, самые умные, а порой и мудрые. Как раз на эти пять процентов наше сито и рассчитано! Дураки и недотепы остаются там, в местечках. Сюда, в столицы, проникают самые из самых. А уж тут они… Вспомните-ка о ложке дегтя в бочке меда!
– Владимир Семенович, я в плену вот так же, как и с вами… Товарищ оказался там… Ну, что значит товарищ? По несчастью, как вы сами понимаете…
– И вы с ним, – подхватил Завойко, – спорили, что называ ется, до хрипоты. Он вам – свое, а вы ему – свое. Дескать, ну сколько их и сколько нас? Смешно же сравнивать! Я угадал?
– Да, в общем-то… Но разве я не прав? Завойко хмыкнул:
– По-вашему выходит, что ложка дегтя с бочкой меда ничего не сделает? Так прикажете вас понимать?С минуту, не меньше, они смотрели один другому в глаза.
– Владимир Семенович, я человек практический. Мне кажет ся, теории уже достаточно.
– Что ж, приятно слышать, – отозвался инженер. – Спра шивайте. Я для этого и пришел.
– Вы можете мне указать на-а… эту ложку дегтя, скажем так? А если можно, ткните пальцем. Я скорей пойму.
Это было приглашение к откровенному разговору.
– Что ж, приятно слышать, – охотно отозвался инженер. – В самом деле, теории достаточно. Это, собственно, моя вина – увлекся и разболтался. Не осудите великодушно! Как-никак, а встретить единомышленника в таком лице и на таком посту… Скажите, вас мой визит не удивил нисколько?
– М-м… Как вам сказать? Дело в том, что меня предупредил мой товарищ, генерал Крымов.
– А-а, Александр Михайлович. Люблю этого славного бурбо на. И ничего не могу с собой поделать. Очень ценный, очень современный человек! Мы как-то с ним… вот как и с вами… Но он хоть вас предупредил? Я же к вам не абы как, а послан, так сказать, уполномочен.
В гнилостном ненастном Петрограде инженер Завойко бросался в глаза своим необыкновенно загорелым лицом. Испеченность кожи до черноты поразительно контрастировала с ранней сединой. Зимой и летом инженер щеголевато ходил с непокрытой головой. На него невольно оглядывались прохожие.
Лавр Георгиевич догадался правильно: такой несмываемый загар человек мог обрести только в одном месте – в жгучих песках безводной Азии.
В Петрограде инженер Завойко появился совсем недавно. Отречение царя застало его у черта на куличках: в знойных казахских степях, на Эмбе, служащим на нефтепромыслах у Нобеля.
Владимир Семенович Завойко слыл в столичных деловых кругах человеком предприимчивым и загадочным. Он то появлялся на берегах Невы, то вдруг исчезал, и исчезал надолго. Двадцать лет назад, получив диплом инженера, пошел по дипломатической части и служил в Лондоне и в Париже. Внезапно бросив выгодную службу, сложил дворянское звание и приписался к крестьянскому сословию. Увивался одно время возле Распутина, удачно провел несколько финансовых махинаций. Вдруг снова исчез и оказался на нобелевских нефтепромыслах.
Далекая казахская степь, родина Корнилова, простиралась от каспийских берегов до Иртыша. В отличие от Усть-Каменогорска и Каркаралинска, мест зеленых, тенистых, напоенных речною свежестью, западный край степи испепелялся свирепым зноем. Там находилась мрачная дыра Кара-Бугаза, пески старинногоМангышлака, адаевские степи и соляные пустоши примитивных нефтепромыслов Эмбы, Маката и Доссора. В тех местах под отвесным солнцем Завойко и приобрел свой загар, так восхищавший столичных модниц.
Что погнало человека в безводную пустыню после Лондона и Парижа? Высокие оклады Нобеля? Инженер, как видно, соблазнился не напрасно. По всем повадкам в нем угадывался человек преуспевающий, богатый.
Вернувшись с Эмбы в Петроград, он успел основать журнал «Свобода в борьбе» и издательство «Народноправная Россия». Дружил с издателем Сувориным и пописывал в «Новое время» хлесткие статьи на патриотические темы, доказывая, что никчемное царское правление швырнуло Россию в руки ничтожных проходимцев. В его роскошной квартире на Невском происходили какие-то шумные собрания – на них стал обращать внимание контрразведывательный отдел столичного военного округа. Об этих собраниях, вернее, об интересе к ним начальника контрразведки Миронова докладывал Лавру Георгиевичу старший адъютант полковник Плетнев. В квартиру Завойко захаживал известнейший промышленник Алексей Путилов. В последнее время там стал появляться и распутинский убийца Пуришкевич.
Что же происходило на квартире инженера вечерами, за опущенными шторами?
Угарная эйфория от революционных перемен мало-помалу проходила. Горячие головы остужались. Стали образовываться группы и товарищества с планами решительно пресечь неразбериху и хаос. Силы для этого имелись, и немалые. Возмущение становилось всеобщим. Средства? Найдутся также. Для святого дела ничего не жалко. Дело стало за руководителем, за человеком с ясной головой и железной волей, за диктатором.
В квартире инженера на Невском на днях оформилась организация, назвавшая себя так: «Круг спасения России». Два основательных кирпича уже легли в ее фундамент – «Общество экономического возрождения» и «Военная организация». Завойко был послан к генералу Корнилову с предложением стать во главе национального возмущения, нараставшего с каждым днем.
Для разгрома кабака по имени «демократия» требовалась властная, даже жестокая рука – рука хирурга с безжалостным и точным скальпелем.
Прежде чем остановить свой выбор на Корнилове, столичные оппозиционеры рассмотрели несколько фигур. В Петроград под разными предлогами вызывались адмирал Колчак, генералы Деникин, Врангель, Крымов. В конце концов склонились к Корнилову. Ко всем своим достоинствам он уже сидел в самой столице, занимая один из ключевых постов.Начинать – и это было общим мнением – следовало со спасения армии. Русской армии грозило полное уничтожение, превращение ее дивизий и полков в беспрерывно митингующие орды. Рухнет армия – России станет не на чем держаться.
Ради армии генерал Корнилов был готов на все.
Дипломированный инженер по нефти, ставший в эти дни проницательным и умным журналистом, Завойко привлекал Корнилова своей невероятной осведомленностью о «Зазеркалье» происходившего в столице.
Постоянно коробило его в развязном журналисте единственное – свирепое антиеврейство. Во всех несчастьях России Завойко обязательно усматривал проказливую мордочку с горбатым носом и курчавенькими пейсами. О коварстве иудеев тот был способен спорить с кем угодно. Особенно уверенно рассуждал он о провокаторстве. Апофеозом этой подлой деятельности представал в рассказах инженера знаменитый Азеф, злой гений не столько террористов, охотившихся за царем, сколько самой охранки, призванной беречь царя от покушений.
Едва речь заходила о провокаторстве, Лавр Георгиевич умолкал. Эта область оставалась для него неведомой, загадочной. А Завойко сыпал именами, датами, событиями. Он уверял Корнилова, что в самой основе сокрушения самодержавия лежит не что иное, как большое, великое провокаторство.
– Ваше превосходительство, неужели вы забыли Достоевско го? «Погубят жиды Россию…» Надеюсь, Достоевскому-то возра жать не станете?
– Это почему же не стану? Еще как стану! Тоже мне… какая– то жалкая кучка, лапсердачники! Смешно же сравнивать! Кто мы и кто они?
– Хе-хе. А между тем эта жалкая кучка лапсердачников заставила все народы в мире плясать под свою дудку, жить по своим законам!
– Да не сочиняйте же, не сочиняйте, Владимир Семенович!