Глава СЕДЬМАЯ «Ситуация деликатная и опасная»

Глава СЕДЬМАЯ

«Ситуация деликатная и опасная»

1

В августе 1939 года мир, казалось, вдруг стал с ног на голову.

То, что представлялось определенным и незыблемым в один день рассеялось как клубы дыма на предосеннем ветру. В течение двух августовских недель случились разительные перемены, два заклятых врага вдруг уладили все свои противоречия. «Вчера это еще было. Сегодня исчезло, — писал американский журналист Уильям Ширер из Берлина. — И уже не будет [германского] фронта против России». Во Франции и Британии главными чувствами были потрясение, гнев, унижение; в особенности после того, как нацистская «Shadenfreude» выступила со статьей о том, что этот поворот открывает немцам путь для вторжения в Польшу. Теперь, «когда русские у нас в кармане», хвастали нацисты, англичане не отважатся воевать.¹ Советский поворот «кругом» изменил все. До августа 1939 года Советский Союз был для многих надежным оплотом в борьбе с нацизмом, своеобразным политическим островом. Пусть небольшим островком, омываемым реками крови от сталинских чисток, но все же куском твердой почвы. Когда Молотов подписал пакт о ненападении, этот остров погрузился в пучину. Международному коммунизму был нанесен жестокий удар, многие коммунисты, разочаровавшись, выходили из своих партий. Советский Союз протянул руку фашистам. Это не укладывалось в сознании. Во Франции и Британии антикоммунистическая говорильня, немного поутихшая весной и летом в связи с переговорами в Москве возобновилась с новой силой. В конце августа французское правительство запретило коммунистическую «L`Humanit?», а в следующем месяце объявило французскую компартию вне закона и арестовало депутатов-коммунистов. Начался антикоммунистический разгул. Если кто-нибудь имел неосторожность слишком громко произнести в местном кафе «Vivent les Soviets», беднягу тут же заключали на восемнадцать месяцев в тюрьму, ferme — без права досрочного освобождения. В Британии непримиримее всего против Сталина были настроены лейбористы; кабинет, хоть и чувствовал себя обманутым, вел себя сдержанно. Объявив, что альянс с Советами был «ни чем иным, как не столь уж необходимой роскошью», британское правительство, по словам А. Дж. П. Тэйлора «выглядело не столь уж удрученным».² Англо-французские чиновники только делали храбрый вид, в действительности они понимали, что их планы на долгую войну и удушающую блокаду нацистской Германии — разрушены.

Ранним утром 1 сентября почти шестьдесят германских дивизий вторглись в Польшу. 2 сентября Чемберлен выступил в палате общин, но не с объявлением войны, а с предложением о дальнейших переговорах. Это вызвало шок среди депутатов, которые подумали, что Чемберлен решил «повторить Мюнхен». Взял слово лидер оппозиции. «Говорите от лица всей Англии», — крикнул один из депутатов; зал загудел от одобрения. Во Франции было еще хуже; правительству понадобилось три дня, чтобы справиться с растерянностью и предъявить Германии ультиматум. Сделало оно это неохотно, оглядываясь на англичан. А поляки хотели знать: где была французская армия? После годов упреков Советскому Союзу за неспособность организовать наступательные операции, французское высшее командование не решилось на общее наступление, оно начало dr?le de guerre — «странную войну», которая и позволила немцам разгромить Польшу за две недели; именно это предсказывал Ворошилову несколькими неделями раньше Дракс.

Второй фронт на востоке свернулся, так и не развернувшись, а на западе началось то, что назвали Странной войной. Пока люфтваффе безжалостно бомбило Польшу, на западе шла guerre de confettis — война конфетти. Британцы разбрасывали на позиции немногочисленных немецких дивизий, противостоявших Франции на линии Зигфрида, бездарные пропагандистские листовки. Германские солдаты, вполне символично, использовали эти листки в качестве туалетной бумаги. Цель британцев состояла, конечно, не в этом, просто англо-французы не хотели провоцировать врага.³

Pas de conneries — не вести себя по-дурацки, было распространенным мнением среди французов, или нам придется за это расплачиваться.⁴ «Некоторые "храбрецы" из военно-воздушного министерства, — жаловался позднее Черчилль, — больше всего боялись, что действия против врага могут вызвать его противодействие». «Ради Бога, не сердите их!» — с сарказмом восклицал Черчилль, который занял теперь место в британском военном кабинете.⁵ Германская армия играла на этих опасениях. «Мы не будем стрелять в вас, если не будете вы!» — вещало немецкое радио для французских войск. «Pas mechants» — не так уж плохи эти немцы, думали многие французские солдаты.⁶ Польша тем временем исчезла. Майский был удивлен стремительностью польского разгрома. «La Pologne est foutue — Польше — крышка, — заключил французский главнокомандующий Гамелен, — нам следует смириться с этим и надеяться на лучшее». «Франция — это вам не Польша!».⁷ Британское отношение к событиям было сходным, но более непредвзятым.

А непредвзятое отношение и терпение, ох, как нужны были сейчас, потому что 17 сентября Красная армия оккупировала Восточную Польшу. С Польшей так или иначе было покончено, но именно это восприняли в Лондоне и Париже как удар в спину. У англо-французов просто не было слов, а советское руководство, как и следовало ожидать, имело теперь свою точку зрения. Советский Союз не чувствовал за собой никаких обязательств по отношению к Польше. Читатели должны помнить, что советско-польские отношения перед войной были прохладными, если не сказать враждебными, и когда советское правительство искало возможностей улучшить отношения с Францией или развивать политику коллективной безопасности, Польша всегда выступала как досадное препятствие. Не говоря уже о том, что этим шагом уменьшалась опасность германского вторжения в советские границы, разгром Польши давал Москве дополнительную и приятную возможность вновь приобрести украинские и белорусские территории, захваченные поляками во время русско-польской войны 1919—1920 гг. Может быть поэтому Молотов и позвонил 8 сентября Шуленбургу, чтобы поздравить германские войска со вступлением в Варшаву.⁸ «Это же дипломатия», — мог бы еще раз повторить Молотов. Но все же это было больше похоже на русское злорадство по поводу польского бедствия. В конце сентября в Москву опять прибыл Риббентроп, чтобы подписать с Молотовым еще несколько соглашений, касающихся передела взаимных сфер интересов обеих стран в Польше и Прибалтике и развития торговых отношений в свете новых реалий. Молотов обменял населенные поляками территории на Литву с такой же легкостью, как американские дети меняются бейсбольными карточками. В сентябре и октябре советское руководство навязало прибалтийским государствам пакт о взаимной помощи, позволявший inter alia ввод советских войск в эти страны. У стран Прибалтики не было иного выбора, кроме как согласиться на эти условия. Помочь им никто не мог, да и не собирался.⁹

Судьба Польши тревожила Лондон и Париж, но ни английское, ни французское правительства ничего не могли сделать. С точки зрения морали, это было весьма незавидное положение, но во время войны принципы морали не очень волнуют воюющих. В своих протестах против советской оккупации французы были в чем-то более решительны, чем англичане, хотя даже они в основном придерживались позиции, что лучше всего «проглотить свои чувства» из-за «предельной важности того, чтобы не настроить окончательно Россию против себя...». Сидс, британский посол в Москве тоже советовал действовать крайне осторожно в этой непростой ситуации. «Я осмелюсь выразить мнение, — говорил он, — что политика правительства Е. В.... должна быть гораздо лучше адаптирована [чем французская] к этой деликатной и опасной ситуации».¹⁰

Ощущение опасности очень благотворно отразилось на мозгах Форин офиса. Британское правительство почти тотчас же начало действовать в отношении Советского Союза с крайней осторожностью.¹¹ Но все же оно шло дальше просто пассивного выжидания, оно на самом деле искало возможностей англо-советского сближения. И эта британская инициатива, наконец, сломала двадцатилетнюю традицию, когда нуждающийся в этом, изолированный Советский Союз искал лучших или по крайней мере деловых политических и экономических отношений, в то время как Франция и Британия зачастую отвергали советские предложения.

2

В сентябре 1939 года обстоятельства изменились: просителями сделались англичане, в то время как «Советы» предпочитали стоять в сторонке, надеясь не быть втянутыми в войну, и озабоченные в основном тем, чтобы извлечь выгоды из дестабилизации в Европе, не скомпрометировав своего объявленного нейтралитета. Удивительно, что те самые творцы политики Форин офиса, которые лишь несколько месяцев назад отвергали советские предложения — Сарджент, Кадоган, Батлер, Галифакс и даже Чемберлен, — теперь сами предлагали более гибкую политику.

Хотя какой у них оставался выбор? Из своих размышлений, случившихся сразу после советского разворота в августе, Форин офис заключил, что лучше всего подождать развития ситуации. По словам Сарджента, Россия просто вернулась к своей «исторической национальной политике» и отказалась от своих «интернациональных идей». Главной ее целью теперь был возврат территорий, утраченных в последней войне и прорыв к незамерзающим морям. Молотов пытался заручиться французским и британским молчаливым согласием на аннексию прибалтийских государств (как видел это Сарджент), но столкнувшись с трудностями, обратился за помощью к герру Гитлеру. «Это была опасная игра, — отмечал Сарджент, — потому что один из двух шулеров рано или поздно обыграет другого, а у Гитлера в целом карты были лучше, чем у Сталина».¹² У поляков, которые были тогда уже обречены, но еще не знали этого, было более простое объяснение того, что случилось. «Люди на улице, — отмечал британский посол в Варшаве, Кеннард, — которые мало что смыслят в политическом и военном подтекстах, воспринимали эти новости, недоуменно пожимая плечами». «И скажите после этого, что Василий не свинья!» — говорили они.¹³

Позже, один их клерков Форин офиса, в ответ на частное письмо некой мисс Дж. Ф. Тьюк, озабоченной британской внешней политикой, так просуммировал сложившуюся ситуацию: «Было бы легче всего представить рассматриваемый случай как нашу неспособность отнестись к советской агрессии против Польши так же, как мы отнеслись бы к германской агрессии против этой страны... Вполне справедливо, что наше отношение к советскому руководству диктовалось трусостью — страхом, что они сговорятся с Германией, если мы чем-то рассердим их... Наша политика в отношении Советского Союза была по сути своей аморальна, навязана нам необходимостью и чем меньше мы будем говорить о ней, тем лучше».¹⁴ Таково было краткое письмо, с признательностью отправленное мисс Тьюк, а Форин офис наконец, обратился к реалистичной политике, которую Ванситтарт безуспешно предлагал еще с 1934 года.

Но не только дипломатам в Лондоне и Париже приходилось свыкаться с новыми европейскими реалиями; это приходилось делать и некоторым советским дипломатам. Майский, например, был уверен, что англо-франко-советский альянс будет заключен в августе. А вот в том, что выйдет из кульбита его правительства, он вовсе не был уверен, отмечая в своем журнале: «Наша политика явно делает какой-то крутой поворот, смысл и последствия которого мне пока еще не вполне ясны». Ожидая информации из Москвы, Майский наблюдал в Лондоне замешательство и раздражение. Лейбористские политики были просто в ярости: советское руководство предало их основополагающие принципы. «И это пройдет!», отмечал Майский, да и тори восприняли крутой разворот Советов довольно сдержанно. Они даже пытались успокоить разбуянившихся лейбористов.¹⁶ Майский ничего не упомянул о британских коммунистах, но и те были не меньше обескуражены советским поворотом. А когда Коминтерн в Москве объявил, что берет новую линию на мир, против «империалистической» войны, британская коммунистическая партия потеряла половину своих членов в Лондоне.¹⁷

В высших эшелонах дипломатии это отступничество ничего не значило: советские дипломаты перекладывали ответственность за сложившуюся ситуацию на англо-французов и поляков, на срыв московских переговоров. Это был вполне обоснованный и эффективный аргумент в разговорах с некоторыми французскими и английскими эмиссарами, которые чувствовали вину за проволочки и нерешительные действия на переговорах. Но в основном западное общественное мнение возлагало вину за пакт с нацистской Германией на Советский Союз. Однако сами британские дипломаты вовсе не были так уверены в этом. Луи Фишер, известный американский журналист и историк, ранее «зараженный большевистскими идеями», но потом «разочаровавшийся и лишившийся иллюзий», попросил у британцев эксклюзивной информации для статьи, осуждавшей советскую политику. Галифакс отказал ему, считая, что «левые» едва ли могут быть сильнее лишены иллюзий, и кроме того, «не так уж невероятно, что эти материалы заставят краснеть нас самих...».¹⁸ Галифаксу не было нужды так беспокоиться: большинство западных историков до сих пор осуждает за пакт с Гитлером только Советский Союз.

В сентябре события развивались быстро: негодование лейбористов улеглось и лейбористские политики уже скоро стали вновь требовать улучшения отношений с Советским Союзом. Правительство было готово изучить возможности. Не отказывался и Майский. Советский посол работал на улучшение англо-советских отношений долго, усердно, но, может быть, не всегда искренне. Как бывший меньшевик он вообще считал некоторую неискренность существенным условием выживания в большевистской России. Это оказалось особенно оправданным во времена сталинских чисток, когда никто не знал, кого арестуют следующим. За годы работы в Лондоне, Майский завел целую сеть знакомств среди британской элиты. Осенью 1939 года он использовал любую возможность встретиться с наиболее влиятельными представителями этой широко раскинутой сети. Целью его было рассеять британскую враждебность в отношении нацистско-советского пакта и советской оккупации восточной Польши.

20 сентября, через несколько дней после вступления Советов в Польшу, Майский встретился в парламенте с лордом Страболджи. Тот был одним из первых, кто начал торговать с Советским Союзом и известным сторонником хороших англо-советских отношений. За чаем в палате лордов Майский повел обычный разговор о многочисленных советских инициативах, которые Запад постоянно отвергает с самого 1933 года.

— А знает ли Майский, что такое «двурушничество», — спросил Страболджи, — потому что именно в таком качестве британцы рассматривают советское поведение во время переговоров в Москве.

Майский мгновенно принялся защищать советскую политику; он занимался этим много лет и свое дело знал. «Его правительство решило пойти на политическое соглашение с Германией только после того, как окончательно убедилось, что англичане и французы не совсем честно ведут переговоры о Соглашении». Приведя длинный ряд рассуждений в пользу этой точки зрения, Майский принялся доказывать, что советское руководство вовсе не хотело видеть Германию победительницей в войне и отнюдь не желало ее распространения до берегов Черного моря. Когда же Страболджи возразил, что в таком случае Советский Союз не должен был подписывать пакта о ненападении, Майский вновь вернулся к своим рассуждениям. Сам факт посылки англо-французской военной миссии в Советский Союз на тихоходном торговом судне произвел, мягко говоря, невыгодное впечатление на Москву.

— Но разве не в советских интересах было, — спросил Страболджи, — увидеть «капиталистический империализм Франции и Британии» устраненным с политической арены?

— Нет, — ответил Майский, — «потому что мы будем тогда иметь, как нашего соседа, только великую могучую Германию, очередную капиталистическую империю». Страболджи все же не сдавался и спросил, собирается ли советское правительство участвовать в совместных усилиях по недопущению германской агрессии на Балканах. Майский ответил, что какие-то формы участия вполне возможны.¹⁹

Подобную же беседу Майский имел с Эрнестом Ремнантом, завсегдатаем коридоров власти, как только отношения между Англией и Россией накалялись. А сообщение о его беседе со Страболджи было передано в Форин офис и побудило Галифакса вызвать Майского для беседы.²⁰

«Каковы намерения советского правительства, — спросил Галифакс, — в свете недавних перемен в советской политике?» И еще отметил сухо, что «советское правительство всегда стремилось уверить нас, что главным принципом его политики было стремление помочь европейским государствам отстоять свою независимость перед лицом агрессии». Он сам не раз слышал в Женеве горячие речи Литвинова по этому поводу. «Я был бы вам весьма признателен, если бы [вы] помогли рассеять наши сомнения», — добавил Галифакс, имея в виду советскую политику в общем и будущее Польши в частности.

«Советский Союз является нейтральным государством», — ответил Майский, на что Галифакс довольно резко возразил: «Как тогда советское правительство может объяснить некоторые странности в своей политике, и в чем собственно состоит "[их] понятие о нейтралитете". Готов ли, например, Советский Союз обсудить военно-торговое соглашение? И какова советская позиция относительно польских границ?»

Галифакс сообщал в отчете, что Майский был «явно смущен», отвечая на эти вопросы. Майский же, в своем отчете об этой встрече тоже указывал, что министр был явно не в своей тарелке. «Галифакс был очень натянут и неестественен, говорил медленно, выдавливающим голосом и осторожно взвешивая выражения, часто останавливался и подолгу смотрел в потолок. Был подчеркнуто вежлив даже в моменты, когда в ходе разговора я переходил в атаку, что было несколько раз. Все время чувствовалось, что, глядя на меня, Галифакс мысленно задает вопрос: враг ты или не враг?» Ясно, что британское правительство искало ответа прежде всего на этот вопрос. Отчет Майского о беседе вполне согласуется с отчетом Галифакса, в нем не упоминается только о саркастических замечаниях министра относительно предшествующей советской политики и о его собственном смущении, если оно на самом деле было. Майский обещал довести эти вопросы до сведения своего правительства, что и сделал незамедлительно.²¹

Можно допустить, что и Майский и Галифакс были смущены ситуацией, хотя никто не заставляет с этим соглашаться. Прошло два месяца с тех пор, как Майский в последний раз виделся с Галифаксом и теперешнюю советскую позицию было не так-то легко защищать. Впрочем, так же как и британскую, имея в виду путаницу, накопившуюся в процессе англо-франко-советских переговоров за весну и лето. Иногда случались смешные ситуации после встречи Майского с британскими официальными лицами. Можете себе представить посла и министра, спешащих в свои кабинеты, и секретарей, которые торопятся записать их воспоминания об этой и последующих встречах. Историки должны быть благодарны им за такую аккуратность.

Ответ железного Молотова Майскому был резким и не сулящим ничего хорошего. «Англия, если она действительно хочет, могла бы начать с СССР переговоры о торговле, так как СССР остается и думает остаться нейтральным в отношении войны в Западной Европе, если, конечно, сама Англия своим поведением в отношении СССР не толкнет его на путь вмешательства в эту войну». Судьба Польши, Добавлял Молотов, зависела от многих факторов и противодействующих друг другу сил. В данный момент предсказать исход всего этого было невозможно.²²

На следующий день 27 сентября Майский передал Молотову краткое послание Форин офиса. В нем Галифакс не смог удержаться от довольно едких комментариев о непредсказуемости нынешней и всей предыдущей советской политики. Какого рода действия требуются от нас, спрашивал Галифакс, чтобы заставить Советский Союз отказаться от своего нейтралитета? Посол «не смог дать сколь-нибудь вразумительного ответа».²³

Несмотря на столь прохладное отношение Москвы, Майский все же хотел, похоже, проложить для англичан пусть узкую, но дорожку, и побудить Форин офис к сближению с советским правительством. В Лондоне на этот счет были самые разные мнения. Сидс в Москве просто мечтал о том, чтобы «вбить клин между двумя агрессорами».²⁴ Форин офис придерживался того же мнения и подумывал о посылке еще одной миссии в Москву. «Я готов предпринять любые практические шаги, — говорил Кадоган, — чтобы попытаться как можно дальше развести Германию и Советский Союз, а позднее, если окажется возможным, опять заставить его помогать нам и нашим друзьям». Посылка еще одной миссии в Москву представлялась однако нецелесообразной. Эту позицию разделял Ванситтарт, влияние которого было теперь невелико: «...Я надеюсь, что мы не падем так низко. Мы и так получили здоровенный пинок под зад. Можем получить и кое-что похуже и гораздо болезненней; но сейчас мы имеем по крайней мере моральную компенсацию в виде мнения других стран. А если унизимся до поездки в Москву, то потеряем и это. Давайте всеми средствами воздерживаться от ответа враждебностью на враждебность и сохраним на лице пусть кислую, но улыбку. И только не это!» Даже этот всегда реалистично мыслящий человек был разочарован и испытывал смущение за свое прошлое стремление к англо-советскому сближению.

Пока Майский трудился, чтобы хоть как-то выправить отношения с Британией, Суриц в Париже предпочитал вести себя тихо. Французы вовсе не были так склонны возобновлять обмен любезностями с Советским Союзом, несмотря на то, что Даладье сменил Бонне на посту министра иностранных дел. Бонне просто пересел в кресло министра юстиции, а Даладье был больше идеологом, чем реалистом. Всю свою ярость он обрушил на французских коммунистов. Хотя и ходили слухи, что Мандель и Эррио хотели нового дипломатического оживления и даже посылки представительной делегации в Москву, но на деле ничего не происходило. Суриц сообщал, что французы помимо своей военной «гимнастики» на западном фронте никакой помощи полякам не оказывали, а по Парижу ходили слухи, что войну хотят закончить, позволив немцам привести к власти марионеточное польское правительство, и это будет лучший выход для Франции и Британии. Суриц подозревал, что такая пассивность французов объяснялась тем, что они готовились к каким-то переговорам и они вообще более склонны примкнуть сейчас «к какой-либо сделке с Германией».²⁶ И Молотов, должно быть спрашивал себя: если уж французы ничего не делают для поляков, стали бы они что-нибудь делать для нас?

После захвата Советами Восточной Польши, Даладье вызвал к себе Сурица, чтобы заявить протест. Была ли это оборонительная акция, обусловленная нежеланием отдавать Германии часть польской территории, или это была акция, согласованная с Германией? Собирался ли Советский Союз аннексировать украинские и белорусские территории? Каковы вообще были советские намерения? Действовал ли СССР в союзе с Германией, или по собственной инициативе? Даладье потребовал у Сурица сообщить в Москву, что Франция и Британия намерены вести войну до конца. «Я не собираюсь подчиняться предостережениям разных лавалей и фланденов». И опять, как и в разговоре с Жаннени, солгав Сурицу о переговорах в Москве, Даладье добавил — без сомнения, чтоб выглядеть еще большим миротворцем, — что французское правительство все-таки заставило поляков дать право на проход войск, но было слишком поздно. Несколькими неделями позже, после того как Даладье произнес речь, в которой отвергал мирные предложения нацистов, все услышали как он сказал: «Не я написал эту речь. Это слишком тяжело. Я хочу единственной вещи: остановить все это». Клемансо любил повторять, что для того, чтобы руководить во время войны, нужно быть «мужиком с яйцами» — des couilles.²⁷ А Даладье их не имел.

В дни, последовавшие за советской оккупацией Восточной Польши Суриц сообщал, что французское правительство намерено придерживаться сдержанной позиции и даже отговаривает польское правительство в изгнании от объявления войны Советскому Союзу. «Люди типа Манделя» склонны были видеть в советских действиях в Польше проявление чисто русского, даже традиционно царского стремления защиты национальных интересов, которое в итоге одолеет и Гитлера. Однако это не производило впечатления на Молотова и наконец он дал Сурицу инструкции передать Даладье, что «оскорбительный тон его вопросов» относительно Польши не делает ему чести и даже не заслуживает иного ответа, чем тот, который уже передан Майскому для Галифакса.²⁸

Среди членов британского правительства тоже можно было найти, людей, разделявших «манделевские» воззрения. Хотя Советский Союз не собирался ничего делать для англичан ради их beaux yeux (красивых глаз), все равно его действия в Восточной Европе не совсем расходились с британскими интересами.²⁹ Черчилль, в то время первый лорд адмиралтейства, признал это в своей хорошо известной и часто цитируемой речи от 1 октября: хотя Британия и рассчитывала на нечто иное — иметь своими союзниками и Польшу, и Советский Союз, — так или иначе русские армии все равно сейчас стоят в Польше и блокируют продвижение нацистов на восток. А понять все противоречия советской политики сложно. «Россия — загадка, — гласило знаменитое черчиллевское высказывание, — но к этой загадке наверняка есть ключ». Этим ключом была расчетливая политика «русского национального интереса». «С интересами безопасности России не может согласовываться то, что Германия хочет утвердить себя на берегах Черного моря, или ее желание опустошить балканские страны...».³⁰ Это была, по сути, позиция Майского, только повторенная вкратце министром военного кабинета. Посол все время надеялся, что его усилия не пропадут даром и, похоже, его надежды начинали оправдываться. После скандала в начале войны, когда Британия отказалась поставлять оборудование, заказанное Советским Союзом, в начале октября британское и советское правительства заключили бартерное соглашение: советский лес за британскую резину и цинк.³¹ Торговля всегда была хорошим способом улучшить политические отношения.

6 октября Черчилль пригласил Майского в адмиралтейство на одну из своих обычных ночных встреч. Черчилль изложил свой взгляд на англо-советские отношения: они были напряженными и двигались в основном взаимной подозрительностью. Британское правительство подозревало, что Советский Союз заключил военный альянс с нацистской Германией. Черчилль в это не верил, но такие подозрения были распространены не только в политических, но и в правительственных кругах. С другой стороны, он признавал, что Советский Союз подозревает Британию во всякого рода махинациях на Балтике и на Балканах, и это оказывает свое влияние на отношения между двумя странами. Черчилль легко согласился с тем, что переговоры о заключении трехстороннего пакта были плохо организованы. «Но прошлое, есть прошлое», заключал он. Сам будучи «больше заинтересован в настоящем и будущем». Потом Черчилль обратился к известному рефрену, известному еще со времен англо-советского сближения в середине тридцатых годов, но как-то в последнее время не употреблявшемуся. Основные интересы Советского Союза и Великобритании, сказал он, ни в какой области не конфликтуют между собой и их можно быстро привести в соответствие. Пока некоторые «сентиментальные» либералы и лейбористы «могут пускать слезы» по поводу советского протектората над странами Прибалтики, он лично желал бы видеть их скорее под советским, нежели под немецким контролем. «Сталин играет сейчас большую игру и играет ее счастливо. Он может быть доволен. Однако я не вижу, почему мы должны быть недовольны». Черчилль еще некоторое время продолжал в том же духе, потом спросил, что думает по этому поводу Майский. Посол уклонился от ответа, во всяком случае так следует из его отчета, только спросил, говорит ли Черчилль от имени правительства. Черчилль в общем подтвердил это.³²

Министр здравоохранения Уолтер Эллиот двумя днями позже подтвердил, что он на стороне Черчилля. Как и Черчилль, Эллиот подчеркивал, что британское правительство готово к улучшению отношений и спросил, что может предложить Майский по этому поводу. Майский сказал, что избегает обсуждать такие вопросы, тем не менее запросил у Молотова срочных инструкций. В сложившихся обстоятельствах, сообщал Майский, мои ответы на подобные вопросы «в указанном случае могут иметь большое практическое значение».³³

Иден, который вошел в кабинет вместе с Черчиллем как министр по делам доминионов, встретился с Майским несколькими днями позже (13 октября) за завтраком. В британских и советских интересах не существует неразрешимых противоречий, сказал Иден, продолжая линию Черчилля: все члены правительства согласны с тем, что существует необходимость улучшить отношения и устранить всяческие подозрения. Иден предложил послать в Москву представительную делегацию с целью возобновления торговых переговоров и замены посла Сидса кем-нибудь более авторитетным, кто мог бы пользоваться советским доверием и был бы способен улучшить англо-советские отношения. На Майского эти британские инициативы произвели немалое впечатление: «Отнюдь не переоценивая значение моих последних бесед с Черчиллем, Эллиотом и Иденом, я все-таки должен констатировать, что если три министра на протяжении одной недели спрашивали моего совета о мерах к возможному улучшению англо-советских отношений, то это свидетельствует о том, что данный вопрос, очевидно, поставлен и обсуждается в правительственных кругах». И он опять запросил инструкций. «Я оказываюсь в большом затруднении, — говорил он, — и могу невольно совершить какую-либо ошибку. Сверх того, мое поведение в подобных случаях может иметь те или иные практические последствия». В особенности, Майского интересовало, подходящее ли сейчас время для улучшения отношений и целесообразно ли британскому правительству посылать в Москву представительную делегацию.³⁴

В отчете Идена об этой встрече акценты расставлены несколько иначе, чем в отчете посла. Как и Галифакс, Иден обратился к более ранней советской политике. «Мир невозможно разделить», говаривал Литвинов, но Майский ответил на это, что «...сейчас ситуация кое в чем изменилась». И опять Майский возложил вину на перемены в советской политике на пять лет упущенных возможностей для сотрудничества с британским и французским правительствами. Британцам, должно быть, известно, «как глубоки всегда были подозрения в умах наших уважаемых правительств по отношению друг к другу». Иден открыто признал, что его до сих пор смущает теперешняя советская политика. «В установившемся мире, когда дикие звери выпущены на свободу, — ответил Майский, — каждая страна должна заботиться о собственной безопасности». Иден опять принялся возражать, но тут вмешалась супруга Майского, которая присутствовала там, «заявив, что ее муж всегда был озабочен улучшением англо-советских отношений, и последние события явились для него большим разочарованием». Майский настаивал на том, что советские заявления о нейтралитете были искренними, и это не изменится, если британцы не будут предпринимать каких-либо недружественных действий. Иден отметил, что «в продолжение разговора Майский несколько раз намекал, что если мы сейчас предпримем какие-либо шаги, то нам пойдут навстречу, хотя относительно того, что это должны быть за шаги, он выражался весьма туманно».³⁵ А вот и разногласие в отчетах об этой встрече: Иден говорит, что Майский безусловно поощрял британцев к каким-то действиям, которые не будут отвергнуты. Но сам Майский сообщал Молотову, что не ответил ничего определенного, когда его спросили, подходящее ли сейчас время для улучшения отношений. Иден был убежден, что Майский хотел этого улучшения, но думал, что посол не был «достаточно хорошо информирован обо всех деталях советской политики». Это было не совсем так: Майский был в чем-то даже впереди советской политики, которую он пытался искусно обойти, чтобы развивать отношения с Англией.

К середине октября усилия Майского увенчались успехом, но в Лондоне, а не в Москве. Пока Молотов медлил с ответом на требования Майского об инструкциях, Галифакс уже был готов двигаться вперед. «В течение последних дней я много думал о возможных способах налаживания политических контактов с Россией». Получалось, что способов «не было никаких», говорил Галифакс Оливеру Стэнли, президенту Торговой палаты; но можно было «изыскать средства... преодолеть нынешнее положение, даже это могло бы принести большую пользу».

«Мне трудно поверить, что советское руководство настолько прочно связало себя с герром Гитлером, что даже не помышляет ни о какой тайной игре у него за спиной, и очевидно: если мы сможем убедить их, что готовы сыграть в такую игру, или по крайней мере сделать вид, то это может принести неплохие результаты».

«И надо же случиться такому, — продолжает Галифакс, — что ко мне вчера вечером совсем по другому вопросу зашел сэр Стаффорд Криппс». Во время разговора Криппс, имевший на все свой взгляд лейборист, обратился к теме отношений с Советским Союзом и стал настаивать на посылке торговой миссии в Москву. «Я говорил ему, — пишет Галифакс, — что согласен, но если только с той целью, чтобы воодушевить русских обвести немцев вокруг пальца...». Галифакс хотел быть уверенным, что Лондон «полностью поддержит его», то есть, говоря другими словами он не желал «становиться посмешищем или служить той головой, с которой Сталин снимет очередной скальп». «В результате общения с русскими в течение последних нескольких месяцев я не мог не стать подозрительным». Криппс полагал, что некоторых опасностей можно избежать, для начала разведав почву с помощью Майского. Да и сам посол «очень стремится к этому», говорил Криппс. Поэтому Галифакс вновь встретился с Майским.³⁶

«Галифакс сегодня [16 октября] пригласил меня к себе, — сообщал Майский. — [Он] заявил, что британское правительство хотело бы улучшить англо-советские отношения, несколько пострадавшие в результате событий последних недель, что оно готово обсуждать различные методы для достижения этой цели». Галифакс полагал, что лучше всего были бы торговые переговоры, и предложил провести их в Лондоне. Хотя и не сказав ничего определенно, министр намекнул, что если основные договоренности будут достигнуты, то для подписания соглашения британская делегация может отправиться в Москву.³⁷ Отчет Галифакса об этой встрече не вполне согласуется с отчетом Майского — по нему получается, что именно посол заявил, будто советское правительство «готово сделать новые шаги в улучшении торговли, если мы [британское правительство] так желаем этого», а именно Галифакс ответил, что «мы рассматриваем такие возможности и надеемся, если они существуют на самом деле, воспользоваться ими». Галифакс также коснулся довольно щекотливой темы, которая могла осложнить переговоры: каким образом британские товары, проданные России, оказываются в Германии?³⁸ На этот важный вопрос Майский не ответил ничего.

Вообще, как для британских, так и для советских отчетов об этих важных встречах весьма характерны красноречивые умолчания и измененные голоса. Инициатива об улучшении отношений, в зависимости от того чей отчет читаешь, переходит от одной стороны к другой. Так было безопаснее для обеих сторон. У Майского в случае ошибки были все основания опасаться за свою жизнь, в то время как западные политики просто боялись разгневать правых или выставить себя на посмешище слишком интенсивными заигрываниями с Советским Союзом. Англо-советским да и вообще всем западно-советским отношениям предвоенных лет была присуща такая взаимная услужливость. «Только после вас, Альфонс! Нет уж, сэр, после вас...» — затасканным рефреном советско-западного диалога.

3

На этой встрече было кое-что еще. Если отчет Галифакса краток и ограничивается только вопросами торговли, то Майский указывает, что обсуждались и другие вопросы, включая советско-турецкие переговоры и обстановку в балтийском регионе. Дальше:

«Галифакс кратко затронул последнее выступление Чемберлена в парламенте и, подчеркивая решимость Англии вести "войну до конца", он в то же время дал понять, что если бы Гитлер выдвинул какие-либо новые, более приемлемые предложения, британское правительство готово было бы их рассмотреть».³⁹

Этот же вопрос возник на следующий день в беседе Майского и Батлера, который должен был стать главным посредником в сношениях Майского с Форин офисом.

«Общая установка британского правительства, по словам Батлера, сводится к тому, что оно готово было бы заключить мир хоть завтра, если бы было уверено, что достигнутое соглашение имеет стабильный характер («обеспечило бы мир и спокойствие на 20—25 лет», как выразился Батлер). Такая уверенность, по мнению британского правительства, могла быть создана лишь при гарантии мирного договора всеми великими державами, в частности, США и СССР. Ради достижения прочного мира подобного рода британское правительство готово было бы пойти на значительные уступки Германии даже в колониальной области».

Затем Батлер несколько смягчил свое заявление, отметив: ввиду того, что такой мир в настоящее время все равно невозможен, «Англия будет продолжать войну». Но он был убежден, но на следующем этапе войны могут быть выдвинуты новые предложения «возможно с большими шансами на успех».⁴⁰ В отчете Батлера об этой встрече нет ни слова о перспективах мира с Германией — и ничего удивительного: такие разговоры были весьма непопулярны осенью 1939 года.⁴¹ Все предвоенные годы Батлер был главным проводником чемберленовской политики умиротворения. Поэтому его позицию во время разговора с Майским вполне можно рассматривать как позицию британского правительства тех лет. Больше того, эти приватные беседы имели место на фоне публичных дискуссий в Англии о перспективах заключения мира. 3 октября Ллойд Джордж выступил с речью в палате общин, предлагая правительству открыть дверь для мирных инициатив, в особенности, если они будут исходить от нейтральных стран, среди которых он подразумевал и Советский Союз.⁴² И хотя на Ллойда Джорджа дружно обрушилась вся пресса, похоже, что Форин офис все же внял его советам, но уже в интерпретации Чемберлена, с которой тот выступил в парламенте 12 октября. Умиротворенчество продолжало жить в Британии.

Молотов, который до сих пор не отвечал на запросы Майского об инструкциях по поводу того, как строить англо-советские отношения, вдруг очень заинтересовался предложениями Батлера. Но в то же время он проинформировал о беседах в Лондоне и германского посла Шуленбурга. В состоящей из двух предложений телеграмме Молотов спрашивал Майского, не «намекал» ли Батлер «на желательность нашего посредничества в духе заключения мира с Германией на известных условиях. Жду ответа».⁴³ Этот вопрос Молотова имел важное значение и вполне согласовался с новой позицией Советов, призывавших теперь к окончанию войны. Так как все вопросы, возникавшие в связи с разделом Польши, были решены, говорилось в совместном нацистско-советском коммюнике, опубликованном в конце сентября, не было никакой нужды в продолжении войны.⁴⁴

Майский поспешил ответить Молотову: «Характеризуя установку британского правительства о войне и мире, Батлер явно излагал точку зрения Чемберлена и Галифакса. В одном месте он даже сослался на свой разговор с ними. У меня не было впечатления, что Батлер прямо намекает на желательность нашего посредничества. Он скорее говорил в порядке разъяснения и оправдания линии британского правительства, поскольку ему была известна наша позиция в вопросе войны». Из всего того, что сказал Батлер, Майский делал вывод, что британское правительство не будет препятствовать, чтобы Советы стали посредником и гарантом мирного договора. Посол продолжал в том же духе, ссылаясь на свой недавний разговор с Ллойдом Джорджем, который однако отметил, что потопление немцами английского боевого корабля «Royal Oak» (14 октября) в акватории главной военно-морской базы Британии Скейп Флоу, а также вообще действия немцев на море, вызывают естественное недружелюбие англичан.⁴⁵ Когда позднее Шуленбург спросил, каковы настроения в Британии относительно мирного урегулирования, Молотов ответил, что, по словам Майского, ничего определенного сказать нельзя.⁴⁶

Отчеты Майского о глубокомысленных, но вряд ли осуществимых мирных планах английских дипломатов едва ли производили впечатление на подозрительного Молотова, который знал о решимости британского правительства сражаться до конца. Иногда в отчетах Майского видна бестактность британцев: британские министры могли бы держать при себе свои опасения и неуверенность в победе.⁴⁷ Майский, например, не слишком высоко оценивает состав английского кабинета. За исключением Черчилля и Идена, наиболее важные посты в нем занимали «мюнхенцы»: Чемберлен, Галифакс, Саймой, Хор. Это было то самое, старое правительство тори «умиротворителей, — отмечал Майский, — чуть-чуть подкрашенным в антигитлеровские тона».⁴⁸ Вообще, позиции самих советских дипломатов были весьма противоречивы: с одной стороны, Молотов вдруг становился сторонником мирного урегулирования, с другой — Майский внезапно проникался негодованием против умиротворителей и искал признаков готовности Британии сражаться. Советское правительство никогда не рискнуло бы пактом о ненападении ради какого бы то ни было соглашения с Британией — торгового или иного — пока не убедилось, что британцы были стоящим того партнером или союзником. Странная война тоже не способствовала взаимному доверию, и это тоже оказывало свое влияние и на Майского и на Москву.

«Странная война! — писал Майский в своем дневнике 24 октября. — На западном фронте "без перемен". Во французских военных бюллетенях повторялись деревянные фразы: "Ночь прошла спокойно" или "День ознаменовался операциями патрулей"». Англо-французы надеялись взять измором, писал Майский, в то время как Гитлер надеялся на «гнилость демократии». «Я то и дело слышу здесь на каждом шагу: "В конечном счете от войны выиграет только Россия" или "Когда капиталистич[еские] страны Запада перегрызут друг другу глотки, восторжествует коммунизм" или "Длительная война неизбежно вызовет в Германии революцию, — что станется тогда с Англией, с Европой?" и т. п. Несомненно, аналогичные разговоры сейчас идут и в кругах германской правящей верхушки». Майский был убежден, что возможности для распространения революции сейчас лучше, чем когда бы то ни было с тех времен, когда Карл Маркс написал «Коммунистический манифест». Противники не решались наносить смертельные удары, полагал Майский, но все равно, если не случится чуда, полномасштабная война уже не за горами.⁴⁹

Британское правительство придерживалось того же мнения — что война — это генератор коммунистической революции; это вообще было часто высказываемое вслух, но еще чаще подразумевавшееся убеждение периода между мировыми войнами. В одном из документов Форин офиса, составленном неделей раньше, чем Майский писал в своем дневнике, указывалось, что цель Советов — «поддерживать баланс между противниками в интересах большевизации Европы, с как можно меньшими потерями для себя, пока обе стороны не истощат своих сил». Один из высокопоставленных чиновников Форин офиса, Р. А. Липер винил во всем Гитлера: «Именно он... дал возможность Сталину захватить более сильные позиции для распространения большевистского вируса по Европе уже в начале войны, теперь ему не нужно ждать даже ее конца, когда европейские нации истощат друг друга в смертельной борьбе».⁵⁰ «В конечном счете, — говорил Сарджент, — главный принцип большевизма — коммунистическая экспансия». «Я в целом разделяю это мнение», присоединялся Галифакс. Сэр Артур Рукер, главный личный секретарь Чемберлена, высказался в середине октября так: «Коммунизм представляет сейчас огромную опасность, он опаснее, чем нацистская Германия... это чума, которую не останавливают национальные границы и с продвижением Советов в Польшу государства Восточной Европы обнаружат, что их силы для борьбы с коммунизмом весьма ослабли. Поэтому так важно обращаться сейчас с Россией крайне осторожно, не исключая возможности союза, если будет необходимо, с новым германским руководством против общей опасности». Летописец-консерватор Ченнон был того же мнения.⁵¹

4

Эти широко исповедуемые в Британии взгляды однако не удерживали ни Майского, ни Галифакса от попыток улучшить англо-советские отношения. На самом деле в октябре 1939 года Майский был очень занят, почти каждый день встречаясь с британскими министрами, дипломатами и политиками. Речи о посредничестве Советского Союза на мирной конференции больше не заводилось, но разговоры о возможных торговых переговорах продолжались. Майский в душе посмеивался над столь очевидным интересом англичан к сближению с Советским Союзом, но на встречах он советовал им поторопиться с торговыми переговорами. А в Москву сообщал о все новых высказываниях британских чиновников в пользу улучшения отношений между двумя странами.⁵²