Глава ВТОРАЯ «Ваше искусство взвешено и признано ничего не стоящим»

Глава ВТОРАЯ

«Ваше искусство взвешено и признано ничего не стоящим»

1

5 октября 1938 года Уинстон Черчилль, тогда рядовой член палаты общин и неутомимый критик консерваторов выступил в парламентских дебатах, касавшихся внешней политики правительства в свете Мюнхенской конференции, которая отдала на волю нацистов Чехословакию. Черчилль уже и до этого в течение нескольких лет критиковал британское правительство за слишком вялое отношение к перевооружению армии и постоянные уступки нацистской Германии. Он был необыкновенный человек: солдат, журналист, историк, политик и министр короны. Обладая огромной силой характера и твердостью духа он никогда не боялся выступать против мнения большинства. Наоборот, сторонники политической ортодоксии имели все основания бояться его выступлений в палате или на страницах британской прессы. Черчилль мастерски владел английским языком и был прекрасным оратором, он презирал нацизм и Адольфа Гитлера, клеймил позором английское правительство за неспособность разглядеть очевидную опасность, угрожавшую Европе. Он часто пользовался в своих метафорах и эпиграммах понятиями тьмы и света, добра и абсолютного зла. Его выступления заставляли премьер-министров Стэнли Болдуина и Невилла Чемберлена, а также их коллег по передним (правительственным) скамьям в парламенте кривиться снисходительной усмешкой, скрывая злость, когда стрелы Черчилля достигали своей цели. «Пять лет я пытался растолковать депутатам эти проблемы, но без особого успеха», говорил Черчилль в марте 1938 года, после гитлеровского аншлюсса Австрии. «Я наблюдал, как этот славный остров беспомощно и безрассудно выбирает путь, который ведет его к бездонному водовороту. Вначале это широкая, устланная ковром лестница, но чуть погодя ковер под ногами кончается. Дальше — голые каменные плиты, а через несколько шагов и они начинают крошиться под ногами...».¹

Когда Черчилль вновь выступил в палате 5 октября 1938 года, он взял на себя в некотором роде уже роль мстителя за то, что он считал поруганной британской честью. Он страдал от того, что долгие месяцы бессильно наблюдал, как дела шли к сентябрьскому вооруженному кризису в Чехословакии. Черчилль пытался, посредством широкой сети своих информаторов, предупредить о настоящих целях Гитлера и подвигнуть правительство дать отпор нацистской агрессии в Чехословакии. Но Чемберлен считал, что «Уинстон» был просто непокорным гордецом, которого нужно держать в рамках парламентской дисциплины. Начав свое выступление несколькими довольно обтекаемыми комментариями, Черчилль открыто предупредил палату о своих намерениях: «А теперь я собираюсь затронуть весьма непопулярный и очень неудобоваримый вопрос... о котором все присутствующие были бы рады забыть и не вспоминать, но который должен быть тем не менее поставлен; вопрос о том, что мы уже длительное время терпим сокрушительное поражение по всем фронтам...» После краткого напоминания об основных событиях кризиса, Черчилль скорбно заключил: «Все кончено. Безмолвная, подавленная, всеми брошенная Чехословакия погружается во тьму...»

После этого он обратился с открытым предостережением к правительству и палате:

«Наш верный и мужественный народ... должен знать, что в наших оборонных мероприятиях было много недостатков и серьезных упущений; он должен знать, что мы, не начав войны, уже потерпели поражение, последствия которого будут еще долго преследовать нас... вследствие чего разрушено все равновесие сил в Европе, и что теперь [об этом он тоже должен знать] в отношении западных демократий произнесены те самые ужасные слова: "Ваше искусство взвешено и признано ничего не стоящим"».

Закончил он решительным предупреждением: «И не считайте, что это конец. Это лишь начало расплаты. Только маленький глоток, первая проба из горькой чаши, из которой нас теперь будут потчевать год за годом, если высшим напряжением моральных сил и воинской доблести мы не воспрянем вновь и не отстоим наше право на свободу, как бывало в старые времена...».²

2

В начале 1938 года, накануне великих потрясений предвоенного периода, ситуация в Европе была и так — хуже некуда. Три главные силы, способные сдержать или остановить нацистскую Германию, были разделены идеологическими предрассудками и ложно понимаемым различием интересов. Во Франции глубокие внутренние разногласия между главными политическими силами: сторонниками линии малейшего сопротивления, ориентированного на ведущую роль Британии (la ligne anglaise), и умиротворителями нацистов просто парализовали работу правительства. Куда все это может привести, угадать было нетрудно, потому что Германия в первую очередь нацеливалась, не скрывая этого, на Австрию и Чехословакию. Французские официальные лица заявляли советскому правительству, что франко-советские отношения остаются неизменными, но Литвинов и его посол в Париже были осведомлены лучше. Дельбос, все еще министр иностранных дел Франции, даже жаловался в феврале советскому послу, что Франция находится в изоляции, при этом Суриц едва сдержался от искреннего ответа, что французское правительство должно винить во всем только себя. Кто знает, какой будет французская политика завтра, замечал Литвинов в беседе с Кулондром.³ Сразу после аншлюсса, который французское и английское правительства либо не могли, либо не хотели предотвратить, Потемкин докладывал, что новый французский премьер — опять Блюм, хотя его правительству осталось существовать меньше месяца — был в состоянии паники. И Ванситтарт в Лондоне не скрывал от Майского своего «раздражения» (на самом деле — гнева) по поводу чемберленовского умиротворения нацистской Германии.⁴

Ни у кого не было сомнений, что следующая на очереди — Чехословакия. После захвата Австрии, Чехословакия оказалась наполовину окруженной германскими территориями, а укреплена у нее была только северная граница. Ситуация складывалась серьезная, но могла еще быть выправлена, если бы Франция и Советский Союз, выступив единым фронтом, настояли на своем. В первые дни после аншлюсса они, правда подтвердили публично свою готовность поддержать Чехословакию. Литвинов предложил созвать международную конференцию, чтобы обсудить меры по безопасности и сохранению мира. Но советское правительство было настроенно скептически касательно решимости Франции исполнить свои обязательства по договору. Того же мнения были и чехи: Франция с места не двинется без Британии, отмечал Стефан Осусский, чешский посланник в Париже, а Британия вообще не собирается двигаться в центральную или восточную Европу.⁵

14 марта Черчилль возобновил в палате общин свои призывы создать «гранд альянс» Британии, Франции и государств восточной Европы. Если Черчилль не упомянул в своей речи Советского Союза, то было ясно, что в виду он имел в первую очередь его. Несколькими днями позже он поделился своей позицией с Майским, но для начала укорил того в ужасах сталинских репрессий.

«Объясните мне, пожалуйста, — спрашивал он Майского, — что происходит в вашей стране?» Что мог ответить Майский? Что революция сошла с ума и пожирает собственных творцов, или что Советский Союз наводнен изменниками? Майский отделался гневной тирадой в адрес Л. Д. Троцкого — ссыльной сталинской «немезиды», а по Черчиллю — «злого гения России». Черчилль был, казалось, вполне удовлетворен объяснением посла; ведь ему довелось скрестить мечи с Троцким во время гражданской войны в России, и он даже обломал свой, когда Троцкий, будучи военным наркомом, заставил англичан убраться из советской республики. Иронии ради стоит заметить, что Троцкий тоже поддерживал идею «объединенного фронта» против Гитлера. Позиции прежних противников были близки и по многим другим вопросам. Оба они были мужественными людьми, не боявшимися ни военных, ни политических баталий; оба были отступниками, но никогда не прекращали борьбы. Уинстон никогда не согласился бы с этим, но он и Троцкий могли бы стать грозными союзниками, объединившись в борьбе против нацизма.

Черчилль никогда не отступал от своей главной цели: «Я ненавижу нацистскую Германию и работаю постоянно над созданием «великого альянса». Для этого «нам до зарезу нужна сильная Россия... (но) в результате недавних событий Россия перестала быть серьезным фактором международной политики». Затем Черчилль излил свои чувства по поводу сталинских методов строительства вооруженных сил в таких выражениях, которые он вряд ли употреблял в стенах палаты общин, хотя Майский, может быть, чуть сгустил краски.⁶ Во всяком случае, Черчилль быстро справился со своим негодованием по поводу репрессий. Ему ничего не оставалось, потому что, как он признался Майскому, без Советского Союза никакой «великий альянс» был бы невозможен. Еще он вновь высказался о том, что советскому правительству нужно действовать осмотрительно и осторожно. Если советская политика станет слишком агрессивной, это может спровоцировать «взрыв антисоветских настроений» и вызвать большие трудности при создании альянса.⁷

Чемберлен не хотел иметь ничего общего с черчиллевским великим альянсом, и Форин офис не раздумывая отверг предложение Литвинова о созыве международной конференции. Подозрения чехов о безразличии Чемберлена относительно германской экспансии на восток подтвердились. «Только посмотри на карту, — писал Чемберлен своей сестре Иде, — и ты увидишь, что ни мы, ни французы просто не в силах ничего сделать, чтобы спасти Чехословакию, если немцы захотят подчинить ее себе». И хотя Черчилль не упоминал Советского Союза, Чемберлен знал, что в мыслях отступника это было всегда. «Россия в сотнях миль от нас», и не имеет общих границ с Германией или Чехословакией. И еще русские «тайно и коварно играют на всех скрытых струнах, чтобы вовлечь нас в войну с Германией...».⁸ Чемберленовское отношение к «этим русским» было широко распространено среди британских и французских консерваторов; это означало, что советскому правительству следовало придерживаться некоего «правильного» курса, хотя для англо-французских правых никакой советский курс не мог быть достаточно правильным. Если бы Советский Союз повел себя слишком агрессивно, их идеологи принялись бы кричать, что он «поджигает войну» и пытается втянуть Европу в бойню и коммунистическую революцию; если бы он действовал слишком мягко, они заявили бы, что «Советы» блефуют и им нельзя верить. Выходит, не зря Черчилль призывал советское правительство быть осмотрительным и осторожным.

В отличие от Черчилля, который считал, что Советский Союз был важнейшим звеном в антинацистской коалиции, Чемберлен думал по-другому. Сэр Хорас Вильсон, главный советчик Чемберлена, даже говорил Майскому, что хотя премьер-министр был меньшим «антисоветчиком», чем Болдуин, он все же полагал, что англо-советские отношения не были «срочными или практически важными для данного момента». Поэтому он был очень мало заинтересован в их развитии и вполне склонен пустить дело на самотек. По словам того же Вильсона, Чемберлен видел свою главную задачу в «замирении Европы» путем соглашений с Италией и Германией. Премьер-министр вполне допускал немецкую экспансию в центральной и юго-восточной Европе, даже возможное «поглощение Германией (в той или иной форме)» небольших центрально-европейских и балканских государств. «Однако он полагает, что это меньшее зло, чем война с Германией...».⁹

Чемберлен — центральная фигура этого повествования и его имя навеки связано с англо-французским умиротворением Германии. Худой и длинный, носивший строгие костюмы и старомодные воротнички, он выглядел немного пуританином; когда начинался мюнхенский кризис, ему было под семьдесят. Он стал британским премьер-министром в 1937 году, уже не раз побывав до этого членом кабинета; первой его должностью в этом качестве была должность министра финансов, случилось это в 1931 году. Он был интеллигентный, трудолюбивый и упрямый. Такой премьер-министр никогда не отказывался от схватки в палате общин, когда оппозиция жаждала крови. Один из коллег назвал Невилла «автократом, которому достало мужества иметь убеждения». Именно следуя своим убеждениям, а вовсе не из трусости, Чемберлен стремился умиротворить Гитлера.

Еще премьер-министр был нетерпим к критике и злопамятен. По словам А. Дж. П. Тэйлора, он «умел ненавидеть». Чемберлен презирал Дэвида Ллойд Джорджа, прежнего премьер-министра от либеральной партии, не многим лучше относился и к Черчиллю. Обоих он считал «пиратами»: «"LlG", — как писал Чемберлен в письмах своим сестрам, — была бессовестной бандой мерзавцев", а Уинстон был "самым худшим из них"».¹⁰ Премьер-министр был деспотичным и твердолобым, но вместе с тем искушенным в тонкостях бюрократической игры, он умел убедить оппозицию в целесообразности своей политики. И нередко делал это, Чтобы добиться своих целей во время мюнхенского кризиса.

Упрямство, излишняя самоуверенность и слабость к лести — серьезные недостатки. Чемберлен был уверен, что именно он способен найти общий язык с Гитлером, может договориться с ним, и что нацистскую Германию можно привлечь на свою сторону, пусть даже это дорого обойдется другим государствам. Он увольнял тех, кто твердил о катастрофе и призывал вооружаться до зубов. В конце 1937 года он с немалым удовольствием избавился от Ванситтарта, который был постоянным заместителем министра иностранных дел. «Я подозреваю, что в Риме и Берлине радость по этому поводу будет громкой и глубокой», основанной на понимании, что это приведет лишь к улучшению отношений.¹¹ В дебатах по поводу перевооружения он так жестко опирался на неприкосновенность бюджета, что когда началась война, Британия оказалась неподготовленной к ней и смогла послать во Францию всего несколько дивизий. Когда Гитлер во время мюнхенского кризиса попробовал петь ему дифирамбы, Чемберлен с поразительной легкостью попался на эту удочку. И насколько Чемберлен был готов иметь дело с Гитлером, настолько же он не желал иметь союзнических отношений со Сталиным.¹² Когда в 1939 году даже «предубежденным и слепым», как выразился Ванситтарт, стало ясно, что Гитлер готов развязать войну и что Советский Союз становится решающей силой в создании антинацистской коалиции, Чемберлен использовал любую возможность и все известные ему уловки, чтобы уклониться от военного союза с советским правительством. Политика Чемберлена была похожа на нечаянное самоубийство, которое едва ли возможно было предотвратить.

3

Нацистская угроза Чехословакии весной 1938 года поставила немало важных и вполне закономерных вопросов. Одним из них был вопрос о пропуске войск Красной армии и снаряжения через территорию Польши и Румынии, потому что Советский Союз не имел общей границы с Чехословакией. Этот вопрос не был новым; его обсуждали без особого успеха с 1934 года, хотя с польской точки зрения он давно уже был решен. Польское правительство ни при каких обстоятельствах не собиралось пропускать Красную армию через территорию Польши, чтобы помочь чехам в борьбе против германского вторжения. Румынская позиция была менее категоричной и могла бы еще смягчиться, если бы Франция проявила достаточную решимость помочь чехам. Румынский король Кароль даже говорил в приватных беседах Поль-Бонкуру и Гамелену в 1936 и 1937 гг., что он смог бы найти способ пропустить силы Красной армии через северную Румынию. Эдуард Бенеш, президент Чехословакии, полагал, что если бы Франция надавила в этом вопросе на румын, это оказалось бы решающим фактором в обеспечении эффективной помощи Чехословакии и таким образом предотвратило бы германскую агрессию. Но в этом-то и заключалась проблема. Как мы можем быть уверены, что Франция захочет спасать нас, спрашивал король Кароль, когда она оказалась неспособна защитить свои собственные жизненные интересы и предотвратить оккупацию немцами Рейнской области? Советский Союз в 1938 году тоже не очень верил в готовность Франции к решительным действиям. По оценкам Потемкина, французская политика оставалась «трусливой и пассивной», и это лишь усугубляло ситуацию вокруг Чехословакии.¹³

Литвинов поднял вопрос о пропуске в мае, когда встречался с Жоржем Бонне, новым французским министром иностранных дел в кабинете Даладье. Уже привычным в устах Бонне рефреном прозвучал вопрос, как Советский Союз намерен помогать Чехословакии. Литвинов ответил, что у советского правительства нет достаточного влияния на Польшу или Румынию, чтобы получить право на проход своих войск через их территории. Поэтому Франции стоит вмешаться. А чтобы обсудить конкретные меры помощи чехам, добавил он, следует организовать штабные переговоры. Бонне сообщил, что польское и румынское правительства были решительно против предоставления прохода для Красной армии. А что касается штабных переговоров, все это можно обсудить через военного атташе в Москве. Но Литвинов ответил, что в Москве нет представителей ни французского, ни чехословацкого генеральных штабов.¹⁴

Жорж Бонне был не последней фигурой в событиях, приведших к Мюнхену и ускоривших начало войны в 1939 году. В каком-то смысле его можно считать французским Чемберленом, хотя и не таким могучим и уважаемым, однако это именно его наиболее часто ассоциируют во Франции с позорным словом «умиротворение». Он был среднего роста, несколько странно выглядящим человеком, лет на двадцать помоложе Чемберлена, довольно хрупкого сложения, с большим носом — который мог бы стать соперником носу Сирано, как выразился один шутник, — казалось, этот нос перевешивает всю остальную голову. Он был радикалом, но склонялся к правому крылу своей партии. Он добился места в палате депутатов в 1924 году и до своего недолгого пребывания в качестве посла в Вашингтоне, успел несколько раз побывать министром. После того как в апреле 1938 года ушло в отставку правительство Блюма, Бонне стал министром иностранных дел. Вступив в должность, премьер Даладье предпочел Бонне занимавшему этот пост Поль-Бонкуру, потому что последний, среди прочего, выступал за твердую политику в отношении нацистской Германии и подтверждение Францией своих договорных обязательств перед Чехословакией. Это вызывало негодование как в палате депутатов, так и в Лондоне. В Форин офисе считали, что Поль-Бонкур опасен, и Фиппс, в то время британский посол в Париже, прилагал постоянные усилия, чтобы избавиться от него. Бонне был подходящим для своей должности человеком, он говорил, что Франции не стоит поддерживать Чехословакию, не заручившись поддержкой Британии. Вот именно, должно быть думал Чемберлен.

Такая позиция, если представить ее правильным образом, была сравнительно популярна во Франции. Но если толковать ее неправильно, она касалась обязательств Франции по договорам с другими странами и подвергала сомнению французскую честь — каковую немаловажно сохранять во внешней политике, если ищешь союзников, а Франция в таковых очень нуждалась. Бонне был идеальным человеком именно для такой работы, потому что был беспринципен и умел держать язык за зубами. В определенной степени он был даже талантлив — если его не ловили на горячем — в обделывании темных делишек и умении угодить и тем и другим. Короче говоря, он был интриган: именно способность лицемерить делала Бонне идеальным министром иностранных дел для того времени, но она же рождала к нему сильную неприязнь. Недостаток мужества, проявлявшийся в самые критические моменты, лишь усиливал ее. Сильнее всего это выразилось в отношении к нему Манделя, который считал Бонне трусом и предателем. «Его длинный нос, — говорил Мандель, — загодя чует опасность и ответственность. Чтоб избежать их, он готов спрятаться в любой щели».¹⁵

Там, где другие удостоились уважения и почета, Бонне снискал проклятье и позор. После войны Черчилль говорил, что он был «квинтэссенцией пораженчества, а все его изощренные вербальные маневры имели только одну цель — мир любой ценой». В начале 1940 года Ванситтарт писал в своем, ставшем классическим, комментарии, что «мсье Бонне... лучше надеяться только на время и краткость людской памяти, чем на вдохновенную самозащиту. Слишком уж много он сделал грязной работы в 1938 году... Когда ставки столь высоки, никогда не стоит исключать возможность нечестной игры. Но если бы мне когда-нибудь опять пришлось сесть за стол с мсье Бонне, я первым делом проверил бы колоду, просто чтоб убедиться, что джокера там уже нет».¹⁶

Советские официальные лица, в особенности Литвинов, вообще не верили ни единому слову Бонне, в особенности когда он говорил о французских обязательствах перед Чехословакией или Советским Союзом. Бонне вполне разделял идеологические предубеждения правоцентристов и правых в том, что касалось расползания коммунизма по Европе в случае войны. «Бонне абсолютно убежден, — докладывал Фиппс в сентябре 1939 года, — что целью Сталина остается распространение революции на весь мир...».¹⁷ Так что, если Франция действительно хотела более тесных отношений с Советским Союзом, то первым делом следовало удалить со своего поста Бонне.

Встреча Литвинова и Бонне в Женеве ни в коей мере не расставила точек в двух главных вопросах чехословацкого кризиса: об условиях прохода войск и о штабных переговорах. В апреле в Москву был вызван Сергей С. Александровский, советский посол в Праге, для обсуждения этих вопросов со Сталиным, Литвиновым и другими членами Политбюро, что свидетельствовало о той важности, которую советское правительство придавало ситуации вокруг Чехословакии.¹⁸ В докладе из Москвы по результатам этих обсуждений Кулондр подчеркивал важность штабных переговоров, в особенности если Чехословакии будет оказана реальная военная помощь. Советское правительство, сообщал Кулондр, демонстрирует многочисленные знаки своей готовности обсудить конкретные меры помощи Чехословакии и выражает мнение, что совместно с Францией можно было бы найти способы преодоления географических барьеров.¹⁹ Ключевым оставался вопрос: что готова сделать Франция? Штабные переговоры и стали бы проверкой французских намерений. Советский Союз готов был начать их, но согласна ли Франция? «Нет», — пришел ответ. Леже сообщил чешскому посланнику в Париже, Осусскому, что французское правительство не хотело бы спешить с военными переговорами, потому что они могут послужить мощным фактором усиления конфронтации между правыми и левыми во Франции.²⁰ Леже мог бы добавить, что французский генеральный штаб и правительство тори в Лондоне тоже категорически против этих переговоров.

Новости о продолжающихся сталинских чистках тоже не способствовали защите Чехословакии. Литвинов старался вести советскую внешнюю политику как бы не учитывая их, но Запад конечно не оставлял без внимания судебные процессы в Советском Союзе. «Творится что-то неприглядное, скорее даже отвратительное, в государстве российском, — отмечал сэр Ланселот Олифант, помощник постоянного заместителя министра иностранных дел Британии, — и слишком оно не вызывает доверия, чтобы полагаться на него». И это было господствующее мнение.²¹ С другой стороны, Кулондр и полковник Огюст-Антуан Паласс, французский военный атташе в Москве, предоставляли информацию о внушительной боеспособности советских вооруженных сил, в ней не скрывались факты о недостаточной наступательной мощи, но в общем говорилось о Красной армии как о грозном potentiel de guerre (военном потенциале). За передачу такой информации Паласс был подвергнут яростным гонениям со стороны своего начальства.²² Это лишь подтверждает поговорку, что самые слепые это те, кто не желает ничего видеть.

19 мая 1938 года возникла опасность вооруженного конфликта: Чехословакия на основании ложных слухов о германских военных приготовлениях, объявила о мобилизации резервистов. Чешский «вызов» разозлил Гитлера, и вскоре после этого он на самом деле приказал своим генералам подготовить план захвата Чехословакии, который можно было бы осуществить уже в конце сентября. «Мое непреклонное желание состоит в том, — говорил Гитлер, — чтобы Чехословакия была стерта с мировой карты».²³ Через некоторое время об этом стало известно французскому и британскому правительствам, хотя и не явилось для них ошеломляющей новостью. Тем не менее даже эта ложная тревога напугала их, ведь она свидетельствовала о вполне реальной, неотвратимой возможности войны.

4

Угроза войны побудила французское правительство еще раз прозондировать настроения в Польше относительно военной поддержки с ее стороны, хотя поляки уже неоднократно высказывались о своих намерениях. 22 мая Бонне вызвал к себе польского посла в Париже Юлиуша Лукасевича, чтобы спросить о том, какова будет польская политика. «Мы не двинемся с места», — ответил Лукасевич. Франко-польский договор о совместной обороне не включал в себя никаких обязательств сторон в случае войны против Чехословакии. И если бы Франция атаковала Германию, чтобы поддержать чешское правительство, она становилась бы агрессором. Не выразив никаких особых эмоций по поводу этого чрезвычайного заявления, Бонне поинтересовался отношением Польши к Советскому Союзу, подчеркивая важность советской поддержки на фоне такой «пассивности» поляков. Лукасевич был столь же категоричен: «Поляки всегда считали русских врагами... и мы в случае необходимости будем силой противостоять любому русскому вторжению на нашу территорию, включая пролеты русской авиации». Чехословакия, добавил Лукасевич, не стоит французской поддержки.²⁴

Если у Бонне и остались какие-то сомнения насчет того, верно ли представил польский посол точку зрения своего правительства, то вскоре фельдмаршал Эдуард Рыдзь-Смиглы вполне их развеял. Он сказал французскому послу в Варшаве Леону Ноэлю, что Польша неизменно считала Россию, кто бы там ни правил, своим «врагом номер один». «И если немец остается нашим противником, он все же вместе с тем европеец и человек порядка, в то время как русские для поляков — сила варварская, азиатская, разрушительная и разлагающая стихия, любой контакт с которой обернется злом, а любой компромисс — самоубийство». Точка зрения польского правительства заключалась в том, что любые агрессивные действия Франции или передвижение советских войск, скажем, через территорию Румынии, могут побудить Польшу выступить на стороне нацистской Германии. И это импонирует многим полякам, сообщал Ноэль: они «мечтают о территориальном расширении за счет СССР, преувеличивая его трудности и надеясь на его крах». Франции лучше было не принуждать Польшу к выбору между Россией и Германией, потому что ее выбор, по мнению Ноэля, было нетрудно предсказать.²⁵ Как высказался Даладье в беседе с советским послом, «мы не только не можем рассчитывать на польскую поддержку, мы не можем быть уверенными даже в том, что Польша не ударит нам в спину». Польская лояльность была под сомнением даже в случае прямой германской агрессии против Франции.²⁶

Хотя французские дипломаты не раз пытались довести до сознания поляков, что их прямой интерес состоит в поддержке Чехословакии и в сопротивлении Германии с целью не допустить этой агрессии, те смотрели на дело иначе. Их позиция в отношении чехов была враждебной и небескорыстной: они считали Чехословакию нежизнеспособным государством, рассадником коммунизма. Кроме того, Чехословакия владела районом Тешина, который поляки считали своей отторгнутой территорией. Весьма вероятно, что захват Чехословакии нацистами казался им удобной возможностью свести старые счеты и вернуть себе Тешин.²⁷ В апреле французский посол в Берлине Андре Франсуа-Понсе, сказал советскому поверенному в делах, что Польша «открыто помогает Германии» в ее античешских приготовлениях. При этом посол беспомощно развел руками — но было ли французское правительство на самом деле так беспомощно?²⁸

В конце мая поляки дали понять, что возможностей спасти Чехословакию нет, и они больше не связывают себе рук в отношении Тешина.²⁹ Литвинов передал Сурицу инструкции о предупреждении французского правительства о польских намерениях: «Мы хотели бы знать заранее, будет ли Франция, в случае нашего решения мешать интервенции Польши, считать себя ее союзницей в смысле франко-польского союзного договора».³⁰ 7 июня советский поверенный в делах Гиршфельд встретился с Бонне, чтобы передать инструкции Литвинова: «Советское правительство, — сказал он, — ожидает ясного ответа». Избежав такового, Бонне заверил, что еще вернется к нему. Вопрос требовал «изучения». Отчет Ноэля о встрече с Рыдзь-Смиглы не добавил Бонне оптимизма.³¹ Гиршфельд встретился с ним неделей позже и на этот раз получил ответ на вопрос Литвинова: если Польша атакует Чехословакию, французское правительство будет считать себя свободным от обязательств по франко-польскому договору.³²

Франция давно уже не доверяла Польше, и французские официальные лица время от времени заявляли, что если понадобится, они готовы принять жесткие меры. «Если Польша не захочет вступить вслед за Францией в военный союз с Советами... прекрасно, мы сделаем это и без [Польши]», — говорил генерал Максим Вейган в 1933 году. «Мы будем рассчитывать на Россию, а судьба Польши нас больше не волнует», — присоединялся к этому министр иностранных дел Барту в 1934 году. «Tant pis pour la Pologne — незавидная будет судьба у Польши», — повторял в 1938 году начальник генерального штаба Гамелен, если польское правительство выступит в чехословацком конфликте на стороне нацистов.³³ Но когда разразился кризис, французское правительство не смогло последовать этим, столь здравым суждениям. Произошло это потому, что, как предупреждал посол Ноэль, если бы Франция стала настаивать на предоставлении Советам права прохода или денонсировала франко-польские договоренности, Польша непременно выступила бы на стороне Гитлера. Кулондр отмечал, что англо-франко-советский альянс мог бы выиграть войну против нацистской Германии, но тогда Польша будет сокрушена Красной армией и советское влияние распространится на Центральную Европу, возможно на Германию или даже саму Францию.³⁴ Страх победы парализовывал Францию точно так же, как и боязнь поражения. И Польша, естественно, играла на этих страхах французов. Поэтому в мае Бонне и не смог дать прямого ответа, когда Литвинов попросил о французском посредничестве в обеспечении прохода Красной армии через Польшу и Румынию.

5

Эти консультации между Францией и ее предполагаемыми союзниками были очень сродни театральному действу. 28 и 29 апреля Даладье и Бонне встречались в Лондоне с Чемберленом и другими членами британского правительства. Выдвинув вначале веские аргументы против позиции Чемберлена, Даладье в конце концов ее принял. Англо-французская военная поддержка Чехословакии, несомненно, не понадобится; чехословацкое правительство, с помощью Британии, вполне может сохранить мирные отношения с Германией.³⁵ Британское правительство, с молчаливого, но неохотного согласия Франции, все лето пыталось осуществлять эту помощь, послав в начале августа в Прагу миссию под руководством бывшего министра кабинета Эдварда лорда Рансимена для урегулирования спорных вопросов между немецким населением Судетской области и чешским правительством.

Имя Даладье уже появлялось несколько раз на страницах этой истории. Во время мюнхенского кризиса и на протяжении всего 1939 года он был премьером Франции, поэтому играл важную роль в формировании французской внешней политики в этот критический период. Его принимали лучше, чем Бонне, и может быть, чуть больше уважали, а людям, которые знали его лишь поверхностно или по статьям в прессе, он представлялся даже человеком решительным; но последовавшие события опровергли это представление. Он был низкорослый, коренастый, с короткой и толстой шеей, но в общем-то симпатичный. Ему нельзя было отказать в личном мужестве, которое он проявил в годы Первой мировой войны, удостоившись офицерского чина и нескольких упоминаний в приказе.

В 20-е годы Даладье сделал быструю карьеру в рядах радикальной партии, склоняясь влево вместе с младотурками из радикалов и не отказываясь сотрудничать с социалистами. В 30-е годы он перекочевал к правоцентристам, и некоторые полагали, что он мог бы занять место Жоржа Клемансо, чтобы повести нацию против Германии. Он занимал много постов в Кабинете, включая пост министра обороны, и перед тем, как вновь стать премьером в апреле 1938 года, уже дважды побывал на этом посту, в 1933 и 1934 гг. Среди приверженцев Даладье был известен как «Дала», его также называли «бык из Воклюза» — имея в виду избирательный округ, который он представлял. По словам Чемберлена, он был «быком с рогами улитки». А некоторые утверждали, что он был вовсе не бык, а нерешительная корова. Он часто представал решительным вначале, чтобы внезапно уступить потом, как это случилось в Лондоне в апреле, когда он встречался с Чемберленом и членами британского правительства. На Даладье, как впрочем и почти на всех французских политиков той поры, не стоило рассчитывать в схватках, где дело касалось «высокой политики». Он больше подходил для повседневной политической работы; некоторые утверждали, что его стихией были вообще combinarderies politiciennes, или закулисные сделки.³⁶

Даладье склонялся к умиротворению Германии, хотя иногда высказывался довольно резко. Он считал, что главной союзницей Франции должна быть Британия, и вполне разделял антисоветские идеологические установки французских центристов и правых. Он выступал против конкретизации франко-советских договоренностей о взаимной помощи, был настроен против штабных переговоров с советским высшим командованием, противился предоставлению Красной армии прав прохода через Польшу и Румынию для нанесения удара по врагу. В сентябре 1938 года он вместе с германским поверенным в делах в Париже сокрушался о том, сколько людских судеб могла разрушить война во Франции и Германии. Ведь после окончания военных действий, «вне зависимости от того, кто победит, во Франции, точно так же как и в Италии с Германией неизбежно произойдет революция. Советская Россия не упустит возможности распространить мировую революцию на наши страны...». Казаки, жаловался он позднее американскому послу в Париже, «Европой будут править казаки».³⁷ Некоторые историки считают, что французский премьер был в 1939 году твердым сторонником сотрудничества с Советским Союзом, хотя, как увидит дальше читатель, факты не подтверждают такой позиции. Ни Бонне, ни Даладье не были теми людьми, которые могли наладить связи с Советским Союзом перед лицом растущей нацистской угрозы.

Слабая позиция англо-французов касательно Чехословакии не осталась незамеченной. Майский сообщал о разговоре со своим чешским коллегой Яном Масариком, произошедшем 6 августа, в котором последний жаловался на упорное давление со стороны Британии на чехословацкое правительство с целью сделать «максимально возможное количество уступок судетским немцам». Почти еженедельно министр иностранных дел, лорд Галифакс вызывал к себе Масарика, чтобы потребовать новых уступок, ускорения переговоров и скорейшего заключения соглашения. Чуть ли не каждые две недели Масарику приходилось летать в Прагу, чтобы доставить туда новые требования Лондона об уступках.³⁸ На встрече двумя днями позже, 8 августа, с Олифантом, помощником постоянного замминистра иностранных дел, Майский заметил, что «все действия британской дипломатии в Чехословакии направлены не на обуздание агрессора, а на обуздание жертвы агрессии...». Олифант пытался защищать свою позицию, но без особой убежденности, соглашаясь, что точку зрения Майского на британскую политику разделяет почти вся Европа.³⁹ Неделей позже Майский высказал примерно то же самое Галифаксу. Советский Союз, говорил он, глубоко обеспокоен «слабостью и близорукостью» англо-французской политики, которая могла только поощрить развитие агрессии. Тогда ответственность за новую мировую войну будет целиком лежать на западных державах. Громко англо-французы могли говорить только в Праге, о необходимости уступок, а в Берлине, где Гитлер игнорировал все их требования, они только лишь мягко возражали. К удивлению Майского, как он выразился, Галифакс не сделал даже попытки защитить британскую политику.⁴⁰

Подобным же образом чешский посланник в Париже Стефан Осусский предупреждал, что урегулирование судетской проблемы может стать предметом торга между Францией, Англией и Германией, расплачиваться за который придется Чехословакии. «Англичане и французы, поскольку они поддерживали и защищали нас, будут присваивать себе право рекомендовать нам, как мы в Чехословакии должны решить [Судетский] вопрос. Вот почему следует ожидать, что нажим Англии и Франции на Чехословакию будет становиться тем более сильным и значительным, чем решительнее Германия будет ставить урегулирование судетского вопроса условием возвращения Германии к политике переговоров с Францией и Англией».⁴¹

Франция, в глазах чешских и советских дипломатов, вела себя не лучше, чем Британия. Суриц уже предвидел Мюнхен. Франция и Британия, говорил он в июле 1938 года, были не очень-то расположены защищать Чехословакию. Англичане просто хотели получить от чехов путем переговоров то, что Гитлер собирался отнять силой. Французское правительство признавало, что если оно не сможет воспрепятствовать захвату Судетских приграничных земель, то нацистская Германия займет господствующие позиции в Центральной Европе и приобретет стратегическое преимущество на случай любой будущей войны. Но в самой Франции не было согласия по этому вопросу — как его решить никто не знал. Подавляющее большинство французов не думало, что у них достаточно военной и экономической мощи, чтобы выступить в одиночку и остановить Гитлера в Чехословакии. Поэтому Франция нуждалась в союзниках, а вот тут уж, как говорил Суриц, и начинались все неразрешимые противоречия внутри французского правительства и французского общественного мнения.

«Простая логика» подсказывала в качестве естественного союзника Россию, и это мнение разделяли многие — от французских коммунистов слева до министра кабинета Поля Рейно на правом фланге. У Советского Союза, по словам Рейно, было то, чего не было у Британии было весьма немаловажно при любой войне с нацистской Германией: мощные сухопутные и воздушные силы. И все же в своих расчетах чешской политики французское правительство меньше всего рассчитывало на Советский Союз. Оно ни разу не консультировалось с советским правительством, прежде чем принять какое-либо важное решение, и ставило его уже перед свершившимся фактом, а чаще не считало нужным и сообщать. Несмотря на то, что у Франции были договоры о взаимной помощи с СССР и Чехословакией, французское правительство никогда не поднимало вопроса о совместном обсуждении вопросов обороны. Суриц объяснял французскую позицию британским влиянием. Не подвергая франко-советский пакт прямым нападкам, британцы твердо стояли на том, что не стоит обращать на него особого внимания, ибо это могло усложнить проведение мирных инициатив. И хотя сам Даладье, по словам почти всех информаторов Сурица, был довольно высокого мнения о советской военной мощи, он, принужденный решать окончательно, не порвал бы с англичанами ради Советского Союза.

Мандель и Рейно, которые выступали за более сильную французскую политику, встретились с Сурицем, чтобы убедить посла оказать давление на Даладье, даже пригрозить, что он может лишиться советской поддержки, если не будет действовать более разумно. Но Суриц не думал, что такая тактика работает, потому что Даладье в качестве реального союзника рассчитывал только на Британию. Советский посол был обескуражен:

«Когда присматриваешься здесь к печати, больше чем на половину захваченной фашистскими руками, к роли банков, трестов, реакционной военщины, когда наблюдаешь этот панический страх, смешанный с пиететом перед германской силой, немецкой «мощью», когда изо дня в день являешься свидетелем вечных оглядок, уступок, постепенной утраты своего собственного, самостоятельного лица во внешней политике, когда, наконец, видишь, как с каждым днем все больше и больше наглеет и подымает голову фашизм, то невольно возникают тревожные мысли и сомнения».

Ко всему этому, говорил Суриц, следовало добавить гнетущую атмосферу повседневных отношений с французами. Это касалось и выполнения обязательств по военным поставкам: Даладье обещал, что все будет исполнено, а его аппарат занимался саботажем и проволочками. Французская боязнь всего, что несло на себе советский отпечаток достигла такой степени, что Bibliot?que nationale, национальная библиотека в Париже, даже отказалась выставлять советские книги.⁴²

Чешский министр иностранных дел, Камил Крофта, в беседах с советским послом Александровским тоже не очень лестно отзывался о французах и англичанах. Ему не нравились британские требования уступок для Германии. Но что вы хотите? спрашивал он: «маленькая Чехословакия» не может подвергнуть себя риску разорвать отношения с Британией. «А что делать Чехословакии, если Франция нас тоже предаст?» По словам Александровского, с особым презрением Крофта отзывался о Бонне.

«Бонне — ужасный трус и ограниченный французский мещанин. Он все время формально заверяет в том, что Франция выполняет свои обязательства и придет на помощь Чехословакии в случае нападения на нее. Однако этот же Бонне пугается малейшего движения и долбит, что ответственность за военное столкновение может пасть на Чехословакию и поэтому она должна делать все, чтобы избежать и тени такой ответственности. Если бы один Бонне говорил о том, что Франция поможет Чехословакии, то Крофта этому просто не поверил бы. Хорошо, что это подтверждают другие во Франции».⁴³

К несчастью, слишком скоро стало ясно, что и заверения этих «других» так же ничего не стоили, как и заверения Бонне.

И все же Литвинов продолжал усилия по организации сопротивления нацистской агрессии. В июне его порадовало известие, что в том случае, если Польша атакует Чехословакию, Франция будет считать себя свободной от обязательств по договору. Именно эту позицию подтвердил и Кулондр — хотя ему не было дано прямых инструкций — в трехсторонней беседе с Литвиновым и Зденеком Фирлингером, чешским посланником, на дипломатическом приеме в Москве 9 июня. Литвинов полагал, что тем самым Польше дано предупреждение «не играть с огнем». По словам Фирлингера, эта беседа не осталась незамеченной, в особенности журналистами и германскими дипломатами.⁴⁴ И все же Литвинова беспокоила французская нерешительность. Спустя всего несколько недель (12 июля) он вызвал Кулондра, чтобы вновь спросить о позиции Франции в случае, если Польша атакует Чехословакию. Кулондр выразил удивление, и Литвинов пояснил, что такое его любопытство вызвано предположением, что Франция может не счесть себя обязанной помогать Чехословакии. Как Кулондр отмечал прежде, у него этот вопрос был связан с другим предположением: что Советский Союз ожидал интервенции, чтобы помочь Чехословакии, даже если Франция предпочтет остаться в стороне. И хотя Кулондр считал это маловероятным, он все же отмечал, что Литвинов никогда не задавал пустопорожних вопросов. «Он человек прямой... и ничего не делает попусту». Если он спрашивает о чем-то, значит об этом же спрашивает советское правительство, а это в свою очередь объясняет, добавлял Кулондр, концентрацию советских войск в западной Украине.⁴⁵

Кулондр уважал Литвинова: раньше, той же весной, он сообщал, какое впечатление на него произвели «реализм» наркома и «выдержанность его тона». «Создается впечатление, что здесь ситуацию рассматривают с полной серьезностью и sang-froid (хладнокровием) и партийные расчеты подчиняются интересам государства». Позднее, тем же летом, Кулондр отправился на дачу к Литвинову, чтобы обсудить вопросы внешней политики, в особенности советско-румынские отношения, потому что согласие Румынии на проход Красной армии было жизненно важно для защиты Чехословакии. Литвинов согласился с Кулондром в том, что советскому правительству следует предпринять более энергичные усилия для улучшения отношений с Румынией, но это все же дело двустороннее. А дела говорят громче слов, подчеркнул Литвинов: Румыния сама поставила себя в кильватер польскому правительству, которое во всем поддакивало немцам.⁴⁶

Отчеты Кулондра не оказывали влияния на французскую политику, хотя, получая тревожные разведдонесения о военных намерениях нацистов, Бонне первым делом спрашивал, что собирается делать по этому поводу Советский Союз. На один из таких запросов в конце июля Кулондр ответил, что советское правительство не делает секрета из своего анализа ситуации. Государства-агрессоры рассматриваются как «хищники», которые готовы атаковать другие, более слабые государства. «Мы должны признать, — говорил Кулондр, — что хотя их действия [советского правительства] довольно неуклюжи и могут вызывать раздражение... иногда... Советы проявляют себя вполне реалистами, они смотрят на вещи прямо и принимают расстановку международных сил такой, какова она есть, а не такой, какой она хотели бы ее видеть. А что касается последних тревожных разведдонесений, Литвинов просто пожал плечами, отметив, что он уже давным-давно говорит о том же самом.

— Примкните штык, — сказал Литвинов, — как сделали в мае чехи, и ситуация может резко измениться. Гитлер блефует и все эти театральные трюки с угрозами и военными демонстрациями рассчитаны, чтобы принудить Францию и Британию признать свое бессилие.

— Но назвать все действия Гитлера блефом — прямой путь к войне, — ответил Кулондр.

— Возможно, — согласился Литвинов, — тогда нам остается отважно и единым фронтом встретить беду.⁴⁷