Пожарский после победы

Пожарский после победы

Напомним читателю, что задача наша – история жизни Пожарского, а не история Смутного времени. Поэтому мы можем опустить описание событий, в которых он явно не принимал участия. Вновь сведения о нем появляются уже в возобновленных разрядах – хроникальных записях назначений, церемониалов, военных действий и пр. Он подает вместе с Трубецким челобитную новоизбранному царю о том, где государь позволит им выехать и видеть его «пресветлые очи» [46, 155].

Новый царь (а точнее, его взрослая родня от его имени) начал раздавать пожалования в высокие чины. Первым получил боярский чин двоюродный брат царя князь И. Б. Черкасский. Далее по чиновности и знатности должны были следовать другие лица романовского круга, однако – и это было явной уступкой народному мнению – вторым (11 июня, в день коронации) был пожалован боярством Д. М. Пожарский. На следующий день при пожаловании в думные дворяне третьим в списке стоял Козьма Минин.

Оба случая были, конечно, нарушением местнических норм. Пожарский действительно получил максимум того, что могло ему дать восстановленное в прежних принципах государство – стольник, минуя два чина (думный дворянин и окольничий), получил высший в государстве чин боярина. А простой посадский человек, даже не купец гостиной сотни и не гость (высшие ранги торговых людей), – стал членом Боярской думы, получив третий по рангу чин в государстве – думного дворянина.

Авторитет и слава Пожарского росли, принимая порой странные формы. Спустя два года в Рязанский уезд в марте 1615 г. послан был дворянин С. Унковский для сбора налогов (казна опустела настолько, что когда царский кортеж ехал из Костромы в Москву и остановился в Сольвычегодске, там новое правительство заняло три тысячи рублей у Строгановых). Унковский жаловался в Москву, что «человек Пожарского» (возможно, приказчик какой-то его вотчины) Михалко по прозвищу Злой воспрепятствовал сбору четвертных доходов с крестьян Спасо-Зарецкого монастыря, заявив, что они – закладчики его хозяина, князя Пожарского, и говорил ему: «…государь де наш князь Дмитрий Пожарский указывает на Москве государю, и везде он, князь Дмитрий Пожарский» [58, 47], что, конечно, было фантазией, затем отобрал деньги и отбил крестьян, даже поколотив приставов и стрельцов, обругав Унковского «неподобною лаею», «ты, де, страдник, послан не от государя с наказом и росписью, послан ты от князя Дмитрея Пожарского» [150, 156].

У нас нет сведений о реальном участии Пожарского в правительстве после 3 марта. До коронации жизнь как бы замерла, притихла и столица, ожидая вестей с севера, из Костромы, и с юга, из Воронежа, где шли военные действия посланных туда войск князя И. Н. Одоевского против отрядов еще очень сильного И. М. Заруцкого. Наконец, прискакали радостные «сеунчи» (гонцы), сообщившие, что в упорной битве, с 29 июня по 3 июля, Заруцкий потерпел поражение и отступил далеко на юг [58, 50].

11 июля началась церемония венчания нового царя на царство. Роль предводителей ополчения была, надо отметить, здесь особо заметна. Дмитрий Михайлович с ночи 10 июля находился при «бережении» регалий – шапки Мономаха и барм – на Казенном дворе (государственном хранилище ценностей, месте их постоянного пребывания). Затем он вместе с казначеем Н. В. Траханиотовым торжественно препроводил регалии в Царскую палату и передал шапку Мономаха старшему в роду Романовых – царскому дяде Ивану Никитичу. Началось торжественное шествие в Успенский собор, его возглавлял боярин В. П. Морозов, вельможи несли шапку, державу и другие регалии, причем скипетр нес Пожарский. Во время церемонии помазания на царство у всех регалий, разложенных в соборе, стоял, «оберегая» их, опять Пожарский, а шапку держал Иван Никитич. При акте коронации Пожарский взял в руки державу [46, 159–160] и передал ее князю Б. М. Лыкову, ныне боярину и царскому дяде (мужу тетки), былому своему недругу. Д. Т. Трубецкой также играл видную роль в действе – его полученное в Тушине боярство было признано, во время коронации он держал в руках скипетр [60, 52; 15, 110–111 ], князь, вероятно, уже оправился от болезни, вызванной крахом его честолюбивых планов. Он даже пытался местничать[64] во время церемонии, что говорит о том, что он полностью смирился с ситуацией, правда, тогда было объявлено безместие.[65]

Вскоре новые люди сформировали правительство – это были родственники матери Михаила Федоровича и члены «проромановского» круга. И героям ополчения было указано на их место – нет, далеко не позорное, не опальное, а именно «свое» – точно определенное «по старине», по восстановленным иерархическим нормам, за которые они и боролись. Дмитрию Михайловичу, выдвинувшемуся в бояре сразу из стольников, чьи предки никогда не занимали сколько-нибудь заметных должностей, записанных в разрядные книги, всегда, по сути, не на что было опереться в традиционных местнических расчетах. Должности эпохи «безгосударного времени» для всех, видимо с целью достижения общего спокойствия, молчаливо решено было в расчет не принимать. В противном случае местнические отношения, привычным порядком организовывавшие и регулировавшие правящие круги, запутались бы и развалились: например, Пожарский возглавлял армию, и его приказы выполняли члены значительно более знатных родов – Черкасские, Плещеевы и пр. А если посмотреть чуть в глубь времени, когда вся аристократия служила как государю простому дворянину Юрию Богданову сыну Отрепьеву? А князья А. А. Телятевский и Г. П. Шаховской, принявшие командование бывшего боевого холопа из мелких дворян И. И. Болотникова? А все те аристократы, кто служил безродному Лжедмитрию II, но получил от него боярские и другие чины и даже патриарший сан?.. Недаром позднее был издан специальный указ о непринятии в местнических расчетах служб этого времени. Признавались только назначения при законно коронованных государях: Василии Шуйском и отчасти Лжедмитрии I (поскольку он обманул «всех»). «Как только восстановлен был царский порядок службы, тотчас возникли счеты о местах, ибо по существу дела здесь опять возвратилась служба холопей государю и государству, а не свободных сирот[66] своей земле» [46, 165].

И. Е. Забелин справедливо замечал, что земское уважение к личным достоинствам и заслугам здесь не играло ни малейшей роли. В любой системе есть элементы абсурда, но это была все же определенная система. Да и сам князь Дмитрий Михайлович был плоть от плоти ее, был в ней воспитан. Во всех биографических очерках о нем упоминается факт выдачи его, проигравшего местнический спор, в декабре 1613 г. Б. М. Салтыкову. Князь не захотел «сказывать боярство» (т. е. присутствовать при церемонии пожалования чина) царскому родственнику, чьи предки по разрядам, бесспорно, стояли много выше предков Пожарского. Естественно, он дело проиграл; но боярство велено было «сказывать» не ему, а думному дьяку, князь же уехал домой. Боярская дума и, возможно, молодой царь, скорее всего, попытались замять некрасивое дело, Пожарский был популярен, хотя и не прав по местническим нормам. На наш взгляд, отказ Пожарского был просто нервным всплеском – он в наступившей после Собора и царского венчания «тишине» оказался в вакууме – только, вероятно, как и все бояре, старые и «новые», ежедневно ездил на заседания Думы, где не получал никаких назначений, наблюдая, как царские родственники и свойственники делят важные посты.

Однако вернемся к этому местничеству. Вообще вопрос о том, кто должен быть «выше» по «чести» – тот, кто «сказывает» новый чин, или тот, кому «сказывают» дьяки Разрядного приказа, в то время был дискуссионным. Иногда разрядные дьяки утверждали, что как раз выше должен быть тот, кто «сказывает», но господствовало убеждение в обратном, так считали и Пожарский, и Салтыков. Последний, чувствуя силу своей родни при дворе, закусил удила. Очевидцы свидетельствовали, что Борис тогда верховодил в Думе. Он дважды бил челом царю о своем «бесчестье», прося «об оборони»,[67] и добился максимального триумфа – «выдачи соперника головой». Это наказание заключалось в подконвойном сопровождении проигравшего на двор победителя, произнесении каких-то этикетных слов о признании вины и прощении с обеих сторон. Подобной процедуре подвергались и фигуры много знатнее Пожарского, пришлось пройти через нее и ему. Однако вряд ли она на него сильно психологически подействовала – как мы уже писали, и споры, и суд, и наказание были рутинным процессом, сродни нынешнему наказанию за нарушение правил уличного движения.

Но авторитет князя был настолько высок, что, несмотря на то, что он в последующие годы участвовал в местнических спорах еще 12 раз, Пожарскому никогда более не пришлось переживать подобного. Почему ему приходилось местничать? Конфликты эти диктовались незыблемыми законами существования русского аристократического рода. Как только один из его представителей выбивался хотя бы чуть выше других родственников, он пытался закрепить для всего рода эту, по тогдашней терминологии, «находку»: никто из Пожарских ранее не был ни воеводой, ни боярином, надо было доказать, что это теперь возможно и для прочих Пожарских. Правда, Дмитрий Михайлович никогда не был задиристым склочником, подобно членам таких родов, как Бутурлины, Пушкины, Татищевы. Дело обычно возбуждали его противники, а в таком случае суд, как правило, бывал на стороне ответчика, поскольку оспаривалось обычно назначение, которое являлось «государевой волей», и истцы выигрывали вообще редко.

Весь 1614 г. князь, согласно Дворцовым разрядам, практически не появлялся при дворе. Опрометчиво было бы объяснять это опалой и интригами окружавшей молодого царя камарильи. Возможно, Пожарский долечивался, отстраивал разоренный свой двор на Сретенке, занимался восстановлением хозяйства в своих дальних и ближних вотчинах, поместьях, промыслах. От нового правительства им вместе с боярским чином была получена большая вотчина – село Ильинское с деревнями в Ростовском уезде. Надо было приглашать крестьян, разбежавшихся за эти страшные годы, давать им ссуды на строительство домов, на посевы и инвентарь, отстраивать господские дворы и церкви – и в подмосковном Медведеве, и в отдаленных Мугрееве, Ландехе, Пурехе. Малы были еще и дети – сыновья Петр, Федор и Иван. В мае 1618 г. Петр упоминается впервые, когда на Д. М. Пожарского, посланного в район боевых действий в Калугу, бил челом назначенный к нему вторым воеводой И. А. Колтовский, а «об оборони», дабы показать, насколько Колтовский ниже Пожарского, бил челом (возможно, формально, если был еще мал) сын его Петр Дмитриевич [42, 327]; стольниками он и его брат Федор впервые упоминаются в 1624 г. [40, 604, 633], а поместным окладом как стольники братья поверстаны были в 1628/29 г. [20, 28].

Происхождение жены князя Прасковьи Варфоломеевны неизвестно. Ее девичья фамилия или родовое прозвание нигде не упоминается, неясно, когда он на ней женился (к 1613 г. его сыновьям не было еще 14–15 лет, иначе они начали бы службу и получили бы чин стольника). В завещании князя 1642 г. нет упоминаний ни о ее (умершей в 1635 г.) родственниках, ни о ее приданом в виде земельных владений, обычном для невесты из феодальной среды, а только о ее личных вещах – столовом серебре, драгоценностях и пр. Странно и нехарактерное для аристократической среды имя ее отца – Варфоломей. Возможно, княгиня Пожарская происходила из иной социальной группы – из дьячества (не случайно обнаружились, но пока точно не установлены какие-то его родственные связи со Щелкаловыми), а может, и купечества. Заметим, что такие мезальянсы не отражались на местническом положении, поскольку родня со стороны матери в подобных расчетах не учитывалась и незнатной матерью или женой попрекать смысла не было. Недаром в свое время первый аристократ, красавец и щеголь Москвы Федор Никитич (будущий патриарх Филарет) женился, видимо, по любви на девице не особо богатой и знатной Ксении Ивановне Шестовой, жившей чуть ли не в компаньонках у его родственницы, княгини Черкасской.

Не участвовал Д. М. Пожарский и в бурных событиях 1614 г., когда правительство Романовых столкнулось с теми, кто привел их к трону, – казаками. Их голосами и угрозами на Соборе Михаил получил шапку Мономаха, часть казаков получила поместное и денежное жалованье, но далеко не все. Пришедшие к власти правители рассматривали их как своих беглых холопов и крестьян и считали, что они должны вернуться к прежним хозяевам. С этой целью проводились по казачьим отрядам «разборы», где одних записывали в служилое сословие, а других лишали всех прав.

Опять казаки стали собираться в разбойные ватаги. Князя Д. Т. Трубецкого новое правительство побаивалось и отправило с войском в заведомо безнадежный поход – отвоевывать у шведов Новгород. Большинство казаков ушло от него, попутно грабя всех подряд и разоряя поместья. Переговоры представителей Земского собора в Ярославле с этими казаками не дали результатов, к Трубецкому вернулась только часть их. А к марту 1615 г. под Москвой собралось лагерем 18–20 тысяч казаков во главе с атаманом М. И. Баловневым [159, 136–139]. Правительству пришлось, с одной стороны, создать «Приказ сбора казачьих кормов» и пообещать справедливый «разбор», т. е. включение в войско и выплату жалованья, а с другой – собирать дворянское ополчение для своей защиты, поскольку не собиралось признавать казачьи права за всеми.

Погубила казачье движение плохая дисциплина и доверчивость. 22 июля лидеров их – М. И. Баловнева, Е. Терентьева и Р. Карташева с большой делегацией пригласили в Москву, якобы для получения жалованья, где арестовали. А ночью 23 июля спавший казачий лагерь окружили и разгромили дворянский отряд князя Б. М. Лыкова и иностранные наемники А. В. Измайлова. У Даниловой слободы не менее 4 тысяч попало в плен, Баловнев, его соратники и много казаков были казнены или сосланы, многие бежали на юг. Однако без казачьей силы правительство еще не могло обойтись, поэтому часть повстанцев, «принеся свои вины», зачислена была в войско [159, 142–148]. А с весны 1615 г. сабля Пожарского опять понадобилась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.