XVI. Рождение легенды

XVI. Рождение легенды

Как бы сторонники Педро Жестокого не настаивали на образе защитника и друга простых людей, нет ни малейших подтверждений, что, скажем, легенда о «короле — поборнике справедливости» родилась в народе и оставила следы в устном фольклоре и кантиленах, как это произошло, например, с Пелагом, Сидом, инфантами де Лара. Наоборот, до середины XV века в кастильском фольклоре можно обнаружить только резкое осуждение короля Педро и выражение сочувствия к его жертвам.

Нам известны по крайней мере три наивные сказки, представляющие исторический интерес, которые, предупреждая или поддерживая недоброжелательство Айялы, обвиняют короля-убийцу.

Первым приведем написанный около 1375 года «Романс о магистре доне Фадрике», принадлежащий неизвестному автору. В нем говорится, что Педро, новый царь-ирод, приносит Падилье на серебряном блюде голову бастарда; фаворитка берет ее за волосы и бросает догу; тетю короля, которая вмешивается в это, сажают в камеру, — и другие подобные невероятные фантазии.

«Романс о донне Бланке», несколько более высокохудожественное произведение литературы, приписывает королеве трогательные слова: «Франция, моя прекрасная страна! О моя благородная кровь Бурбонов! Мне уже почти восемнадцать лет, а король меня еще не познал… Я умру девственницей. Кастилия, скажи мне, что я тебе сделала?..» Но привратник ударяет ее булавой и, как говорится в тексте, «ее мозги разлетаются по всей комнате».

И Фадрик, зарезанный кинжалом, и королева Бланка, отравленная травами, умерли иначе, но эти ужасные приукрашенные подробности вполне доказывают, что народное мнение той эпохи не выказывало никакой симпатии к так называемому поборнику справедливости.

Подобным образом обстоят дела и со знаменитым «Романсом о доне Педро», где, говоря о драме под Монтьелем, рассказчик заканчивает описание такими словами: «Тогда Энрике наносит удар лжекоролю, оборвав нить его жизни, и из тела вырывается самая черная душа, когда-либо жившая в теле христианина…» Таким было надгробное слово, которым добрый народ Кастилии приветствовал смерть Педро Жестокого.

Эти народные рассказы только опровергают утверждение, что легенда о «поборнике справедливости» родилась из стихийного общественного мнения. Подтверждение тому можно найти у многих авторов мемуаров XIV века, где почти не найти снисхождения по отношению к покойному королю Кастилии.

Альварес де Альборнос, бывший в 1380 году архиепископом Севильи, считает его маньяком клятвопреступлений и убийств. Другой прелат, Родригес Санчес, сравнивает его с царем Иродом и Нероном. Араб Бен Жалдун[9] в своей «Энциклопедии королей» пишет, что «все пошли за графом Энрике из-за того зла, которое они держали на дона Педро, и отвращения, которое он им внушал». Фруассар называет его «идолопоклонническим безбожником» и не раз намекает на ужас, который он внушал своим подданным.

Наконец, Матье Виллани, брат и продолжатель знаменитого историографа Флоренции, дает представление о том, что в 1360 году — то есть перед смертью короля Педро — о нем думали за границами Испании. «Я не могу удержаться, — пишет он, — чтобы не «укусить» самого бесчестного и несправедливого тирана… Я читал и перечитывал в старых манускриптах рассказы о злодеях-язычниках и варварах, но не помню, чтобы встречал рассказы о том, чтобы столько несправедливости, святотатства и жестокости проявлял христианский король».

В годы, когда общественное мнение в Испании и за ее границами уже строго осуждало покойного короля, его правление описал настоящий историк. Его рассказ тем более заслуживает доверия, что автор лично участвовал в описываемых событиях.

Перо Лопес де Айяла начал службу при короле Педро в роли пажа. В тридцать лет он становится капитаном его флота и принимает участие в морском походе против Арагона. В 1366 году, когда Педро, спасаясь бегством от своих восставших подданных, скрывается в Гиени, он переходит в наемники к графу Трастамарскому. В битве при Наваретте его захватывают в плен и освобождают за выкуп. Энрике II сделает его послом при французском дворе, Хуан I произведет в знаменосцы Ордена Перевязи, а Энрике III сделает великим канцлером. Айяла умрет в 1407 году в возрасте восьмидесяти лет. Разносторонне образованный, как большинство ученых того времени, он оставил после себя перевод Тита Ливия, поэмы на латинском и кастильском языках и замечательный труд о соколиной охоте.

Часть его хроники, посвященная Педро Жестокому, была написана к концу правления графа Трастамарского. Впоследствии он опишет правление двух его наследников и в итоге создаст целостную картину под названием «IV всеобщая хроника Испании». Предыдущие хроники были об Альфонсе Мудром, Санчесе де Товаре и Нуньесе де Вилезане. Его рукопись, само собой разумеется, была напечатана только много времени спустя, но копии стали ходить по рукам по мере того, как он писал. Похожая судьба была у многих произведений такого рода.

Возможно, милости, которыми пользовался автор при дворе Энрике II, и побудили его к некоторой лести в адрес своего правителя, однако неукоснительная точность его повествования не вызывает ни малейшего сомнения. Мериме, самый образованный и самый квалифицированный из исследователей правления короля Педро, признает, что можно заметить некоторую предвзятость Айялы, но правдивость его повествования бесспорна, в то время как труды его оппонентов изобилуют грубыми ошибками. К почти что бесспорным свидетельствам Айялы, особенно в том, что касается вмешательства дю Геклена и битвы при Монтьеле, добавляются слова Фруассара, чья слава как правдивого рассказчика тоже не подвергается сомнению.

Маловероятно, чтобы два знаменитых историка, современника Педро, которые к тому же лично участвовали в описываемых событиях, неожиданно согласились исказить образ своего героя. Очевидно, это можно считать достаточным доводом для того, чтобы не воспринимать всерьез легенду, которая через короткий промежуток времени стала уже не оправдывать Педро Жестокого, а восхищаться им.

На самом деле эта любопытная речь в защиту Педро приняла четкие очертания не в романсеро-сах и не в хрониках того времени, а при дворе Кастилии, где она превратилась в некий миф, ставший даже скорее литературным, чем историческим. В 1372 году, спустя три года после смерти Педро, Констанция, одна из незаконнорожденных дочерей де ла Падильи, находившихся в заключении у англичан в Бордо, вышла замуж за родного брата Черного Принца, Иоанна Гентского, герцога Ланкастера, который таким образом думал сохранить за собой притязания на корону Кастилии, и подарила ему дочь Катерину.

В 1380 году Хуан I, сын графа Трастамарского, только что унаследовавший трон, желая заставить забыть, что его отец узурпировал престол, и скрепить благоприятный союз двух соперничающих ветвей, женит своего сына Энрике — будущего Энрике III — на своей кузине Катерине Ланкастер. Таким образом, этот союз делает из Педро Жестокого прямого прадеда наследников его убийцы.

Естественно поэтому Хуан I, прекрасный государь, счел необходимым в лучшую сторону пересмотреть хронику, уже готовившуюся Лопесом Айялой, его слугой, с которой он был знаком. Он поручил это своему королевскому дворецкому по имени Родригес де Куенка, который в своем «Кратком обзоре королей» вдохновлялся, по-видимому, тайной перепиской с неким Хуаном де Кастро, епископом Хаена.

Его рукопись, изобилующая ошибками и неточностями, бьша обнародована только после смерти Хуана I, но сразу же после опубликования манускрипта Айялы, то есть около 1410 года, а напечатали ее лишь в XVIII веке. Спустя сорок лет, в 1450 году, Диего де Валера, надежный и внимательный историк, возобновит хронику Айялы и вынесет о «Жестоком» настолько строгое суждение, что закончит свое повествование такими словами: «Дон Энрике убил короля Педро только с благословения нашего Господа Бога Иисуса из-за бешеной и дикой жестокости Педро».

Тем не менее в аристократической среде, окружавшей Энрике III, Хуана II и несчастного Энрике IV, сказка о «поборнике справедливости» пускает корни еще до того, как мелкое дворянство и городская буржуазия забыли преступления их предка. При Хуане II летописец Диас де Гамес утверждает, что Педро не был виноват в преступлениях, потому что на самом деле он находился под влиянием чар, вызванных дьявольскими приемами еврея Самуэля Леви!..

Вскоре на выручку приходят искусство и поэзия. Благодаря стараниям принцессы Кастилии в мадридском монастыре доминиканцев, настоятельницей которого она была, воздвигнуто в память о короле Педро великолепное надгробие.

Внучатый племянник покойного короля от внебрачных детей, Франсуа Кастильский пишет торжественное похвальное слово в стихах четырнадцатью стопами. Позднее другой потомок бастардов, Диего, настоятель Толедо и искусный толкователь текстов, поставит под сомнение свидетельство Айялы, заявив, что в его версии якобы было две хроники, одну из которых, говорившую в пользу Педро, уничтожили.

В итоге вокруг почившего предка накрутили семейные интриги, и Айяла, которого уже не было в живых, не смог защитить свой труд, а поэтому можно привести слова Мольера: «Мертвые — самые честные люди»…

Изабелла Католическая, ведущая свой род от короля Педро и графа Трастамарского, от которых ее отделяет всего три поколения, тоже приложит руку к отпущению грехов, начатому за полвека до нее. Что удивительного в том, что эта великая королева, ценившая все, что могло послужить величию трона и имени Кастилии, постаралась опровергнуть обвинение Айялы более ловко, чем ее предшественники? А также в том, что за это берется герольд ее дома Педро де Гратиа-Деи? С исторической точки зрения его защита не убедительнее оправдательных речей его предшественников, но она удачнее построена, так как, хоть и не оспаривая жестокости короля Педро, он стремится оправдать его поведение мотивами, способными расположить в его пользу народное мнение.

Так, де Гратиа-Деи неоднократно упоминает, что Педро боролся с феодальным беспорядком, сбивал спесь с грандов, защищал от них свободы городов и безопасность деревень, пытался сохранить целостность Испании при одном государе. Такое множество мнимых заслуг делает из ужасного правителя безжалостного, когда идет речь о правом деле, предшественника католических королей, раз и навсегда победивших старый феодальный строй и построивших на его обломках новую Испанию.

С этого времени и под покровительством Изабеллы Великой «правосудие» короля становится признанным на уровне государства. В то же самое время испанский патриотизм, поддерживаемый романистами и драматургами, может безнаказанно приукрашать его память, так как забывается его жестокость, последние свидетели которой исчезли.

Как бы то ни было, XIV и XV века кроме Айялы, Фруассара и Диего де Валера подарили нам только безвестных и явно выполняющих чей-то заказ составителей хроник. Но вот наступил золотой век, а с ним пришли и великие классические историки: Сурита, Гарибай, Мариана и Фахардо. Однако стоит заметить, что ни один из них не подумал ни оспаривать версию Айялы, ни критиковать досужие вымыслы его оппонентов.

Мариана ограничивается скромным упреком в преувеличении в адрес автора «IV общей хроники». Фахаро туманно критикует бесчувственность и сухость этого труда. Сурита более категорично оспаривает ошибочные высказывания настоятеля Диего Кастильского.

Некоторые менее знаменитые историки, такие как Мигуэль Карбонель и Фрай Радес-и-Андрада, обвиняют короля Педро. Другие, например андалузец Ортис де Зуньига, житель Сеговии Колме-нарес, житель Толедо Гонзалес Давила, попытаются найти ему определенное оправдание, но в осторожных выражениях. Зато несколько авторов все еще упрямо продолжают его защищать, представляя его непризнанным защитником монархических устоев, а в его репрессиях видят только желание сохранить свою власть.

Наибольший интерес представляют Салазар де Мендоза и граф де ла Рока, потому что в их произведениях чувствуется возрождающееся стремление, спонтанное или навязанное, освободить правящую династию от недоверия, которое бременем лежит на предках по материнской линии.

Первый, современник правления Филиппа III и Филиппа IV, родом из Толедо и обласканный при дворе, в своем довольно объемном труде об испанской монархии осмеливается утверждать, что «не следует замечать врожденных недостатков королей из-за большого почтения, которым мы обязаны положением, данным им Богом, и что нужно относиться к ним так же, как поступил художник, которому поручили написать портрет Филиппа Македонского, отца Александра. Он нарисовал его в профиль, чтобы лишний раз не напоминать, что у него нет одного глаза…»

Монархический оппортунизм еще более ярко проявляется под пером графа де ла Рока, который не ограничивается неумеренным восхвалением Педро Жестокого, а делает это темой целой книги, вышедшей в 1648 году, — «Защита короля Дона Педро», где он перещеголял и так чрезмерное оправдательное рвение Салазара.

1648 год — год заключения Вестфальского договора, и не исключено, что автору, дворянину и близкому советнику Филиппа IV, который пожаловал ему звание и назначил его послом в Савойю, поручили в этот период упадка испанской короны поднять с помощью своей защитной речи престиж династии. Его труд, изобилующий очевидными ошибками, развивает версию о справедливом короле до такой степени, что вот как, в частности, объясняется ужасное убийство двух юных братьев графа Трастамарского:

«Он приказал их убить с горестным чувством, так как тот факт, что они не совершили никакой ошибки и что им было всего восемь и десять лет, делало для него эту жертву только еще более мучительной. Оба инфанта были замешаны в одном заговоре, и, если не совсем справедливо наказывать за ошибку заранее, то иногда это приемлемо и необходимо».

Такой была кажущаяся правдоподобной диалектика, ценой которой историки из вторых рук, не отвергая тем не менее факты, изложенные Айялой, считали возможным послужить интересам короны и по-своему поддерживали легенду о короле Педро, невольном преступнике и палаче, защищающем государственные интересы.

Защите Педро Жестокого в XVII веке, когда испанская монархия устала и испытывает необходимость укрепить к себе доверие, не хватало только помощи своей «белой вороны» Франсуа де Кеведо, который, к счастью, не страдал тогда лестью и низкопоклонством по отношению ко двору. Он сделал это в свойственной ему полушутливой-полусерьезной форме. Поэма, вписанная под номером 492 в «Испанский Парнас», в серию, которую он помещает под знаком Талии, является одной из самых любопытных поэм, вышедших из-под его пера.

Кеведо, не в силах противостоять прелестям сарказма и парадокса, решает произнести похвальное слово одновременно Педро Жестокому и… Нерону. Подобное сравнение, на первый взгляд, вряд ли могло бы понравиться Филиппу IV, которому он без стеснения посвятил около сотни стихов, составляющих похвальное слово. К счастью для Кеведо, это не имело последствий, а память о короле Педро вовсе не пострадала от таких строф: «Дон Педро Кастильский, такой храбрый и справедливый, — что он делал кроме того, что наказывал и карал?.. Спокойная и процветающая Кастилия может хвалить свое правительство, а камни Кандилехо — прославлять его справедливость… Несчастный церковник и счастливый сапожник воспевают благодеяния его суда… Если донна Бланка не смогла ни завоевать его, ни удержать его, почему он не мог обменять ее на другую?.. Ла Падилья была очень мила, а ее белые руки подали не один кинжал… Если он уничтожил Тельо, то только потому, что тот восстал против него, а убил Фадрика потому, что он должен был это сделать… Французский предатель, коварный рыцарь убил его. Эта трагедия произошла в Монтьеле, и сразу после его смерти народ начал его оплакивать».

Неужели нужно было, чтобы легенда о Поборнике Справедливости приобрела видимые очертания, чтобы о ней таким образом высказывался самый опасный памфлетист и самая недоброжелательная критика того времени? Или лучше предположить, что Кеведо, который только что отсидел четыре года в тюрьме за оскорбление его величества, очень хотел показать — не без некоторого лукавства, поскольку упоминание имени Нерона очень подозрительно — безупречную лояльность?

Но вполне может оказаться правдой и то, что автор стольких обидных памфлетов против церковников, грандов и самого графа-герцога, человек, часть из произведений которого сожгла инквизиция, действительно чувствовал некую тайную симпатию к королю Кастилии, погибшему от двойной неприязни аристократии и Церкви.