Священство и царство

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Священство и царство

Трудно переоценить значение, которое имела Церковь в Древнерусском государстве. Перенятая у Византии симфония, подразумевающая нерасторжимый союз властей светских и церковных, предопределяла их теснейшую связь. Московские государи в XVII веке крепили ее всеми возможными способами. Волею судеб отец первого царя из дома Романовых стал патриархом, что наложило особый отпечаток на взаимоотношения Церкви и государства. После Смуты авторитет царской власти был сильно поколеблен «узурпатором» Борисом Годуновым, самозванцем Лжедмитрием I, непопулярным Василием Шуйским; авторитет же Церкви, напротив, был чрезвычайно высок. Избранному царю требовалась каждодневная поддержка предстоятеля и архиереев, чтобы утвердиться на престоле, с целью ликвидации последствий Смуты проводить непопулярные меры (введение чрезвычайного налога — «пятинной деньги» и пр.). Похоже, что и в личном плане такая поддержка была жизненно необходима молодому и не уверенному в себе Михаилу Федоровичу, с радостью уступившему патриарху первенство в управлении страной.

Теперь царь в письмах обращался к Филарету официально. «Честнейшему и всесвятейшему о Бозе отцу отцем и учителю православных велений, истинному столпу благочестия, недремательну оку церковному благолепию, евангельской проповеди рачителю изрядному и достохвалному, преж убо по плоти благородному нашему отцу, ныне ж по превосходящему херувимскаго Владыки со ангелы равностоятелю и ходатаю ко всемогущему и вся содержащему, в Троице славимому Богу нашему, и того повеления и человеколюбия на нас проливающу великому господину и государю, святейшему Филарету Никитичю, Божьею милостию патриарху Московскому и всеа Русии, сын ваш, царь и великий князь Михайло Федорович всеа Русии, равноангильному вашему лицу сердечными очыма и главою, целуя вашего святительства руку и касаяся стопам вашего преподобия, челом бью» — это начало самого первого послания, написанного 25 августа 1619 года по дороге в Макарьев монастырь на Унже, куда Михаил Федорович поехал по обету на богомолье с матушкой. Старица Марфа также послала грамоту с дороги. Из сравнения этих двух посланий видно, что обращение царя к отцу-патриарху повторяет обращение его матери. И тот и другая первым делом подчеркивают дистанцию, которая теперь разделяет родственников: Михаил Федорович пишет, что Филарет — «преж убо по плоти благородный наш отец», а старица Марфа адресует письмо «преж убо по сочетанию законного брака свету очию моею государю и супругу». Скорее всего, послание царя было составлено под диктовку матери. Конечно, высокопарный стиль обращений царя к патриарху определяется поведенческим каноном, саном того и другого. Но в частных письмах царь вполне мог ограничиваться обращением «драгий отче и государь мой», а не употреблять напыщенные определения и метафоры. Видимо, авторитет сильной и жесткой личности Филарета определял дистанцию, которую держали его родные при общении с ним.

Патриарх вершил церковные дела смело и решительно, лишь изредка прибегая к помощи и благословению предстоятелей вселенских — Константинопольского, Иерусалимского и Антиохийского. Так, например, иерусалимский патриарх Феофан приезжал в Москву на избрание Филарета в 1619 году и подписал специальную Ставленую грамоту, хотя и без его участия выбор был бы легитимен. Филарет добился, чтобы его «стольники» в правах на поместья были приравнены к служилым людям государя, подчеркивая тем самым свой статус второго государя. При нем симфония властей достигла апогея. Наконец, он потребовал называть себя не только по имени, но и по отчеству, что никогда не практиковалось по отношению к церковным иерархам. Словосочетание «патриарх Филарет Никитич» в XVII столетии наверняка резало слух.

При Алексее Михайловиче отношения светской и церковной властей прошли разные стадии, от определенного противостояния при патриархе Иосифе до полного подчинения первой и главенства второй при патриархе Никоне — правда, недолгого, до 1658 года, когда Никон покинул кафедру; затем наступил период, когда царь взял на себя управление церковными делами.

В первые семь лет царствования Алексей опирался в основном не на патриарха Иосифа, а на своего духовника, протопопа Благовещенского собора Стефана Вонифатьева. Шестнадцатилетний государь, только что потерявший отца, не нашел взаимопонимания с престарелым патриархом, не сумевшим, по-видимому, заручиться его доверием. Иосиф сильно отличался от того образа предстоятеля, который закрепился в сознании москвичей благодаря суровому и решительному Филарету. Возвышение Иосифа можно считать случайным. С 1639 года он был архимандритом Симонова монастыря и мог бы остаться им до конца жизни, если бы в 1642 году не была вытянута бумажка с его именем. Это были первые выборы патриарха по жребию. Сначала царь собственноручно написал имена шестерых иерархов, запечатал каждую записку своей печатью и отправил на церковный собор. Их в два приема по три штуки закладывали в наперсную икону-панагию, которую носили предыдущие патриархи, клали ее перед иконой Владимирской Божией Матери, совершали молебен и затем вынимали одну из трех бумажек; в третий раз вытянули один из двух оставшихся жребиев и, не распечатывая, отправили царю, который и огласил имя нового патриарха.

Камнем преткновения между Алексеем Михайловичем и патриархом Иосифом стал вопрос об отмене церковного многогласия. Кружок «ревнителей Древлего благочестия», возглавляемый Стефаном Вонифатьевым, в который помимо царя входили архимандрит Новоспасского монастыря Никон, епископ Коломенский Павел, настоятель Казанского собора на Красной площади Иван Неронов, протопопы Аввакум, Логгин, Лазарь и Даниил, а также окольничий Федор Михайлович Ртищев, боролся за восстановление древней традиции читать и петь всю церковную службу полностью, в один голос, а не в два или три голоса одновременно в разных местах храма разные части службы. Возврат к длительной и утомительной единогласной службе, по всей видимости, не отвечал ни потребностям прихожан, ни желаниям священнослужителей. В 1649 году Иосиф созвал церковный собор, осудивший Вонифатьева за противодействие церковному синклиту, однако царь не утвердил это решение. Для Алексея Михайловича это было дело принципа: он прилагал все усилия, чтобы вернуть в храм проповедь, прекратить разговоры и смех во время богослужения, поощрял издание церковно-учительной литературы нового образца, стремился изгнать из жизни народа языческие и еретические обряды и праздники. Поначалу патриарх Иосиф поддерживал начинания ревнителей благочестия — увеличил издание богослужебной литературы, изгонял из городов скоморохов и т. п., — но затем рассорился с ними. Вонифатьев «лаял» его и весь Освященный собор за отказ от введения единогласия. Когда патриарх попросил царя наказать своего духовника за бесчестье церковных иерархов, то получил отказ. Отношения царя и предстоятеля окончательно испортились, Алексей Михайлович подыскивал нового кандидата на святительский престол, так как Иосиф был уже очень стар. Государь остановил выбор на своем «собинном друге» Никоне.

Когда дни патриарха были уже сочтены, Алексей Михайлович приходил навестить его и был страшно удивлен его «греховным» поведением: Иосиф отказывался принести покаяние и причаститься перед кончиной, проявив, по мнению царя, малодушие и пренебрежение «правильной смертью». Для него самого понятие греха было стержневым, он искренне стремился не совершать ничего греховного, быть хорошим христианином, следовать Божьим заповедям буквально, править царское дело, избегая прегрешений. Поэтому провинившегося человека он всегда называл грешником, усиливая это понятие эпитетами типа «враг Божий», «богоненавистник», «христопродавец», «единомысленник сатаны», «треокаянный» и т. п. Вспыльчивый царь порой и бранился, и даже пускал в ход кулаки, но брань его почти всегда носила характер религиозных укоров за грехи; лишь изредка, видимо, доведенный до белого каления, он пускал в ход ходившие в народе выражения «дурак», «злодей», «проныра», «шпынь»[7], «скот» и т. д. Царь был отходчив, быстро остывал, совестился и начинал просить прощения или по крайней мере объяснять свою горячность: «..дороги ль мы пред Богом с тобою и дороги ль наши высокосердечныя мысли, доколе отвращаемся, доколе не всею душою и не всем сердцем заповеди его творим?»

Церковные дела волновали Алексея Михайловича чрезвычайно. Он поддерживал начинания всех членов кружка Вонифатьева, в особенности боярина Ртищева, ближе которого из «ревнителей» к царю был только Никон. Если Алексей Михайлович и Федор Ртищев были очень схожи по характеру и «единодушны» в устремлениях, то Никон воспринимался царем как «столп благочестия», на который можно и нужно опереться.

Выходец из мордовских крестьян, в миру звавшийся Никитой Миновым, поднялся на самую вершину церковной власти исключительно благодаря царю. Вначале он был сельским священником, а в 1635 году после смерти всех своих детей принял постриг и убедил сделать это свою жену. В силу своего тяжелого характера и религиозной нетерпимости Никон легко наживал врагов. Из Анзерского скита Соловецкого монастыря он вынужден был уйти после ссоры со старцем Елеазаром. Прожив четыре года в Кожеезерском монастыре, он был избран его игуменом и должен был в 1646 году явиться «ударить челом» недавно вступившему на престол Алексею Михайловичу. Никон сумел произвести на царя столь сильное впечатление, что тот указал ему остаться в Москве и нашел для него место архимандрита Новоспасского монастыря, где была родовая усыпальница бояр Романовых. С этого момента началась дружба молодого царя и угрюмого максималиста и ортодокса. Никон каждую пятницу навещал монарха для бесед, вошел в кружок «ревнителей» и вскоре стал для царя большим авторитетом, чем его духовник. Уже через три года, 11 марта 1649-го, во время пребывания в Москве иерусалимского патриарха Паисия Никон был возведен в сан митрополита Новгородского и Великолуцкого. Всё окружение царя прекрасно понимало, что следующей ступенью в карьере Никона будет сан патриарха, который он и получил в 1652 году после кончины Иосифа.

Новый предстоятель потребовал от царя дать ему карт-бланш во всех церковных делах, при этом выговорил себе право вмешиваться в дела светские. Примечателен официальный титул, который был утвержден при его посвящении: «Божиею милостию великий господин и государь, архиепископ царствующего града Москвы и всеа великия и малыя и белыя России и всеа северныя страны и помориа и многих государств патриарх». Помимо него Никон имел еще и титул «великий государь», который носил Филарет, и претендовал на неограниченную власть, какой тот обладал при Михаиле Федоровиче.

Став патриархом, Никон практически сразу приступил к церковным реформам, обсуждавшимся еще в кружке «ревнителей». Многое он предпринимал, ни с кем не советуясь, «сам собою». «Что смыслил, то и ткет», — говорилось о его действиях на церковном соборе 1666–1667 годов. В народе же появилась поговорка, метко характеризовавшая патриарха: «Любит сидеть высоко, а ездить далеко».

Основная задача реформ заключалась в приведении русских богослужебных книг в соответствие с греческими и унификации обрядов, в первую очередь крестного знамения, которое с 10 июля 1653 года Никон указал осуществлять по греческому образцу — тремя перстами вместо двух, принятых Русской церковью и узаконенных Стоглавым собором в 1551 году. Троеперстие патриарх ввел своим указом, без созыва собора, что сразу же было поставлено ему на вид прежними единомышленниками, в частности протопопом Аввакумом. Остальные реформы, касавшиеся поклонов, движения крестных ходов (с запада через север, восток и юг — посолонь, то есть по солнцу, или в обратном направлении — противусолонь), написания и произнесения богослужебных текстов и т. п., принимались уже с одобрения церковных иерархов.

Не вдаваясь в подробности церковных реформ Никона, отметим только, что исследователи считают их причиной не только «нестроение» в обрядах и ошибки в текстах, но и стремление патриарха привести русское православие в единообразие с современными греческими церковными нормами и тем поставить Русскую церковь в один ряд с другими ортодоксальными церквями, что давало бы московскому патриарху основания для претензий на лидерство в православном мире. Это подтверждается и строительством Воскресенского Новоиерусалимского монастыря под Москвой на реке Истре, переименованной Никоном в Иордан. Патриарх не просто мечтал повторить храм Гроба Господня и все остальные святыни Иерусалима — он жаждал сделать «второй Иерусалим» прекраснее первого.

Царь поддерживал реформы Никона, даже несмотря на то, что множество людей из его ближайшего окружения и придворных выступили против них. Так, его старшая сестра Ирина Михайловна не оставляла попыток вернуть старую веру. Именно она спасла протопопа Аввакума от урезания языка.

Никону очень не нравилось, что Монастырский приказ контролировал церковное землевладение, а из ведения церковного суда была изъята часть дел и передана гражданскому. Однако конфликт царя и патриарха произошел не на этой почве. Патриарх, уподобляясь папе римскому, поставил свою власть выше царской. Конечно, поначалу Тишайший сам уступил лидерство «великому государю патриарху», выразив свое отношение к нему драгоценным подарком — золотой тиарой, какой никогда еще не носили московские предстоятели (кстати, во время суда над Никоном эта тиара фигурировала в качестве доказательства его посягательства на царскую власть).

Вероятно, охлаждение между царем и патриархом нарастало постепенно. Никон брал бразды правления не только в отсутствие Алексея Михайловича в Москве, когда тот «поручал» ему страну, но и при нем. Он «продавливал» свои решения, навязывал свои мысли. Так не могло продолжаться до бесконечности. Когда война со Швецией обернулась провалом, государь припомнил, кто из приближенных настаивал на ее начале — «собинный друг» Никон. Когда на Богоявление обряд водоосвящения не исполнили дважды, вопреки указанию антиохийского патриарха Макария, то царь, узнавший об этом с большим опозданием, задался вопросом: кто посмел проигнорировать указание третьего во Вселенской иерархии православного патриарха? Всё тот же Никон! На сей раз Алексей Михайлович вышел из себя: «Мужик, невежда, блядин сын!.. Не ты мой отец, а святой патриарх Антиохийский воистину мой отец!» Правда, этот инцидент 1655 года завершился без последствий — царь как вышел из себя, так и успокоился, — но осадок-то остался, не мог не остаться!

У царя накапливалось раздражение, вызванное властностью и бесцеремонностью патриарха. Но поводом к тому, что Никон внезапно во время церковной службы в Успенском соборе покинул патриаршую кафедру, послужил тривиальный конфликт между его людьми и царскими слугами. 6 июля во время торжественной встречи грузинского царевича Теймураза, на которую Никона «забыли» позвать, Б. М. Хитрово, расчищая дорогу кортежу важного гостя, ударил палкой патриаршего стряпчего князя Мещерского, а когда он возмутился, то получил еще один удар — в лоб, что было явным бесчестьем. И без того уязвленный предстоятель пожаловался царю и просил наказать виновного. Алексей Михайлович пообещал, но выполнять обещание не спешил. Когда через два дня, во время праздника Казанской иконы Божией Матери, он не явился на литургию в Успенский собор, Никону стало ясно, что назревает конфликт. 10 июля царь проигнорировал церковную службу в честь праздника Ризоположения, зато после заутрени в храм пришел князь Юрий Ромодановский и заявил, что Алексей Михайлович гневается на патриарха, добавив от себя, что патриарх «пренебрегает государем… называет себя великим государем, а у нас един великий государь — царь». В этих словах и была вскрыта суть конфликта. Сначала Никон попробовал возразить, что, дескать, сам царь и даровал ему этот титул, на что получил категоричный ответ: «Царь почте тебя, яко отца и пастыря, но ты не уразумел, и ныне царское величество повеле… отныне не пишешься и не называешься великим государем, а почитать тебя впредь не будет». После этих слов патриарху ничего не оставалось, как покинуть собор со словами: «Иду де». Хотя, конечно, у него была альтернатива: либо покаяться в присвоении чужой власти и притвориться смиренным, либо уйти с гордо поднятой головой. Царские «сильненькие», плотным кольцом окружавшие трон, прекрасно разбирались в характере патриарха и, скорее всего, намеренно провоцировали его. Но был момент, когда Никон колебался. Он взял бумагу и стал судорожно что-то писать, вероятно, пытаясь дать царю объяснения, но потом вдруг остановился и порвал письмо в клочья. Именно такой реакции от него и ждали придворные интриганы, да и, скорее всего, сам Алексей Михайлович.

Конечно, Никон погорячился — уехал в Новоиерусалимский монастырь, не встретившись с государем. Скоре всего, он рассчитывал, что Алексей Михайлович, поостыв, первым пойдет на примирение, но не вышло… Царский врач Самуил (Сэмюэл) Коллинс, хорошо изучивший придворные интриги, считал, что бояре всячески настраивали царя против Никона. Можно только предполагать, какое множество врагов имел он при дворе. Еще не будучи патриархом, он с такой силой давил на окружающих, что царю приходилось мягко его урезонивать. Получив полноту власти, Никон уже не сдерживался ни в гневе, ни в наказании ослушников. Первые пять лет своего пребывания на патриаршем посту он только и делал, что подавлял сопротивление своим реформам и своей личной власти, утверждался перед царем, а за счет царя — перед боярством, церковными иерархами, народом.

Пользуясь своей властью, в 1654–1655 годах Никон провел в Москве настоящий крестовый поход против икон «франкского письма» (ренессансного стиля). Дьякон Павел Алеппский был свидетелем расправы, учиненной Никоном в Успенском соборе над иконами, написанными на западный лад: он поднимал иконы над головой, показывая присутствующим, называл имена владельцев (ими оказались высокопоставленные чины), затем с размаха бросал на каменный пол, разбивая и попирая ногами, а под конец дал указание сжечь. Однако по просьбе царя костер был заменен на сырую землю, куда были закопаны разбитые иконы. Присутствовавшие при этой экзекуции антиохийский и сербский патриархи вынуждены были по настоянию Никона предать анафеме и отлучить от церкви изографов, осмелившихся написать подобные иконы, и их покупателей, посмевших поместить их у себя в домовых церквях. Еще до этой расправы Москва узнала грозный нрав нового патриарха, приказавшего выскребать лики с икон нового письма, выкалывать глаза, стирать надписи, считавшиеся обязательным атрибутом святости образа. Разосланные по городу стрельцы показывали изуродованные иконные доски, предупреждая: «Кто отныне будет писать иконы по этому образцу, того постигнет примерное наказание». Недовольство москвичей, толпы, собиравшиеся в Кремле у Красного крыльца с «цками» (досками) от изуродованных образов, угрозы в адрес Никона — всё это явилось предысторией анафемы «франкским ликам» в Успенском соборе, доказывавшей победу патриарха в борьбе с новшествами в иконописи. Когда летом 1654 года в Москве началась чума, горожане принесли в Кремль образ Спаса Нерукотворного с выскребенным по указу Никона ликом, крича, что Господь наслал на город моровое поветрие за такое надругательство над иконами. По словам дореволюционного церковного историка Н. Ф. Каптерева, «образовались скопища, враждебные патриарху, которые покушались убить его, ибо в это время царя не было в Москве, и в городе оставалось мало войск».

При всём том Никон не чурался портретного искусства — позировал вместе с клиром датскому живописцу Даниилу Вухтерсу для группового портрета; бережно хранил в Воскресенском монастыре свое живописное изображение, приписываемое искусствоведами голландскому художнику Гансу Детерсону. Его фигура была запечатлена на большом колоколе, отлитом в 1658 году, и на тафтяном портрете — своеобразном коллаже из кусочков шелковой ткани и живописных фрагментов.

До конфликта с Алексеем Михайловичем Никон играл большую роль в делах государственного управления, а во время войны с Польшей, когда царь отправлялся в военные походы, становился фактическим главой правительства. Теперь же царь, вместо того чтобы призвать к примирению, повелел созвать церковный собор для осуждения действий своевольного патриарха и лишения его архиерейства и даже священства. Но всё же было решено передать дело Никона на суд восточных патриархов. Алексей Михайлович попросил газского митрополита Паисия Лигарида опровергнуть католический тезис «священство выше царства» и утвердить византийский вариант симфонии властей, при котором царь как носитель святости, обусловленной богоизбранностью, становится лидером в союзе Церкви и государства. В 1662 году были посланы приглашения восточным патриархам, откликнувшись на которые в 1666 году в Москву приехали Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский.

Большой московский церковный собор 1666–1667 годов осудил «самосмышленного» предстоятеля, самовольно покинувшего престол и совершившего массу других прегрешений, лишил его сана и сослал в Ферапонтов монастырь под Вологдой. Но, несмотря на осуждение деятельности патриарха, его богослужебные реформы были признаны правильными, а их противники заклеймены. В этом был некий парадокс: Никон осужден за то, что многое делал неверно, но главное дело его жизни — реформы, вызвавшие огромное недовольство и противодействие народа вплоть до самосожжений, — было признано законным и правомерным. Подобная неувязка не смущала участников собора, скорее всего, потому, что не смущала и царя, заинтересованного в унификации русских и греческих обрядов ничуть не меньше реформатора-патриарха.

После смерти Алексея Михайловича положение опального не улучшилось, а, напротив, ухудшилось — его перевели под более строгий надзор в Кирилло-Белозерский монастырь. Только в 1681 году тяжелобольной Никон получил разрешение вернуться в Новый Иерусалим, однако скончался по дороге. Царь Федор Алексеевич получил у восточных патриархов разрешение вернуть Никону звание патриарха посмертно.

Никона сменил Иоасаф, именно с его помощью продвигавшийся по иерархической лестнице и до избрания патриархом занимавший пост архимандрита Троице-Сергиева монастыря. Он был возведен на святительский престол незадолго до вынесения приговора опальному патрону, и так уж получилось, что в мае 1667 года именно под его председательством прошло заключительное заседание Большого собора, принявшее постановление о преследовании старообрядцев и предании их гражданскому (государственному) суду. Для сторонников старой веры это означало резкое ужесточение наказаний вплоть до смертной казни. Иоасаф пробыл в сане патриарха недолго — до 1672 года и все пять лет верой и правдой служил царским интересам, не проявляя ни инициативы, ни воли, ни тем более упрямства. На время его патриаршества приходится появление большого количества публикаций, разъясняющих постановления Большого собора. В 1667 году вышел «Жезл правления» Симеона Полоцкого, в котором ученый монах упрекал сторонников старой веры в «неразумии», «слепоте зрящих на солнце», а по сути — в отсутствии рационального взгляда на вещи; в том же году было опубликовано «Сказание о соборных деяниях». В следующем году было написано увещевание, разъясняющее решения Большого московского собора, — «Глас к священноначальникам», а также «Выписка от Божиих писаний о благолепном писании икон и обличение на неистово пишущих оные», в которой речь шла в основном о недопустимости изображения святых с двуперстным сложением пальцев десницы. В другие издания того времени (служебник, Триодь постная, Триодь цветная и др.) также вошли отдельные постановления против старообрядцев. Одни грамоты публиковались от имени Иоасафа и церковного собора, другие — от имени трех патриархов: Иоасафа, Паисия и Макария. Известно также воззвание Иоасафа к царю с просьбой о защите Церкви от раскольников.

Следующий патриарх, Иоаким (в миру Иван Савелов), происходил из дворян и начал военную карьеру, но, овдовев в молодости, постригся в монахи. Он довольно быстро восходил по карьерной лестнице: в 1657 году стал строителем Валдайского Иверского монастыря, не побоялся примкнуть к опальному Никону и стать «строителем» Новоиерусалимского монастыря (1661), но вскоре оказался келарем московского Новоспасского монастыря, а затем и архимандритом Чудова в Кремле (1664). В 1672 году он уже митрополит Новгородский, а еще через два года — «милостию Божиею Патриарх царствующего великаго града Москвы и всея России». В его возвышении на первом этапе сыграл роль Никон, а впоследствии — Алексей Михайлович и Артамон Матвеев, поскольку в бытность главой кремлевского монастыря он часто общался и с тем и с другим и произвел на обоих благоприятное впечатление. Иоаким напоминал неукротимого Никона — мог стоять «за правду» до конца, невзирая на лица.

Он пережил двух царей и скончался в 1690 году. С Алексеем Михайловичем у него были сложные отношения. Он не боялся конфликтов и шел напролом: в ноябре 1674 года, уличив протопопа Благовещенского собора Андрея Савинова в прелюбодействе, арестовал его и посадил на цепь. Царь упросил патриарха не доводить дело своего духовника до суда Освященного собора.

С Федором Алексеевичем отношения у Иоакима были уже куда стабильнее, но всё же не его, а опального Никона реформаторы планировали сделать «российским папой». Интерес к судьбе осужденного и сосланного Никона возник у молодого государя под влиянием его тетки-царевны Татьяны Михайловны — та уговорила его осмотреть недостроенный Новый Иерусалим, который произвел на монарха неизгладимое впечатление. Федор начал ездить туда, давать деньги на завершение постройки этого удивительного комплекса.

В ближайшем окружении царя родилась идея противопоставить католическому папе православного, под управлением которого находились бы четыре патриарха, 12 митрополитов и 70 епископов. Эта реформа могла бы стать одной из самых грандиозных в правление Федора Алексеевича. Он обратился к Иоакиму с просьбой вернуть Никона из ссылки, но получил ответ, что патриарх сделать этого не может, поскольку Никон осужден восточными патриархами и Большим церковным собором 1666–1667 годов. Спустя некоторое время монахи Новоиерусалимского Воскресенского монастыря обратились к Федору с челобитной, в которой говорилось о тяжелой болезни Никона. На этот раз Иоаким смилостивился и разрешил перевод больного с севера под Москву, в его любимую обитель. По дороге, в Ярославле, Никон умер 17 августа 1681 года, а вскоре окончил свои дни и молодой государь.

Патриарх Иоаким впоследствии сыграл не последнюю роль и в наречении царем после смерти Федора его единокровного брата Петра в обход старшего брата Ивана в 1682 году, и в событиях августа 1689 года, когда Петр I бежал из Преображенского в Троице-Сергиев монастырь. Сторонники регентши-царевны Софьи не просто желали Иоакиму скорейшей смерти, а даже помышляли об ускорении его кончины, что и было инкриминировано им после свержения Софьи в 1689 году.

Иоаким был у власти 18 лет и за это время успел проявить себя непримиримым борцом с новшествами. Он ненавидел поляков и латинян, не садился обедать за один стол с иноземцами, не обращался за помощью к немецким врачам и запрещал это делать своим людям, называл бритье бороды «еллинским (древнегреческим языческим. — Л.Ч.) блудническим гнусным обычаем» и пр. Видимо, памятуя о конфликте патриарха Никона с царем, Иоаким заявлял, что полностью подчиняется светской власти и делает только то, что «велят начальницы». Однако в церковной сфере он проявлял себя как безусловный самовластец, которому светские начальники не указ. Человек действия, он не только писал сочинения, обличавшие старообрядцев: «О сложении трех перстов» (1677), «Поучение ко всем православным христианам» (1682), «Слово благодарственное об избавлении церкви от отступников» (1683), «Слово против Никиты Пустосвята» (1684) и др., — но и подвергал их суду, и следил за отправкой в ссылку или на казнь. Патриарх контролировал изъятие дониконовских богослужебных книг и различных «тетрадей» раскольничьего толка, распространяемых по Москве, и засылал в старообрядческие центры своих увещевателей.

При Иоакиме 5 июля 1682 года произошел знаменитый спор о вере в Грановитой палате между Никитой Пустосвятом и никонианами. Восставшие 15 мая стрельцы, принудившие пересмотреть вопрос о царской власти в пользу партии Милославских и поставившие рядом с малолетним Петром его единокровных брата Ивана и сестру Софью, подали челобитную с просьбой вернуть дониконовские обряды и книги. Прения о вере были обречены на победу официальной Церкви. Вскоре была написана книга «Увет духовный» (ее также приписывали перу патриарха Иоакима, но, по мнению исследователей, автором был холмогорский архиепископ Афанасий), вышедшая из печати в сентябре традиционным по тем временам тиражом в 1200 экземпляров, в которой подробно излагались реформы Никона и история церковного раскола и давались ответы на все пункты старообрядческой челобитной.

Вторым направлением борьбы патриарха Иоакима была полемика против взявших верх при дворе «латинствующих». Патриарх преследовал всех «еретиков», начиная с Симеона Полоцкого, издававшего свои труды без его цензуры в придворной Верхней типографии, его ученика Сильвестра Медведева, бывшего «строителем» Заиконоспасского монастыря и защитником хлебопоклонной ереси, и заканчивая иноземным мистиком Квирином Кульманом. Но если немец в 1689 году был сожжен на Красной площади, то белорус Симеон Полоцкий при жизни наказания не понес, так как за его спиной стоял его выученик царь Федор Алексеевич. Однако после смерти монарха все сочинения Симеона были преданы анафеме и запрещены. Сильвестр Медведев посмел оспаривать православный греческий обряд пресуществления Святых Даров и навязывать католический вариант осмысления таинства евхаристии. Сначала Сильвестр Медведев, вошедший в ближайшее окружение царевны Софьи, был выдвинут на роль учителя царевича Петра, но патриарх добился назначения на эту должность Никиты Зотова; затем Медведева уже начали прочить в патриархи при живом Иоакиме. После падения партии царевны Софьи патриарх добился опалы Медведева: на церковном соборе 1690 года он был обвинен в «хлебопоклонной ереси», а 11 февраля 1691 года обезглавлен.

На том же церковном соборе Иоаким добился осуждения всех «латинствующих» — Симеона Полоцкого, Петра Могилы, Лазаря Барановича и др., — а их произведения были запрещены в России.

Как видим, отношения светской и церковной властей при первых трех царствовавших Романовых далеко не всегда отвечали посылу византийского императора Юстиниана о безмятежной симфонии властей, хотя внешне выглядели чинно и благочестиво.