Глава 11
Глава 11
Одна из первых парижских улиц, почувствовавших на себе войну, была улица Берри. Перед бельгийским посольством, рядом с моим домом, в надежде получить пристанище и совет толпились бельгийские беженцы. И впрямь, покинув обманчиво спокойные Елисейские Поля и попав на улицу Берри, вы оказывались посреди кошмарного сна. Повозки всех видов и форм останавливали движение: автомобили, иногда шикарные, а иной раз со спущенными шинами; велосипеды, прислоненные к стенам домов, будто на отдыхе после длительного путешествия; ручные тележки; детские коляски; все они имели только одно общее – осели под огромной тяжестью. Можно было подумать, что это посылки, ожидающие отправки в приюты для бедных. Предметы, которые люди увозили с собой, спасаясь от опасности, непредсказуемы, и это представляет собой необъяснимую психологическую проблему. Без видимой причины грузится утварь, самая громоздкая, самая нелепая, как будто погрузку производил слепой. Не руководила ли тут при выборе чистая случайность? Бельгийское посольство, его двор и сад были забиты людьми, и усталый персонал распределял среди них продукты и искал пристанища для беженцев. Комнатка моей консьержки превратилась в походный лагерь.
Я дала инструкции, чтобы там всегда был запас горячего кофе и хлеба с маслом. Тем не менее однажды консьержка вызвала меня, сказав, что три очень странных субъекта пытаются прорваться ко мне в дом. Спустившись узнать, в чем дело, я сразу поняла, что это не бельгийцы, а, несомненно, немцы или работающие на немцев. Началось проникновение – следует отнестись к гостеприимству более разумно. Мне рассказали, что один из этих типов прошлой ночью был тихо и таинственно казнен. Бар в моем подвале стал местом встреч английских офицеров, которые регулярно высаживались в стране; американских водителей машин «скорой помощи»; добровольцев, покинувших свою хорошо охраняемую страну, чтобы помогать Европе, а также женщин из автомобильных служб, осуществлявших связь между Парижем и пригородными пунктами. Гого вступила в этот отряд вместе со своей датской подругой Варварой Хассельбек, они водили шестиколесный грузовик. Варвара, имевшая отношение к датской королевской семье, была высокого роста и составляла забавный контраст с Гого, которой приходилось подкладывать подушки, чтобы дотянуться до руля. Каждый раз, когда они уезжали, меня охватывал ужас, Гого на этом огромном грузовике казалась совсем крошечной. Американцы и англичане называли ее «Митци с линии Мажино».
Во второй половине дня и по вечерам бар был полон. Друзья приводили друзей, жаждущих отдохнуть и расслабиться часок-другой, очень скоро кто-то написал на моей входной двери «Убежище». Некоторые особо доброжелательные и старающиеся не подвергать мое гостеприимство слишком сильному испытанию приносили выпивку, или банку консервов, или ветчину. Но в доме № 21 на Вандомской площади было настоящее убежище, куда я была обязана отправлять своих служащих во время тревоги. Первая тревога случилась днем во время завтрака. Самолеты летали так низко, что чуть не обезглавили Наполеона. Несколько бомб упали на периферии, но, должно быть, у немцев был приказ не разрушать и не наносить вред Парижу.
Женский костюм от Скиапарелли, 1938
Я спрашиваю себя, понимали ли люди в то время, что модная одежда из Парижа могла бы выступить в качестве пропаганды Франции. Противостояние женского изящества, с одной стороны, и жестокости и ненависти, с другой – намного сильнее, чем когда в роли антитезы насилию выступает литература. Из шестисот служащих нашего Дома моды осталось сто пятьдесят, и маленькие школьные парты, за которыми сидели мои продавщицы при входе, опустели. Некоторые швеи проходили двенадцать километров, чтобы попасть на работу.
За три месяца мы создали коллекцию в надежде, что на нее как-то отреагируют. Называлась она «Плати наличными и уноси»; на каждом предмете этой коллекции были повсюду огромные карманы: женщина, вынужденная выходить из дома в спешке или являться на работу без сумки, разместит в них все, что ей нужно. Таким образом, у нее свободны руки, и она сохраняет женственный облик. Там было и вечернее платье, замаскированное под послеобеденное: выходите из метро, чтобы отправиться на элегантный обед, вам достаточно потянуть за бантик, и послеобеденное платье удлиняется и превращается в вечернее. Еще было синее платье «Линия Мажино»; красное – «Иностранный легион»; «Серый самолет» – комбинезон из шерсти цвета металлической посуды, который вы можете сложить перед сном, поместить рядом с кроватью и в случае налета быстро надеть и спуститься в подвал; один такой сделали белого цвета, потому что говорили, что будто бы белый цвет отталкивает ядовитые газы.
Все мужчины разъехались, у нас не было закройщиков.
Даже швейцар при входе, блондин русского происхождения, покинул свой огромный красный зонтик, чтобы присоединиться к шести миллионам мужчин, ушедших воевать. Манекенщицы – их осталось трое – показывали коллекцию с невероятной ловкостью и скоростью. Среди клиенток больше всего было американских женщин, которые пока не хотели покидать Париж, а также француженок: они на несколько часов оставляли свои замки, чтобы купить платье, обычно домашнее – последняя элегантность, им доступная. Но прежде всего мы представляли коллекцию из соображений престижа, чтобы доказать самим себе, что еще работаем.
Без приключений я совершила быстрое путешествие в Нью-Йорк на клипере[114], полагаю, втором в своем роде, который преодолел Атлантический океан. Во время путешествия мы везли с собой (для торжественного открытия) шляпу, специально нарисованную для этого случая, – первый экспорт времен войны из Парижа в Америку. Конечно, клипер был самым комфортабельным и самым роскошным самолетом, на котором я путешествовала. Тем не менее нам пришлось совершить посадку на Азорских островах и несколько дней провести среди розовых гортензий, огромных, как деревья, которые покрывали остров. Мы собирались в маленьком деревянном ангаре: австрийская императрица Зита с детьми; посол Уильям Буллит и его секретарь; г-н Ван Зеланд, премьер-министр Бельгии, и я. Мне и бельгийскому премьеру нравилось кататься в маленьких повозках из ивы или на лодке и обсуждать международное положение. Меня просто ошеломили его быстрый ум, полное отсутствие предрассудков и простота.
В Америке, как только представился случай, я стала повторять, насколько мы нуждаемся в американской помощи и живом, тесном контакте, чтобы Париж мог выжить. Говорила, что платье, купленное во Франции, эквивалентно американскому самолету, построенному в Америке для Франции. Этот малюсенький вклад в пропаганду пропустили мимо ушей, будто глухие. Обольстительная, интеллигентная герцогиня д’Айен писала в своей статье о Париже в «Воге» (январь 1940 г.): «Если мы поем, это значит, что ни в коем случае не должны разрешать себе доходить до рыданий и слез. Нужен энтузиазм, нужна вера, чтобы прожить еще один день… в ежедневной борьбе, ужасной тревоге, в постоянных мыслях о разрушении и горе». Эта француженка выражала мысли женщин, живущих в военное время, и произошло чудо из чудес: я подготовила небольшую коллекцию без особой надежды на результат, и объявились американские продавцы: «сошедшие с неба», или точнее – прилетели на клипере. Приехали также итальянцы и латиноамериканцы.
В этот ледяной месяц январь мы выставляли летнюю одежду для Флориды и Калифорнии! Кроме этого, мы провели презентацию юбок с поясами-резинками, которые можно носить и в «тощие» годы, и в «тучные»; представили финские вышивки и фартуки для бутика. Дрожа от холода в наших обледенелых ателье, швеи в свободное время шили детскую одежду для оккупированной Финляндии.
Не хватало пуговиц и английских булавок, поэтому костюмы застегивались на собачьи цепочки, ими же скреплялись платья.
На одних косынках напечатали припев из последней песни Мориса Шевалье[115], на других – список ограничений на продукты питания, которым подверглись парижане. Вот пример: «Понедельник: без мяса. Вторник: без спиртного. Среда: без масла. Четверг: без рыбы. Пятница: без мяса. Суббота: без спиртного…
Зато воскресенье: всегда любовь!»
Принцесса Жанна Понятовская в шляпе с вуалеткой от Скиапарелли, 1939
Твидовые платья мы сделали с разрезом на боку, что позволяло свободно ездить на велосипеде, и сквозь разрез виднелись велосипедные шорты живых цветов, сочетавшиеся с блузкой.
Таким образом, высокая мода продолжала идти своим путем, заполняя часы, минуты и секунды работой и хорошим настроением, – да не овладеет безнадежность душой публики.
Когда я отсутствовала на Вандомской площади, участвовала в некоторых работах для Армии спасения, посещала их замечательные столовые и дома отдыха, недалеко от фронта, вместе с генералом Барре. Я поехала и в северную часть страны, чтобы посетить полк зуавов, которые удостоили меня чести и признали своей патронессой – крестной матерью. Я провела с ними последние часы, тогда еще жива была надежда, т. к. они находились точно на линии фронта.
Комиссар Армии спасения попросил меня нарисовать униформу для женского персонала армии, чтобы она имела современные линии, как то платье, что он видел на мне во время этой поездки. Униформу, синюю с красным воротником и синим фартуком, утвердили и приняли, но у нас не хватило времени изготовить ее серийно. Недавно я узнала, что в конце концов идею униформы использовали позже.
В ресторане «Амбассадор» открылся новый зал для элегантной публики. Кокто устроил представление пьесы «Священные чудовища»[116] с Ивонной де Брэ[117]. А за две недели до рокового дня Джейни Холт[118] примеряла крылья, чтобы сыграть в пьесе «Совсем незначительный ангел», и упражнялась, вылетая из окна на Вандомскую площадь. В фильме «Ниночка» Грета Гарбо[119] бросала бокал с шампанским в голову Сталина.
Американцев отозвали в их страны, и они стремились попасть на любой транспорт. Я убедила Гого, что, имея американское гражданство, она должна уехать. Под присмотром очаровательной Луизы Мейси, которая собиралась выйти замуж за Хопкинса, друга Рузвельта, моя дочь села на корабль, чтобы плыть в Геную. На борту Гого встретила свою судьбу – красивого молодого американца.
Эльза Скиапарелли, 1938
Узнав, что я одна, леди Чарлз Мендл, чье благородство неисчерпаемо, позвонила мне из Версаля и пригласила пожить на маленькой вилле рядом с ее домом. Замечательно – там я наконец отдохну! Я спала в обстановке спокойствия, царившего в Версале, каждое утро отправлялась в автомобиле с сэром Чарлзом через парк Сент-Клу. Он делился со мной последними новостями из посольства; и почти все вечера я проводила со своими хозяевами. Участились воздушные тревоги, и было что-то шокирующее в том, что вой сирены разносился над дворцом Людовика XIV. На моей вилле жила служанка с ребенком, и однажды я повела его в убежище, когда из виллы леди Мендл вышла процессия во главе с сэром Чарлзом. Закутанный в большое пальто с огромным шарфом, скрывавшим его силуэт, он держал в руке электрический фонарик, а за ним шли гуськом все слуги и несли лампы. Мы их провели в убежище, и я вернулась в дом с сэром Чарлзом, не желая спускаться в подвал или оставаться одной на вилле.
В большой галерее, увешанной зеркалами, леди Мендл спокойно вытянулась на диване, а граф де Кастеллане и его жена удобно разместились в креслах; на полу между ними стояло ведерко с бутылкой шампанского. Они выбрали самую незащищенную комнату из всей виллы и спокойно обсуждали, как разместить на следующий день гостей за завтраком.
Через месяц я вернулась в свой дом в Париже. Я никогда не была особенно суеверной, но некоторые вещи всегда кажутся предвестниками несчастий. Одна из них – держать в доме букет сирени. Многие годы я строго наказывала моим слугам следить, чтобы ни одна ветка сирени не пересекла порог моего дома, а если мне посылают сирень, отправляю ее обратно в цветочный магазин или в больницу, оставляя у себя лишь визитную карточку. Все-таки однажды прекрасная охапка сирени, которую кто-то прислал мне, осталась у меня в доме, я сказала себе, что все это глупость, и наполнила вазы в салоне. На следующий день два огромных тополя, стоявшие как молчаливые часовые в моем саду, упали. После этого, в пять часов утра, мне позвонил один из друзей, депутат:
«Скиап, через несколько часов немцы будут в Париже, по многим причинам я советую вам уехать сразу же. Мой загородный дом в вашем распоряжении».
Совсем недавно мы снова начали работать, и, боясь, что связь будет прервана, капитан Молино, президент Синдиката высокой моды Люсьен Лелонг[120] и я обсуждали возможность отправиться с частью нашего персонала в Биарриц в надежде, что будем иметь связь с внешним миром. Капитан Молино, который владел там домом, предложил нам поселиться у него. Мы отправили необходимые материалы, чтобы продолжить работу, если придется уехать из Парижа. В иллюстрациях к одной из книг Сент-Экзюпери Бернар Ламотт[121] воспроизвел с большой точностью вид дороги на Биарриц в эти душераздирающие дни, одновременно полный безнадежности и стыда. Среди толпы людей, сгрудившихся между Бордо и Биаррицем, многие казались знакомыми, но мало кто знал, почему они отправились так далеко, настолько все потеряли надежду.
Скиап попросили в случае опасности остановиться у американской подруги, которая вышла замуж за французского графа. Когда автомобиль остановился перед входом, графиня спустилась по лестнице бегом, крича: «Мы только что слушали радио! Муссолини присоединился к Гитлеру и объявил войну Франции». Не в состоянии перенести удар стоя, Скиап села на тротуар и зарыдала: «Италия, моя родина, что ты сделала?!»
В тот же самый момент ее охватила огромная решимость сделать все, несмотря на слабые силы, для страны, которая ее удочерила. Наконец-то, почувствовала она, представилась такая возможность. За несколько месяцев до этого лекционное бюро «Коламбия»[122] предложило ей подписать контракт на серию лекций в Америке с презентациями платьев, уже отправленных в Нью-Йорк.
Немцы уже приближались к Бордо, когда мы все встретились в офисе мадам Ланвен. Многочисленные кутюрье или их представители присутствовали на этом собрании, проводимом при свечах. Через большое окно был виден темный океан, огромные волны освещались вспышками молний, а глухие раскаты грома разрывались, как бомбы. В тот день не приняли никакого решения. На следующий день в комнате сторожа мы услышали по радио объявление о капитуляции Франции и условиях перемирия. Мои служащие, бледные и серьезные, стоя вокруг кровати консьержки, заплакали. Банки закрыты, и абсолютно все равно, находимся мы в Париже или Биаррице. Люсьен Лелонг и капитан Молино, с которыми я обсуждала свой контракт, настаивали на моей поездке в Америку. Они полагали, что это поможет торговле страны. Мне понадобилось немного времени, чтобы оформить все документы. Я пошла попрощаться со своей чилийской подругой, старой Эудженией Эрразурис, владелицей очень красивой виллы, но жившей в гараже садовника. Во времена, когда люди считали, что красота – это исключительный дар, она слыла очень красивой; кроме того, она обладала талантом декорировать свой дом в совершенно оригинальной, ей одной присущей манере. Портрет ее писал Болдини[123] и многие другие. Ее называли «королевой хорошего вкуса», а она постоянно щебетала, как птичка. Очень пожилая, с безукоризненно завитыми волосами, она сидела на своей маленькой металлической кровати, в белой шелковой рубашке с длинными рукавами. В камине вместо огня стояло несколько кварт шампанского, единственное украшение на стене – белая занавеска. «Посмотрите!» – воскликнула она, дергая за шнур. Занавеска раздвинулась, открыв нескольких великолепных работ Пикассо. Всю свою жизнь она была горячей его поклонницей и теперь, сидя на том, что считала своим смертным ложем, желала быть окруженной его творениями. «Когда придут немцы, – добавила она, – откуда им знать, что находится за занавеской, они не осмелятся стащить с постели старую женщину».
Эуджения подарила мне книгу, переплетенную в бледно-голубую кожу, и сказала, что лилии на ней меня защитят.
И действительно защищали – всякий раз, когда положение становилось критическим, я открывала ее и находила в ней успокоение и совет.
Визу я получила легко, потому что хорошо знала таможенника, и я не скрыла от него, куда собираюсь ехать. Моя подруга из Биаррица, графиня американского происхождения, и ее восемнадцатилетний сын, а также другая знакомая американского происхождения, маркиза де Крюсоль, тоже в сопровождении сына, приготовились отправиться вместе со мной.
Обе желали защитить своих детей и обеспечить им будущее, однако муж графини не разделял взглядов жены. Прибыв на границу, мы издалека заметили в очереди автомобилей сестру графа, намеревавшуюся помешать отъезду племянника.
Во время проверки документов я уселась ему на колени и своим манто полностью его закрыла.
– Хорошо, хорошо, – повторял таможенный офицер. – У вас нет с собой больше духов?
– Нет, – ответила я, – ведь я рассчитываю вскоре вернуться. На другом конце моста между Францией и Испанией мужчина, который поставил печать в мой паспорт, спросил меня:
«Когда вернетесь, сделаете платье для моей жены?»
Мы пересекли Испанию в маленьком грязном поезде, набитом до отказа, и должны были провести несколько дней в Мадриде. Чтобы успокоиться и отделаться от дурных мыслей, я тут же отправилась в Прадо. Мне рассказывали, что музей сказочным образом преобразился, и мне захотелось провести час отдыха наедине со страстными увлечениями своей жизни – Эль Греко и Гойей. Из-за отсутствия в Париже кожи для дамских сумок я стала использовать маленькие корзинки, самые обычные, но приятные на вид, отделывала их тканью или замшей.
Они тотчас произвели сенсацию, и случилось так, что я отправилась в Прадо, захватив одну из них. Смотритель остановил меня.
– Корзины запрещены внутри музея, – сообщил он.
– Но это моя дамская сумочка.
После долгого спора я упрямо отказывалась оставить корзинку у входа, потому что в ней лежали все мои документы и деньги, и попросила вызвать главного смотрителя; он тут же спустился и в знак отказа покачал головой. Тогда я открыла корзинку и показала ему ее содержимое, но он продолжал настаивать, что это запрещено. Я же повторяла, что теперь мы можем делать только такие женские сумки и, во всяком случае, я не запрячу в нее Эль Греко. Устав спорить, главный смотритель наконец разрешил мне войти, но меня все время сопровождал охранник, испортив таким образом приобщение к красоте, столь необходимое и страстно желанное.
Мы отправились в Лиссабон, но нам пришлось прервать свое путешествие в Коимбре, университетском городе Португалии, – такое количество беженцев хлынуло в страну, и поток автомобилей встал на пути к столице. Мы получили строгое предписание не покидать Коимбру. Я согласна, что этот город прекрасен, но после двухнедельного ожидания, когда я постоянно пыталась получить разрешение, все-таки решила нарушить запрет властей и нанять такси на те двести километров, что нас отделяли от Лиссабона. Сразу после прибытия я отправилась в префектуру полиции, где часами пыталась уговорить людей, что меня нельзя удерживать силой, как и двух американок с детьми. В конце концов мы получили разрешение следовать до Эсторила, где заночевали в старом казино, совсем заброшенном некоторое время назад. Наши комнаты, заполненные грудами игральных столов, принадлежали директору. Ночью на нас напали полчища муравьев, которые заползали в волосы. На следующее утро на главной улице я остановила первый автомобиль, ехавший мимо. Человек за рулем оказался атташе бельгийского посольства, и он любезно отвез меня в отель «Авис», где помог найти большой салон для всей нашей группы. И вот начались бесцельные прогулки по Лиссабону в ожидании мест на клипере.
«Авис» – роскошный отель, с глубокими ванными и серебряными кроватями; место встречи беженцев, беглецов, официальных представителей и шпионов. Лица с международной репутацией, банкиры, журналисты и шикарные полуистеричные женщины целыми днями и частично ночами сидели в баре, играя одной рукой в нарды, а в другой сжимая бумажник с документами и шкатулку с драгоценностями.
Я испытывала бы непреодолимое чувство неловкости за то, что пребывала там, не ожидай меня важное дело, и, без сомнения, я попыталась бы вернуться. Но наконец мы все же поднялись на клипер и вылетели в Нью-Йорк.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.