Глава 7 Русское чудо 1907–1914 гг.

Глава 7

Русское чудо 1907–1914 гг.

П. А. Столыпин

Немалую роль в подавлении революции 1905–1907 гг. сыграл Петр Аркадьевич Столыпин, который в апреле 1906 года был назначен министром внутренних дел, а в июле еще и председателем Совета министров. В августе 1906 года на Столыпина было совершено первое из одиннадцати покушений. Он был убит двойным агентом (полиции и эсеров) Дмитрием Богровым 1 сентября 1911 года в Киеве.

Несмотря на то, что обстоятельства смерти Столыпина и личность его убийцы были скрупулезно исследованы и неоднократно описаны, многое остается загадкой. Вернее, оставалось до сравнительно недавнего времени. В последние пять-семь лет в научных кругах получила прописку версия о возможной причастности к убийству Столыпина самого вождя мировой революции — Ульянова-Ленина. Впервые эта не лишенная оснований идея была изложена в обстоятельном жизнеописании Г. П. Сидоровнина «П. А. Столыпин. Жизнь за Отечество» [102], где был введен в широкий научный оборот ранее загадочный персонаж — Николай Валентинов-Вольский.

Двоюродный брат Дмитрия Богрова — Сергей (Вениамин) Евсеевич Богров, более известный как Николай Валентинов, был значительной в масонских кругах персоной — и добрым знакомцем В. И. Ленина. Впрочем, еще до революции они крупно повздорили — до грубых оскорблений — и разошлись. Так вот, довольно щедрый в своих литературных жизнеописаниях (после революции) Николай Валентинов никогда ни слова не проронил о такой примечательной родственной связи — с убийцей Столыпина. А между тем из различных источников следует, что его влияние на Дмитрия Богрова в бытность их совместного проживания на петербургской квартире было достаточно велико. Интересно и то, что пришедший к власти Ленин терпел в своем правительстве на дипломатической службе Богрова-Валентинова, несмотря на прежнюю с ним размолвку, о которой последний обстоятельно написал в своих «Встречах с Лениным», широко известных в России (после 1991 года). Вообще во всех своих воспоминаниях (а умер Валентинов-Богров в эмиграции в 1964 году) он всегда обходил стороной тему смерти Столыпина: ни намека на родство с убийцей премьера, ни слова о событии, потрясшем Россию, нет даже имени великого реформатора, бывшего для оппозиции самой важной фигурой — «царским сатрапом», «вешателем» и «палачом»…

Вопрос, отчего по восшествию на российский престол злопамятный Ленин терпит и даже возвышает своего обидчика Валентинова, а затем лично помогает родственникам Дмитрия Богрова уехать навсегда за рубеж, по меткому замечанию обозревателя Геннадия Сидоровнина, выглядит почти риторическим. Очень вероятно, что по совету самого Ленина Богров-Валентинов указал в подходящий момент своему двоюродному брату Дмитрию на премьера Столыпина, который был для бесов России в то время страшнее Царя. Конечно, это только одна из версий (и у нее есть свои критики), но в настоящее время эта версия убийства П. А. Столыпина представляется наиболее вероятной.

Итак, наиболее вероятный заказчик убийства Столыпина — Ленин. Недаром он писал, что реформы Столыпина убивают надежду на революцию в России…

* * *

В этой книге мы не будем подробно рассказывать о реформах Столыпина. Скажем только, что вопреки лжи советских историков, его реформы не провалились, а дали плоды как до, так и (главные) после 1911 года — и в сельском хозяйстве, и в промышленности, и в социальной защите наемных тружеников. Но об этом — позже, а сейчас, следуя главной линии нашего исследования, расскажем о том, кем был Петр Аркадьевич для России. Вот выдержки из статьи известного философа Василия Васильевича Розанова, опубликованной в газете «Новое время» 8 октября 1911 года (через месяц после гибели Столыпина):

Что ценили в Столыпине? Я думаю, не программу, а человека; вот этого «воина», вставшего на защиту, в сущности, Руси. <…>

На Столыпине не лежало ни одного грязного пятна: вещь страшно редкая и трудная для политического человека. <…> Все было в высшей степени открыто и понятно в его работе; не было «хитрых петель лисицы», которые, может быть, и изумительны по уму, но которых никто не понимает, и в конце концов все в них путаются, кроме самой лисицы. <… >

Россия сливалась сочувствием с общим направлением его дел — с большим, главным ходом корабля… Все чувствовали, что это — русский корабль и что идет он прямым русским ходом. Дела его правления никогда не были партийными, групповыми, не были классовыми или сословными; <…> вот этот «средний ход» поднял против него грызню партий, их жестокость; но она, вне единичного физического покушения, была бессильна, ибо все-то чувствовали, что злоба кипит единственно оттого, что он не жертвует Россиею — партиям. <…> Революция при нем стала одолеваться морально, и одолеваться в мнении и сознании всего общества, массы его, вне «партий». И достигнуто было это не искусством его, а тем, что он был вполне порядочный человек. Притом — всем видно и для всякого бесспорно. Этим одним.

<…> В этом оздоровлении Столыпин сыграл огромную роль — просто русского человека и просто нравственного человека, в котором не было ни йоты ни красного, ни белого нигилизма. Это надо очень отметить: в эпоху типично нигилистическую и всеобъемлюще нигилистическую, — Столыпин ни одной крупинкой тела и души не был нигилистом. <…>

Он весь был монолитный, громоздкий; русские черноземы надышали в него много своего воздуха. Он выступил в высшей степени в свое время и в высшей степени соответственно своей натуре: искусственность парламентаризма в применении к русскому быту и характеру русских как-то стушевалась при личных чертах его ума, души и самого образа. В высшей степени многозначительно, что первым настоящим русским премьером был человек без способности к интриге и без интереса к эффекту, — эффектному слову или эффектному поступку. Это — «скользкий путь» парламентаризма. Значение Столыпина, как образца и примера, сохранится на многие десятилетия; именно как образца вот этой простоты, вот этой прямоты. Их можно считать «завещанием Столыпина» и завещание это надо помнить.

Оно не блестит, но оно драгоценно. Конституционализму, довольно-таки вертлявому и иногда несимпатичному на Западе, он придал русскую бороду и дал русские рукавицы. И посадил его на крепкую русскую лавку, — вместо беганья по улицам, к чему он (русский парламентаризм) на первых шагах был склонен. Он незаметно самою натурою своею, чуть-чуть обывательскою, без резонерства и без теорий, «обрусил» парламентаризм: и вот это никогда не забудется. Особенно это вспомнится в критические эпохи, — когда вдруг окажется, что парламентаризм у нас гораздо национальнее и, следовательно, устойчивее, гораздо больше «прирос к мясу и костям», чем это можно вообще думать и чем это кажется, судя по его экстравагантному происхождению. Столыпин показал единственный возможный путь парламентаризма в России, которого ведь могло бы не быть очень долго, и может, даже никогда;…он указал, что если парламентаризм будет у нас выражением народного духа и народного образа, то против него не найдется сильного протеста, и даже он станет многим и наконец всем дорог. Это — первое условие: народность его. Второе: парламентаризм должен вести постоянно вперед, он должен быть постоянным улучшением страны и всех дел в ней, мириад этих дел. Вот если он полетит на этих двух крыльях, он может лететь долго и далеко; но если изменить хотя одно крыло, он упадет. Россия решительно не вынесет парламентаризма ни как главы из «истории подражательности своей Западу», ни как расширение студенческой «Дубинушки» и «Гайда, братцы, вперед»… В двух последних случаях пошел бы вопрос о разгроме парламентаризма: и этого вулкана, который еще горяч под ногами, не нужно будить.