II{18}
II{18}
Григорьев провел нормальную молодость: никого не зарубил топором, не был на каторге, не носил арестантского халата. Армейский штабс-капитан к концу войны, в карпатский период он был лишь поручиком. В числе сотен тысяч других русских офицеров революция и его вышвырнула из накатанной колеи производств, командировочных денег, яростной железки, злоупотребления спиртом, предназначенным для лазаретов. Так же, как он служил Царю и временному правительству, он начал служить и гетману Скоропадскому. По счастливой случайности он оказался одним из тех офицеров, которых Петлюра облюбовал для истребления других офицеров.
Украинская головоломка и урожай новых главковерхов открыли Григорьеву несложные истины взаимоотношений в гражданской войне. Если из помощника бухгалтера получался гетман всей Украины[313], то из штабс-капитана мог выйти великолепнейший полководец. Генералы и главные боги авантюризма были в разгоне: кто поставил на белую лошадь и переметнулся на Юго-Восток, кто предпочел красную и остался на Севере. Судьба Келлера[314] устрашила титулованных любителей власти{19}, и на Украине оказался небывалый спрос на самых небольших спецов. Теперешняя надежда антибольшевистской Украины — Струк — совсем молодой офицер, Соколовский — фастовский диктатор — прапорщик, и т. п{20}.
Не понадобилось много труда, чтобы стать во главе Заднепровской бригады. Значительно рискованней было решить — к кому должна присоединиться эта нашумевшая бригада? Григорьев долго чесал свою капитанскую голову и отправил для информации — в Одессу — своего будущего политкома, студента Гиршмана.
Студент потолкался у Фанкони, побывал на пристани, понаблюдал на базарах и вернулся в Николаев с готовым решением — играть нужно на красную лошадь, все другие лошади перегрызут друг друга!..
Наступают дни знаменитой Григорьевщины. Штабс-капитан признал власть Троцкого, получил оружие, подкрепления, под Херсоном обратил в бегство греков. Греческий генерал издал приказ, в котором сравнивал Херсон с Фермопилами[315], а своих солдат со спартанскими героями. Григорьев издал приказ, в котором извещал рабочих, крестьян и казаков, что ему удалось «набить морду антанте»… По части подобного красноречия специалистом при Григорьеве оказался бывший петлюровец, приведший на помощь Григорьеву значительные банды, дезертир Бондаренко. Он же являлся и начальником штаба.
После Херсона — Одесса. Григорьев чувствовал близость своего торжества ввиду наличности в городе нескольких не признающих друг друга властей: ставленник французов — Шварц, остатки петлюровцев — Луценко, доброволец Гришин-Алмазов и мифические правительства, составленные из недорезанных буфонов и доктринеров, уже запасшихся билетами на пароход!..
Считая наиболее подходящим для капитанского самолюбия генерал-майора Гришина-Алмазова[316], Григорьев вызвал его адъютанта к телефону (междугородный телефон каким-то чудом продолжал действовать) и заявил: «Если город не будет сдан без боя, перебью всех белогвардейцев; с Гришина-Алмазова сниму шкуру и сделаю турецкий барабан».
Судьба хранила «шкуру» генерала для матросов красного миноносца «Карл Либкнехт»[317], поймавших чрез несколько месяцев Гришина-Алмазова на Каспийском море при его попытке пробраться к Колчаку. Но город был сдан почти что без боя. И рослые любимцы Григорьева — грабители «верблюжцы» — как-то изумительно плавно и незаметно сменили сенегальцев.
Ежедневная порция речей деятелей всевозможных центров была с лихвой возмещена речами Григорьева, Бондаренко, Гиршмана. Расклеенные плакаты воспевали подвиги доблестных верблюжцев, которые, по уверению их атамана, «выбили кресло из-под Клемансо[318]».
Население с эпическим спокойствием отнеслось к приходу нового начальства и на первых порах пыталось создать иллюзию нормальной жизни. Профессор Щепкин[319], психопат, карьерист, член всех русских партий одновременно, держал торжественную речь, начатую словами: «О юный (!) славный витязь, чьей силой растоплены сковавшие нас льдины…»
В отношении нормальной жизни население успокоил Гиршман: подтвердил уничтожение буржуазной прессы, национализацию домов и все остальное, вытекавшее из груды номеров советских известий, комплект которых красовался на столе политкома в качестве свода законов. На речь Щепкина ответил речью атаман. На балкон гостиницы «Бристоль» он вывел голого казака и, указывая на него, сказал: «Вот как ходят мои герои, солдаты самой славной армии в мире!»
Одесситы все поняли. В течение двух дней склады, магазины, конторы, амбары были начисто ограблены. Для прикрытия наготы казака потребовались вагоны шелка, дамских чулок, коньяка, туалетного мыла, кровельного железа, сахара, анилиновых красок.
Выжав из города все, что в нем накопилось за месяцы двух оккупации, Григорьев заскучал. Отписки Москве по поводу произведенных «самочинных актов» доставляли мало радости. В конце весны верблюжцы двинулись к Раздельной и дальше вглубь Украины, забирая остатки железнодорожного имущества и хлеба…
Официальный предлог ухода из Одессы — борьба с петлюровцами, истинная же причина — желание войти в соглашение или с петлюровцами, или с Деникиным.
Поражения большевиков на Юге заставляли Григорьева спешить отгородиться. В конце мая на станции «Знаменка» после недельного погрома, сопровождавшегося окончательным сожжением местечка, Григорьев объявил себя гетманом и выкинул традиционный лозунг всех атаманов: «За советы против жидов и коммунистов!{21}»
На вагонах его эшелонов красовалась надпись: «Довольно вам есть Троцкого конину, поешьте Григорьева свинину!»… Для ободрения стекавшихся к Знаменке крестьян и дезертиров Ворошиловской армии (расквартированной в Екатеринославской губернии) в течение нескольких дней Григорьев раздавал если не свинину, то все же кое-что: непереработанное паточное сусло, которым отравился весь округ… Цистерны со спиртом составляли забронированную собственность верблюжцев, как старейших ветеранов. Григорьев переселился в комнату телеграфиста и беспрестанно рассылал «всем, всем» бесконечные воззвания. Впрочем, по этой части ему не удалось отбить пальму первенства у Раковского. Еще неделю назад председатель украинского совнаркома выражал благодарность «главе революционного авангарда Запорожья — непобедимому товарищу Григорьеву»… Теперь же воззвания Раковского, посвященные измене Григорьева, повторяли на все лады: «сифилитик», «вор», «пьяница», «кровавый хам» и т. д.
Накормив население патокой, Григорьев увидел, что дела его все же неважны: большевики окружали Знаменский район сплошным кольцом. Мобилизованные крестьяне в первом же бою под Пятихаткой бежали обратно в свои деревни. Предстояло последнее решение: пробиться к Екатеринославу на соединение с Махно, что и удалось сделать после потери большей части людей{22}. Мобилизация в Екатеринославской губернии не только не имела успеха, но и обратила против Григорьева поголовно все население. Гражданская война вступала в тот фазис, когда погибал всякий, рискнувший мобилизовывать, не имея достаточных карательных средств.
В ставку Махно «Гетман всей Украины» явился с небольшим отрядом и значительными обозами. Махно осмотрел мануфактуру, прикинул количество вагонов сахара, подсчитал число охраны Гетмана. Вечером произошла на сборном митинге обоих отрядов ссора меж атаманами, во время которой люди Махно неожиданным залпом ликвидировали Григорьева со штабом. Гуляйпольский народный учитель оказался богатым наследником, и все село получило по штуке цветного ситца{23}.
Снова, как и прошлым летом, батько Махно был вне конкуренции — батька батек, неуловимый, не принимающий сражений, вырастающий снова и снова, как девственный лес под ударами топора…
* * *
В конце июня 1919 года коротконогий, пучеглазый Май-Маевский[320] облегченно вздохнул и телеграфировал Деникину: «Махно уничтожен…» В конце августа Екатеринославский губернатор Щетинин — самый плохой из всех когда-либо бывших в мире губернаторов (включая и Оффенбаховских[321]) — требовал у Романовского конный корпус для борьбы с Махно. «Справитесь силами государственной стражи!» — отвечал покойный начальник деникинского штаба. Силами государственной стражи, в апогее побед на московском направлении, в глубоком тылу был сдан махновцам Екатеринослав[322]. На этот раз батько свирепствовал, мстя за два месяца лишений, проведенные в камышах Заднепровья, куда ему добровольческая контрразведка поставляла оружие и сведения… Вслед за жесточайшим еврейским погромом Махно разгромил все учреждения, связанные с деятельностью ненавистных ему правительств, вплоть до здания почты и телеграфа.
«Свободной России не нужны ни почты, ни телеграфы. Предки наши не писали писем (!) и не телеграфировали, а счастья было больше! — заявил Махно делегации телеграфистов. — Все вы свободны, идите, куда глаза глядят. Чем вертеть колесо, научитесь с пулеметом работать, получайте по тачанке и айда!»…
К ноябрю месяцу успехи Махно в тылу добровольцев привели почти к полному прекращению движения на южных железных дорогах. Из Екатеринослава он уходил, чтобы через неделю (когда белые войска возвращались на главный фронт) снова прийти. Действовал все тот же механизм. Приближается к городу регулярный корпус, махновцы разбежались по пригородам, ушел корпус, и без всякого сигнала, по молчаливому уговору собрались на городском базаре… Батько свистнул, и площадь ощетинилась. Город снова в руках Махно.
Дальше — больше. Всю вторую половину 1919 года Крым находился под угрозой вторжения Махно. Глубокой осенью в Таганроге, в ставке главнокомандующего, поднялась звериная паника: Махно, взяв Мариуполь (80 верст от Таганрога), двигался дальше, а в ставке не было никакой охраны: тысячи офицеров, заполонивших Ростов и Таганрог, при вести о Махно как сквозь землю провалились. Ставка дала душераздирающую телеграмму генералу Шкуро[323] (находившемуся под Воронежом) с требованием бросить все и идти спасать ставку. Англичане проклинали русских и наспех удирали из Таганрога… Остряки вспоминали случай, происшедший при летнем взятии Екатеринослава. Въехавшему в город Деникину украинские группы поднесли вышитый ручник с надписью: «Не той казак, що победив, а той казак, що выкрутився!»…
Какой из двух «казаков» переживет друг друга? Побеждающий или выкручивающийся?
…Было уже лето 1920 г. В полосатом кепи, непромокаемом плаще, поседевший, похудевший генерал Деникин шел по перрону Лондонского вокзала[324]… И в эти же дни в злосчастной Таврии Махно договаривался с новым главнокомандующим — генералом Врангелем. Казалось, что на этот раз счастье наконец на стороне казака побеждающего: он дал Махно своих инструкторов, заметно прибрал его к рукам, обольстил генеральским титулом. «Использует главнокомандующий батьку и в конце концов повесит этого бандита!» — уверяли крымские сердцеведы…
Снова пришла осень, четвертая золотая осень батьки Махно.
Крым агонизировал, и в критический момент, ровно за месяц до конца, Махно снова перешел, перешел к большевикам.
Сейчас батько ни за кого: свои политические симпатии он определяет к осени, когда вязки грунты и не проехать тачанке, когда дождь загоняет мужиков в хаты и необходимо иметь регулярные кадры, базу, провиант…
…С Махно не справится ни Троцкий, ни Буденный, ни Дзержинский. В нем сила русского засасывающего болота. Ему уже 310 лет, Махно — один из тех изумительных «переплетов», которые в великую смуту — под стенами Москвы — играли жребием России.
Петр вздернул их на дыбу, и три века они таились. Теперь они воскресли — до новой дыбы, до… нового Петра!..