VI «НЕ ЛЮБ МУЖ — ДА КУДЫ ЕГО ДЕТЬ?»
VI
«НЕ ЛЮБ МУЖ — ДА КУДЫ ЕГО ДЕТЬ?»
Прекращение замужества, признание его недействительным и право на развод
Прекратить брак в XVIII в. могла, во-первых, смерть одного из супругов («жена связана законом, доколе жив муж ее. Если же муж ее умрет, свободна выйти за кого хочет…») [1]. Бели после смерти мужа выяснялось, что у него сразу несколько жен претендуют на роль вдовы, то законодатель должен был определить, какая из них является законной — ей и полагалось вдовье обеспечение [2]. За четвертой женой (даже если были дети) статус вдовы не признавался, и вдовьего обеспечения («пенсиона») она не получала.
С XVIII веком связаны значительные изменения в институте вдовства. По указу 1714 г. ликвидировались все различия в землевладениях, и вдовы получили право на значительную часть недвижимости (не исключавшей «вдовьего пенсиона») [3]. Кроме того, со второй четверти XVIII в. возникла практика приема вдов в монастыри без вкладов (во времена Анны Иоанновны был введен, правда, возрастной ценз для таких женщин: «не ниже 50 лет, или увечные, или собственного пропитания не имеют») [4].
Во-вторых, видом прекращения брака — и весьма распространенным [5] — было пострижение в монастырь от «живого» мужа, символизировавшее смерть: не физическую, но мирскую. Правда, многие русские юристы XIX в. считали уход в монастырь не способом прекращения брака (этой точки зрения придерживался, например, крупнейший специалист по Кормчим книгам А. С. Павлов) [6], а поводом к разводу (так полагали А. И. Загоровский, К. П. Победоносцев, А. А. Завьялов) [7].
Уход в монастырь при живом муже стал рассматриваться в XVIII в. как посягательство на святость брачных уз. Иначе трудно объяснить введение ограничения на подобные действия возрастным цензом: постригать стали только после 50–60 лет и в случае, если дети от брака являлись совершеннолетними. Разрешение в таком случае должен был давать Синод: Петр I и сменявшие его правительницы неодобрительно относились к уходу в монастырь молодых, здоровых людей [8].
Опасения в том, что за пострижениями людей, не «вошедшими в возраст» старости, стоят какие-то расчеты, — причем (как правило) расчеты мужчин в ущерб интересам женщин, — были нередко справедливы [9]. Так, в 1716 г. браун-швейгский резидент Вебер описал в своем дневнике посещение Вознесенского девичьего монастыря под Москвой, где томились в заточении многие женщины, заключенные туда мужьями. «В этой стране, — резюмировал он, — сделать это совсем нетрудно. Русские женщины живут в большой зависимости, положение их рабское, и мужья держат их так строго, что многие питают страх к брачному состоянию и охотнее избирают монастырь…» [10]. Известно, что в 1721–1722 гг. кн. А. В. Долгоруков пытался приневолить свою жену к пострижению. Но жена его, урожденная кнг. Шереметева, оказалась весьма стойкой в отстаивании своих прав и, получив развод, уехала к родителям. Опротестовав действия А. В. Долгорукова, она сумела даже добиться возвращения ей приданого и ни в какой монастырь не попала [11].
Чтобы прекратить злоупотребления на этой почве [12], «Прибавления» к Духовному регламенту ввели запрет на замужество (женитьбу) оставшегося в миру супруга, но исполнялся этот запрет далеко не всеми: специальное разрешение Синода позволяло обходить его [13]. Так или иначе, но в ХVIII в. число монастырей в России резко сократилось, а пострижение туда юной девушки стало исключением, и довольно редким.
Признать брак недействительным могли в XVIII в. только церковные власти [14]. При нарушении брачного возраста, заключении четвертого брака без специального разрешения, двоемужестве (двоеженстве), обнаружившихся после венчания [15], а также в случае заключения брака в запрещенной степени родства или свойства, брак, по правилам, должен был быть расторгнут. Однако «возрастной ценз», определенный церковными правилами, соблюдался настолько редко, что за столетие с небольшим его пришлось менять, и не раз. Факты выхода женщины замуж в четвертый раз хотя и были несколько более редкими, чем четвероженство, но тоже встречались. Примеры двоебрачия, когда жены годами жили в разлуке с законными мужьями (ибо рекрутская повинность предусматривала 25-летний срок службы), находя себе «мужей» на стороне, были частыми [16] (разумеется, речь идет не о «благородном» сословии) [17]. Наказание за заключение брака от «живого мужа» были различные: прежде всего — возвращение жен к законным мужьям, реже — ссылка в монастырь [18]. Священников, заключивших противозаконный брак «от живого мужа», могли запросто лишить сана [19].
Наконец, обнаружившееся родство тоже далеко не всегда приводило к расторжению брачных уз. В 1727 г., например, Синод разбирал дело о тридцати шести смоленских дворянах (шляхтичах), женившихся без учета различных запрещенных степеней родства и имевших (в силу давности события) не только детей, но и внуков. Чтобы выйти из затруднительного положения, решено было не расторгать браков, но зафиксировать их недействительность. Или другой пример. В деле об аннулировании брака кн. Михаила Друцкого-Соколинского было отмечено, что его жена состоит с ним в четвертой степени родства; однако супруги доказали, что хотя «родство и в четвертой степени, но трехродное» (то есть объединившее не два рода, а три — что уже разрешалось Кормчей), проявив тем самым большую, чем архиепископ, осведомленность в нюансах определения родства [20].
Право россиянок на расторжение брака (развод), зафиксированное еще в древнейших правовых актах XII–XV вв., также получило в рассматриваемый «просвещенный век» дальнейшее развитие. Взгляды общества на отношения между супругами хотя и медленно, но менялись. С 1722 г. Синод — «крайняя духовных дел управа», то есть высшая апелляционная инстанция по делам о расторжении брака, — легализовал «временное разлучение» как промежуточную форму между браком и разводом. Оно не давало оснований и возможности снова венчаться, но было компромиссом при разрешении семейных разногласий [21]. В крестьянском обычном праве развод допускался, но один раз [22].
Иностранцы, прибывшие в Россию начала XVII в. из католических стран, где развод был вообще запрещен, с удивлением писали о том, что в России «развод очень обыкновенен и происходит из-за очень неважных причин» [23]. Курляндец Яков Рейтенфельс отметил, что «развод (в России начала XVIII в. — Н. П.) часто бывает из-за пустяков, по бракоразводным грамотам и по приговору священника» [24]. В действительности же, как это часто бывало с авторами путевых заметок, они, сталкиваясь с эксцессами, склонны были описывать их как обычаи. Эти обычаи они оценивали в соответствии с тем, насколько они противоречили или соответствовали их вкусам и общим культурным представлениям: [25] в данном случае заезжим путешественникам просто померещилась обыкновенность расторжения брака.
Действительно, среди российских горожан случалось (но не часто!), что супруги договаривались не жить больше вместе и даже не обращались за разводной грамотой к священнику, а просто давали друг другу при свидетелях «письмо», что не имеют никаких взаимных претензий [26]. Приходские священники склонны были санкционировать подобные полюбовные разводы, но церковное руководство резко осуждало их и требовало наказывать «тяжким штрафом» и епитимьями (вплоть до «лишения священства») тех «духовных отцов», которые трезво смотрели на печальные перспективы брачного сожительства людей, решившихся расстаться. Церковнослужителям было велено «в таких разводах рук отнюдь не прикладывать» (1730 г.) [27]. Судя по тому, что через тридцать лет указ пришлось повторить [28], местные церковные власти мало обращали на него внимание и по-прежнему давали согласие на полюбовные разводы. Однако спустя полвека (в середине XIX в.) информаторы РГО уже отмечали, что «добровольное прекращение брачного союза с согласия обеих сторон — исключение» [29].
С разводами по инициативе одного из супругов дело обстояло еще сложнее. Развод во все времена был делом долгим и хлопотным: следовало подать прошение в духовную консисторию «об увольнении от супружества»; решение принималось по суду, а разводящиеся считались подсудимыми. Процесс развода носил состязательно-обвинительный характер [30]. Порой бывшие супруги мирились за время судебной волокиты и подавали новое прошение о прекращении дела— в этом случае они оба давали «крепкое ручательство о согласной жизни» и подтверждали письменно, что помирились добровольно и искренне [31].
В крестьянской среде официальные разводы случались, но очень редко (отсюда берут происхождение пословицы типа «Жена — не сапог, не скинешь!», «Не люба жена — да куды ж ее деть?», «Жена не гусли — поиграв, на спичку не повесишь») [32]. И в привилегированном сословии развод был явлением нечастым, а уж без разрешения, выданного священником (разводной грамоты), просто немыслимым. Тем не менее число бракоразводных процессов, относящихся к ХVIII в. (это касается всех слоев населения и сословий тогдашней России), было немалым. Об этом свидетельствует и мемуарная литература [33]. На основании фактов, почерпнутых из этих памятников личного происхождения, а также из дошедшего до современного исследователя документального материала можно сделать выводы о приоритетных и менее значимых поводах к разводу, практиковавшемуся женщинами в России XVIII — начала XIX в.
Как и в прежнее, допетровское, время горести и бремя супружества основанием для расторжения брачных уз не были. И все же обращает на себя внимание расширение числа поводов к разводу, хотя прелюбодеяние по-прежнему стояло в этом «списке» на первом месте [34]. При этом, как и ранее, формальное равенство супругов в праве просить о разводе по вине любодеяния, зафиксированное Кормчей книгой [35], оспаривалось Правилами Василия Великого (которые и брались за основу русского бракоразводного права): «сблудивший не отлучается от сожительства с женою своею, и жена должна принята мужа своего… но муж оскверненную жену изгоняет из дома». Сам автор правил — Василий Великий (330–379 гг.) прокомментировал это когда-то так: «Причину сему дати нелегко, но тако принято в обычаи» [36].
Разводы, вызванные супружескими изменами, были самыми частыми. Под понятие супружеской измены Синод подвел «прелюбодейство», «побеги или самовольные друг от друга отлучки», «посягательство жен в отсутствие мужей за других» и «такоже мужех в подобных тому винах являющихся». Однако сам Синод при этом оставался инстанцией лишь апелляционной, а решение о том, развести ли супругов или присудить им жить в браке, принимали вплоть до 1805 г. епархиальные власти. Они же и допрашивали «подсудимых» (разводящихся), а также лиц, «состоявших с ними в преступной связи» [37].
Документальный материал, отложившийся в архиве духовной консистории по различным уездам Российской империи за 1700–1815 гг. и характеризующий права представителей разных социальных слоев на расторжение брака, дает основания для утверждения лишь о частичной дискриминации женщин. Женщины так же, как и мужчины, имели право подать прошение о разводе в случае неверности мужа [38], так же, как и мужчины, частенько нарушали шестую христианскую заповедь («Не прелюбодействуй»). Трудно считать случайным возникновение поговорок типа «За нужу с мужем, коли гостя нет» [39], «Чуж муж мил— да не век с ним, а свой постыл— волочиться с ним» [40].
Однако женские измены были более строго наказуемыми. Число прошений, поданных мужьями [41], превышало число прошений от женщин. Прошения женщин к тому же почти не удовлетворялись [42]. Мужчины, прося о разводе, имели в виду, как правило, заключение нового брака [43] (хотя далеко не всегда получали разрешение жениться вновь); [44] женщины подобным образом свой развод не мотивировали. И вообще, вероятно, просили о нем лишь от отчаяния.
Шведский пастор Г. Седерберг, описывая виденный им российский быт в 10-е гг. XVIII в., утверждал, что в семейной жизни русских нарушение верности — дело обыкновенное, «исключая случаи, когда мужнюю жену совсем увезут и возьмут в сожительство; тогда похититель наказывается кнутом» [45]. Однако в реальности так дело обстояло не всегда. Подчас наказанию плетьми подвергалась вступившая «в блудное сожитие» жена, а вовсе не ее похититель [46], не говоря уже о «смертных побоях». жен оскорбленными мужьями [47].
Общественное мнение в отношении разводов «по вине любодеяния» не было единым. В мемуарах, особенно в «поздних» по времени написания (начала XIX в.), сообщения о разводах супругов-дворян носят сдержанный, пермиссивный характер («хлопотал о разводе…», «они скоро разъехались…» [48], «он женился на отпущеннице…») [49]. В то же время в текстах воспоминаний можно встретить и сообщения о том, что в конце ХVIII в. «развод… считался чем-то языческим и чудовищным… Сильно возбужденное мнение большого света обеих столиц строго осуждало нарушавших закон…» [50]. Большое количество Примеров беззаконного сожительства и супружеских измен в среде высшей столичной знати привели французский посланник в России в 80-е гг. ХУШ в. граф А Ф. де Сепор [51] и историк М. М. Щербатов в своем известном сочинении «О повреждении нравов в России». В числе наиболее скандальных связей, приведших к формальному разрыву супружеских отношений, ими были названы «распутства» княгинь А. С. Бутурлиной, А. Б. Апраксиной (урожд. Голицыной), Е. С. Куракиной, «а ныне, — сетовал М. М. Щербатов, — их можно сотнями считать» [52]. Придворные дамы вообще мало считались с церковными нормами и меньше всего думали об опасностях оказаться «пущенницами» [53]. К тому же они знали, что развод не обречет их на нищету: по суду женщина формально могла добиться получения части владений бывшего мужа— как своего «выдела» из общенажитого имущества («седьмой части имений и четвертой части движимости и капитала») [54].
Значительное количество разводов было связано в XVIII в. с безвестным отсутствием одного из супругов в течение длительного времени. Начиная со времен Северной войны и на протяжении всего ХVIII столетия Россия неоднократно вела войны, для участия в которых требовались массовые наборы в армию и флот крестьянского и посадского населения, призывы на службу дворян, почему и отсутствовали подолгу и некоторые представители дворянских фамилий. Наборы в рекруты всегда сопровождались в деревне личными драмами, в том числе женщин — матерей, сестер, невест [55]. Разлученные со своими супругами, женщины нередко выходили замуж вторично (речь идет в первую очередь о тех, кто не мог обмениваться письмами и известиями). Церковь старалась не допускать распространения подобных браков [56], но во второй четверти ХУШ в. вошло в практику «расследование» архиепископом длительности безвестного отсутствия супруга с последующим разрешением выходить замуж повторно. Если супруг, ранее числившийся безвестным, возвращался, он мог требовать жену назад. Так что развод давался лишь на определенное время [57]. Женщины обращались в Синод за разрешением на новый брак, как правило, спустя 7–10 лет [58]. (Кормчая книга признавала безвестным отсутствие мужа даже в течение 5 лет [59].) Однако в случае, если женщина, воспользовавшись безвестным отсутствием мужа, выходила замуж вторично, а супруг возвращался и — нашедши бывшую жену замужем за другим — сам тоже женился повторно, то его второй брак признавался, а замужество «нетерпеливой женки» осуждалось и расторгалось. В одном из таких дел Святейший Синод присудил посягнувшей на личное счастье женщине «оставаться безбрачною по смерть перваго ея мужа» [60].
Несколько активнее, если судить по делам, отложившимся в архиве Синода, стало использоваться право супругов развестись, если один из них не был способен к брачному сожительству или же жена была бесплодной. «Брак от Бога установлен есть ради умножения рода человеческого», — рассуждал законодатель, поясняя, что с больным человеком «надеяться на это весьма отчаянно» [61]. Кормчая устанавливала для проверки способности супругов к семейному сожительству 3-годичный «испытательный срок»; [62] супруги ставили вопрос о разводе по причине бесплодности брака, как правило, много позже. Однако из нескольких обнаруженных нами дел лишь одно завершилось расторжением союза [63]. В начале XIX в. для женщины в случае развода по этой причине добавились новые сложности: разводящаяся должна была доказать, что импотенция мужа «началась прежде брака» и, следовательно, просительница находится «в девственном состоянии» (представив свидетельство, полученное через врачебную управу). Разумеется, охотниц доказывать таким образом свое право на полноценную семейную жизнь и материнство практически не находилось [64].
К группе разводов по причине физической неполноценности примыкали и появившиеся в XVIII в. разводы «за старостью и болезнями». Так, князья Вяземские в конце века попросили развести их по этому странному поводу (а они прожили вместе 18 лет!), и Синод развел их [65], мало заботясь о том, что подобный акт уменьшал значение христианского брака как союза духовного, заключаемого для взаимопомощи людей. Между тем случай с Вяземскими был не единственным [66]. Тем не менее чаще всего развод «по причине болезни» как для жены, так и для мужа был невозможен, какой бы тяжелой и «неисцельной» (в том числе и особенно «канцерозной», от cancer — рак) эта бы болезнь ни была [67]. Исключения составляли венерические заболевания: если подавшая прошение о разводе могла доказать связь заболевания с прелюбодеянием, супружеской изменой, прошение удовлетворяли [68].
Новым поводом к разводу, установленным в 1720 г., была вечная ссылка одного из супругов. В 1753 г. при Екатерине П вечная ссылка была приравнена к одному из видов прекращения брака: законодательно обосновывалось право женщины в случае развода по этому поводу на «свою часть» (равную вдовьей) [69].
Следствием все большей активности женщин в делах управления имениями, их хозяйственной самостоятельности стало появление в XVIII в. нового повода к разводу, которую
A. И. Загоровский сформулировал как «известная степень хозяйственной непорядочности супруга» [70]. Однако эта мотивация не всегда признавалась основательной. Известны историк B. Н. Татищев так и не смог развестись с женой, Анной Васильевной (урожд. Андреевской), хотя и обвинял ее в расточительстве имения [71]. Подавали аналогичные прошения и жены. Так, в 1746 г. дворянка Татьяна Мусина-Пушкина обратилась в Сенат с жалобой на мужа, который бил ее, да к тому же «посягал» на недвижимость. Бедняга просила о разводе. Однако Сенат, приказав мужу вернуть деревни Татьяне или компенсировать растрату, супругов не развел [72].
Жалобы жен на «смертные побои» по-прежнему не служили основанием для развода. Мужья порою били и мучили жен до увечий, а потом требовали от супруг написания писем о том, что они «скорбят телесною болезнью» и желают принять постриг [73]. Тем не менее, несмотря на распространенность ситуации, ни Петр, ни последующие правители не придавали значения жалобам жен на мужей [74]. В архивах, сохранивших бракоразводные письма XVIII — начала XIX в., таких дел — сотни [75]. Среди наиболее громких было, например, дело супругов В. Ф и А. Г. Салтыковых. Муж обвинял свою жену в неласковости («к милости она меня не привращала»), непокорности, злоязычии («невежничала многими досадными словами»), изменах. Жена мужа — в прелюбодеянии, а также в том, что он ее бил, «запрещал есть», не пускал к ней родителей и вообще «содержал в великом поругании». Синод не развел супругов потому, что в Кормчей книге отсутствовал повод к расторжению брака по причине нанесения побоев, и постановил дать временный развод: «другим браком отнюдь не сочетаются и в этом временном разводе пребывать дотоле, пока оба не смирятся и купно жить не восхотят…» [76] Вполне вероятно, что А. Г. Салтыкова как раз стремилась к разрешению пренебречь обязанностью проживать «купно» с супругом в его имении, чтобы не подвергаться унижениям и побоям.
В начале XIX в. супруги — особенно в дворянских семьях — стали нередко отказываться от хлопотной и скандальной разводной процедуры и просто разъезжались [77]. Подчас они даже получали специальное согласие Синода «жить особо друг от друга», не вступая в новый брак [78]. Иногда после формального разъезда супруги сохраняли вполне дружеские отношения, как, например, П. Н. Капнист и его жена Екатерина Армановна, урожденная Делонвиль [79]. Но в любом случае женщины не забывали о своих правах и требовали от бывших мужей содержания, а также уплаты всех долгов [80]. Именно в таком положении оказался генералиссимус А. В. Суворов, разведясь со своей супругой — Варварой Ивановной, которого Павел I буквально заставил «исполнить желание жены» [81]. Семейные передряги и неуступчивость В. И. Суворовой довели графа до отчаяния: он обратился к императору с просьбой разрешить ему постричься в монастырь [82].
Отношение к праву на развод в иных сословиях, кроме привилегированных, с трудом прослеживается по источникам XVHI — начала XIX в. Вне сомнения, крестьянский уклад жизни предполагал большую строгость, однако и там — в том случае, когда к разводу была основательная причина (иногда даже психологическая: «с мужем с моим Иваном жить не желаю, потому что ево ненавижу…» [83]) — крестьянский мир разрешал супругам жить врозь. Брак в таком случае считался расторгнутым, и бывшие муж и жена имели право «начинать жизнь сначала». Однако типичным такое решение не было.
Основным поводом к «семейным разстройствам» была в крестьянской среде — как и в среде привилегированных сословий — супружеская неверность [84]. Этнограф XIX в. Н. М. Яд-ринцев полагал даже, что разводы по этой причине укрепляют «грубость инстинктов» и «буйную сатурналию» чувств в крестьянском быту [85]. Однако и церковные и общинные власти, а тем более владельцы крестьян предпочитали не разводить супругов, живущих несогласно, а подвергать их наказаниям [86]. И среди дворян, и среди крестьян в начале XIX в. стали обычными разъезды супругов вместо разводов по суду. Имущество крестьянской семьи при этом «оставалось у того из них, с кем жили дети» [87].
Веской причиной «на время разлучить» были для крестьян разорение и нищета семьи, когда муж «ни пищею, ни одежею снабдевать (снабжать) не мог» [88]. Однако эта причина как повод к разводу была типична для крестьянского быта Западной Сибири и мало прослеживалась в Европейской России [89].
Физические недостатки и тяжелые болезни одного из супругов не считались основанием для развода [90]. Тем более не были поводом к разводу и избиения мужем жены в крестьянском быту, если они и в дворянской среде казались привычными [91]. Тем не менее власти предпочитали не разводить, а заставлять супругов «проживать совместно» [92]. Женщины при таком равнодушии к их жалобам становились либо «совершенно покорныя» и «послушливыя» [93], либо отвечали насилием на насилие («Я-де тебе не поддамся, напротиво ево Саву ударила ж рукою и схватав за волосы била головою об стену и лице нохтями сарапала…» [94]). Порой они могли решиться и на убийство [95], и на самоубийство [96]. Часто жены бросали ненавистных супругов и пускались «в бега». Мужья в этом случае имели право на возвращение беглых «женок» обратно в семью [97] (что было весьма типично для крестьянского быта) [98]. Подобного права — но в отношении беглых мужей женщины не имели [99].
В конечном счете, несмотря на частое отсутствие реальной возможности воздействовать на свою судьбу при сравнительно широких юридических полномочиях, российские крестьянки ХVIII в. — прежде всего на Урале и в Западной Сибири — всетаки пытались «найти правду». И хотя сделать это удавалось далеко не всегда, все же каждый новый казус способствовал изменению общественного мнения и взглядов на женские права.
* * *
Трансформации в семейном статусе и повседневном быту женщин всех сословий стали за столетие (с начала XVIII в. до 10-х гг. XIX в.) очевидны всем современникам.
Начало всем изменениям было положено Петром Великим, реформы которого перевернули весь старый уклад жизни. Продолжение последовало после его смерти, в годы «российского матриархата» (1725–1796 гг.). Обстановка преобразований способствовала формированию в России новых моделей поведения и повседневного быта, появлению человека Нового времени, для которого сфера частного — личных интересов, переживаний, устремлений — постепенно становилась оберегаемой и самоценной.
Прежде только родители решали вопрос о замужестве. Исключения были редки. С XVIII в. знакомство будущих невест с их сужеными, равно как определенный добрачный период (во время которого молодые считались обрученными), стали обязательны. Оказание давления на волю девушки стало означать совершение наказуемого по закону поступка. «Укрывание» невесты даже в крестьянской среде превратилось в формальный ритуал. В условиях заключения брака также появилось тогда немало нового: обнаружилась тенденция к повышению брачного возраста, а неравные в возрастном отношении браки стали осуждаться общественным мнением; появилась терпимость к смешанным в этническом и конфессиональном отношении бракам; некоторое время существовал своеобразный «образовательный ценз» для дворян, исключивший возможность выдачи девушки замуж за неуча или физически неполноценного человека. Принцип общего местожительства супругов претерпел существенные изменения (заключение брака уже не всегда предполагало обязательность совместного проживания супругов, а тем более проживания непременно с родственниками мужа). В то же время в брачных условиях сохранилось немало традиционного: в непривилегированных сословиях по-прежнему существовали нецерковные формы замужества; при заключении венчального брака согласие с волей родителей, наличие их благословения стали практически обязательными. Соблюдалась очередность выдачи замуж дочерей в семье. Практически во всех социальных слоях у женщин наблюдался низкий брачный возраст. Продолжали действовать старые церковные запреты: о недопустимости близкородственных браков, нескольких (более трех) замужеств в жизни, соблюдались сословный характер супружества, замужества только на «ровнях» по материальному и социальному положению, а также принцип единой семейной фамилии (мужа). Однако вмешательство в сферу личных прав, ранее почти не замечаемое (когда речь шла о выборе жениха, степени независимости в семье и т. п.), стало ощущаться значительно острее — как в привилегированном сословии, так и в сознании социальных низов.
В крестьянской среде субъектами действий в сфере частного права оставались — как и в допетровское время — не только сами женщины, но и круг их близких. Нарушительнице семейно-родовых традиций мог грозить полный разрыв отношений с кланом; тем же, кто, напротив, следовал предписаниям «как исстари велось», была обеспечена защита, подспорье, поддержка. Крепкую связь всех членов рода по-прежнему отображали свадебные церемонии.
Новшества, правда, появлялись и в них. Церковное венчание стало важной неотъемлемой частью любой свадьбы, в то время как женоненавистнические постулаты православия и ритуалы, унижающие женское достоинство, постепенно становились либо достоянием прошлого (в дворянской среде), либо ритуализированной игрой (в среде крестьянской). То, что в допетровское время не казалось ни частным, ни интимным, стало требовать в XVIII столетии сокрытости от людских глаз (например, первая брачная ночь).
«Первейшие» мотивы заключения брака оставались старыми (необходимость продолжения рода, фиксации с помощью брака определенного материального и социального статуса). Тем не менее к ним прибавлялись новые, эмоционально-личные причины, отражавшие изменения, присущие Новому времени. В семьях образованных дворян идеалом жены становилась не просто и не только «покорная» и «тихая» хозяйка и мать, но супруга-единомышленница, способная не только обеспечивать здоровым потомством и удовлетворять телесные потребности мужчины, но и дарить удовольствия более высокого духовного уровня. Новое отношение к женщине находило поддержку и отражение в литературе, прежде всего в любовной лирике: индивидуальная интимная привязанность к конкретной избраннице все чаще стала выступать поводом к формальному закреплению супружеских уз. Литература XVIII — начала XIX в. заставила представителей привилегированных сословий признать факт большей эмоциональности женщин, утонченности их натур, существования самостоятельного женского мира, его «особости» и отдельности от мира мужчин.
Эмоциональный мир женщин XVIII в. оказался более зависимым от этикетных моделей и запретов, и эта зависимость, эта «расчисленность светил» (А. С. Пушкин) проступала тем ярче, чем чаще в среде столичного дворянства появлялись «беззаконные кометы», принадлежавшие к появившемуся во второй половине XVIII в. особому типу «модных жен». Для «модных жен» семья и воспитание детей всегда оказывались на втором плане. Именно такие нарушительницы спокойствия убыстряли превращение девиантного («отклоняющегося») в норму, делая, например, адюльтер сравнительно допустимым элементом повседневного быта, разрешительным в глазах общественного мнения (особенно, и прежде всего, в городах).
Преобразования и реформы, результатом которых стало новое отношение к семье и месту в ней женщины, не прошли бесследно и для непривилегированных слоев русского общества. Нормативно вводимые новшества в быту, образе жизни, внешнем облике, манере поведения углубили пропасть, отделявшую дворянку от крестьянки, «господскую» Русь от «крестьянской». В то же время новое и необычное в поведении представительниц привилегированного слоя стимулировало усложнение и преобразование отношений и в сфере социальных низов. Культурные достижения века постепенно затронули и деревню. Это и распространение браков, основанных на личной склонности, и сохранение и даже расширение возможностей развода (особенно в некрепостном сословии), и расширительное толкование взятого из православной концепции брака тезиса о взаимных обязанностях и взаимной ответственности супругов, утверждение его в обычном праве. Эмоциональный мир женщин непривилегированного сословия складывался под большим воздействием традиционной культуры, нежели литературы. Для него были характерны элементы патриархальности, признания формального и фактического главенства отца (мужа), в котором крестьянка видела опору и защиту и которого любила подчас из чувства долга, обязательности жизни «по любви». Тенденция к преодолению средневеково-патриархальных взглядов на «власть» мужа над женой нашла отражение в письмах крестьян друг к другу, вобравших в себя скорее атмосферу любви и лада, а отнюдь не конфликтов и ссор.
Заметные изменения произошли в семьях всех социальных слоев русского общества и в системе отношений мать — дитя. При сохранении традиционного взгляда на вынашивание детей и деторождение как обычную женскую долю, как на обязанность женщины, при будничном отношении к детским смертям и привычности многодетности, при некотором предпочтении, оказываемом мальчикам перед девочками, — в отношениях матерей и детей происходили определенные изменения. Так, усложнялись методы воспитания, особенно в привилегированных сословиях: центр тяжести в них оказывался перемещенным на убеждение, ласку и доброту (тем более что для традиционного воспитания была характерна большая мягкость материнского воспитания перед отцовским). К концу XVIII в. произошло осознание ценностности детства и естественного воспитания ребенка, нестрогого отношения к подвижным играм и шалостям малышей. Появилась сознательная ориентация дворянок на самостоятельное грудное вскармливание, стал бытовать отказ от кормилиц. Новыми, появившимися в рассматриваемое столетие, были и первые спорадические проявления кризиса старой системы семейного воспитания: незначительный, но все же наблюдаемый рост межпоколенной конфликтности, оказывавший влияние на статус женщины в семье, увеличение числа случаев воспитания в неродных семьях при живых и обеспеченных родителях, появление альтернативы домашнему воспитанию в виде воспитания и обучения девочек в институтах и пансионах. Заметным шагом вперед было признание необходимости специфики женского образования и первые шаги по реализации его планов. Женщины привилегированных сословий в России ХVIII — начала XIX в. становились читающими, говорящими на иностранных языках, умеющими красиво двигаться, танцевать, деликатно и остроумно поддерживать беседу.
В целом же содержание материнского воспитания, особенно девочек, оставалось традиционным. Мать пестовала в ребенке уважение к старшим в доме, в том числе к женщинам, закладывала нравственные основы его характера, учила азам грамоты, которые и ложились впоследствии в основу начального образования. Домашнее обучение девочек продолжали — вслед за матерями — гувернантки или преподавательницы в пансионах и институтах. Большую воспитательную роль продолжали играть в русских семьях всех сословий бабушки — хранительницы педагогического и жизненного опыта поколений. Традиционно крепкими оставались эмоциональные и иные связи матерей с выросшими детьми, поддерживаемые обычным приоритетом материнского слова и решения (в случае отсутствия в семье отца). Все эти традиционные элементы семейного воспитания были равно характерны и для крестьянских, и для купеческих, и для дворянских семей.
Образ жизни представительниц образованных классов, особенно в городах, стал разительно отличаться от образа жизни крестьянок. Тем не менее нельзя не признать, что изменения и преобразования, коснувшиеся «благородного сословия», сказались и на повседневной жизни женщин из трудовых слоев общества. Правда, проявились они с некоторым опозданием (по сравнению с привилегированными верхами) — примерно к концу рассматриваемого нами периода, в 10-е гг. XIX в. К этому времени стали более явственно заметны перемены, связанные и с бракоразводными процессами. Традиционное отношение к браку как к нерасторжимому семейному союзу начало претерпевать эрозию: об этом говорил и рост числа бракоразводных прошений, и увеличение положительных решений по ним, в том числе по прошениям, написанным женщинами; появившаяся в общественном мнении амбивалентность отношения к разводу, несколько большая — по сравнению с предыдущими веками — распространенность разводов даже в непривилегированных сословиях, в том числе по причине длительного отсутствия супруга. При чтении некоторых разводных писем, написанных крестьянками, а тем более обиженными дворянками, может возникнуть впечатление, что в те времена на востоке Европы набирала обороты эмансипация женщин. Но это — иллюзия. Инициаторами развода в России XVIII–XIX вв. выступали преимущественно мужчины, рассчитывавшие избавиться от старых жен, удержав в то же время их приданое. В подавляющем большинстве бракоразводных дел женщины выступали по-прежнему как страдающая сторона.