Интермедия 4. История одной жизни Мать и дочь. Авдотья Панаева и Евдокия Нагродская

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Интермедия 4. История одной жизни Мать и дочь. Авдотья Панаева и Евдокия Нагродская

«Редко кто из выдающихся писателей возбуждал при жизни и после смерти столько разноречивых оценок, как Н. А. Некрасов. Рядом с восторженным изображением его как „печальника горя народного“ существуют отзывы о нем как о тенденциозном стихотворце, в произведениях которого „поэзия и не ночевала“, как о лицемере, негодующее слово которого шло вразрез с его черствостью и своекорыстием», — так начинает свои воспоминания о Некрасове Анатолий Федорович Кони. Но те же слова можно в полной мере отнести к женщине, которая много лет была подругой, возлюбленной, соратницей и соавтором великого поэта — к Авдотье Яковлевне Панаевой.

Список обвинений, предъявляемых ей, очень велик.

«Интересно знать, — писал Писемский в своей „Библиотеке для чтения“, — не опишет ли он (Иван Панаев. — Е. П.) тот краеугольный камень, на котором основалась его замечательная в высшей степени дружба с г. Некрасовым?» И этот «жирный» намек понятен всему литературному бомонду. «Краеугольный камень» — это красавица жена Панаева, Авдотья, а «замечательная в высшей степени дружба» — это, по сути дела, «менаж а труа» (фр. — m?nage ? trois — брак втроем).

Панаеву упрекали во вздорности характера: «Ему (Некрасову. — Е. П.) бы следовало жениться на Авдотье Яковлевне, — говорил Чернышевский, — так ведь и то надо было сказать, невозможная она была женщина».

Ему вторил Тургенев: «Я Некрасова проводил до Берлина; он должен быть теперь в Петербурге. Он уехал с госпожою Панаевой, к которой он до сих пор привязан и которая мучит его самым отличным манером. Это грубое, неумное, злое, капризное, лишенное всякой женственности, но не без дюжего кокетства существо… владеет им как своим крепостным человеком. И хоть бы он был ослеплен на ее счет! И то — нет».

Ее мемуары считались образцом предвзятости и чуть ли не бульварной литературы. Казалось, не было сплетни, которую она не повторила бы. А ее ненависть к Тургеневу сделалась притчей во языцех.

Уже в XX веке писатель и историк Михаил Константинович Лемке обвинил Панаеву в присвоении чужих денег (без малого 300 тыс. руб.), а Корней Иванович Чуковский, защищая нашу героиню, отозвался о ней следующим образом: «Если же она и присвоила какую-нибудь часть этих денег, то нечаянно, без плана и умысла, едва ли сознавая, что делает. Тратила деньги, не думая, откуда они, а потом оказалось, что деньги чужие. Это ведь часто бывает. Деньги у нее никогда не держались в руках, недаром ее мужем был Панаев, величайший мот и транжир. Некрасов тоже приучил ее к свободному обращению с деньгами. Да и раздавала она много: кто бы ни просил, никому не отказывала. Этак можно истратить не одно состояние. Виновата ли она, мы не знаем, но если виновата, мы с уверенностью можем сказать, что злой воли здесь она не проявила, что намерения присвоить чужое имущество у нее не было и быть не могло. Это противоречило бы всему, что нам известно о ней». Другими словами: может, и не воровка, но однозначно — дура.

Но ее не только обвиняли, ее и жалели.

«Сегодня был у Авдотьи Яковлевны, — пишет знаменитый историк Грановский. — Жаль бедной женщины. Сколько в ней хорошего. А мир, ее окружающий, в состоянии задавить кого хочешь. Не будьте же строги к людям, дети мои. Все мы жертвы обстоятельств».

«Прилично ли, — негодовал Чернышевский на Некрасова, — прилично ли человеку в его лета возбуждать в женщине, которая была ему некогда дорога, чувство ревности шалостями и связишками, приличными какому-нибудь конногвардейцу?»

«Очень простая, добродушная женщина, то, что называется бельфам (фр. belle femme — хорошо сложенная женщина. — Е. П.), — так пишет о Панаевой в биографическом очерке Чуковский. — Когда ей исполнилось наконец сорок лет и обаяние ее красоты перестало туманить мужчин, оказалось, что она просто не слишком далекая, не слишком образованная, но очень приятная женщина. Покуда она была в ореоле своей победительной молодости, мы только и слышали, что об ее удивительном, ни у кого не встречавшемся матово-смуглом румянце, об ее бархатном избалованно-кокетливом голосе, и мудрено ли, что она казалась тогда и остроумной, и изысканной, и поэтичной. Но вот ей сорок лет: она кругленькая, бойкая кумушка, очень полногрудая, хозяйственная, домовитая матрона. Уже не Eudoxie, но Авдотья — это имя к ней чрезвычайно идет.

А. Панаева

Она именно Авдотья — бесхитростная, угощающая чаем и вареньем. Из любовницы стала экономкой, полезным, но малозаметным существом, у которого, в сущности, и нет никакой биографии. Потому-то о ней так мало написано, особенно об этой полосе ее жизни, потому-то ни один из тысячи знавших ее литераторов не оставил нам ее характеристики. Что же и писать об экономке? С ней здороваются очень учтиво и спешно идут в кабинет к хозяину, к Николаю Алексеевичу, тотчас же забывая о ней, а она зовет Андрея и велит отнести в кабинет два стакана чая с вареньем…

…Она ведь была не мадам де Сталь, не Каролина Шлегель, а просто Авдотья, хорошая русская женщина, которая случайно очутилась в кругу великих людей…

Мудрено ли, что эта элементарная, обывательски-незамысловатая женщина запомнила и о Тургеневе, и о Льве Толстом, и о Фете, и о Достоевском, и о Лермонтове лишь обывательские элементарные вещи, обеднила и упростила их души. Похоже, что она слушала симфонии великих маэстро, а услышала одного только чижика: чижик, чижик, где ты был?»

Но заслуживает ли эта женщина нашего презрения или жалости и снисхождения? Возможно, когда вы познакомитесь с ней поближе, вы начнете испытывать по отношению к ней совсем другие чувства. До сих пор историки спорят, была ли она воровкой и транжирой, истеричкой и сплетницей. Возможно, была. Но одно несомненно: Авдотья Панаева была кем угодно, только не «элементарной, обывательски-незамысловатой женщиной». И она совершенно не случайно «очутилась в кругу великих людей».

* * *

Авдотья Панаева родилась и выросла среди актеров. Ее отец и мать были артистами императорского театра, семья жила в казенном доме при театре, ее первые впечатления связаны с домашними репетициями, на которые она проникала тайно, прячась за большим диваном в кабинете отца, позже она получала образование в театральном училище.

Мир, который она видела вокруг себя, был миром театральных сплетен, войн между актерами и актрисами и плохо скрываемых романов. В своих мемуарах Панаева рассказывает, как наблюдала из окон своей квартиры за Пушкиным, который прохаживался под окнами театральной школы, так как «был влюблен в одну из воспитанниц-танцорок».

Этот мир был жесток к детям. Знаменитый танцовщик Дидло добивался своих замечательных результатов не иначе как побоями. «Я видела, как девочки возвращались из класса танцев в слезах и показывали синяки на своих руках и ногах», — пишет Панаева.

Этот мир был по-особому жесток к женщинам. Здесь ценились молодость и красота, и девушки стремились продать свой «товар» побыстрее и подороже. «Воспитанницы театральной школы… заботились постоянно заготовить себе, еще находясь в школе, богатого поклонника, чтобы при выходе из школы прямо сесть в карету и ехать на заготовленную квартиру с приданым белья и богатого туалета». Когда же актрисы надоедали своим знатным поклонникам, те выдавали их замуж за актеров и обеспечивали приданым. Так девушка с юных лет понимала и принимала тот взгляд на себя, который так больно ранил «Бесприданницу» Островского: «Уж если быть вещью, так одно утешение — быть дорогой, очень дорогой».

* * *

Судьба уберегла Авдотью от такой участи. В 1839 году, девятнадцати лет от роду, она вышла замуж за Ивана Ивановича Панаева — внучатого племянника Гавриила Романовича Державина, племянника известного поэта и коллекционера Владимира Ивановича Панаева, двоюродного брата публицистов Валериана и Ипполита Александровичей Панаевых. Жених был завидный: из дворянской семьи, с состоянием, красивый, обаятельный, образованный и начисто лишенный сословных предрассудков. Он познакомился с Яковом Брянским — отцом Авдотьи, когда тот искал пьесу для своего бенефиса. Панаев предложил отцу свой перевод шекспировского «Отелло», а немного погодя предложил его дочери руку и сердце.

Тут нужно оговориться. Оба — и жена, и муж — написали на склоне дней мемуары. И оба ни словом не обмолвились в них о своих отношениях. Поэтому, уважая их волю, не стоит доискиваться до того, счастливы они были или нет и кто виноват в том, что в конце концов они расстались. Гораздо важнее другое: Панаев ввел свою молодую жену в мир литературы и в круг литераторов. В то время он работал в «Отечественных записках» — ежемесячном журнале, издававшемся в Петербурге в 1820–1830-х годах П. П. Свиньиным. Позже Панаев с Некрасовым выкупили и возродили пушкинский «Современник». Журнал печатал произведения И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, И. А. Гон чарова («Обыкновенная история»), А. И. Герцена («Кто виноват?», «Сорока-воровка», «Записки доктора Крупова»), Н. П. Ога рева, А. В. Дружинина («Полинька Сакс»), статьи В. Г. Белинского, Т. Н. Грановского, СМ. Соловьева, К. Д. Кавелина. Журнал публиковал переводы произведений Диккенса, Жорж Санд, Теккерея и других западноевропейских писателей. Практически все перечисленные отечественные писатели и литературные критики близко дружили с обоими издателями, часто бывали в их домах.

И хотя литературный мир бывал порой не менее жесток к женщинам, чем мир театральных подмостков, однако у писательских и издательских жен имелась возможность, которой не было у актрис — зарабатывать на жизнь своим умом, а не только молодостью и красотой. Доказательством тому служит история жены заведующего критическим отделом «Отечественных записок» В. С. Межевича, ее приводит в своих мемуарах Панаева: «Когда моя приятельница вышла замуж за Межевича, я предполагала с огорчением, что она непременно должна раскаяться в том, что связала свою судьбу с Межевичем, но вышло наоборот. Она страшно мучилась, что погубила его жизнь, и ему пришлось жить с такой болезненной женой. Моя приятельница через месяц после свадьбы захворала и в продолжение пяти лет не выходила из своей комнаты, испытывая страшные физические и нравственные страдания. Ее хорошенькое личико было неузнаваемо от болезни, да и весь ее организм разрушился; доктора уверяли ее, что она страшно золотушна, и петербургский климат вызвал болезнь наружу. (По свидетельству В. Белинского, жена Межевича заразилась сифилисом от мужа. — Е. П.)

У моей приятельницы была необыкновенная сила воли; в присутствии мужа она скрывала свои страдания, всегда была кротка и весела; только мне она доверяла, как нетерпеливо ждет смерти, чтобы освободить своего мужа. Она упрашивала его, чтобы он положил ее в больницу, но Межевич и слышать не хотел об этом. Он чувствовал, что пропадет без жены, потому что она не раз выпутывала его из критического положения. Его жена писала в Москву к своим знакомым, прося в долг денег, пополняла кассу, а сама день и ночь переводила романы и всякую всячину для книгопродавцев и уплачивала долг. Бывало, придешь к ней, она едва сдерживает стоны от боли в ногах, но работает и говорит в отчаянии: „Только бы мне уплатить последние деньги своего долга, пусть тогда приходит смерть, я ее радостно встречу“.

Зачастую Межевич засиживался в гостях и не являлся к 12 часам ночи домой, чтобы проредактировать и сдать в типографию номер газеты. Тогда его больная жена исполняла обязанности редактора… Она распоряжалась газетой и не сделала ни одного промаха. Я стала ее звать „редакторшей“. Тогда казалось смешным и диким, чтобы женщина могла носить такое название».

Панаева наблюдала со стороны за кипением литераторских страстей, прислушивалась к их разговорам и, вероятно, постепенно поняла, что «не боги горшки обжигают». Во всяком случае, когда несколько лет спустя Панаеву и Некрасову потребовались тексты для приложения к «Современнику», она без колебаний взялась за перо и написала свою первую повесть «Семейство Тальниковых».

* * *

Эту повесть часто называют «лучшим произведением Панаевой», но, скорее, она представляется просто талантливой пробой пера. Повесть написана в модном тогда в демократических кругах жанре «физиологических очерков».

Начало этому жанру положил сам Некрасов, опубликовавший в 1845 году сборник «Физиология Петербурга». В предисловии к этому сборнику Белинский так описывает его задачи: «Эта книга… приятно занимает читателя и заставляет его мыслить». Чем же она его занимает? На этот вопрос Белинский отвечает здесь же, в предисловии: «Содержание нашей книги… не описание Петербурга…, но его характеристика преимущественно со стороны нравов и особенностей его народонаселения».

А о чем должен был задуматься читатель? На этот вопрос Белинский ответил чуть раньше в письме своему другу (также хорошо знакомому с Панаевым и Панаевой) В. П. Боткину: «Социальность, социальность — или смерть! Вот девиз мой!.. Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности? Прочь же от меня, блаженство, если оно достояние мне одному из тысяч! Не хочу я его, если оно у меня не общее с меньшими братиями моими. Сердце мое обливается кровью и судорожно содрогается при взгляде на толпу и ее представителей. Горе, тяжелое горе овладевает мною при виде и босоногих мальчишек, играющих на улице в бабки, и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкою чиновника, и довольного собою офицера, и гордого вельможи».

Произведением, отвечающим этим требованиям, для Белинского стал прежде всего роман Достоевского «Бедные люди». По воспоминаниям современников, Некрасов с Григоровичем прочли роман за ночь и вдвоем прибежали в четыре часа утра к Достоевскому, чтобы поздравить его. На следующий день Некрасов передал рукопись Белинскому со словами: «Новый Гоголь явился!» Белинский же, прочитав «Бедных людей», сказал: «…роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому… Это первая попытка у нас социального романа, и сделанная притом так, как делают обыкновенно художники, то есть не подозревая и сами, что у них выходит».

Повести «Семейство Тальниковых» не выпало на долю такой славы. Она даже не была напечатана из-за цензурного запрета. Однако отзыв Белинского сохранился на страницах мемуаров Панаевой: «Я уже сказала, что мое первое произведение было запрещено. Никто из литераторов не знал, что я пишу, и я не хотела, чтобы об этом преждевременно толковали…

Поэтому я была крайне изумлена, когда вдруг совершенно неожиданно Белинский явился ко мне. Он долго не мог отдышаться, чтобы заговорить.

— Я сначала не хотел верить Некрасову, что это вы написали „Семейство Тальниковых“, — сказал он, — как же вам не стыдно было давно не начать писать? В литературе никто еще не касался столь важного вопроса, как отношение детей к их воспитателям и всех безобразий, какие проделывают с бедными детьми. Если бы Некрасов не назвал вас, а потребовал бы, чтобы я угадал, кто из моих знакомых женщин написал „Семейство Тальниковых“, уж извините, я ни за что не подумал бы, что это вы.

— Почему? — спросила я.

— Такой у вас вид: вечно в хлопотах о хозяйстве.

Я рассмеялась и добавила:

— А ведь я вечно только думаю об одних нарядах, как это все рассказывают.

— Я, грешный человек, тоже думал, что вы только о нарядах думаете. Да плюньте вы на всех, пишите и пишите!

Белинский стал меня расспрашивать, что я намерена еще писать.

— Да пока еще ничего, очень может быть, что не буду в состоянии еще написать что-нибудь.

— Вздор! Сейчас же пишите что-нибудь… Давайте мне честное слово, что засядете писать!

…И, медленно встав с дивана, он протянул мне руку, говоря: „Прощайте, выполните же ваше честное слово — пишите! Бог знает, когда мы еще увидимся“.

Я проводила Белинского до передней, и лакей свел его с лестницы и усадил на извозчика, хотя он жил очень близко от нас. Это было наше последнее прощание. Я уже более его не видала».

Что же в повести вызвало похвалу Белинского и гнев цензуры?

Повесть представляет собой воспоминания некой петербургской мещанки о своем детстве. Героиня выросла в небогатой семье музыканта вместе с семью братьями и сестрами. Однако гораздо больше, чем от бедности, дети в этой семье страдают от небрежения и нелюбви. Они — «лишние рты», помеха и для пьющего отца, и для увлеченной молодым любовником матери, и для мечтающих о замужестве теток, и для садистки-гувернантки. Панаева рисует своих героев энергичными и точными штрихами. Семейство Тальниковых — фантасмагорическое сборище взрослых моральных уродов и несчастных, страдающих, никому не нужных детей.

Тальниковы жестоки к своим детям не сознательно, а скорее в силу общей моральной недоразвитости: «Мать нас мало ласкала, мало занималась нами, зато мы мало от нее и терпели; но свирепость, в которую иногда впадал отец, была для нас слишком ощутительна. В минуты своей раздражительности он колотил всех встречных и ломал все, что попадалось ему под руку. И бил ли он детей или свою легавую собаку, выражение лица его было одинаково — желание утолить свою ярость… Помню, раз мне и трехлетнему брату случилось испытать порыв его бешенства. Была вербная неделя; отец пришел откуда-то домой, спросил завтрак и выпил целый графин водки. В углу той же комнаты играла я с братом в вербы. Отец вздумал принять участие в нашей игре и предложил брату бить себя вербой, сказав: „Увидим, кто больнее ударит…“ Брат с восторгом ударил отца, но вслед за тем получил до того сильный удар, что вскрикнул от боли. Отец сказал: „Ну, теперь опять твоя очередь. Не плачь! На то игра: верба хлес — бьет до слез!..“ Но брат продолжал плакать, за что получил новый удар, за которым последовало еще несколько медленных, но не менее жестоких ударов. Отец славился своей силой: он сгибал в узел кочергу. Сперва я не смела вступиться за брата: о правах родителей я имела такое понятие, что они могут не только наказывать, но и убивать детей, а несправедливости я еще не понимала. Но вопли брата заставили меня все забыть: я кинулась к нему и заслонила его собой, оставляя на жертву отцу свою открытую шею и грудь. Ничего не заметив, отец стал бить меня. То умолкая, то вскрикивая сильней, я старалась заставить его прекратить жестокую игру, но он, бледный и искаженный от злости, продолжал хлестать вербой ровно и медленно… Не знаю, скоро ли кончилась бы эта сцена и что было бы с нами, если б на крик наш не прибежала мать и не оттащила отца. Мы были окровавлены: мать, как я помню, в первый раз в жизни прижала меня к сердцу, но нежность ее была непродолжительна: опомнясь, она велела мне идти в детскую и грозила наказать, если я осмелюсь еще раз без ее позволения играть в спальне. Отец молча ходил по комнате, как будто приискивая новую пищу своему бешенству. Наконец он спросил еще графин водки, выпил весь, взял шляпу и вышел. Пронзительный визг собаки, попавшейся ему в прихожей, раздался по всему дому».

Корней Чуковский считает, что «в „Семействе Тальниковых“ Авдотья Панаева изображает свое уродливое „варварское“ детство». Если это и так, то в мемуарах Панаевой этому нет подтверждений. Скорее, она, как и авторы других «физиологических» очерков, изобразила типичную мещанскую семью и типичное отношение к детям в такой семье. Именно это правдивое изображение «нравов», по всей видимости, и разозлило цензора, который сопроводил рукопись заметками: «цинично», «неправдоподобно», «безнравственно», а в заключение написал: «Не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти».

Чуковский также пишет: «Возможно даже, что поэт (Некрасов. — Е. П.) непосредственно участвовал в писании „Тальниковых“, так как едва ли Панаева в те ранние годы вполне владела писательской техникой. Во всяком случае, можно не сомневаться, что Некрасов подверг самой тщательной обработке первое произведение своей любимой подруги. Его рука чувствуется в повести буквально на каждой странице». Опять-таки, у нас нет данных ни «за», ни «против». Однако, вероятнее всего, решение писать повесть от лица девочки и посвятить повесть судьбе женщин и детей — самых беззащитных и бесправных членов современного ей общества — принадлежит самой Панаевой, и в основу повести лег именно ее опыт «бытия женщиной».

* * *

Некрасов и Панаева работали вместе еще как минимум дважды. Ими написаны два толстенных (иначе не скажешь) романа — «Три страны света» и «Мертвое озеро». Источником вдохновения и на сей раз послужила необходимость — нужно было чем-то заполнять страницы «Современника», опустевшие в результате жертв цензуры. Авторы скрестили физиологические очерки со старым добрым авантюрным романом, и получилось неплохо — затейливо и занимательно.

Сюжет романа «Три страны света» стар, как мир, он был стар еще во времена гомеровской Греции. Герой путешествует по свету в поисках счастья, а его возлюбленная, оставшаяся дома, отвергает притязания других женихов, которые с каждым днем становятся все более настойчивыми и бесцеремонными.

Ближайшим аналогом (и возможным источником вдохновения) мог стать роман Генри Филдинга «Приключения Тома Джонса, найденыша», который печатался в «Современнике» практически одновременно с «Тремя странами света».

Героиня романа Поленька — «хорошая девушка», работящая, верная и невинная, постоянно выручает из беды своего беспутного, хотя и добродушного возлюбленного Каютина. Она с гордостью говорит о себе: «Я трудами достаю хлеб…», — и мужественно противостоит зловещему горбуну-ростовщику.

Литературоведы много спорят о степени участия обоих соавторов в создании произведения. В том числе спорят с самой Авдотьей Яковлевной. «Указание Панаевой: „Я писала те главы, действие которых происходило в Петербурге“, — носит весьма неопределенный характер и не может быть признано достоверным, тем более что при рассмотрении романа это указание Панаевой не находит себе подтверждения», — пишут в комментариях к роману В. Е. Евгеньева-Максимова и А. Н. Лурье.

Далее они подвергают роман доскональному разбору и приходят к выводу, что большая часть его написана Некрасовым. И наконец они выносят приговор: «Роман не производит цельного впечатления. Совместная работа столь различных по дарованию и по творческим методам писателей, как Некрасов и Панаева, не могла не создать стилистического разнобоя. Некрасов во время работы над романом твердо стоит на позициях реалистического изображения действительности в духе натуральной школы, его соавтор Панаева прибегает к приемам творчества, которые характеризуют стиль эпигонов романтизма. Она широко вводит в роман… „бьющие исключительно на внешние эффекты“ эпизоды… „страсти и ужасы“. Но хотя этот стилистический разнобой сильно снизил художественный уровень всего произведения, оно, несомненно, является значительным этапом в творчестве молодого Некрасова». То есть бездарная Панаева испортила роман Некрасова.

Одним из самых распространенных объяснений является уже знакомое нам указание на литературную неопытность Авдотьи Яковлевны. Однако роман производит впечатление именно «классического первого романа начинающего автора» — затянутого, рыхловатого, с несомненно удачными и несомненно провальными страницами. Понятно желание комментаторов приписать все удачи Некрасову, а все провалы — его соавтору, однако, коль скоро никаких объективных доказательств этому нет и быть не может, единственное, что мы можем сделать — воздержаться от субъективных предположений.

Приписывать те или иные сцены перу того или иного из соавторов на основании их жизненного опыта, мягко говоря, наивно. Как будто собственные воспоминания являются единственным источником вдохновения для писателя… И если Некрасов мог, по мнению литературоведов, описывать парижский праздник, воспользовавшись рассказами Панаева и Панаевой, то непонятно, почему Панаева не могла описать нравы книгопродавцев или быт «петербургских углов», пользуясь рассказами Некрасова.

Утверждение Панаевой о том, что она вела «петербургскую» (т. е. «женскую») линию романа, а Некрасов — линию «путешествия» (т. е. «мужскую»), кажется вполне правдоподобным. Однако, в конце концов, не так уж важно, кто именно написал ту или иную страницу. Гораздо важнее, что при работе над романом между соавторами, несомненно, шел интенсивный обмен опытом, что каждый из них получил возможность увидеть одни и те же события как с точки зрения мужчины, так и с точки зрения женщины.

* * *

Роман «Мертвое озеро» реалистичнее и тем интереснее. Одна из основных сюжетных линий связана с приключениями труппы актеров в провинции, и тут уж Панаева оказалась «в своей тарелке». Ее описания живые, яркие, сочные. Она не боится показать человеческую грязь, и низость, и искалеченную человеческую душу, способную тем не менее на чистые и бескорыстные поступки. Очень интересен образ главной героини Анны Любской. Тоже сирота, как и Поленька, тоже столкнувшаяся с самых юных дней с безразличием и жестокостью, она, в отличие от идеальной героини «Трех сторон света», сознательно не стала сохранять свою чистоту и невинность, а, напротив, научилась играть по правилам своих угнетателей и борется за свою жизнь и судьбу с упорством, достойным Скарлетт О’Хара.

И снова встает вопрос об авторстве. Относительно «Мертвого озера», которое в советское время публиковалось под фамилией одного Некрасова и входило в его собрание сочинений, есть свидетельство критика А. Скабичевского, первого биографа Некрасова: «Что же касается „Мертвого озера“, то Некрасову принадлежит в нем лишь один сюжет, в составлении которого он принимал участие вместе с г-жой Панаевой, и много что две-три главы. А затем Некрасов захворал, слег в постель и решительно отказался продолжать роман. Таким образом, „Мертвое озеро“ почти всецело принадлежит перу г-жи Панаевой». Тем не менее комментатор советского издания «Мертвого озера» А. Н. Лурье со Скабичевским не согласен, приводя такие доводы: «Она (глава. — Е. П.) так насыщена бытовыми деталями, в ней автор с таким вниманием относится к характеристике среды, что это выдает руку Некрасова», «Панаева по существу была далека от глубокого и органического восприятия в своем творчестве принципов „натуральной школы“. Поэтому соавторство Н. А. Некрасова и А. Я. Панаевой не могло быть плодотворным и долговременным».

* * *

Кроме «Семейства Тальниковых» и двух романов, написанных совместно с Некрасовым, Панаева создала еще несколько произведений, в которых неизменно ставились актуальные вопросы общественной жизни и в первую очередь — воспитания, семьи и брака, положения женщины. Это рассказы «Неосторожное слово», «Безобразный муж», «Жена часового мастера», «Пасека», «Необдуманный шаг», повествующие о женщинах, ставших жертвами социальных условий и не нашедших в себе сил бороться с ними; роман «Мелочи жизни», в котором изображена героиня, пришедшая к убеждению о необходимости борьбы за свои права; повести о девушках-труженицах «Роман в петербургском полусвете», «История одного таланта»; о судьбе женщин-дворянок рассказывают повести с красноречивыми названиями «Домашний ад», «Воздушные замки», «Фантазерка», «Капризная женщина». В романе «Женская доля», написанном под влиянием идей Н. Г. Чернышевского, Панаева обратилась к изображению «новых людей», лишенных домостроевских представлений о месте женщины в обществе и семье, свободных, разумных и уважающих достоинство друг друга.

Остановимся только на одной повести «Рассказ в письмах» и посмотрим, каково было отношение «просто Авдотьи» к эмансипированным женщинам.

В своих мемуарах, рассказывая о влиянии романа Тургенева «Отцы и дети» на умы поколения, Панаева пишет: «Иные барышни пугали своих родителей тем, что сделаются нигилистками, если им не будут доставлять развлечений, т. е. вывозить их на балы, театры и нашивать им наряды. Родители во избежание срама входили в долги и исполняли прихоти дочерей. Но это все были комические стороны, а сколько происходило семейных драм, где родители и дети одинаково делались несчастными на всю жизнь из-за антагонизма, который, как ураган, проносился в семьях, вырывая с корнем связь между родителями и детьми.

Ожесточение родителей доходило до бесчеловечности, а увлечение детей до фанатизма. В одном семействе погибли разом мать и дочь; в сущности, обе любили друг друга, но в пылу борьбы не замечали, что наносили себе взаимно смертельные удары. Старшая дочь хотела учиться, а мать, боясь, чтобы она не сделалась нигилисткой, восстала против этого; пошли раздоры, и дело кончилось тем, что мать, после горячей сцены, прогнала дочь из дому.

Молодая девушка, ожесточенная таким поступком, не искала примирения, промаялась с полгода, бегала в мороз по грошовым урокам в плохой обуви и холодном пальто и схватила чахотку. Когда до матери дошло известие, что ее дочь безнадежно больна, она бросилась к ней, перевезла к себе, призвала дорогих докторов, но было уже поздно, дочь умерла, а мать вскоре с горя помешалась».

Но в своей повести Панаева дала слово такой сбежавшей из дома «нигилистке» и заставила читателя услышать ее правду: «За кого бы я стала считать себя, если бы вернулась домой? Значит, я струсила бы, отказалась от своих убеждений, когда я уже раз сказала, что считаю позорным жить той жизнью, какой меня заставляли жить. Я не продам своих убеждений ни отцу, ни матери, ни любимому человеку, никто подобной жертвы от меня не дождется, да и не может требовать. Я могу погибнуть, но не могу блаженствовать по расчету.

Вспомни, как давно задумала я бежать из дому! Сколько слез было пролито по этому случаю! И что это были за страдания, когда я стала уговаривать тебя и доказывать тебе, что все это делается из благоразумия, потому что я доходила до отчаяния. Ты ведь знаешь отлично, от каких преследований я ушла из дому: через два дня я должна была венчаться с человеком, которого я не только не могла любить, но не могла и уважать.

Я доехала до Петербурга с очень почтенными людьми, нашими знакомыми — ну а что же говорили обо мне? Что я убежала со студентом, что я в Москве родила, и даже видели меня с ребенком на руках просящей милостыню, вероятно — в церкви на паперти. Ведь каждый день доходили до вас вроде этого обо мне слухи, — не правда ли? Ты ничему не верила, и что же вдруг ты так теперь переполошилась? Что я остригла волосы?.. Это правда, я сделала этот тотчас, как приехала в Петербург. Это очень просто — когда хочешь с себя сбросить все старое, то всегда доходишь до утрировки. Впрочем, успокойся: у меня волосы за год отросли и стали еще гуще.

Да и что тут такого важного? Разве взбивать волосы не так же глупо? Однако никто от этого в ужас не приходит. Не понимаю — отчего всякая детская выходка считается за какое-то преступление, а множество действительно возмутительных вещей находят себе оправдание! Возмущаются, например, тем, что стриженые барышни ходят в гости к холостым мужчинам — ну что ж такое? Это такие мужчины, с которыми безопаснее провести целый день с глазу на глаз, чем с другим протанцевать кадриль в освещенной зале, под внимательным наблюдением тетушек и маменек. Помнишь ли, когда мы были почти девчонками, как один господин, танцуя с нами, у нас на бале, говорил нам такие вещи, что мы только долго спустя поняли их смысл? Помнишь ли, как он упрашивал нас прийти в сад вечером, для того чтобы сообщить нам какую-то тайну, от которой, по его словам, зависело будто бы спасение нашей матери? Хорошо, что мы, несмотря на его просьбы не говорить об этом никому, рассказали это друг другу — и были поражены одними и теми же словами!..»

Конец у повести Панаевой счастливый. Героиня находит в городе друзей, учителей и единомышленников, находит работу по душе, находит и любовь.

«Ты совершенно права, любить и быть любимой — это такое блаженство, какого нельзя себе и представить, не испытав его, — пишет она сестре, пытающейся вернуть ее на путь „высшего предназначения женщины“. — Как теперь мне, кажется, легко и хорошо жить! Чувствую какую-то силу, все кажется возможным, всякий труд нипочем, и не страшно за будущую деятельность, потому что знаешь, что не одинока, что возле тебя есть человек, который поможет, даст совет, которому твое счастье, стремления и потребности так же дороги, как и свои собственные… Мне так хочется теперь видеть тебя, обнять, рассказать все, что я чувствую, как я бесконечно счастлива. И нашей любви, нашему счастью не мешают ни родственники, ни пошлые условия, потому что мы прежде сумели сделаться независимыми и отыскать в самих себе опору».

После этого взгляды другой Авдотьи — Евдокии Аполлоновны Нагродской, урожденной Головачевой, дочери А. Я. Панаевой и ее второго мужа, публициста А. Ф. Головачева, секретаря редакции «Современника», не должны нас удивлять.

* * *

Рождение дочери для Панаевой было чудом. В 1866 году, когда девочка появилась на свет, ее матери было 46 лет и у нее уже было двое неудачных родов. В 10 лет девочка потеряла отца, в 27 лет — мать. О ее детстве лучше всего рассказывает полушутливое-полусерьезное стихотворение, которое послал Некрасову один из друзей Панаевой — П. М. Ковалевский, которого Некрасов в своей сатире назвал «экс-писатель бледнолицый».

Экс-писатель бледный

Смеет вас просить

Экс-подруге бедной

Малость пособить.

Вы когда-то лиру

Посвящали ей,

Дайте ж на квартиру

Несколько рублей.

Ей, в отличие от матери, не «посчастливилось» стать любовницей великого поэта, а потому ее жизнь, ее внешность, ее личность не подвергались скрупулезному анализу.

Известно, что она вышла замуж за профессора Института путей сообщения Владимира Адольфовича Нагродского, видного масона, и сама восприняла масонские идеи (особенно духовное совершенствование), которые отразились в ее литературном творчестве.

Известно, что первый же ее роман «Гнев Диониса» «сделал скандал» в обществе и до революции выдержал 10 переизданий.

Известно, что о ней упоминала в 1913 году Александра Коллонтай в своей статье «Новая женщина», в которой она пишет о том «…как трудно современной женщине сбрасывать с себя эту воспитанную веками, сотнями веков способность в женщине ассимилироваться с человеком, которого судьба выбрала ей во властелины, как трудно ей убедиться, что и для женщины грехом должно считаться отречение от самой себя, даже в угоду любимого, даже в силу любви…»

Известно, что после революции Евдокия вместе с мужем эмигрировала в Париж, где и скончалась в 1930 году. Ее роман «Гнев Диониса» переиздан в современной России и в настоящее время широко доступен.

* * *

Роман начинается как классическая любовная история. Молодая женщина Татьяна (Тата) едет на Кавказ знакомиться с семейством будущего мужа. Маленькая деталь — то, что будущий муж уже был гражданским мужем Татьяны в течение пяти лет до тех пор, пока не смог получить развод от первой законной жены, кажется просто пикантной приметой нового времени. В вагоне она встречает космополита Эдгара Старка — полуангличанина-полурусского, воспитывавшегося в Париже. Дорожное знакомство быстро перерастает в симпатию, симпатия — в страстную любовь. (Кстати, по дороге они проезжают ту самую станцию Бологое, где состоялось первое объяснение между Вронским и Анной Карениной.)

У Старка репутация циника, бездушного ловеласа, относящегося к женщинам как к вещам. Но Тате не так просто разбить сердце: она художница и влюблена в свои картины, в свою работу сильнее, чем в любого из мужчин. И Старк, чувствуя в Тате особую силу и самостоятельность, меняется на глазах, превращаясь в нежного и чуткого любовника, а немного погодя — в любящего и заботливого отца.

Однако оказывается, что Тата любила его, только пока видела в нем героя собственной картины — греческого бога Диониса. Но картина окончена, а с нею из сердца Таты уходит страсть. Однако Старк требует у нее «залог любви» — их ребенка. Четыре года Тата разрывается между мужем и сыном, живущим со Старком. И… с ужасом начинает замечать, что ее снова тянет к бывшему любовнику, который изводит ее сценами ревности и грозит разлучить с сыном. Она видит один выход — лгать обоим мужчинам и сохранять отношения с обоими. Но ложь глубоко противна ее правдивой натуре. «Я считаю, что жизнь моя кончена — я о себе больше не думаю. Я буду жить для ребенка и этих двух людей, которые меня любят — к несчастью. Я думаю, ни одна женщина не попадала в такое положения, как я, — думает она с горечью. — Я сама вижу, что моя жизнь сложилась так странно, так неестественно».

Тогда ее старый друг, к которому она обращается за советом, разъясняет ей получившуюся коллизию: «Татьяна Александровна, вы мужчина. Что же в том, что вы имеете тело женщины. Женщины, к тому же женственной, нежной и грациозной. Все же вы мужчина. Ваш характер кажется очень оригинальным и сложным, если смотреть на вас, как на женщину, а как мужчина вы просты и обыкновенны. Добрый малый, большой поэт, увлекающийся, чувственный, но честный и любящий, хотя и грубоватый, как все мужчины…

Судьба столкнула вас со Старком… Здесь я вижу действительно странный случай, какую-то „шутку сатаны“, потому что Старк был именно тем между мужчинами, чем вы между женщинами.

Сильный, смелый, он имел женскую натуру, даже больше, чем вы. В вашей наружности нет ничего мужского, тогда как формы тела Старка, его манеры нежнее и изящнее, чем у большинства мужчин. А его любовь к ребенку? Разве это отцовская любовь? Нет, он мать, и мать самая страстная.

Ни он с другой женщиной, ни вы с другим мужчиной этой страсти не испытали бы никогда. Вы счастливая женщина, друг мой…»

Это «объяснение» находится в родстве с популярной на рубеже веков в России книгой Отто Вайнингера «Пол и характер». Автор сомневался в наличии у женщин души, в их способности выносить моральные суждения, а также отказывал женщинам в обладании самостоятельным творческим потенциалом, приписывал им в лучшем случае способность к подражанию, повторению, воспроизведению того, что создано мужчинами. С этой точки зрения тот факт, что Тата — самостоятельна, ответственна, а главное — то, что она художница, и художница талантливая, можно объяснить только одним — она «мужчина в женском теле». И, что характерно, родив ребенка, Тата перестает рисовать — словно теперь «женское» в ней перевешивает «мужское».

К счастью, Нагродская была не права, точно так же, как был не прав Вайнингер. К счастью, женщине не нужно рождаться или становиться мужчиной, для того чтобы быть творцом. Для этого ей нужно лишь одно — оставаться собой. Но именно этого как раз и не могут позволить Тате (и не только Тате) любящие ее мужчины.

Как ни странно, но лучше всех, на мой взгляд, сформулировала главную идею романа в конце XX века женщина, никогда не читавшая его, — чернокожая лесбиянка, феминистка и писательница Октавия Батлер: «Я решила писать не о феминизме, а о свободных женщинах. Потому что это отлично — читать о женщинах, способных на поступки, которые они в состоянии совершить. Я всегда писала о женщинах так, словно они имеют ту же степень свободы, что и мужчины». И сам факт, что настолько схожие идеи приходили в голову русской женщине и американке, которых разделяет больше ста лет, не может не наводить на размышления.

Такой женщиной, способной на поступки, была Авдотья Панаева. Такой была Евдокия Нагродская. И во многом благодаря им у нас есть слова и смелость для того, чтобы выразить себя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.