ГЛАВА 8. КУРЕЙСКИЙ ОТШЕЛЬНИК

ГЛАВА 8. КУРЕЙСКИЙ ОТШЕЛЬНИК

В этом проклятом крае природа скудна до безобразия: летом река, зи­мой снег, это все, что дает здесь при­рода...

Из письма Сталина 

Сообщение о высылке Иосифа Джугашвили на имя енисейско­го губернатора ушло из Департамента полиции 18 июня. 25-го чис­ла из дома предварительного заключения он был переведен в Пе­тербургскую пересыльную тюрьму, оттуда 1 июля 1913 года его взяли на этап.

Эта дорога, протянувшаяся через всю Российскую империю — от величаво блиставшего своей архитектурной парадностью Пе­тербурга до отдаленной Енисейской губернии, — заняла полторы недели. В Красноярск арестантский вагон, в котором находился ссыльный, прибыл 11 июля. Начальнику Енисейского ГЖУ пред­писывалось: «Водворить Джугашвили по его прибытии в одном из отдаленных пунктов Туруханского края», и, даже не дожидаясь очередного рейса парохода, 15-го числа он был отправлен дальше.

Отбывавшая ссылку в этих же местах революционерка Вера Швейцер пишет, что «Сталина везли по Енисею на небольшой лод­ке». Это трудно даже представить: более 2000 километров — на лодке! Через пороги и водовороты по бурному, стремительно теку­щему Енисею, вдоль берегов которого тянулась кажущаяся не­скончаемой тайга. Местами русло реки пролегало в пространстве, сжатом с обеих сторон, словно мифическими стенами, высокими скалистыми берегами. Лишь изредка среди зелени тайги встреча­лись пятна затерянных деревень.

Постепенно река становилась все шире; на границе Турухан­ского края она разлилась уже на пять километров. Противополож­ный берег пропал из вида, и казалось, что безбрежное море воды слилось у горизонта с куполом неба. В село Монастырское прибыли 10 августа, на 26-й день пути. Если Красноярск был «столицей» Енисейской губернии, то село Монастырское считалось «столи­цей» Туруханского края, хозяином которого был полицейский пристав Кибиров. В этом «диком и пустынном месте» имелись школа, церковь и полицейские власти.

Уже совершая свою одиссею, Иосиф Джугашвили отчетливо осознал, что бежать из этих бесконечных первобытных просторов будет далеко не просто. Но такой план был, и он еще находился в дороге, когда решение об организации ему и Свердлову побега бы­ло принято на партийном совещании, открывшемся 27 июля в Поронине. Присутствовавший на совещании Малиновский, вернув­шись в Россию, немедленно сообщил об этом решении в Департа­мент полиции.

Поэтому 25 августа А. Васильев, исполнявший обязанности ви­це-директора Департамента полиции, послал на имя начальника Енисейского ГЖУ распоряжение: «Ввиду возможности побега из ссылки в целях возвращения к прежней партийной работе... при­нять меры к воспрепятствованию Джугашвили и Свердлову побега из ссылки».

Но и без этого предписания, уже сразу по прибытии у ссыльно­го появились проблемы. Он оказался в крайне тяжелом материаль­ном положении. Он был элементарно беден. Не было денег, запаса продуктов; не было теплых вещей, а предполярное короткое лето каждым быстро затухавшим днем напоминало о приближении жестокой зимы. 16 августа он пишет в заявлении на имя турухан­ского пристава: «Сим имею честь заявить, что постоянных источ­ников существования у меня не имеется, ввиду чего прошу сделать представление, куда следует, о том, чтобы мне выдавали положен­ное пособие».

Огромен Туруханский край. Широки его просторы. Начинаясь в 400 верстах от Енисейска, он тянется вдоль Енисея до берегов Се­верного Ледовитого океана. Край велик — население скудное. Ред­кие деревни на 20—30 дворов, называвшиеся в местном обиходе станки, в верховьях вообще представляли собой два-три двора.

Иосифа Джугашвили поселили в 25 километрах от Монастыр­ского в станке Мироедиха, где проживало несколько ссыльных, уже одуревших от невыносимой тоски и озлобившихся от вынуж­денного безделья. Прибыв на место, Джугашвили сразу попросил о переводе в Костино. И спустя чуть больше недели он перебрался в этот стан, где кроме него находилось лишь трое ссыльных. Но его просьба объяснялась не желанием отстраниться от склочных сосе­дей — просто он рассчитывал, что из расположенного на 138 верст южнее Мироедихи заброшенного стана будет проще бежать. О его намерениях свидетельствует письмо, которое Иосиф Джугашвили написал Зиновьеву в Краков еще из Монастырского.

«Я, как видите, в Туруханске, — пишет он. — Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Ес­ли моя помощь нужна, напишите — приеду немедля. Пришлите книжки Ейштрассера, Панекука и Каутского... Мой адрес: Киев, Та-расовская, 9—43, Анна Абрамовна Розенкранц для Эсфири Финкельштейн. Это будет внутри. От них получу. Для Н(адежды) К(рупской) от К. Ст-на». На конспиративном жаргоне того време­ни слово «болен» означало арест, а «поправляться» — побег.

Нет, он не утратил оптимизма и не просит о жалости; он рас­считывает на незамедлительный побег. Полиция перлюстрировала это письмо и сделала запрос в Киев, но ничего компрометирующе­го «иудейского вероисповедания» Эстер Финкельштейн не обна­ружила.

Человек действия, он поступал в полном соответствии с прави­лом — дорогу осилит идущий. Узнав, что в 15 километрах от Мона­стырского, в селе Селиваниха, отбывают ссылку Я. Свердлов и Ф. Голощекин, в двадцатых числах сентября он нанес им визит. Эта поездка не диктовалась желанием скрасить одиночество; он прие­хал обсудить план побега, а для задуманного предприятия нужны были деньги.

И 27 сентября Я. Свердлов написал Малиновскому «Дорогой Роман! <…> Только простился с Васькой (огрубленное от партий­ного псевдонима Васильев. — К. Р.), он гостил у меня неделю... Зав­тра утром он уже уедет из Монастыря домой. Теперь сюда придви­нули телеграф. <...> Если будут деньги, мы пошлем вам в Питер те­леграмму. Теперь вот наша просьба. Если у тебя будут деньги для меня или Васьки (могут прислать), то посылай по следующему ад­ресу: Туруханск Енисейской губернии, с. Монастырское, Карлу Александровичу Лукешевиц. <...> Одновременно пришли мне или Ваське открытку с сообщением об отправке и пометь при этом цифру. Вот и все. Прошлой почтой мы писали тебе, просили о вы­сылке газет и журналов. Сделай, что можешь. Всего доброго, всяче­ских успехов, привет друзьям. Жму крепко руку».

Письмо к Малиновскому было не единственным обращением к товарищам, на которое рассчитывал Иосиф. За границей о его на­мерениях уже знали, и на новом совещании ЦК РСДРП 1 октября была подтверждена поддержка центра в «организации побега И.В. Джугашвили и ЯМ Свердлова». Для этой цели было выделено 100 рублей.

В 20-х числах октября Джугашвили получил письмо «от одного товарища из Питера» с предложением «переехать — переселиться в Питер». Автор письма сообщал, что «предложение исходит не от него лично, и если согласен переселиться, деньги на дорогу будут». Однако денег на побег он не получил...

Между тем в Приполярье пришла зима, и первая «зимовка» оказалась для ссыльного самой тяжелой, можно сказать, неперено­симой. У него еще не было ни опыта, ни денег, чтобы приготовить­ся к суровому периоду. У него не было даже необходимой одежды.

Зима в этом году наступила ранняя. В течение одной ночи буше­вавшая несколько часов буря принесла волну холодного воздуха с Северного Ледовитого океана, и температура резко понизилась. Казалось, все живое впало в оцепенение от жестокой хватки моро­за. Потом пошел снег. Бесконечные эскадры облаков волочились с севера, вытряхивая из своих животов чудовищный груз снега, по­крывавшего толстым слоем окоченевшую от мороза землю. Это была первая атака зимы. За один день на много долгих месяцев превратившая северный край в пустыню белого безмолвия.

Не оставляя надежды на побег, он неожиданно оказался перед угнетавшей реальностью нищенского ссыльного быта. Северная зима высокими снегами замела заброшенное на краю земли селе­ние; к утру в избе царил адский холод, и в помещении застывала во­да. Он ясно осознал, что в эту зиму ему предстоит борьба не столько за свободу, а за само существование.

Уже в конце октября он обратился в Петербург к Т.Я.Словатинской с просьбой прислать ему оставшуюся в доме предвари­тельного заключения одежду, но вскоре наступил кризис От Туруханской ссылки Сталина сохранился еще один документ, и он го­ворит о многом, а не только о тяжести его жизни в первую зиму.

Его положение было катастрофическим, но ему было неудобно признаваться в этом и просить о помощи, обусловленной элемен­тарной бедностью. Он испытывал неловкость от ущемления чело­веческой гордости. И хотя нужда его росла, он не сразу написал до­полнение к предыдущему письму.

«Письмо лежит у меня две недели, — пишет он 10 ноября Т.Я. Словатинской, — вследствие испортившейся почтовой дороги. Татьяна Александровна. Как-то совестно писать, но что подела­ешь — нужда заставляет. У меня нет ни гроша. И все припасы вы­шли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу не знаю...

Нельзя ли будет растормошить знакомых (вроде крестьянско­го) (Крестинского. — К. Р.) и раздобыть рублей 20—30? А то и боль­ше? Это было бы прямо спасение, и чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода). А дрова не куп­лены в достаточном количестве, и запас в исходе. Я надеюсь, что ес­ли захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то «кавказец с Калашниковской биржи» того и гляди — (пропадет)...

Адрес знаете, шлите прямо на меня (Туруханский край, Ени­сейская губерния, деревня Костино и прочее). Можно в случае не­обходимости растормошить Соколова, и тогда могут найтись де­нежки более 30 руб. А это было бы праздником для меня...»

Но он не спешит отправить это письмо. Через день он получил посылку с вещами, о которых просил в предыдущем письме. Он тронут и растроган проявленным человеческим участием и допи­сывает к письму Татьяне Словатинской:

«12 ноября. Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у Вас нового белья, я просил только своего старого, в Вы еще купили новое, израсходовались, между тем жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, до­рогая, милая — милая».

Выразив свою признательность, он уже не решается обращать­ся с дополнительной просьбой, надеясь на иную возможную по­мощь. Его ожидания не оправдались. И лишь спустя еще более не­дели он делает к письму новую приписку: «20 ноября. Милая. Нуж­да моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но... деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шли­те немедля телеграммой. Нет мочи больше ждать...».

Приведенное письмо сохранилось потому, что тоже было пер­люстрировано охранкой. Это письмо, которое он писал 24(!) дня — своего рода «дневник» ссыльного; документ, опровергающий бас­ни о «курортном» содержании революционеров в царских ссыл­ках. Его положение отчаянно. Он беден, как церковная мышь. Хо­тя, пожалуй, даже она не могла оказаться в таких тяжелейших ус­ловиях, в которых оказался он на «царских хлебах». Перед ним встал вопрос: как вообще выжить?

И, видимо, не особо рассчитывая на успех своего обращения, спустя некоторое время он пишет еще и Малиновскому: «От Иоси­фа Джугашвили. Конец ноября. Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подо­зрительный кашель в связи с усиливающимися морозами (37 гра­дусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но... деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии...»

Обратим внимание: человек, умеющий писать острые публици­стические статьи, в этом письме, перечисляя свои несчастья, не разнообразит их слогом. Практически он повторяет то, что, ущем­ляя свою гордость, «выдавил» из себя в предыдущем обращении. Человек, не исторгнувший стона, пройдя сквозь строй под ударами солдатских шпицрутенов; отказывающийся по «принципиальным соображениям» от партийного «ассигнования», он не находит дру­гих слов, кроме перечисления цен на продукты. Он пытается при­дать своей просьбе чуть ли не официальный характер и поясняет:

«У меня нет богатых родственников или знакомых, мне поло­жительно не к кому обратиться (курсивы мои. — К.Р.), и я обра­щаюсь к тебе, да не только к тебе, — и к Петровскому, и к Бадаеву (депутаты Госдумы — большевики. — К. Р.). Моя просьба состоит в том, что, если у социал-демократической части фракции до сих пор остается «Фонд репрессированных», пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы в 60 рублей. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции.

Если же нет больше такого фонда, то, может быть, вы все сооб­ща выдумаете где-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно — некогда, нет времени, но, черт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, — не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дальше — значит голодать, а я и так истощен и болен...»

В этом письме он говорит о болезни уже не в иносказательном, а в прямом смысле. И это вынуждает его искать поддержки. Для него это была не просто житейская драма, а внутренний конфликт между прагматическим рассудком и человеческой гордостью, не позволявшей ему опускаться до унижающих его достоинство просьб.

Ему приходится начать борьбу за свое выживание. Но он испы­тывает тягостное неудобство от необходимости откровенно про­сить о помощи. И он просчитывает другой вариант, в котором по­лучение материальной поддержки не будет выглядеть как просьба о сострадании. Роль просителя не в его характере. Такое положе­ние ущемляет его самосознание, и в качестве достойной альтерна­тивы он видит возможность получения литературного гонорара.

Поэтому он продолжает: «Далее. Мне пишет Зиновьев, что ста­тьи мои по «Национальному вопросу» выйдут отдельной брошю­рой, ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать в несколько дней, если только дадите знать), а затем я надеюсь (впра­ве надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны, как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар... Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери... Привет Стефании, ребятам Привет Бадаеву, Петровскому, Самой­лову, Шагову, Муранову (большевики-думцы. — К. Р.). Неужели мне суждено прозябать здесь четыре года?.. Твой Иосиф».

Видимо, он не сразу решился послать и это письмо. И к нему то­же появляется приписка: «Только что узнал, что, кажется, в конце августа Бадаевым пересланы для меня в Ворогово (Енисейский уезд) не то 20, не то 25 рублей. Сообщаю, что я их не получил еще и, должно быть, не получу до весны. За все свое пребывание в Туруханской ссылке получил всего 44 рубля из-за границы и 25 рублей от Петровского. Больше я ничего не получал. Иосиф».

Пока, раздираемый терзаниями между ущемленной гордостью и отчаянностью своего существования, он выдавливает из себя эти просьбы, — деньги для него пришли. Деньги из-за границы, уже в ноябре — (100 рублей) для побега, — поступили, но не на его имя, а на адрес Свердлова. Однако получивший их Свердлов без всяких моральных и этических терзаний счел, что они предназначены только ему. То есть фактически он присвоил часть денег, предна­значенных товарищу.

Письмо от Зиновьева, о котором Иосиф Джугашвили упомина­ет в обращении к Малиновскому, пришло в конце ноября. Зиновь­ев писал 29 октября/ 9 ноября из-за границы, что брошюра И.В. Джугашвили по национальному вопросу «готовится к печати». Одновременно он обещал прислать положенный гонорар и проси­мые книги для работы «над национальным вопросом далее». Меж­ду тем с установлением санного пути к нему наконец начинают до­ходить вести. Правда, только вести, но не помощь.

7 декабря 1913 года он пишет Зиновьеву: «Пишу открытку, так лучше. Письмо от 26 (октября) получил. Книжки Каутского и про­чих еще не получил. Скверно. Сейчас у меня под руками новая бро­шюра Кострова (на грузинском языке), и мне хотелось бы коснуть­ся заодно всех. Еще раз прошу прислать. Кстати. Получил повестку о какой-то посылке (кажется, книги) из Тифлиса — не те ли самые книги? Очень рад (еще бы!), что ваши дела на родине идут удовле­творительно. Да иначе и не могло быть: кто и что может устоять против логики вещей? Рад, что разрыв во фракции произошел те­перь, а не полгода назад: теперь никому из мыслящих рабочих не покажется разрыв неожиданным и искусственным... Получил все­го 45 р. (Берн) и 25 (от Петр.[овского]). Больше ничего ни от кого не получал пока. У меня начался безобразный кашель (в связи с моро­зами). Денег ни черта. Долги. В кредит отказывают. Скверно. Видел А(ндрея) (Свердлова. — К. Р.). Устроился недурно. Главное — здо­ров. Он, как и К. Ст., пропадает здесь без дела...» Кстати, в этой от­крытке речь идет все о тех же небольших деньгах, о получении ко­торых он уведомил и Малиновского.

Он болен, беден и одинок, но его самолюбие не позволяет ему больше открыто просить о содействии. Он упоминает о своих лич­ных затруднениях лишь вскользь — между строк. Но деньги на жизнь необходимы. (Похоже, у него нет денег даже на почтовые марки для писем.)

Сердясь на свою «слабость» и болезнь, после некоторых колеба­ний через два дня, 9 декабря, он все же пишет Зиновьеву новую от­крытку: «В своем письме от 26 октября пишете, что будете присы­лать мне мой «долг» по маленьким частям. Я бы хотел, чтобы Вы их прислали возможно скоро по каким бы маленьким частям ни было (если деньги будут, шлите прямо на меня в Костино). Говорю это потому, что деньги нужны до безобразия. Все бы ничего, если бы не болезнь, но эта проклятая болезнь, требующая ухода (т.е. денег), выводит из равновесия и терпения. Жду. Как только получу немец­кие книги, дополню статью и в переработанном виде пошлю...»

Эти его письма стоило привести не потому, что в них открыва­ется маленькая житейская трагедия, и даже не потому, что они пе­редают тяжесть тех условий, в которых пребывал Иосиф Джуга­швили в первый год своей жизни в Туруханской ссылке.

Дело в том, что пишущая «литературная» сволочь позже стала спекулировать на этой теме. На этом, скрываемом им «крике» че­ловеческого «отчаяния». Нечистоплотная категория сочинителей представляла его просьбы из ссылки о деньгах как проявление не­кого «иждивенчества». Парадокс в том, что сама эта публика зара­батывала на циничной инсинуации, извращении этой темы столь­ко денег, что ссыльному можно было бы с роскошью жить до кон­ца своей жизни — безбедно...

Между тем, трактуя подобным образом его просьбы, авторы умышленно скрывают, что речь идет о конкретном периоде его жизни, когда он действительно оказался в тяжелейшем положе­нии. Более того, никакой значительной помощи он так и не полу­чил.

Выполняя «обещание», Иосиф Джугашвили начинает работу над большой рукописью. Очевидно, что пишет он ее уже для зара­ботка. Но ожидаемой реакции на его обращения нет; и после Но­вого года он снова обращается к Зиновьеву: «11 января. Почему, друг, молчишь? За тебя давно писал какой-то Н., но, клянусь соба­кой, я его не знаю. От тебя нет писем уже 3 месяца. Дела... Новость: Сталин послал в «Просвещение» большую-пребольшую статью «О культурно-национальной автономии». Статья, кажется, ладная. Он думает, что получит за нее порядочный гонорар и будет таким об­разом избавлен от необходимости обращаться в те или иные места за деньгами (курсив мой. — К. Р.). Полагаю, что он имеет право так думать.

Кстати: в статье критикуется брошюра Кострова (на грузин­ском языке) в связи с общими положениями культур-автономи­стов. Ну-с, жму руку. Мой привет знакомым».

Свою статью Сталин отправил в Петербург Сергею Аллилуеву. Дочь Аллилуева Александра позже писала в воспоминаниях, что «из Курейки он прислал отцу законченную рукопись своего труда по национальному вопросу. Он просил передать эту рукопись за границу Ленину, который ждал эту работу. Вместе с сестрой Надей мы отнесли рукопись Бадаеву, который отправил ее Владимиру Ильичу».

Он не преувеличивает значимость своей работы. 12 марта 1914 года Зиновьев сообщил Александру Трояновскому: «От Сталина пришла большая статья против новой книжки Кострова (Нирадзе) о культурно-национальной автономии. Затрагивает только эту тему. Останетесь довольны».

Обратим внимание, что в своем письме Зиновьеву Сталин, едва ли не впервые, использует прием, который он будет широко упот­реблять в будущем. Он говорит о себе в третьем лице, не навязывая своего мнения, а как бы отстраняясь от него. Это своего рода при­зыв к объективной оценке высказанного им. Он открыто показы­вает, что его точка зрения может быть оспорена.

Через полгода его пребывания в ссылке наконец-то (!) на его имя приходят денежные переводы, но об этом сразу же становится известно властям. И 29 января 1914 года из Петербурга в Красно­ярск полетела телеграмма директора Департамента полиции С. Белецкого, в которой говорится, что 28 января, кроме посланных ранее 100 руб. Свердлову, отправлено еще 50 рублей Джугашвили «для организации побега». В связи с этим Белецкий требует «Бла­говолите принять меры к предупреждению побега».

Власти отреагировали без промедления. Енисейское ГЖУ не­медленно сделало запрос туруханскому полицмейстеру о сумме полученных И. Джугашвили денег, и на следующий день (30 янва­ря 1914 г.) И. Кибиров докладывал: «Сообщаю Вашему высокобла­городию, что на имя административно-ссыльного Иосифа Джуга­швили в туруханском почтовом отделении получено три перевода по телеграфу, один из Петербурга от Т. Виссарионовича Джуга­швили на 50 руб., второй из Тифлиса от Александры Семеновны Монаселидзе на 10 руб. и третий из Петербурга от А.Е. Бадаева на 25 руб., всего 85 руб. (курсив мой. — К. Р.), и Джугашвили лишен казенного пособия за февраль, март, апрель, май, июнь и июль 20 дней, хотя Джугашвили их еще не получил из почты, но это обстоятельство, по моему мнению, не может препятствовать ли­шению пособия».

Да. В конце февраля он все же получил так долго ожидаемые деньги, но одновременно его лишили казенного содержания на шесть месяцев вперед. И все же поступившая, в конце концов, эта незначительная сумма дает ему повод вернуться к своим планам. Он не отбрасывал мечты о побеге.

Но, как писала Швейцер: «Условия Туруханского края для по­бега были неимоверно тяжелыми». Действительно, за время ко­роткого полярного лета навигация была непродолжительной. Зи­мой можно было передвигаться только на нартах, запряженных собаками или оленями. Снег выпадал в человеческий рост. Три ме­сяца в году разбросанные на отдалении станы были совершенно изолированы от внешней жизни. Всякая связь с внешним миром обрывалась: осенью приходилось ждать санного пути; весной дви­жение прекращалось потому, что собаки и нарты проваливались в желеобразное месиво рыхлеющего снега.

Но, вглядываясь в карту, Иосиф Джугашвили снова начинает вынашивать мысли о побеге. И его план необычен. Он понимает: подняться вверх по стремительному и многоводному Енисею про­тив течения можно только на пароходе, но это означало, что его пе­рехватят на первой же пристани. Поэтому он полагает покинуть место ссылки не через центральную Сибирь. Его план предусмат­ривал спуститься вниз по реке до Северного Ледовитого океана и далее, пароходом, через Карское и Баренцево моря пройти в Евро­пу. Конечно, это был смелый, можно сказать, дерзкий план, и его исполнение требовало денег. Причем немалых.

Для осуществления своего замысла он решает заняться ино­странными языками. И 27 февраля 1914 года в письме во Фран­цию некоему Г. Белинскому он пишет: «Т-щ! По слухам, в Париже существует «Общество интеллектуальной помощи русским ссыль­ным», а вы, оказывается, состоите его членом. Если это верно, про­шу Вас прислать мне франко-русский карманный словарь и не­сколько № какой-либо английской газеты. Ваш адрес получил от ссыльного Бограда. Сведения обо мне, если они Вам понадобятся в связи с присылкой книг, можете получить у Ю. Каменева, коему, кстати, шлю свой сердечный привет. Административно-ссыль­ный — Иосиф Джугашвили...».

Его план оригинален и смел, но ему не суждено было осущест­виться. Еще накануне, 24 февраля, секретный сотрудник Енисей­ского разыскного пункта «Кирсанов» донес: «Гласно-поднадзор­ные Джугашвили и Свердлов предполагают с места высылки бе­жать. Если не удастся на юг, то на первом же ожидающемся летом к устью Енисея пароходе».

На донесении сексота была начертана резолюция: «Джугашви­ли и Свердлова выселить на станок севернее с. Монастырского, где нет других ссыльных, и специально для наблюдения за ними при­ставить двух надзирателей». Это была очевидная «роскошь» — не каждому ссыльному «предоставляли» персонального жандарма. И, чтобы воспрепятствовать побегу, его загоняли «на 80 верст север­нее Полярного круга» и «на 200 верст севернее» прежнего места пребывания.

Таким образом, неугомонный член ЦК партии большевиков получил от властей персональный «угол» в империи и личного «ох­ранника». «В марте 1914 г., — рассказывал позже местный житель

Иван Тарасеев, — из станка Костино в Курейку привезли ссыльных И.В. Сталина и Я.М.Свердлова. Привезли на двух лошадях надзира­тель Лалетин и возчик. Возчик в Курейке знал только двух Тарасеевых, а поэтому заехал на квартиру Тарасееву Алексею Яковлевичу».

Курейка была маленьким «станом», затерявшимся за Поляр­ным кругом в огромной «туруханской пустыне». Не считая старой, покосившейся и заброшенной избы Якова Тарасеева, в Курейке было восемь домов. В этих избах жили 67 человек, по 8—9 в каж­дой. «Это, — вспоминала бывшая ссыльная В. Швейцер, — самое северное поселение Туруханского края. Про Курейку можно было без преувеличения сказать, что она находится на краю земли. Зима длится здесь 8—9 месяцев, и зимняя ночь тянется круглые сутки. Здесь никогда не произрастали хлеба и овощи. Тундра... Человек при 65-градусном морозе ютился в юрте».

Оказавшись в этом глухом месте, где нетрудно потерять даже счет времени, Иосиф Джугашвили 16 марта отправил на имя на­чальника Главного тюремного управления заявление с просьбой вернуть ему часы, изъятые во время пребывания в петербургском доме предварительного заключения.

Итак, прибыв в Курейку, ссыльные поселились на квартире Тарасеевых. Однако вместе они прожили недолго. И антагонисты Сталина — недоброжелатели, рисующие его образ только черны­ми красками, — описывая туруханской период вождя, не преми­нут сделать ссылку на Якова Свердлова, жаловавшегося в письмах жене на «невыносимость в личном общении» с товарищем.

Но можно ли доверять молодому партийному работнику — «товарищу Андрею» — в такой оценке? Так ли уж «свят и безгре­шен» Янош Соломон Мовшевич, канонизированный партийной пропагандой в образе Якова Михайловича Свердлова? В чем дейст­вительная причина взаимного охлаждения двух ссыльных?

Идиотских версий вокруг этой истории много. Среди них и та­кая: якобы Сталин кормил соседа из миски, из которой ела его со­бака (кстати, собаки в это время у него еще не было); по другой — он «отбирал у Свердлова тарелку с супом». Авторы, не опускаю­щиеся до деградации, считают, будто предпосылкой конфликта стало то, что Иосиф Джугашвили, «не приученный» холостяцкой аскетической жизнью нелегала к «домашнему хозяйству», перело­жил на товарища заботы: «пилить дрова, носить воду, мыть посу­ду...». При этом все ссылаются на письма Свердлова.

Да, уже через полторы недели после поселения в заброшенном стане Свердлов 22 марта написал своей приятельнице Л.И. Бессер: «Устроился я на новом месте значительно хуже. Одно то уже, что я живу не один в комнате. Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с кот(орым) мы встречались в ссылке, другой ссылке. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка (курсив мой. — К.Р.). На этой почве нервничаю иногда. Но это не так важно. Гораздо хуже то, что нет изоляции от хозяев. Комната примыкает к хозяйской и не имеет отдельного хода. У хозяев — ребята. Естест­венно, торчат часами у нас. Иногда мешают».

Претензии Свердлова к соседу невразумительны и туманны. Но если взять на веру, что причиной конфликта стала «лень» сосе­да, то в действительности все обстояло как раз наоборот. Иосиф, приученный матерью к порядку и не избалованный семейной жизнью, все делал сам. Словно отвергая появление подобных инси­нуаций, стражник Мерзляков свидетельствовал: «Пищу готовил И.В. Сталин исключительно сам».

Но из текста письма вытекает, что как раз «сторонник мини­мального порядка» признается в склонности не обременять себя домашними заботами. Впрочем, неряшливость в быту, вообще, ха­рактерная черта многих евреев. Поэтому не Джугашвили, а обле­нившийся сосед мог попытаться переложить все «домашние» за­боты на товарища. И, возможно, «индивидуализм хорошего пар­ня» заключался в том, что, не желая выполнять роль «слуги», он предлагал товарищу делать часть работы, и эта настойчивость «нервировала» Якова.

В любом случае очевидно, что ярко выраженным индивидуализ­мом отличался именно Свердлов. Лишенный возможности уеди­нения в условиях ссылки, он жалуется в письме на местных жите­лей; особенно на детей, проявлявших наивное любопытство к по­стороннему человеку. «Они приходят, — пишет Свердлов, — усаживаются и сидят молча около получаса, потом вдруг встают и говорят: «Ну, я должен идти, до свидания!» Как только один уходит, тут же появляется другой, и все повторяется. Как будто нарочно они приходят вечером, в самое лучшее время для чтения».

Пожалуй, Свердлова даже можно понять. Столкнувшись с на­ивным любопытством деревенских жителей — не абстрактных, а реальных, серых, забитых людей, во имя которых, казалось бы, и го­товилась революция, — он раздражается. В отличие от него Иосиф Джугашвили к этим визитам относился добродушнее, можно ска­зать, — философски. Позже он рассказывал Аллилуевым про своих соседей хантов: «Один приходил чаще других. Усядется на корточ­ках и глядит не мигая на мою лампу-молнию. Точно притягивал его этот свет. Не проронив ни слова, он мог просидеть на полу целый вечер... Мы вместе ужинали мороженой рыбой. Я тут же строгал ее. Голову и хвост получал Тишка (собака Джугашвили. — К.Р.)».

Сталин иначе относился к местному населению. Очевидцы рас­сказывали, что однажды он спас девочку, умиравшую от воспале­ния в горле. Обладая некоторыми познаниями в медицине, он су­мел через трубку высосать гной из фурункула, душившего ребенка, рискуя сам погибнуть от инфекции. Это поступок тургеневского Базарова, но не в романе, а в жизни.

Так в чем же причина конфликта? Кто же был инициатором «разъезда» двух ссыльных? Не вдаваясь в подробности, Свердлов так рассказывал отбывавшему ссылку в Туруханском крае питер­скому рабочему Иванову про причины своего переселения на дру­гую квартиру: «По прибытии в ссылку я поселился в его (И. Джуга­швили. — К. Р.) хижине, но вскоре он не стал со мной разговаривать и дал понять, чтобы я освободил его от своей персоны, и тогда я стал жить отдельно от него».

Из этого простого, но довольно скользкого объяснения следует, что «не неуживчивость» Иосифа стала причиной переселения Свердлова, а то, что Джугашвили перестал разговаривать с ним, практически объявил своему товарищу бойкот. Но он не просто разочаровался в товарище — тот стал ему безразличен, и он даже не ищет со Свердловым примирения, перестав с ним общаться и разговаривать до конца совместного пребывания в Курейке.

То есть конфликт был не на почве «обслуживания кухни» и да­же не на несовместимости национально-культурных традиций и характеров, а на основе чего-то личного, что Джугашвили показа­лось достойным разрыва отношений. Несомненно, что 36-летний Иосиф и более молодой, 29-летний Яков обладали различным жиз­ненным опытом, несхожими характерами и отличались даже рос­том — Яков был ниже.

Но являлся ли незаурядностью сам «товарищ Андрей»? Каким он представлялся своим современникам?

Вячеслав Молотов, дававший меткие оценки многим политиче­ским деятелям в беседах с Феликсом Чуевым, говорил о Свердлове: «Еврей. Ничем особенно не выделявшийся, но очень преданный Ленину... громовой голос, прямо черт знает как из этого маленького человека такой чудовищный голос идет. Иерихонская труба! На со­брании как заорет: «То-ва-ри-щи!» Все сразу что такое»? Замолка­ли. Для Ленина был очень подходящий. Все знали, будет говорить то, что Ленин ему поручил. <...> Пропагандист, но главное — орга­низатор, на больших собраниях — короткое выступление, поддер­жать дисциплину... Возможно, Ленин очень жалел его и ценил... он хорошо выполнял задания Ленина... Далеко не заглядывал, не про­являл инициативу (курсив мой. — К. Р.), но честный, партийный, преданный человек, чего мало для руководящего деятеля, — Ленин перехвалил Свердлова... Да, чересчур... — молодой все-таки умер, тридцать четыре года прожил. Да и критиковать его не за что».

Казалось бы, все ясно. И все-таки слабости у будущего председа­теля ВЦИК были. «У Якова Свердлова, — пишет писатель, — после его смерти в сейфе обнаружили 7 заготовленных заграничных пас­портов и семь бланков чистых паспортов. И к ним солидное фи­нансовое подкрепление — золотые монеты царской чеканки на сумму 108 525 рублей, 705 золотых изделий с драгоценными кам­нями.

Заметим еще, что жена Свердлова К.Т. Новгородцева была тай­ной хранительницей алмазного фонда Политбюро (был спрятан на ее квартире). Он предназначался для того, чтобы «в случае круше­ния власти обеспечить членам Политбюро средства для жизни и продолжения революционной деятельности». Каких членов По­литбюро, я думаю, разъяснять не следует. Сталин и его окружение в их число, конечно же, не входили».

Но в 1913 году ситуация была иной, и ссыльные планировали не гипотетический, а реальный побег. Трудно сказать о настроениях Свердлова, а Сталин даже теперь, когда его положение круто изме­нилось, не намеревался проводить в Заполярье вторую зиму, но для него все снова упиралось в финансовый вопрос. Обещанной помо­щи от центра он пока так и не получил.

Никакой. Реально он не получил ничего, кроме неясных обеща­ний. И, встретившись со Свердловым в Курейке, видимо, уже начал догадываться, что его предприимчивый товарищ присвоил ту часть денег, которая по праву предназначалась ему И, чтобы не строить планы побега на этом источнике, он желает убедиться в этом.

Для этого у него были основания. Еще в ноябре 1913 года на имя Иосифа Джугашвили пришла открытка от Малиновского, в которой тот в иносказательной форме уведомлял о высылке денег. Джугашвили пытается выяснить их судьбу, и 20 марта 1914 года в письме депутату Госдумы пишет: «Товарищ Петровский! Прошу передать (это письмо) Роману (Малиновскому — К.Р.). Побеспоко­ил Вас потому, что адреса Романа не знаю. Василий... Месяцев пять тому назад я получил от одного товарища из Пи­тера предложение переехать — переселиться в Питер. Он родом грузин, и ты его знаешь. Он писал, что предложение исходит не от него лично и что если (я) согласен переселиться (бежать. — К. Р.), деньги на дорогу будут. Я написал ему ответ еще месяца четыре на­зад, но от него нет никакого ответа до сих пор. Не можешь ли ты в двух словах разъяснить мне это недоразумение.

Месяца три назад я получил от Кости (Малиновского. — К. Р.) открытку, где он писал: «Брат, пока продам лошадь, запросил 100 рублей». Из этой открытки я ничего не понял и никаких 100 руб. не видел. Да, по другому адресу тов. Андрей (Свердлов. — К. Р.) полу­чил их, но я думаю, что они принадлежат ему, и только ему (кур­сивы мои. — К. Р.). С тех пор я не получил от Кости ни одного письма.

Не получал также ничего уже четыре месяца от сестры Нади (Крупской. — К. Р.). Короче, целая куча недоразумений. Все это я объяснил бы так: были, очевидно, разговоры о моем переселении (побеге. — К. Р.) на службу в Питер. Но разговоры разговорами и ос­тались, и выбор Кости остановился на другом, на Андрее (Сверд­лове. — К. Р.), поэтому и послали ему сто... Верно ли я говорю, брат? Очень прошу тебя, друг, дать мне прямой и точный ответ. Очень прошу не отвечать мне молчанием, как ты делал до сих пор. Ты знаешь мой адрес.

Ясный ответ нужен мне не только потому, что многое зависит от него, но и потому, что я люблю ясность, как и ты, надеюсь, во всем любишь ясность. (Письмо) пришли заказным. Привет твоим друзьям. Привет Стефании, поцелуй ребят».

Конечно, у Иосифа Джугашвили были все основания для недо­вольства. Для него уже, видимо, становилось очевидно, что получив­ший перевод Свердлов забрал себе и чужую часть суммы, но яс­ность он должен был внести не только для себя.

Ситуация приобретала уже принципиальную окраску. Он был просто вынужден уведомить центр, что не «протряс» на личные ну­жды партийные деньги, предназначенные для побега. Правда, из этой переписки не совсем ясно и сейчас: все ли деньги, выделенные ему ЦК, дошли до Туруханска? Похоже, что была и другая сумма, присвоенная, в свою очередь, уже Малиновским.

Впрочем, в любом случае оба «соратника» Иосифа Джугашвили по ЦК выглядят, мягко говоря, непорядочно. Но он напрасно пы­тался прояснить этот инцидент. Вскоре Малиновскому было уже не до формальных оправданий перед преданным им товарищем по организации. О работе Малиновского в качестве секретного со­трудника Департамента полиции стало известно М. Родзянко. То­варищ (заместитель) министра внутренних дел В.Ф. Джунковский известил об этом председателя Госдумы 22 апреля 1914 года, и 8 мая Малиновский положил на стол М. Родзянко заявление о сло­жении с себя полномочий депутата. Провокатор выпал из полити­ческой колоды.

Таким образом, все произошло до банальности просто, и сопос­тавим хронологию. Прибыв на новое место, 15 марта ссыльные по­селились на одной квартире, и обсудить им было что, а через четы­ре дня, 20 марта, Джугашвили послал письмо Малиновскому Ви­димо, на следующий день состоялся его откровенный разговор с «товарищем Андреем», и уже 22-го числа Свердлов жалуется в письме к приятельнице, что его сосед «хороший парень, но слиш­ком большой индивидуалист».

Конечно, беззастенчиво присвоив деньги ЦК, Свердлов практи­чески сорвал планы побега товарища. И последний не мог не попы­таться прояснить этот вопрос. Напомним, что когда в 1911 году студент Абрам Иванянц подобным образом распорядился полу­ченной для передачи Джугашвили суммой, то не состоялся его по­бег из сольвычегодской ссылки. Но инцидент со Свердловым был для Сталина морально неприятен. Разобравшись в ситуации, он пе­рестал разговаривать с соседом, и в конце марта тот был вынуж­ден перебраться на другую квартиру. Они не прожили вместе и ме­сяца.

Позже, 27 мая, в письме Л.И. Бессер Свердлов пишет: «С това­рищем теперь на разных квартирах, редко и видимся». В конце июня в письме жене он объяснял: «Со своим товарищем мы не со­шлись «характером» и почти не видимся». И, словно рефреном, он снова возвращается к этой теме в письме жене от 16 ноября: «То­варищ, с которым мы были там (в Курейке), оказался в личном от­ношении таким, что мы и не разговаривали, и не виделись».

Впрочем, вскоре, с началом Первой мировой войны, и сам побег потерял всякий смысл. Поэтому в будущем И.В. Сталин не держал обиды на своего «безынициативного» соседа по ссылке — именем ЯМ. Свердлова была названа столица промышленного Урала, и история партии не умаляла заслуг «товарища Андрея». Правда, Иосиф Джугашвили тоже недолго оставался на квартире у Тарасеевых. В связи с намечавшимся «переносом дома на другое место» в начале апреля, перед Пасхой, он перебрался к Петру Салтыкову, где пробыл «лишь 20 дней», а затем — к его родственнику Фи­липпу.

Но не взаимоотношения с нещепетильным товарищем соста­вили в этот период проблему для И. Джугашвили. Появление в Ку­рейке таинственных «политических», выступавших против самого «Царя», вызвало естественное внимание местных жителей, и курейским старожилам запомнился конфликт ссыльного с надзирав­шим за ним стражником. С большими усами и окладистой рыжей бородой, «свирепый и жестокий» Иван Лалетин являл собой за­конченный тип держиморды.

Впрочем, человек ограниченного мышления, грубый, но рьяно соблюдавший предписания начальства, деревенский жандарм дей­ствительно опасался побега ссыльного и «часто ходил проверять Сталина не вовремя»; даже ночью, бесцеремонно «вваливаясь в его комнату без стука». Федор Тарасеев вспоминал, как однажды вече­ром, когда Лалетин нагло ворвался к ссыльному, тот «в шею выгнал этого мерзавца». И жители видели, как, трусливо размахивая обна­женной шашкой впереди себя, жандарм пятился к Енисею, а «то­варищ Сталин шел на него, возбужденный и строгий, со сжатыми кулаками».

Колхозница Мария Давыдова в 1942 году объясняла этот эпи­зод иначе. «Однажды Иосиф Виссарионович взял у моего брата ру­жье и хотел сходить на охоту. А охота у нас рядом, тайга начинается под окном. Жандарм Лалетин налетел на Иосифа Виссарионовича, обнажил шашку и хотел его обезорркить. Брать ружье товарищу Сталину не разрешалось. Но товарищ Сталин не отдал ружья жан­дарму, а возвратил брату. Помню, тогда жандарм порезал Иосифу Виссарионовичу руки». Конфликт между ссыльным и стражником завершился тем, что пристав Кибиров был вынужден заменить стражника.

Но лето 1914-го уже приближалось и к суровому заполярному краю. Мир ждали небывалые потрясения. Не предполагая этого, ссыльный не оставляет своего плана морского «путешествия» в Ев­ропу. Он настойчиво штудирует иностранные языки и 20 мая пи­шет за границу Зиновьеву.

«Дорогой друг. Горячий привет вам и В. Фрею. Сообщаю еще раз, что письмо получил. Получили ли мои письма? Жду от вас кни­жек Кострова. Еще раз прошу прислать книжки Штрассера, Панекука и К.К. Очень прошу прислать какой-либо (общественный) английский журнал (старый, новый, все равно — для чтения, а то здесь нет ничего английского, и боюсь растерять без упражнения уже приобретенное по части английского языка). Присылку «Правды» почему-то прекратили, — нет ли у вас знакомых, через которых можно было бы добиться ее регулярного получения? А как Бауэр? Не отвечает? Не можете ли прислать адреса Троянов­ского и Бухарина? Привет Вашей супруге и Н. (Крупской. — К. Р.). Крепко жму руку. Где [Рольд]. Я теперь здоров».

В этот же период в маленьком стане произошло заурядное, од­нако привлекшее внимание исследователей событие, вызвавшее кривотолки. Когда Джугашвили и Свердлов были доставлены в Ку­рейку, здесь отбывали ссылку несколько уголовников. И еще «при­мерно в 1913» году у одной из дочерей жительницы стана «родился ребенок, который умер. В1914 г. родился второй ребенок...».

В связи с тем, что беременная была несовершеннолетней, явив­шийся в стан весной пристав И.И. Кибиров «очистил Курейку от этих сожителей», но в 1956 году история с рождением двух вне­брачных детей у молодой женщины из забытого богом поселка стала предметом разбора Хрущева и председателя КГБ Серова. На­чиная «антикультовскую» кампанию, Хрущев намеревался исполь­зовать этот факт для нравственной дискредитации Сталина, при­писав ему их отцовство.

Но даже у нагловатого Никиты, все-таки не понаслышке знако­мого с технологией изготовления детей, видимо, хватило ума сооб­разить, что ни ребенок, умерший в 1913 г., ни родившийся в 1914 году никак не могли иметь отношения к политическому ссыльно­му. Впрочем, такая попытка «пристроить» к Сталину «детей лейте­нанта Шмидта» была не единственной. Одно из таких «отцовств» любители пикантных историй связывают с его первой, сольвычегодской, ссылкой. Но, как и в изложенном случае, комичность си­туации в том, что в анкете некоего Кузакова, намекавшего позже, что он «сын» Сталина, «в графе год рождения стоит 1908 год...», а Иосиф Джугашвили оказался в этой ссылке лишь в конце февраля 1909 года.

Джугашвили не смог реализовать своего плана побега, но о том, что он был реален, свидетельствует сообщение, промелькнувшее летом 1914 года в иностранных газетах. Из него следует, что один из ссыльных, находившихся в Курейке, когда туда прибыл Джуга­швили, как раз этим летом бежал в Западную Европу на пароходе норвежской Сибирской компании «Ранга».

Возможно, в связи с выяснением обстоятельств этого побега, в начале июля по распоряжению енисейского губернского управле­ния надзиратель за административными ссыльными в стане Курейка Сергей Хорев доставил «административно-ссыльных Иоси­фа Джугашвили и Ивана Космыля» в Монастырское. Здесь Джуга­швили ждали новости — с 25 июня в Монастырском находился Сурен Спандарян, а 5 июля он получил бандероль с книгами из Пе­тербурга.