5.6. Освобождение крестьян

5.6. Освобождение крестьян

Первые шаги модернизации были сделаны в военной, технической и экономической сфере; они не вызывали в обществе сомнений и споров. Следующий шаг состоял в распространении модернизации на социальную сферу: на повестку дня ставился вопрос о социальных реформах, о ликвидации крепостного права, о политических свободах и о конституции. В 1856 году были отменены ограничения на поездки за границу и поступление в университеты, была ослаблена цензура. Требовало ли промышленное и техническое развитие освобождения крестьян? На этот счет высказывались различные мнения. П. Струве утверждал, что крепостничество несовместимо с железными дорогами, но А. Гершенкрон возражал, что эта несовместимость была далеко не абсолютной.[1139] При определенных условиях рабские плантации экономически достаточно эффективны; как показали А. Конрад и Дж. Мейер, американские плантации были частью капиталистической рыночной экономики, они обеспечивали относительно высокую производительность труда и давали хозяевам высокую прибыль.[1140] Более того, распространение рабских плантаций в южных штатах в значительно мере было следствием промышленной революции: во-первых, плантации стали высокоприбыльными благодаря созданию хлопкоочистительной машины Уитни, и во-вторых, они поставляли хлопок для английских фабрик.[1141]

Как отмечалось выше, прибыльными были и барщинные хозяйства русского Черноземья, а проведение железных дорог должно было открыть для их продукции европейский рынок и еще более увеличить рентабельность.

Однако имелся еще один канал влияния технического фактора: появление сети железных дорог и создание новой оружейной промышленности позволило вооружать, снабжать и перевозить огромные воинские контингенты; это давало возможность в случае войны мобилизовать в армию большую часть мужского населения. Всеобщая воинская повинность, в свое время позволившая Карно и Наполеону создать огромную французскую армию, была перенята в некоторых странах Европы, но не в России: она требовала отмены крепостного права. Крымская война вновь показала, что крепостные не могут быть мобилизованы без предварительного освобождения, поэтому сохранение крепостного права, как минимум, вдвое уменьшало людские ресурсы России. Как утверждает А. Рибер, это обстоятельство сыграло значительную роль в решении Александра IIотменить крепостничество.[1142]

Как бы то ни было, помимо чисто технических соображений действовал фактор диффузии: удар завоевательной волны привел не просто к технической модернизации, но к модернизации российского общества по европейскому образу, к вестернизации. Вестернизация однозначно означала освобождение крестьян, потому что в Европе уже не было крепостного права и потому что в глазах Запада (и русских западников) крепостное право было позором России. Эти настроения хорошо передал декабрист М. А. Фонвизин, племянник знаменитого драматурга, выражавший надежду, что подражание Европе приведет к отмене крепостного права. «Тогда мы много выиграем во мнении европейцев, – писал М. А. Фонвизин, – потому что существование в России рабства… внушает им презрение к нам».[1143] Таким образом, едва ли не главную роль в отмене крепостного права играл фактор диффузии, действовавший в форме морального, идеологического давления.

Моральное давление Запада проявлялось и на дипломатическом поле. После окончания Крымской войны Наполеон III – новый союзник России – призвал русского императора освободить крестьян. Как видно из письма Александра II римскому папе, в Европе было распространено мнение, что реформы в России были вызваны «внушениями» Наполеона III и стремлением самодержавия повысить авторитет страны в глазах Европы.[1144] Полицейские сообщения свидетельствуют, что слухи об этих советах дошли и до крестьян; по словам князя Кропоткина, «среди крестьян шел слух в то время, что Наполеон III при заключении мира потребовал от Александра II дать волю».[1145]

Главной движущей силой реформы была партия либералов-западников. Вождем западников в окружении нового императора Александра II был великий князь Константин Николаевич, глава военно-морского ведомства и (как многие моряки) закоренелый англоман. Нужно сказать, что англомания великого князя имела веские причины: как раз в это время в Англии и Франции появились первые броненосцы, и копирование западных образцов было для русского флота вопросом жизни и смерти. Начиная с 1855 года, великий князь проводил в своем ведомстве «сепаратные» прозападные реформы: он не только строил новые корабли, он отменил цензуру, реформировал военно-морские суды и освободил принадлежащих адмиралтейству крестьян. «Морское министерство являет в русской администрации зрелище европейского оазиса в азиатской степи», – писал князь П. Долгоруков. По свидетельству П. Долгорукова, именно Константин Николаевич убедил брата приступить к освобождению крестьян.[1146] Великий князь создал свою «партию реформ» и выдвигал своих приверженцев («константиновцев») на высокие посты, в частности, М. Х. Рейтерн занял пост министра финансов.[1147]

Свобода личности была для либералов самодовлеющей ценностью, но чтобы убедить крепостников в необходимости реформ, требовались другие аргументы. Таким аргументом была угроза крестьянского восстания. «Если мы не произведем собственными руками мирной и полной революции – она неизбежно произойдет без нас и против нас», – говорил великий князь Константин, держа в руках книгу Токвиля о французской революции.[1148] Об этом же говорил и Александр II в его первом обращении к московскому дворянству: «Мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мной: следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу». На позицию царя оказало большое влияние мнение барона Гакстгаузена, известного эксперта и деятеля прусских реформ, написавшего книгу о России и представившего царю в июне 1857 года особый доклад. А. фон Гакстгаузен указывал, что в эпоху пара и электричества нет страны, которая могла бы предохранить себя от новых веяний, что правительство должно опережать события, «дабы события, опередив его… не вырвали от него уступок, которые повлекли бы к его падению». Прусский эксперт предупреждал царя, что Дж. Мадзини и английские радикалы возлагают большие надежды на социальную революцию в России, и что, как показывает опыт, предводители этой партии – не пустые мечтатели. «Гакстгаузен отгадал мое главное опасение, чтобы дело не началось само собой снизу», – писал царь.[1149]

В этих высказываниях суммирована аргументация сторонников реформ. Во-первых, это ссылка на неизбежность модернизации по западному образцу. Надо брать пример с Запада, потому что Запад продемонстрировал свое военное и культурное превосходство – таким образом формулировалось влияние фактора диффузии. Второй аргумент – это призрак крестьянского восстания: если правительство промедлит, то освобождение «неизбежно произойдет без нас и против нас»; так формулировалось действие демографического фактора. Совокупное воздействие этих факторов должно было привести к неизбежным переменам.

Однако аргументы царя, изложенные в марте 1856 года в Московском дворянском собрании, не убедили дворян. «Речь была громовым ударом для большинства публики», – писал товарищ министра внутренних дел А. И. Левшин о реакции на выступление Александра II. Характерно, что против освобождения крестьян выступала и церковь; московский митрополит Филарет писал, что он не может восхвалять эту царскую милость, поскольку она «ущемляет права законных владельцев».[1150] Среди высшего дворянства в окружении императора, за немногими исключениями, не было сторонников реформ. «У меня нет никого, кто бы помог мне в этом важном деле», – говорил Александр II графу П. Д. Киселеву.[1151]

Можно было ожидать сильного сопротивления, поэтому правительство сформировало для подготовки реформы две редакционные комиссии; не без участия Константина Николаевича в обход высших сановников в эти комиссии были подобраны молодые (средний возраст 39 лет) министерские чиновники, убежденные западники и либералы. Наиболее активными из них были племянник П. Д. Киселева Н. А. Милютин и ближайший сподвижник знаменитого министра А. П. Заблоцкий-Десятковский. Возглавлял комиссии адъютант и близкий друг Александра Я. И. Ростовцев; он умер незадолго до начала реформы и его последние слова были: «Государь, не бойтесь!»[1152] О том, что государь действительно боялся, говорит то обстоятельство, что, начиная с декабря 1857 года, министр внутренних дел по требованию царя делал ему еженедельные доклады о настроениях дворянства и крестьянства, о «слухах» и «толках» на местах.[1153]

Таким образом, на одной чаше весов была боязнь нового дворянского переворота, на другой стороне – страх перед крестьянским восстанием и стремление к модернизации по европейскому образцу.[1154] Кроме того, имелся еще один аспект проблемы, связанный с существованием этатистской традиции, опиравшейся на петровскую теорию «всеобщего блага» и «регулярного государства». Как отмечалось выше, основа этой традиции была диффузионной, а в данный момент она подпитывалась немецким влиянием – и в частности, примером уничтожения остатков крепостничества в ходе относительно недавних реформ Франца Иосифа и Фридриха-Вильгельма IV. Решающим обстоятельством в успехе этатистских реформ было то, что – как в Пруссии, так и в России – дворянство уже не могло диктовать свою волю монархии, опиравшейся на чиновничество, воспитанное в этатистском духе.

Первые проекты реформы предполагали освобождение крестьян без земли по образцу прусской реформы 1807 года. В проекте, представленном в июле 1857 года министром внутренних дел С. С. Ланским, говорилось, что «при сохранении за крестьянами полного надела земли они не будут иметь надобности работать на помещиков и сии последние… останутся без рабочих рук».[1155] Это был ключевой вопрос реформы: дворяне соглашались на освобождение лишь при условии, что они останутся собственниками земли и лишенные земли крестьяне, таким образом, будут вынуждены обрабатывать их поля в качестве батраков или арендаторов. Однако представители этатистского чиновничества понимали, что предоставление крестьянам «свободы птиц» невозможно, что оно чревато восстанием. «… Хлебопашцы без земли перешли бы в тягостную зависимость землевладельцев и были бы их полными рабами или составили пролетариат, выгодный для них самих и опасный для государства», – писал императору граф П. Д. Киселев.[1156]

Эти рассуждения в духе этатизма и теории «социальной монархии» оказались неожиданно близкими к «русскому социализму» А. И. Герцена. Основные требования А. И. Герцена, заявленные им на страницах «Колокола» летом 1859 года, сводились к тому, чтобы освободить крестьян с землей, сохранив при этом общину. В. И. Семевский отмечал, что эта программа фактически совпадала с правительственной программой.[1157] Неудивительно, что, ожидая ее реализации от монархии, А. И. Герцен писал о том, что существует возможность превращения самодержавия в «демократическое социальное самовластие».[1158] «Разве освобождение крестьян с землей – не социальный переворот? – спрашивал Герцен. – Разве освобождение крестьян с землей – не социализм?» [1159]

Решение освободить крестьян с землей подкреплялось также и тем, что по мере обсуждения реформы правительство ощущало все более нарастающее давление снизу. В отчете III отделения за 1857 год указывалось, что слухи о приближающемся освобождении привели крестьян «в напряженное состояние», что возможны массовые волнения и «спокойствие России» будет зависеть главным образом от «расположения войск». В 1855 году было зафиксировано 63 крестьянских выступления, в 1856 – 71, в 1857 – 121, в 1858 – 423, в 1859 – 182, в 1860 – 212.[1160] В июне 1858 года произошло большое восстание крестьян в Эстонии, причина которого, по общему мнению, заключалась в том, что эстонские крестьяне в свое время были освобождены без земли. Тревожные сообщения III отделения оказывали влияние на редакционные комиссии, в которых в конце концов возобладала позиция этатистов, настаивавших на освобождении крестьян с землей.[1161]

Группе молодых чиновников-реформаторов удалось провести процедуру разработки и принятия законов так, чтобы обеспечить видимость «согласия» со стороны дворянства. Дворяне называли Н. А. Милютина «красным» и направляли в правительство протесты и официальные записки против выработанного комиссиями проекта. «Суть достаточно однообразных записок и памфлетов… – отмечает И. А. Христофоров, – можно сформулировать следующим образом: реформа затеяна и проводится противниками дворянства, стремящимися разорвать союз высшего сословия с верховной властью, усилить роль бюрократии в управлении и распространить „социалистические начала“».[1162]

Раздавались и замаскированные призывы к неповиновению властям; едва не начавшиеся оппозиционные выступления были предотвращены полицией. С 23 января по 17 февраля 1861 года выработанный редакционными комиссиями законопроект обсуждался в Госсовете (69 % членов которого были «плантаторами») и был отвергнут большинством его членов, но, несмотря ни на что, император утвердил его своей властью. О том, насколько реальной казалась тогда опасность, говорит то, что 19 февраля 1861 года, в день подписания указов о реформе, в Зимнем дворце были приняты особые меры безопасности, а для государя на всякий случай были приготовлены оседланные лошади. И хотя все окончилось благополучно, в апреле 1861 года Александр II счел нужным уволить в отставку тех разработчиков реформы, которые возбуждали особенное негодование дворянства.[1163]

Первый параграф «Общего положения» о реформе гласил, что «крепостное право отменяется навсегда». Согласно «Местным положениям» (их было несколько для различных районов), повинности и наделы крестьян должны были фиксироваться в «уставных грамотах», которые составлялись с помощью мировых посредников. Для каждого района были установлены максимальная и минимальная величина крестьянского надела; если крестьянин имел надел меньше минимального, то ему прирезалась земля, если больше максимального, то земля отрезалась. При согласии крестьян помещик мог ограничиться выделением им маленького «дарственного» надела (который составлял одну четверть от максимального), но при этом крестьяне освобождались от повинностей. При любых обстоятельствах помещику отходило не менее трети всей удобной земли, а в южных степных районах – не менее половины. В итоге произведенного раздела угодий в Центральном районе крестьяне потеряли 20 % земли, а на Черноземье – 16 %.[1164] Таким образом, наделы крестьян были урезаны и не давали им достаточных средств для существования. Чтобы уплачивать выкупные платежи и налоги, часть крестьян была вынуждена идти батраками к помещикам или арендовать у них землю.

В Черноземном районе после проведения отрезки средний надел крестьян уменьшился с 1,54 до 1,28 дес. удобной земли на душу. В это количество входила не только пашня, но и угодья (луга, сенокосы и проч.); пашня занимала в среднем 78 % надела,[1165] то есть составляла около 1,0 дес. на душу. За этот надел крестьянин должен был платить оброк или нести барщину, в соответствии с нормами, установленными «Положением». Для оброчных крестьян размеры оброка в связи с уменьшением надела немного уменьшились, в среднем с 4 руб. до 3 руб. 55 коп. с души (всего населения), в хлебном исчислении примерно с 10 до 8 пудов. Размеры барщины сократились более существенно (в 3–5 раз), ее максимальный размер составлял теперь 40 мужских и 30 женских дней, преимущественно летом. Барщина стала невыгодной помещикам, и они стали переводить крестьян на оброк; оброк бывших барщинных крестьян был немного больше, чем у старых оброчных; он составлял в среднем 4 руб. 05 коп с души.[1166]

Таким образом, крестьяне были освобождены, а их повинности зафиксированы, как это предполагалось сделать еще П. Д. Киселевым в 1841 году Крестьяне, несшие эти повинности, назывались «временнообязанными», однако время их нахождения в этом состоянии не оговаривалось и зависело от помещика. Помещикам была предоставлена возможность перевести своих крестьян на выкуп земли и повинностей; помещик мог сделать это как по согласию с крестьянами, так и без их согласия (но в последнем случае он терял пятую часть выкупной суммы). Если же он не желал отпускать «временнообязанных» крестьян, то мог вести хозяйство по-старому; крестьяне могли лишь требовать перевода их с барщины на оброк (что было для них невыгодно).[1167]

В селах сохранилось старое общинное самоуправление – но теперь уже без вмешательства помещика. Государство стремилось сохранить связанную круговой порукой общину, которая гарантировала уплату налогов и распределяла их по силам плательщиков. Сельский сход выбирал старосту, который теперь получил и полицейские полномочия; он должен был обеспечивать отбывание повинностей и исполнение требований вышестоящей администрации. Было создано и волостное самоуправление по образцу существовавшего у государственных крестьян.[1168]

С юридической стороны, важнейшей чертой манифеста 1861 года было то, что он подтверждал право частной собственности помещиков на «все земли, принадлежащие им». Как известно, это право было сформулировано в «Жалованной грамоте дворянству» 1785 года, однако оно никогда не признавалось крестьянами в их обыденном сознании. Крестьяне исстари считали себя «вековыми царевыми» работниками, по царской воле обязанными нести тягло в пользу помещиков. По их понятиям, земля также являлась «вековой царевой» или божьей и находилась во владении тех, кто ее обрабатывает.[1169] Поэтому требование выкупа земли, которую они считали своей, вызвало массовые протесты крестьян. Большинство крестьян отказалось подписывать «уставные грамоты», но тем не менее они вводились в действие. Крестьяне подчинились силе, но они так и не признали земли помещиков «неприкосновенной частной собственностью». Требование о возвращении захваченных помещиками земель стало частью крестьянского менталитета; оно воплотилось в мифе о будущем «черном переделе»; по стране постоянно ходили слухи о том, что готовится царский указ, «что земля будет общая, для чего ее отберут у помещиков и разделят между крестьянами». Этими слухами и надеждами на царя крестьяне жили вплоть до революции 1905 года.[1170]

Одной из форм крестьянского сопротивления было неисправное исполнение барщины – и этот метод оказался достаточно эффективным. Из-за невозможности наладить обработку своих полей, помещики стали переводить крестьян на выкуп. Для начала выкупа необходимо было перевести крестьян с барщины на оброк (или хотя бы определить сумму оброка, эквивалентную барщине). Размер выкупа определялся исходя из величины оброка так, чтобы, получив этот капитал и положив его в банк, из 6 % годовых помещик мог получить ту же сумму. Цена надела, дававшего средний для бывших оброчных крестьян Черноземья душевой оброк в 3 руб. 55 коп, таким образом, определялась в 3,55 ? 0,06 = 59,16 рублей; это было примерно на 20 % больше рыночной цены. Если выкуп осуществлялся по согласию обеих сторон, то крестьяне должны были сразу же выплатить помещику 20 % суммы из своих средств, а оставшиеся 80 % выплачивало государство, предоставлявшее крестьянам ссуду. Эту ссуду нужно было выплачивать 49 лет, причем каждый год крестьяне платили по 6 %. При выкупе надела и повинностей стоимостью 59 рублей крестьяне получали ссуду в 59 ? 0,8 = 47,2 рубля, за которую нужно было каждый год платить 47,2 ? 0,06 = 2,83 рубля, то есть меньше, чем прежний оброк в 3,55 рубля.[1171]

К 1870 году на выкуп перешло 67 % крестьян, к 1880 году – 85 %.[1172] Выкупные платежи превратились в новый налог, уплачиваемый государству и заменивший прежние оброки и барщину. На Черноземье при пересчете на хлеб по средним ценам 1862–1870 годов этот налог составлял 6,5 пуда на душу против 10 пудов оброка в 1855–1859 годах.[1173] Если же учесть, что, судя по динамике оброка в отдельных имениях, в 1840-х годах он достигал 14–18 пудов, то рента с того времени уменьшилась более, чем вдвое (нужно, правда, отметить, что и крестьянские наделы уменьшились на 16 %). О том, что крестьяне сразу же почувствовали это уменьшение ренты, говорит быстрый спад волнений в деревне: за 1864–1869 года было зафиксировано лишь 389 выступлений – меньше, чем в одном 1863 году.[1174] Важным обстоятельством было также и то, что новый налог собирался не с душ, а с земли, поэтому в расчете на душу с ростом населения выкупные платежи уменьшались. На Черноземье крестьяне платили в среднем 2 руб. 29 коп. с десятины,[1175] что в 1860-х годах было эквивалентно 5 пудам хлеба; десятина же тогда давала в среднем 14 пудов чистого сбора.[1176] Конечно, у крестьян, имевших немногим более одной десятины на душу, не было хлеба на уплату выкупных платежей, и они были вынуждены арендовать землю у помещика или идти на заработки. В следующей главе мы рассмотрим более подробно положение бывших помещичьих крестьян после освобождения.

Некоторые изменения произошли и в жизни государственных крестьян. В соответствии с указом 24 ноября 1866 года было произведено размежевание государственных и крестьянских земель, и сельские общества получили на используемые ими земли «владенные записи». Наделы и платимый за них оброк при этом почти не изменились; крестьянам было предоставлено право выкупа земли; ее стоимость определялась так же, как для помещичьих крестьян, но ссуда не предоставлялась, и выкупить надел, заплатив сразу всю его стоимость, могли очень немногие. Наделы государственных крестьян были большими; в Черноземье в среднем на душу приходилось 2,4 десятины, почти в 2 раза больше, чем у помещичьих крестьян.[1177]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.