Красноречие Элиота и нож Фельтона

Красноречие Элиота и нож Фельтона

Яков I умер в марте 1625 года с сознанием, что все его политические планы разрушены. Последней его утехой была женитьба Карла на французской принцессе Генриетте.

Карл I отличался неустойчивым и даже двуличным характером, давшим себя знать очень рано, уже в деле об испанском браке. Придворные, знавшие его с детства, часто молили Бога, «чтобы Он направил его на истинный путь, когда он будет царствовать, потому что если он пойдет по ложному пути, то окажется самым деспотическим из когда-либо царствовавших в Англии королей».

Действительно, Карл мог с одинаковым успехом качнуться в обе стороны – и в сторону добра, и в сторону зла. Судя о нем по его портретам, можно заключить, что его должны были любить как женщины, так и мужчины; даже те, кто бичевал его хитрость и низость, признавали за ним редкий дар очаровывать людей. Лицо его было красиво, улыбка пленительна, голос нежный, бархатный. Врожденное изящество его фигуры подчеркивалось и еще больше увеличивалось за счет тщательно подобранных аксессуаров костюма – от пера на шляпе до шпор на сапогах. Правда, он отнюдь не был естествен в своих манерах, но то была болезнь эпохи, ибо тогдашнее джентльменское воспитание запрещало наклонять голову или отверзать уста иначе, как по определенным правилам. Карл был весьма начитан и считался знатоком изящных искусств. В счастливейшие минуты жизни он с удовольствием отворачивался от министров и фаворитов и наслаждался картинами Рубенса и поэзией Шекспира. Его жизнь носила отпечаток некоторого подобия нравственности. В то время, когда другие государи содержали целые гаремы, Карл соблюдал сравнительную верность своим брачным обетам. Поначалу он часто ссорился со своей женой-француженкой, но после примирения Карл сделался образцовым мужем. Как у всех свергнутых королей, в его облике угадывалась какая-то внутренняя грусть.

Но вне сферы моды, изящества, улыбок и приятных слов король проявлял полнейшую несостоятельность во всем, что делает человека на самом деле благородным и возвышенным, – в правде, в искренности, в преданности своим убеждениям и своим друзьям. Его ум был ограничен, а круг нравственных понятий – еще более узок. Он редко умел отличить добро от зла. Никто не мог верить его словам и положиться на его обещание. Привычка вступать в сделку с совестью с каждым днем все прочнее укоренялась в нем. Иным политикам, с более самостоятельным умом и твердой волей или хотя бы с большей долей двоедушия и хитрости, политика обманов зачастую приносила успех; Карла она привела к катастрофе.

Его министры были непопулярны. Последние годы его царствования Англия управлялась страхом и насилием. Людей, отстаивавших свои права, по приказу Карла хватали и бросали в тюрьмы, им отрубали носы и уши, клеймили щеки и лбы, их секли и приговаривали к каторжным работам.

Многие ждали, что новый король откажется от системы фаворитизма и уберет Бэкингема. Но Карл еще сильнее своего отца был привязан к фавориту: для Якова Бэкингем был воспитанником и сотрудником, для Карла – другом. Вместе они начали борьбу с парламентом – борьбу пока еще мирную, но, тем не менее, не обошедшуюся без жертв.

При восшествии на престол Карла I вся Англия была у ног Бэкингема. Король видел и слышал его глазами и ушами. Через него, и только через него, можно было получить доступ в королевскую приемную, добиться места, титула, монополии и т. д. У ворот его дома всегда бурлила толпа просителей. Гордые лорды присутствовали при его утреннем туалете; знатнейшие дамы и первые красавицы преследовали его на прогулках; епископы ловили его улыбку, а судьи бледнели от его нахмуренных бровей.

Время вносило свои коррективы в его положение и в его характер: с каждым днем временщик становился все богаче и подлее. Последним в нем исчезло очаровывавшее всех ранее обращение: человек, выказывавший прежде знаки нежности в отношении мужчин, сделался груб с женщинами. Бэкингем дурел от воскуряемого вокруг него фимиама и, как в тумане, уже не различал пределов своей власти и тем более не желал самостоятельно обозначить эти пределы. Он позволял себе ссориться с королевой Генриеттой. Однажды она не нанесла визита его матери, и взбешенный герцог, ворвавшись в ее комнату без доклада, бросил ей в лицо: «Вы в этом раскаетесь!» И когда она дерзостью ответила на наглость, Бэкингем вскричал: «Берегитесь, в Англии были королевы, которым рубили головы!»

Однако над головой счастливца собралась нежданная гроза. По существу, он был совершенно одинок в своем неслыханном везении и счастье. Все были против него. «Долой герцога!» – слышалось со всех сторон. Однажды на воротах Сити появилась прокламация. «Кто руководит королем? – гласила она. – Герцог. Кто руководит герцогом? Дьявол».

Особенно частым и сильным нападкам Бэкингем подвергался со стороны оппозиционно настроенных депутатов парламента, главой которых считался Джон Элиот. Он происходил из древнего рода, давшего название маленькому городку Порт-Элиот.

В молодости Элиот пользовался покровительством Бэкингема, благодаря чему юноша, бредивший морем, получил пост вице-адмирала Девона (западных портов). Он доказал свою храбрость и способности в деле уничтожения пиратства в проливе (однажды он не побоялся взойти на палубу пиратского корабля и провести там ночь, чтобы наутро арестовать капитана и всю команду), однако за свою деятельность был награжден несправедливым арестом. Возможно, этот произвол властей открыл ему глаза на положение дел в королевстве. Он объявил войну пиратству во дворцах, как ранее на море.

Теперь, во цвете лет, Элиот представлял собой образованного человека, знакомого с поэзией и современной наукой, набожного, с бесстрашным и решительным характером. Горячность его натуры проявилась еще в дни юности, когда он обнажил меч против соседа, пожаловавшегося на него его отцу. Это свойство характера придало позже особый пыл его красноречию. Публичные выступления Элиота являли собой разительный контраст с бесцветными рассуждениями прежних ораторов. Противники обвиняли его в «возбуждении страстей». Элиот свято верил в права парламента, видя в нем коллективный разум Англии, и требовал признания этих прав как предварительного условия сколько-нибудь прочного примирения нации с короной. Особенно горячо он настаивал на ответственности перед парламентом королевских министров.

На сессии парламента 1626 года Элиот вместе с депутатами Гленвилом, Селденом, Пимом и Дигсом составил обвинительный акт против Бэкингема и потребовал суда над ним. Огласить документ составители доверили Элиоту. В этот день его устами говорило, казалось, само небесное воздаяние. Элиот назвал герцога Сеяном,[20] обличив его в гордости, продажности и мстительности. «Милорды, – сказал он в заключение, – я кончил. Се человек». Предложение о предании Бэкингема суду было вотировано палатой общин и передано в палату лордов.

Король, приезжавший в этот день в парламент и уже отправлявшийся назад во дворец, вернулся, услыхав о речи Элиота, поразившей двор.

– Он хочет сказать, что я Тиберий! – в негодовании воскликнул Карл. Он отправил в палату общин офицера, который арестовал Элиота и Дигса и препроводил их в Тауэр.

Как только это произошло, в нижней палате раздался общий крик: «Закрыть заседание!» На всех, казалось, нашел какой-то столбняк – депутаты расходились молча, понурив головы. Но когда на следующий день спикер встал, чтобы открыть заседание, оцепенение сменилось возмущением. «Не надо слушать никаких дел, пока эта великая несправедливость не будет исправлена!» – кричали со всех скамей. Спикер вынужден был подчиниться.

Дигс был освобожден на другой день, но Элиот оставался в Кровавой башне. Верховный судья Рэндел Крю и генеральный прокурор сэр Роберт Гит допросили его по обвинению в государственной измене, так как согласно закону депутат парламента не мог быть арестован во время сессии по какому-либо другому обвинению. Допрос не дал против Элиота никаких улик, и судьи с неохотой должны были подписать указ о его освобождении.

Но личное торжество Элиота стало предвестием закрытия парламента, который так досаждал королевскому фавориту. На требование отставки для своего любимца Карл ответил роспуском палат. Теперь Элиот лишился депутатской неприкосновенности. Его лишили звания вице-адмирала, вновь заключили в Тауэр и привлекли к суду по нескольким делам, касавшимся исполнения им этой должности.

Правительству следовало развить свою победу, но бескомпромиссная борьба была не в духе Бэкингема. Ему нужны были не политические распри, а театральные представления, маскарады, танцы, банкеты и петушиные бои. Принимать короля и королеву в Челсихаузе, гулять по Тилт-Ярду с новой любовницей, следовать веяниям моды, показывать иностранным послам травлю львов, компрометировать ради собственного тщеславия королеву Анну Австрийскую и читать последние стихи, сложенные в его честь, – вот из чего состояли любимые занятия фаворита.

Он ухватился за войну, чтобы громом побед прикрыть свои грехи. Сто кораблей с многотысячным десантом вышло из Портсмута на помощь осажденной Ла-Рошели. Однако военные способности герцога ничем не отличались от политических. Он высадился на острове Олерон и потерпел поражение.

Весна 1628 года началась ропотом и волнениями в народе. Огромная толпа окружила Уайтхолл, требуя созыва парламента. Карл счел за благо уступить и ради всеобщего успокоения отдал приказ освободить всех политических заключенных. Элиот вышел из Тауэра.

Одновременно Карл окружил себя телохранителями, на манер швейцарского корпуса французского короля. Он намеревался уподобиться Людовику XIII и в другом: полностью подчинить себе парламент.

Бэкингем сделался слишком великим человеком, чтобы долее существовать. Счастье, постоянно ему улыбавшееся, было способно помрачить рассудок и у более умного человека. Он имел высший титул, который король только мог пожаловать подданному; он был кавалером ордена Подвязки, шталмейстером, членом Тайного совета, верховным судьей в нескольких графствах к северу и югу от Трента, лордом-наместником Брукса, констеблем Виндзорского замка и Дувра, канцлером Кембриджского университета, лордом-адмиралом, главнокомандующим армией, комендантом пяти портов.

Все страсти отличились против него – страсти благородные, возвышенные и страсти низменные; его хотели уничтожить и посредством публичного суда, и при помощи кинжала.

Некоторые депутаты хотели отложить дело о привлечении Бэкингема к суду ради скорейшего принятия Петиции о правах, в которой были перечислены все статуты, защищавшие подданных от произвольного сбора налогов, от объявлений вне закона, произвольных арестов и наказаний. «Мы должны отстаивать нашу древнюю свободу, – говорил один депутат, – мы должны хранить законы, изданные нашими предками. Мы должны запечатлеть их, чтобы никто не осмелился и впоследствии нападать на них». Таким образом, речь шла не о принятии новых законов, а лишь о кодификации и подтверждении старых прав английского народа.

Правительство попыталось свести к нулю значение этого документа, настаивая на внесении в него всего одной фразы: «Мы предоставляем его величеству эту смиренную петицию, не только заботясь о сохранении наших вольностей, но и с должным вниманием к сохранению той верховной власти, которая вручена вашему величеству для покровительства, безопасности и счастья народа». Эта небольшая вставка уничтожала те самые права, которые она, по-видимому, собиралась охранять, и потому авторы Петиции, среди которых был и Элиот, ответили, что не изменят в документе ни слова.

Тогда король вступил в открытую борьбу – за свои древние права. По его настоянию палата лордов внесла в Петицию ряд поправок и оговорок в пользу верховной власти.

Это заставило Элиота выступить с предложением составить королю ремонстрацию о положении в государстве. Но когда он упомянул об отставке Бэкингема как о необходимой мере, без которой невозможны никакие реформы, спикер прервал его, так как «ему приказано, – сказал он, – прерывать всякого, кто сделает какие-либо выпады против королевских министров». Такое нарушение свободы слова в парламенте послужило поводом для сцены, невиданной до сих пор в зале Вестминстера. Элиот внезапно сел посреди удрученного молчания всей палаты. «Тогда началось такое зрелище, – рассказывает очевидец, – какого никогда не было видано в этом собрании: некоторые плакали, другие кричали, третьи предсказывали роковое падение нашего королевства; некоторые же каялись в своих грехах и грехах страны, за которые на нас ниспослано такое наказание; другие же нападали на тех, кто плакал. Больше ста человек плакали, и многие, которые хотели говорить, не могли проговорить ни слова, задыхаясь от слез».

Наконец один из друзей Элиота, сэр Эдвард Кук, заговорил, обвиняя себя за боязливые советы, которые останавливали Элиота в начале сессии, и объявил, «что причина и источник всех этих страданий не кто иной, как герцог Бэкингем». Ни Элиот, ни Кук не подозревали, что в эту минуту они подписали смертный приговор временщику.

Обвинение против герцога было подано королю. Карл принял бумагу холодно, а Бэкингем при чтении ее упал на колени и хотел заговорить.

– Нет, Джордж! – сказал король, поднимая его и всем видом показывая, что герцог по-прежнему пользуется его милостью.

В ту же ночь портрет герцога, висевший в подконтрольном ему Верховном суде, упал со стены.

Тщетно перепробовав все средства для улаживания дела, Бэкингем решил возвратить себе поддержку народа войной. Под предлогом оказания помощи Ла-Рошели, на Темзе вновь был собран флот, полки стягивались к месту сосредоточения. Но среди солдат и матросов наблюдалось сильное брожение. Они ничего не имели против того, чтобы сразиться с кардиналом Ришелье, однако в полках и корабельных командах по рукам ходили копии с последней речи Элиота. Из парламентского документа явствовало, что ими предводительствует «враг королевства». Можно ли одержать победу под руководством такого человека? Снабжение армии было поставлено из рук вон плохо, многие солдаты не имели одежды и обуви. Ирландцы из отряда королевских телохранителей днем и ночью грабили фермеров в провинциях. Бунты солдат, стычки с горожанами, аресты дезертиров и буянов случались ежедневно. Когда Карл отправился с Бэкингемом в Дептфорд для осмотра кораблей, он шепнул любимцу:

– Джордж, многие желают, чтобы эти корабли погибли вместе с тобой. Не думай об этом: если тебе суждено погибнуть, мы погибнем вместе.

Король ошибся: они умерли порознь, хотя и за одно дело. Общее между ними было и то, что обоим суждено было пасть не воинами на поле битвы, а жертвами убийцы и палача.

Впрочем, Бэкингем выехал из Лондона, ни о чем не подозревая. В Портсмуте для него приготовили каменный двухэтажный дом, стоявший на главной улице города. В этом доме субботним утром 23 августа 1628 года собралась толпа лордов и леди, адмиралы, генералы и государственные чины. У дверей стояла карета: Бэкингем с веселым лицом отправлялся на свидание с королем. Он объявил собравшимся, что из Ла-Рошели получены хорошие вести, так что необходимость в военной экспедиции отпадает. Однако присутствовавший здесь же гугенотский адмирал Субиз вступил с герцогом в горячий спор, уверяя, что эти известия ложные и Ла-Рошели по-прежнему грозит опасность.

Пока внутри дома продолжался этот шумный разговор, на улице возникло еще большее волнение. Толпа матросов бегала по улицам, называя герцога тираном и убийцей, потому что накануне он велел отдать под суд одного оскорбившего его матроса. Мятежники бросились на солдат, пытавшихся водворить спокойствие, и город превратился в кровавое поле битвы. Бэкингему пришлось лично возглавить кавалерийский отряд, чтобы навести порядок на улицах. Двое мятежников было убито и множество ранено. Бэкингем, выведенный из себя, схватил одного из зачинщиков уличных беспорядков и велел повесить его вместе с приговоренным к смерти матросом.

Возвратившись в дом, герцог приказал подать карету. Когда ему доложили, что экипаж стоит у дверей, он вышел из кабинета и зашагал по узкому полутемному коридору, наполненному людьми. Вдруг он остановился и пошатнулся… Лорд Кливленд, шедший рядом, услыхал глухой удар и слова, произнесенные кем-то вполголоса:

– Господи, помилуй его душу.

Бэкингем чуть слышно пробормотал: «Злодей…», вырвал из своей груди нож и рухнул на землю. Кровь хлынула у него изо рта, глаза закатились…

В первые минуты свита герцога, слышавшая его препирательства с Субизом, решила, что его убил гугенот. Блеснули сотни шпаг, и раздался крик: «Француз! Ищите француза!» Но пока офицеры и лорды метались по дому в поисках французского адмирала, какой-то человек, небольшого роста, в офицерском мундире, без шляпы и со шпагой в руке, вышел из дверей одной из комнат и громко воскликнул:

– Я убийца!

Все глаза обратились на него.

– Это я! – повторил он и отдал свою шпагу.

Его тотчас допросили, и он поведал, что был всего лишь орудием провидения. На вопрос, как его зовут, он ответил: «Джон Фельтон». Допрашивавшие его лорды, желая поколебать его невозмутимость, сказали как бы между прочим, что герцог не убит, а только ранен. Фельтон, опытный воин, улыбнулся:

– Этот удар убил бы его, даже если бы на нем была кольчуга.

Потерянная им в суматохе шляпа была найдена, и в ней обнаружена записка, писанная его рукой, в которой убийца заявлял, что не имеет никаких личных оснований мстить герцогу и решился его убить как врага общества, объявленного таковым высшим судом Англии – парламентом.

Карл получил весть об убийстве Бэкингема во время утренней молитвы, стоя на коленях. С рыданиями король бросился на постель. Но всюду, кроме дворца, новость приветствовалась криками радости. Молодые оксфордские бакалавры и почтенные лондонские олдермены одинаково рьяно пили за здоровье Джона Фельтона, с некоторой завистью к такому классическому подвигу. «Да благословит тебя Бог, маленький Давид!» – кричала одна старуха, когда скованного убийцу везли по улицам Лондона. «Да утешит тебя Бог!» – раздавалось в толпе, когда за ним захлопнулись ворота Тауэра. Даже войска кричали королю, осматривавшему их при отъезде, чтобы он «пощадил Джона Фельтона, их бывшего товарища». Те, кто не прославлял Фельтона вслух, молились за него в душе.

Король сразу объявил, что у Фельтона должен быть соучастник, и назвал имя Элиота. Отныне его уже не могли убедить в обратном, и во всех его последующих поступках проглядывает эта мысль.

На следующий день и в продолжение многих недель народ толпился перед Прогулкой Рэйли, чтобы поглазеть на своего «маленького Давида» и «Освободителя», а лорды и джентльмены стекались в Кровавую башню, горя желанием узнать, что за человек убийца Бэкингема.

Невысокий, довольно слабого сложения, с опущенными глазами, бледным лицом и тяжелой поступью, Фельтон являл собой классический тип фанатика. На одном из его пальцев была отрублена фаланга, и он спокойным голосом рассказывал всякому спрашивавшему об этом увечье свою историю. Однажды некий джентльмен оскорбил его; Фельтон потребовал удовлетворения и, получив отказ, отрубил себе кончик пальца и послал обидчику в знак презрения.

Между тем восхищение поступком Фельтона приняло характер всеобщей истерии и своротило мозги набекрень не одному человеку. Поэт Таунли сложил гимн в его честь, за что подвергся преследованиям и должен был бежать в Гаагу. Сэр Роберт Севидж публично хвастался тем, что, будучи другом Фельтона, помогал ему в его подвиге и намерен был сам убить герцога, если бы попытка Фельтона не увенчалась успехом. Арестованный и доставленный в королевский Совет, Севидж подтвердил свое участие в покушении. Судьи подумали, что напали на след обширного заговора, и немедленно заточили его в Тауэр. Но мнимый заговорщик не мог сообщить никаких подробностей, а Фельтон объявил, что никогда не знал этого человека. Тогда судьи придумали испытание для Севиджа. Его ввели в комнату Кровавой башни, где содержался Фельтон, якобы для очной ставки; но вместо узника в темницу посадили другого человека. Севидж тотчас подошел к своему «другу» и горячо пожал ему руку:

– Здравствуйте, мистер Фельтон.

Обманщика немедленно выдворили из Тауэра и подвергли унизительному наказанию: его прогнали сквозь строй солдат, расставленных от Флит-стрит до Вестминстера, выставили к позорному столбу, заклеймили в обе щеки и отрубили уши. Большую часть трудов по расследованию покушения взял на себя архиепископ Лоуд, примас англиканской церкви, наследовавший после смерти Бэкингема доверие короля. Подобно Карлу, он был убежден, что покушение имело связь с Петицией о правах, и что товарищем Фельтона был красноречивый трибун, который, кстати, обличал епископа как «нетвердого в вере», то есть попрекал снисходительностью к католицизму.

Поначалу Лоуд решился на самые крайние меры.

– Вы должны во всем признаться, – заявил он Фельтону, – или я подвергну вас пытке!

– Если я буду подвергнут пытке, – спокойно отвечал узник, – то в агонии я могу обличить и вас.

Тем не менее, Лоуд добился от короля разрешения применить к убийце Бэкингема пытку до крайней степени, дозволяемой законом. Правда, некоторые из судей засомневались, что закон вообще дозволяет какие-либо пытки. Этот вопрос был вынесен на рассмотрение Верховного суда, который высказался вполне ясно, что английские законы не предусматривают никаких пыток подсудимых. С этого дня страшные орудия, употребляемые для дознания истины, а еще чаще, чтобы вырвать у подсудимых ложные показания, были свалены в темные подземелья Тауэра и больше не извлекались оттуда.

Сведения, которые Лоуду удалось узнать от Фельтона, носили в основном биографический характер. Узник был бедный, одинокий человек, вечно сосредоточенный, молчаливый, постоянно читавший Библию и ходивший в церковь. Он страстно любил Англию и всей душой ненавидел Рим и Испанию. Будучи армейским лейтенантом, он служил отечеству во Фландрии и на Рейне. Ему не заплатили причитавшееся жалованье и не дали под начало обещанной роты, но он решил убить Бэкингема не из личной обиды. Он прочитал речь Элиота, и внутренний голос приказал ему исполнить приговор парламента.

Месяц тому назад, войдя в лавочку уличного писца и увидев на стене копию парламентского акта, которым Бэкингем был признан врагом королевства, Фельтон впервые почувствовал в себе призвание покарать тирана и снискать мученический венец. Однако он не сразу поддался внушению внутреннего голоса. В продолжение многих дней он сопротивлялся ему и горячо молился, чтобы Господь удалил от него эту страшную чашу. Но все было тщетно: он должен был повиноваться Небесному призыву. Тогда он снова отправился в лавку, чтобы еще раз прочесть документ. Писец отказался дать ему бумагу, если только он не согласится купить ее.

– Позвольте мне прежде ее прочитать, – попросил Фельтон.

Хозяин лавки протянул ему лист, и будущий убийца два часа провел в соседней таверне, читая и перечитывая парламентский акт. Наконец он заплатил и унес с собой драгоценную бумагу. Еще несколько недель он изучал и обдумывал приговор парламента, поминутно молясь о лучшем его понимании. Голос продолжал призывать его к свершению великого дела, и, в конце концов, Фельтон обратился к Небесам, подтвердив готовность исполнить свое призвание. Отправляясь на кровавый подвиг, он зашел в церковь и попросил, чтобы в следующее воскресенье были произнесены молитвы о нем, как о человеке, особенно нуждающемся в милости Божьей. Потом он купил за два пенса простой нож и написал несколько слов на бумажке, которую приколол внутри своей шляпы. Остальное известно.

Приговоренный к плахе, Фельтон умер, как жил: верующим, но не раскаянным; пламенным патриотом, но бесчувственным человеком. Остается только гадать, что приуготовил Господь несчастному безумцу, обагренному кровью своей жертвы и осененному мученическим венцом страдальца за отечество.