Воина с Пруссией и кончина императрицы от 1756 до 1762 года
Воина с Пруссией и кончина императрицы от 1756 до 1762 года
Слава короля Фридриха и храбрость, которой всегда отличалось войско, находившееся под его командованием, представляли много опасностей для всякого народа, начинавшего с ним войну, и поэтому Елизавета Петровна, отправляя в Пруссию свое войско, долго размышляла о том, кому поручить командование им. Выбор был тем труднее, что двое из ее опытнейших полководцев, граф Румянцев и фельдмаршал Ласси, за несколько лет перед этим скончались. Между тем в 1755 году четыре новые генерала удостоились получения звания фельдмаршалов. Это были князь Трубецкой, графы Разумовский, Бутурлин и Апраксин. Императрица избрала последнего, и в 1757 году война с Пруссией началась с самым счастливым исходом: 19 августа Апраксин при деревне Грос-Егерсдорф одержал блестящую победу над Пруссаками, о славе которых так много говорила в то время вся Европа. Русские, с восторгом услышавшие об этой победе, вскоре были чрезвычайно удивлены поступками фельдмаршала: он не только не воспользовался успехом и не погнался за бежавшим от него неприятелем, но даже вышел из завоеванных областей Пруссии. Ни Русские, ни Пруссаки не понимали сначала, что это означало, и только через некоторое время узнали о причинах, из-за которых Апраксин поступал так странно. Вот они.
Великий князь Петр Федорович не всеми был любим при дворе: многие вельможи, несмотря на давно принятую им Греческую веру, не считали его совершенно Русским князем и все еще видели в нем иностранного принца, особенно в то время, когда он слишком явно показывал свое пристрастие ко всему, что только имело какое-нибудь отношение к королю Фридриху II. Надо сказать моим читателям, что Петр Федорович чувствовал такое чрезвычайное уважение к достоинствам этого государя, что не только восхищался каждым его поступком, но даже открыто говорил о своем желании подражать ему во всем. Это не могло нравиться Русским, привыкшим в продолжение всего царствования Елизаветы Петровны видеть во Фридрихе неприятеля их Отечества.
Звезда ордена святой Анны
Но великий князь не обращал внимания на ропот недовольных, не думал даже о том, что сама императрица больше всех ненавидела Фридриха, и продолжал своей неосторожной откровенностью увеличивать число своих врагов. Сильнейшим между ними был канцлер граф Бестужев, который настолько не любил великого князя, что доносил на него императрице и даже старался, чтобы он был удален от престола. Но прежде, чем Бестужев преуспел в своих дерзких намерениях, императрица вдруг занемогла. Ее болезнь вскоре стала такой опасной, что не осталось никакой надежды на выздоровление. Все при дворе были погружены в глубокое горе, но больше всех канцлер. Судьба угрожала ему не только потерей государыни-благодетельницы, но и гневом ее наследника, так жестоко оскорбленного им. В то время, как он печально размышлял о своем затруднительном положении, было получено известие о победе Апраксина при Грос-Егерсдорфе. Апраксин был его другом и поверенным. Отправляясь в поход, он получил от канцлера приказание государыни стараться всеми силами победить Фридриха. Удачное начало восхищало фельдмаршала, и потому он с радостью спешил уведомить своего друга и покровителя о победе. Но мысли графа Бестужева были теперь совсем другие: не придумав никакого средства загладить свою вину перед наследником, он хотел по крайней мере воспользоваться первым случаем, чтобы угодить ему, и в тот же день графу Апраксину был отправлен приказ изменить свою позицию по отношению к Фридриху и не только не нападать больше на его владения, но даже оставить завоеванные области.
Мушкетеры гвардейских полков. Рисунок 1841 г.
Барабанщик лейб-компании с 1742 по 1762 год. Рисунок 1841 г.
Итак, милые мои читатели, теперь вы знаете причины, из-за которых так странно действовал Апраксин в Пруссии. Но как жестоко ошибся в своих расчетах канцлер! Здоровье императрицы, против ожидания всех, пошло на поправку. Ее негодование было чрезвычайно, когда она узнала о том, что сделал фельдмаршал. Вовсе не подозревая, что в этом деле был виновен и канцлер, пользовавшийся величайшим доверием при дворе, государыня сначала наказала только одного Апраксина, но через полгода, когда комиссия, проводившая следствие над фельдмаршалом, открыла все подробности дела, граф Бестужев подвергся строгому наказанию: он был лишен всех чинов, должностей, орденов и сослан навсегда в одну из своих деревень.
Между тем место Апраксина в армии занял генерал Фермор. Он не имел значительных успехов в сражениях с Фридрихом, хотя в начале своего вступления в должность главнокомандующего взял город Кенигсберг и крепость Кистрин. Но зато принявший после него командование над Русскими войсками фельдмаршал граф Салтыков и начальник союзного Австрийского войска барон Лаудон своими искусными распоряжениями и храбростью довели знаменитого короля Прусского до того, что в сражении при Кунерсдорфе в июле 1759 года он, с отчаянием глядя на свою разбитую и бегущую армию, восклицал: «Неужели ни одно ядро не поразит меня!» И говоря это, он нарочно бросался в самые опасные места, до тех пор, пока его адъютанты, заметив Русский сильный отряд, скакавший прямо на него, не решились взять за повода лошадь его, чтобы увлечь его с поля сражения. Эта битва, где Русские показали самым блистательным образом свою храбрость, надолго оставалась в памяти и самих Русских, и Пруссаков и, может быть, решила бы тогда же судьбу войны, если бы Австрийцы с прежним жаром продолжали участвовать в ней; но неизвестно по каким причинам граф Салтыков видел в их главнокомандующем с каждым днем все меньше и меньше усердия. Может быть, это происходило от неудовольствия, какое не могли не чувствовать Австрийцы, видя, что во всех местах, где проходили они вместе с Русскими войсками, жители отдавали преимущество последним не только в отношении их славы, но даже и в отношении того, как они посту пали с завоеванными городами.
Например, при взятии в 1760 году Берлина все жаловались на поведение Австрийских солдат, которые, несмотря на запрещение своего командующего, грабили без всякой жалости несчастную столицу Пруссаков, в то время, когда Русские не только отличались великодушием и подчинением своим командирам, но даже по просьбе Берлинцев получили приказание от своего фельдмаршала остановить своевольства союзников. В этом случае один из Русских генералов, защищавший от дерзких нападений Потсдам, сохранил от разграбления сокровища этого прекрасного загородного дворца Прусских королей. Зато иностранные писатели того времени с удивлением и благодарностью говорили, что имя варваров Севера, которым тогда еще называли Русских, совершенно несправедливо приписывается доброму и великодушному народу.
Обер-офицеры Преображенского, Семеновского и Измайловского лейб-гвардии полков с 1742 по 1762 год. Рисунок 1841 г.
Разногласия между Русским и Австрийским главнокомандующими продолжались и тогда, когда граф Салтыков из-за своей болезни уже сдал командование армией фельдмаршалу графу Бутурлину. Но этих разногласий не было достаточно для победы Фридриха, потому что если из-за них терялись успехи той части союзного войска, которой распоряжались оба предводителя, то другая его часть, состоявшая из одних Русских и вверенная командованию графа Румянцева, отличалась чудесами храбрости в Померании[368], где ей поручено было взять крепость Кольберг. Здесь-то в первый раз появляется имя знаменитейшего из Русских воинов — Суворова, о котором вы, милые мои читатели, услышите впоследствии много прекрасного и необычного. В это время он был еще только подполковником, но дела его уже в полной мере показывали, какого великого полководца посылало России небо.
Крепость Кольберг не могла долго сопротивляться и 4 декабря 1761 года сдалась. Русские вместе с ней взяли 2903 пленных и 146 пушек. Такая важная победа обещала им новые блестящие успехи в войне с Пруссией, но вдруг все изменилось: в армии было получено известие о кончине императрицы Елизаветы Петровны и вместе с тем приказ нового императора прекратить все военные действия против Прусского короля. 25 декабря, в день Рождества Христова, государыня скончалась от жестоких припадков падучей[369] болезни, усилившихся с лета 1761 года. Многие из современников императрицы полагали, что война с Пруссией оказала сильное влияние на ее здоровье. Такая причина очень вероятна, потому что набожная государыня часто во время своих жестоких страданий с горестью сознавалась, что мысль о Прусской войне, стоившей России на протяжении нескольких лет около 300 000 человеческих жизней, тревожила ее сердце. Исполненная самыми благочестивыми намерениями, она переносила с удивительной твердостью свою мучительную болезнь.
Русские называли царствование Елизаветы Петровны счастливым, даже более того, называли это время золотым веком России. И это было справедливо: она царствовала после ужасных лет владычества Бирона и царствовала с материнской любовью к подданным. Кроме того, ее царствование можно было с полным правом назвать счастливым и из-за тех блистательных успехов, которыми всегда заканчивались не только ее дела, но и намерения, и желания. Об удачном завершении важнейших из них уже известно моим читателям из всех наших рассказов о ее царствовании, но сколько было еще таких, которые, не будучи важными, оказали также большое влияние на тогдашнее состояние Русских. Например, она любила науки и изящные искусства и желала, чтобы ее подданные занимались ими, чтобы среди них были люди, которые поощряли бы их к этим занятиям, подавали бы им пример в преодолении трудностей, связанных с ними, и именно в то время при ней появился гений, которому было определено показывать путь обыкновенным людям ко всему изящному, при ней начал творить первый великий поэт России — Ломоносов.
Это блестящее явление было так удивительно и имело такие важные последствия для ученого и литературного мира России, что вы, друзья мои, наверное, не будете досадовать, если мы сделаем небольшое отступление от описания царственной жизни Елизаветы и расскажем несколько подробнее о судьбе этого необыкновенного человека. Впрочем, это и не будет отступлением, так как мы говорили о намерениях и желаниях императрицы, а многие из них были приведены в исполнение Ломоносовым.
Спасо-Преображенский собор и Успенский монастырь в Холмогорах. Гравюра 1840 г.
Холмогоры — небольшой городок в Архангельской губернии. Его история теснейшим образом связана с именем выдающегося Русского писателя и ученого Михаила Васильевича Ломоносова. Из памятников старины, свидетельствующих о былом величии Холмогор, сохранилось только два: собор во имя Преображения Господня и женский Успенский монастырь, переделанный из прежнего архиерейского дома, в котором почти сорок лет томилось в заключении Брауншвейгское семейство.
Деревне Денисовской, лежащей в нескольких верстах от Холмогор, — маленького городка в Архангельской губернии — принадлежит честь быть местом рождения первого Русского поэта. Его отец, Василий Ломоносов, был простой крестьянин, занимавшийся рыбным промыслом. Правду сказать, Василий был умнее других рыбаков, своих товарищей: однажды он вздумал построить галиот — небольшой корабль, о постройке которого его земляки вовсе не имели понятия. Он сделал это так удачно, что с того времени начал ездить на нем на свой промысел даже до Белого и Северного морей. Эти поездки с каждым годом давали ему все больше и больше надежды нажить со временем порядочное состояние.
В таком положении был умный и деятельный Василий в 1711 году, когда у него родился сын Михаил. Добрый рыбак радовался его рождению, надеясь увидеть в нем наследника своего будущего небольшого богатства, но ошибся: маленький сын рос совсем не наследником ему, и, когда его, десятилетнего, отец взял с собой в одну из своих поездок на ловлю, Михайло стал не по-детски, не по-крестьянски любоваться прекрасным, необозримым видом моря и небес, которые казались такими обыкновенными и его отцу, и всем их спутникам. Многие даже смеялись над мальчиком, когда он молча смотрел целыми часами на тихую поверхность воды, на отражавшиеся в ней облака, на лучи солнца, с таким блеском игравшие в ней. Но малютка еще больше любил то время, когда прелестная картина спокойствия моря изменялась и на его гладкой равнине начинала разыгрываться буря. Как радовался Миша, что увидит теперь и белые волны на море, и светлую молнию в темных тучах, что услышит свист ветра, перекаты грома! И в ударах грома, и в свисте ветра, и в шуме волн ему слышалось что-то особенное, что-то такое, чего он не понимал своим детским, необразованным умом, но что как будто чувствовал душой. Это чувство, развиваясь в нем с каждым годом все больше, превратилось, наконец, в непреодолимое желание узнать ближе чудеса природы, восхищавшие мальчика на его дикой родине, узнать причины и этого вечно стройного движения солнца, и этой неподражаемой красоты небес, возвышаемой в холодных странах прекрасными северными сияниями, и великолепной необозримости морей; наконец, узнать лучше и совершеннее то могущественное Существо, Которое с таким величием создало все эти творения.
Деревня Денисовка. Гравюра 1840 г.
Никто в деревне Денисовской и даже в городе Холмогоры не мог удовлетворить это необычное для крестьянского быта желание пламенного сердца молодого Михайлы. Напрасно спрашивал он грамотных людей: один из них, приходской дьячок, научил его только читать; но, умея только читать, многому ли научишься, особенно в таком месте, где и читать-то нечего? Михайло вскоре стал лучшим чтецом за обеднями и заутренями, прочитал в свободные часы все книги, какие были в церкви, и все не был этим доволен и просил у своего учителя каких-нибудь других, светских книг, но, к своему величайшему сожалению, узнал, что на Русском языке трудно найти другие книги, кроме духовных, и что на Латинском языке есть разные книги, а этому языку можно научиться только в Москве, Киеве и Петербурге, где имеются для того училища.
Вид города Архангельска
Грустно было Михайле слышать это. И Москва, и Киев, и Петербург находились далеко, очень далеко от Холмогор. А ему хотя бы только взглянуть на редкие книги! Судьба на этот раз была очень благосклонна к нему: в доме одного богатого Холмогорского жителя, Христофора Дудина, он увидел не духовные, а гражданские книги, и его восторг был неописуем. Но как бы вы думали, какие это были книги? Старинная Славянская грамматика и арифметика, напечатанные при Петре Великом для морских учеников! При всем том они показались молодому Ломоносову настолько занимательными, что он выпросил их у Дудина, как драгоценность, и с тех пор читал их беспрерывно и с таким вниманием, что в скором времени выучил наизусть каждую страницу. Но могли ли и эти книги удовлетворить его страсть к ученью? Нет, напротив, те немногие знания, какие он почерпнул из них, воспламенили его еще больше и еще сильнее возбудили в нем желание узнать прославляемый его учителем Латинский язык, на котором писались всякие книги.
Как сладкая мечта, мелькала иногда в голове будущего поэта мысль увидеть счастливую Москву, где были Латинские училища. Но как это сделать? Нельзя было и думать, чтобы отец-крестьянин согласился отпустить своего единственного сына в такую даль и за таким делом, которое казалось ему ненужным и даже пустым. И без того доброму Василию не нравилось вечное занятие сына книгами Дудина, особенно, когда его вторая жена, мачеха Михайлы, с досадой нашептывала ему, что из молодого пасынка не будет ничего путного, что он за книгами часто забывает нужную работу. Как после всего этого подступиться к отцу с просьбой, которой он вовсе не ожидает? Но непреодолимая страсть придала мужество молодому человеку: он решил хотя бы намекнуть о своем путешествии, но с первых же слов отца потерял всю надежду на успех. В этой безнадежности прожил он до семнадцатилетнего возраста. Тут его терпение истощилось, жизнь стала еще грустнее от увеличившейся ненависти мачехи, и доведенный до крайности, но больше, чем прежде, уверенный в своих силах, он решил бежать из родительского дома и пешком дойти до Москвы. Но с какими трудностями был связан этот побег! Надо было найти товарищей, которые бы знали и дорогу в Москву, и саму Москву, потому что Михайло знал обо всем этом так же мало, как пятилетний ребенок. На счастье, к его отцу каждую зиму приезжали Московские торговцы для покупки рыбы. На них-то он и надеялся; их-то с нетерпением ждал целое лето и целую осень 1728 года.
Вид города Архангельска
Наконец, настала зима, московцы приехали, закупили все, что им было нужно, и собрались ехать домой. А спустя день после их отъезда в зимнюю холодную ночь пустился за ними и молодой Ломоносов. Горько было ему оставить доброго отца — оставить, как преступнику, без его согласия, без его благословения. Но со временем он надеялся возвратиться к нему с честью, надеялся утешить его старость своими успехами в ученом свете, и эта надежда помогла ему перенести тяжкую минуту разлуки.
Если бы вы знали, друзья мои, сколько трудов, сколько испытаний ожидало молодого беглеца с первых шагов после ухода из родительского дома! Началось с того, что только через целые сутки даже не ходьбы, а почти бега нагнал он Московский обоз уже в семидесяти верстах от Холмогор; потом едва умолил главного приказчика взять его с собой; наконец, вышедши из дома без куска хлеба, без копейки денег, с одним своим богатством — двумя книгами Дудина, — он едва не умер от голода и всю дорогу до Москвы ел то, чем из милости кормили его обозные извозчики и не слишком щедрый их хозяин.
А сколько неприятностей ожидало его в самой Москве! Как часто даже и тогда, когда он стараниями одного доброго монаха уже был помещен учеником в Заиконоспасскую Академию, терпел он голод и всякую нужду! Казенный воспитанник получал в то время алтын[370], то есть три копейки[371] в день. Из этой малой суммы Ломоносов тратил денежку* на хлеб, денежку на квас, а остальное на бумагу и все другие нужные ему вещи. Даже одежду не давали из казны, все ученики получали ее от своих родственников; у Ломоносова же их не было, поэтому он часто ходил в лохмотьях. Но сам юноша не замечал этого, немного смотрел и на великолепие Москвы: во время его ученья классы и книги составляли для него мир, в котором он блаженствовал. И зато как быстры, как велики были его успехи, несмотря на все стеснение, каким тогдашний метод ученья ограничивал эти успехи. Чтобы вы имели понятие об этом, милые мои читатели, стоит рассказать вам только один случай. Ломоносов, будучи в грамматическом классе, скоро выучил все правила этимологии[372] Латинского языка и просил позволения учить синтаксис[373]. Его учитель, иеромонах[374] Конашевский, сделал ему выговор за нетерпение и приказал заниматься одной этимологией. Необыкновенный ученик внешне повиновался, но в то же время тайно и без всякой посторонней помощи учил синтаксис и знал его безошибочно уже к первому экзамену. И что же? Когда он просил проэкзаменовать его по этому предмету, его не только не спросили, но даже наказали за нетерпеливость и непослушание: он просидел двое суток в темной комнате и с тех пор скрывал от своих неумолимых учителей то, что знал сверх того, что они приказывали.
Место, где находился дом Ломоносова в деревне Денисовке. Гравюра 1840 г.
За шесть лет такого медленного ученья он изучил все, что знали его наставники, и особенно Латинский и Греческий языки, и знал их так хорошо, что даже иногда писал на них стихи. В 1735 году в Петербургскую Академию наук требовали из Заиконоспасской несколько отличных семинаристов[375] для продолжения курса физики и математики у Петербургских профессоров. Первый выбор без всякого сомнения пал на Ломоносова, и кто опишет его восторг, когда он узнал об этом! Курсы обучения в Заиконоспасском монастыре и в Киевской духовной академии были уже давно им кончены, и посреди этой бездейственности, мучительной для гения, он вдруг, в соответствии с его собственными заслугами, удостаивался чести учиться у самых умнейших во всей России людей!
То же неутомимое прилежание, которым он славился в Московской Академии, до такой степени отличало его и в Петербургской, что через некоторое время он был послан на казенный счет в Германию усовершенствоваться в философии, химии и горном деле: эти три науки были его любимыми предметами. В городе Марбурге у знаменитого профессора Вольфа началось новое образование первого Русского ученого, великие способности которого стали вскоре известны Немецким профессорам. Он провел в Германии несколько лет, и здесь-то в 1738 году открылось в полной мере его поэтическое дарование: он написал Русские стихи на славную победу графа Миниха при Хотине во время продолжавшейся тогда войны с Турцией. Надо сказать вам, читатели мои, что написать в то время стихи значило совсем не то, что сейчас: тогда Русский язык еще не был настолько развит, чтобы можно было использовать разные размеры стихосложения, и если кто-нибудь из ученых людей отваживался быть поэтом, то стихи его представляли собой просто набранные строки, без правильного размера слогов, совершенно необходимого в любом стихотворении. Ломоносов первый показал это своим соотечественникам, и его стихи на взятие Хотина были удивительным, неслыханным произведением того времени. Зато сколько же шума наделали они не только среди ученых и литераторов, но даже и при дворе! Императрица Анна Иоанновна получила их от президента Академии наук, барона Корфа, с гордостью представлявшего государыне удивительное произведение ученика Академии.
Офицер гусарского полка
Императрица восхищалась ими, приказала отпечатать несколько экземпляров и раздала их своим самым приближенным особам на одном из пышных собраний двора. Но поэт ничего не знал о своем торжестве: он жил в это время в Германии, и уже не в прежнем счастливом положении, которое давало ему изучение наук, а жил в бедности, которую навлек на себя знакомством с некоторыми из Немецких студентов и ранней женитьбой на молодой девушке, хотя и очень доброй и умной, но не имевшей никакого состояния. Бедность его вскоре достигла такой степени, что он должен был оставить в Германии и все свои ученые занятия, и свою жену и бежать от долгов в Россию. Дорогой он едва не был завербован в число Прусских гусар[376], но успел счастливо убежать от них и достиг, наконец, Петербурга в первый год царствования императрицы Елизаветы. Только эта государыня, отличавшаяся просвещенным умом и прекрасным вкусом, оценила в полной мере гений своего великого подданного и устроила его судьбу.
Офицер гусарского полка
Но здесь надо отдать справедливость и тем достойным лицам в нашей истории, которые представили императрице и молодого поэта, и его жалкое положение. Это были вельможи, всегда отличавшиеся любовью к наукам и искусствам, — Шуваловы. Их покровительству был обязан Ломоносов и тем, что его необыкновенный ум и обширная ученость были узнаны и признаны, и тем, что легкие проступки его молодости были забыты, и тем, что его враги, эти неизбежные спутники дарований, стали меньше вредить ему, одним словом, был обязан им совершенно новой жизнью. Получив место адъюнкта[377], потом профессора Академии, он имел уже достаточное жалованье, чтобы существовать без нужды не только одному, но даже и с женой, вскоре вызванной им из Германии. Кроме того, он получал часто богатые подарки за прекрасные стихи, которые писал по поводу разных случаев, чаще всего по просьбе своих благодетелей, Шуваловых.
Не хотите ли прочитать, как другой поэт — Александр Пушкин — описал в четырех строках судьбу и гений Ломоносова?
«Невод рыбак расстилал по берегу студеного моря,
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи[378] иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям».
Но продолжительность нашего отступления напоминает, что пора нам расстаться с нашим первым поэтом. Однако прежде, чем мы сделаем это, надо рассказать вам один из прекраснейших дней его жизни. Это был день представления его императрице Елизавете, которая желала видеть поэта, чтобы лично благодарить за одно из лучших его сочинений — «Похвальное слово ей, сказанное на торжественном собрании Академии 1749 года».
В первую минуту, когда Шувалов объявил Ломоносову об этом милостивом желании, его сердце затрепетало от радости: оно так давно было исполнено живейшей благодарностью к высокой покровительнице, так давно мечтало о счастье лично перед ней излить эту пламенную благодарность. Невозможно описать, что чувствовал он, сидя в карете вместе с добрым Шуваловым и несясь по дороге к Царскому Селу, где государыня проводила в этот год лето. Как ни блистательно сияла золотая кровля нового Царскосельского дворца, недавно построенного императрицей, как ни великолепно было все, окружавшее это истинно царское жилище Елизаветы, но Ломоносов не мог ничем восхищаться, ни о чем думать, а весь был погружен в одно чувство: в счастье представиться государыне. Поэтому малое впечатление произвели на него и бесчисленные богатства, украшавшие пышные комнаты, по которым он шел до той, где, наконец, увидел царицу Севера! Прекрасна и величественна явилась она поэту! С благоговением устремил он свои восхищенные взоры на это прелестное лицо дочери могущественного, великого гения России. Как будто пораженный каким-то очарованием, Ломоносов стоял безмолвен, неподвижен, а между тем императрица уже оставила работу, которой занималась, и с привлекательной любезностью, которая была ее отличительной чертой, сказала: «Я в долгу у вас, господин Ломоносов. Вы так хорошо умеете хвалить меня, а я еще ни разу не поблагодарила вас за это. Примите же теперь мое благоволение». И с этими словами приветливая государыня подала ему руку.
Знак отличия ордена святой Анны
Ломоносов в неизъяснимом восторге упал на колени и едва мог выразить свою глубокую благодарность: его сердце было слишком полно, а это всегда мешает красноречию. Елизавета понимала его чувства и, продолжая милостиво разговаривать с ним, с участием расспрашивала о его жене и дочери, и незабываемый для поэта разговор кончился такой царской милостью, какую он не мог и представить: государыня подарила ему поместье близ Петербурга, на берегу Финского залива. Оно называлось Коровалдай.
И. Федоров. Посещение императрицей Елизаветой Петровной Ломоносова.
Осчастливленный таким лестным отношением, Ломоносов с этого времени с новым жаром принялся за свои многочисленные труды и в Академии, и выполняя те поручения, какие часто давал ему знаменитый покровитель наук и художеств Шувалов. Так, в 1754 году он просил его разработать план университета в Москве, и к 1755 году это высшее учебное заведение, этот памятник просвещенной государыни и двух главных участников его учреждения — Шувалова и Ломоносова — уже было открыто. Это событие, столь важное для будущего просвещения России, наполнило радостью сердце поэта.
Но, несмотря на все счастье, которым, казалось, наслаждался Ломоносов, у него было много дней, самых горестных, самых тяжелых для сердца! Это были дни, когда много он терпел от проявления злобы людей, ненавидевших его за дарование, так возвышавшее его над ними. К числу таких, к несчастью, принадлежали даже некоторые члены Академии и более всех ее секретарь, Тредиаковский. Воображая себя тоже поэтом, он писал самые дурные стихи того времени, но все-таки их читали и даже иногда признавали хорошими, как вдруг появился Ломоносов со своей правильной, звучной поэзией, и на стихи Тредиаковского посыпались насмешки. Он возненавидел нового поэта, и эта ненависть наделала много вреда Ломоносову, потому что Тредиаковский, будучи секретарем Академии, имел влияние на ее членов и нередко настраивал их против Ломоносова.
Русская дворянка в головном уборе из цветов
Но величайшее зло состояло в том, что пламенное сердце поэта было слишком чувствительно к незаслуженным оскорблениям и неприятным последствиям разногласия между академиками, которые чрезвычайно вредили распространению просвещения в России, просвещения, столь дорогого для Ломоносова. Досадуя на это, он чувствовал такое огорчение, в котором его не могли утешить благородные защитники, Шуваловы. Как часто с истинной печалью он говорил им: «Ах! Как много мог бы я сделать в звании профессора и члена Академии, и как мало мои товарищи дают мне возможности делать!» Знаменитые покровители утешали его, как могли, и иногда помогали в трудную минуту, а когда нельзя было помочь, советовали иметь больше терпения и ждать какое-то время.
Кроме обширных успехов, которых добился этот необыкновенный человек во всех областях наук, царствование Елизаветы Петровны отличалось счастливым стечением обстоятельств и в других сферах жизни.
При ней появился первый истинно Русский театр: несколько человек самого простого звания, но с редкими дарованиями объединились в Ярославле и без всякого обучения, по одной собственной воле играли разные пьесы. Удачные представления подали мысль одному из них, купеческому сыну Феодору Волкову, сделать домашний театр и показывать за деньги представления для всех жителей Ярославля. Так начинался первый вольный Русский театр. Слух о дарованиях новых актеров вскоре дошел до императрицы, и она пожелала видеть их. Вся труппа была привезена в Петербург и до того восхитила своими представлениями высокую покровительницу изящных искусств, что в 1756 году был образован придворный Русский театр, а счастливые Ярославцы заняли в нем места лучших актеров. Из них впоследствии прославился знаменитый трагик Дмитриевский. Директором этого театра был Александр Петрович Сумароков, сочинявший первые Русские трагедии и комедии. Делая во всем быстрые успехи, наши соотечественники уже имели в это время и периодическое издание, или журнал. Он назывался «Ежемесячные сочинения» и издавался академиком Миллером.
К счастливейшим событиям царствования Елизаветы принадлежит увеличение нашего Отечества за счет целой новой области, известной под названием Новороссийской. Вот как появилась она на юге нашего Отечества. В грозное правление императрицы Анны и герцога Бирона множество Русских семейств бежало за границу. При Елизавете же, кроткой и милосердной, все они возвратились, и даже вслед за ними пришли в Россию и многие иностранцы, в особенности Сербы — народ, происходивший так же, как и Русские, от Славянского племени. Наше правительство поселило их в степях южной России и назвало Новороссиянами.
А.П. Лосенко. Портрет актера Ф.Г. Волкова. Вторая половина XVIII века.
Федор Григорьевич Волков (1729–1763) — выдающийся Русский актер и театральный деятель. В 1750 г. он организовал в Ярославле любительскую труппу, на основе которой в 1756 г. в Петербурге был создан первый постоянный Русский публичный театр. Сам актер много и с удовольствием играл в трагедиях Сумарокова.
Итак, все сияло счастьем, все было увенчано успехом на протяжении двадцатилетнего царствования Елизаветы. В то время, как ее генералы удачно побеждали героя Фридриха, считавшегося всеми непобедимым, она украшала свою северную столицу с царским великолепием, всегда любимым ею. Можно и теперь видеть памятники ее прекрасного и пышного вкуса. Это дворцы Зимний и Царскосельский, морской собор святого Николая в той части Петербурга, которая называется Коломной, Воскресенский девичий монастырь на берегах Невы. Мои читатели не найдут Воскресенского монастыря, потому что мы называем его теперь Смольным. Его не достроили при Елизавете Петровне, и примечателен он был в то время только причиной, которая подала государыне мысль построить его: это было ее намерение передать правление великому князю Петру Федоровичу и окончить свои дни в монастыре — намерение, о котором она говорила через четыре года после своего вступления на престол и которое потом изменилось.
Богатство двора при императрице Елизавете и ее пышные праздники приводят в удивление всех, кто знает придворные записки того времени. Кроме воскресных собраний у императрицы, в ее дворце давались два раза в неделю маскарады. Один из этих маскарадов устраивался для придворных и других знатных особ, количество которых было свыше двухсот человек. На другом же маскараде, где позволено было быть всем, число гостей часто доходило до восьмисот человек. Однако государыне, любившей веселые шутки, вздумалось, чтобы на одном из придворных маскарадов все мужчины были одеты в женскую одежду, а все женщины — в мужскую одежду. И в этом странном переодетом виде она сама была прелестнее всех: мужской наряд чрезвычайно шел к ее величественному росту. Она часто надевала также охотничье платье, потому что любила охоту и искусно стреляла из ружья. Это увеселение нравилось многим нашим государям. Императрица Анна Иоанновна была также очень искусна в стрельбе и летом 1740 года во время своего пребывания в Петергофе застрелила множество диких коз, зайцев и уток. Даже великая княгиня Екатерина Алексеевна любила охоту и часто занималась ею в первые годы своего пребывания в России. Но она делала это, отправляясь в Ораниенбаумский лес с одним старым егерем[379] и охотничьей собакой. Императрица же Елизавета Петровна соединяла и с этим увеселением пышность, везде сопровождавшую ее, и из записок того времени можно видеть, что дни, проведенные ею на охоте, были похожи на великолепные праздники. Особенно примечательным было 4 октября 1751 года, когда охота проходила в Красном Селе, и одни охотничьи платья для особ, участвовавших в ней, стоили более 20 000 рублей.
Екатерина II в траурном одеянии по императрице Елизавете Петровне.
28 июня 1745 г. невеста Петра III София Фредерика Августа превратилась в Екатерину Алексеевну — она приняла православную веру. На следующий день, в день именин великого князя Петра, последовало обручение. В том же году состоялось и венчание. Не всегда гладко складывались отношения Екатерины с мужем и императрицей. Однако в отличие от своего мужа она носила глубокий траур по императрице Елизавете Петровне, скончавшейся 24 декабря 1761 г.
Но несмотря на эту склонность к веселью и блеску, Елизавета Петровна отличалась редким благочестием. Празднование всякого счастливого происшествия ее царствования начиналось всегда приношением благодарственных молитв Богу, и иногда в церквах оставались даже памятники этой благодарности: так, из серебра, в первый раз полученного при ней из Русских рудников, была сделана рака[380], в которой почивают мощи[381] святого Александра Невского. И в числе благословений, всегда ниспосылаемых Богом благочестивым душам, было одно, наполнившее величайшей радостью не только сердце набожной государыни, но и всех ее подданных: это было открытие в 1756 году мощей нового чудотворца святителя Димитрия Ростовского, жившего во времена Петра Великого.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.