17 Марш неведомо куда
17
Марш неведомо куда
Военный успех Наполеона в прошлом основывался на умении быстро схватывать обстановку и, сделав анализ ситуации, действовать четко и стремительно. Однако с момента отправления на так называемую «Вторую Польскую войну» он то и дело демонстрировал поразительную неспособность к верным выводам и решительным поступкам. Для объяснения такого явления существовали, вероятно, многие причины, но, вне сомнения, одной из них выступали сложности с постижением устремлений противника – его целей и задач.
Русские потратили полтора года для развертывания войск и подготовки к наступлению, но с началом войны вдруг принялись отступать. На первых порах Наполеон ждал какой-то западни, а затем предположил, будто русские избегают сражения из страха потерпеть поражение. Он так и не узнал, что во многом поведение неприятеля объяснялось хаосом и интригами в русской ставке. Затем неприятельские войска все-таки остановились и дали ему бой при Бородино, он победил их и, поскольку противник бросил древнюю столицу, счел его разбитым. Пассивность Кутузова на протяжении следующих нескольких недель видимо подтверждала подобные выводы и, подарив императору французов ложное чувство уверенности, в конечном итоге внесла свою важную лепту в его поражение.
Более романтично настроенные историки пытались приписать бездеятельность русского фельдмаршала хитроумной уловке, рассчитанной на создание у Наполеона ложного чувства успокоенности с целью задержать французов в Москве максимально дольше, а затем позволить ужасной русской зиме покончить с ними. Возможно, такая затея и в самом деле имела место. Или же Кутузов попросту не знал, как поступить и опасался сделать неправильный шаг. Скорее всего. Таким именно образом и рассуждали многие в его ставке.
Вскоре после прибытия под Тарутино фельдмаршал начал получать пополнения. На протяжении летних месяцев 174 800 солдат регулярных войск, 31 500 – иррегулярных, в основном казаки, и 62 300 ополченцев влились в действовавшие против Наполеона армии, и львиную долю вышеназванных человеческих ресурсов получил Кутузов. Его армия становилась сильнее с каждым проведенным в лагере днем, и за четыре недели, проведенные в Тарутинском лагере, войско из не более чем 40 000 измотанных и деморализованных солдат выросло до 88 386 чел. в регулярных частях при 622 орудиях. Помимо них в распоряжении Кутузова имелись еще 13 000 донских казаков и 15 000 казаков из прочих мест, плюс башкирская конница{630}. Русский главнокомандующий осознавал, что, по мере укрепления его армии, части и соединения французов, напротив, слабеют. Каждый день дозорные приводили в лагерь десятки французских фуражиров, мародеров и дезертиров, от которых он узнавал о том, сколь сильно страдает Grande Arm?e от острой нехватки корма для коней и свежей еды для людей и о значительном упадке боевого духа противника. Кутузов по мере возможности вносил и свою лепту в те деструктивные для неприятеля процессы за счет применения созданных им «летучих отрядов». Они рыскали по окраинам занимаемого французами ареала, ловили любого, кто осмеливался высунуться оттуда, а иногда неожиданно набрасывались и захватывали малое подразделение или снабженческий обоз. Всего за пять недель сидения в Москве французы потеряли по причинам такого рода 15 500 чел{631}.
Но Кутузов не спешил переходить к регулярным военным действиям. Генеральный план Александра, доставленный из Санкт-Петербурга полковником Чернышевым и предусматривавший полное окружение Наполеона по его выходу из Москвы соединенными силами армий Кутузова, Тормасова, Чичагова, Витгенштейна и Штейнгейля, в Главной квартире фельдмаршала почтительно изучили и положили на полку, поскольку считали русские войска пока слишком слабыми и не готовыми мериться силами с французами{632}.
Мнение это вполне справедливо, ибо, если не считать выигранного для измотанных солдат времени на отдых и обучение вновь прибывших новобранцев, Кутузов почти ничего не сделал для подготовки к наступательным действиям. Он слил воедино 1-ю и 2-ю армии, оставив Барклаю пустой титул командующего, но лишив реального дела. Фельдмаршал продолжал сеять вокруг хаос своим оригинальным стилем командования, в чем ему умело и энергично помогал новый начальник штаба, генерал Коновницын, проводивший дни за курением трубки и болтовней с братьями-офицерами, но, согласно Маевскому, одному из порученцев Кутузова, не отдававший никаких приказов.
«Опасаясь за свою репутацию, Коновницын стремился, как казалось, выглядеть очень деятельным, но, не будучи в состоянии охватить всего в целом, верно предположил, что хорошее припишут ему, а плохое ляжет на фельдмаршала, – отмечал Маевский. – Хотя, похоже, и Кутузов прибегал к той же тактике, но с противоположной целью». Коновницына от всей души ненавидел Ермолов, по-прежнему остававшийся начальником штаба при Барклае, который формально командовал объединенной армией. Находя атмосферу в ставке крайне ядовитой, тот переселился в деревню на некотором отдалении от лагеря и приезжал оттуда только по вызову{633}.
В конце сентября, утратив терпение далее выносить сложившуюся обстановку, Барклай написал длинное и слезное письмо царю, в каковом извещал монарха, что армия находится под началом ничтожества и «разбойника», и попросил отстранить его самого от командования. «Мое здоровье разрушено, а моральные и физические силы кончились», – так объяснял Барклай собственную позицию. Он чувствовал несправедливость по отношению к себе: его стратегия полностью себя оправдала, но никто не воздал ему должных заслуг. Он спас ситуацию при Бородино, но ни один человек не желал признавать сего факта. Словно бы в добавление ко всем обидам, когда Барклай, оставив, наконец, армию, проезжал через Калугу, толпа забросала его карету камнями{634}.
Однако отъезд Барклая не способствовал снижению накала страстей в русской ставке. Беннигсен, надеявшийся получить назначение на командование вместо Кутузова, закрутил интригу с обвинениями фельдмаршала в бездействии, небрежении обязанностями и трусости. И пусть старый главнокомандующий все так же пользовался огромным уважением простых воинов, даже младшие офицеры начинали теперь задаваться вопросом, а не присутствует ли и в самом деле некое рациональное зерно в точке зрения Беннигсена и его сторонников. После нескольких недель отдыха они изнывали от скуки и рвались в бой, в то время как циркулировавшие по лагерю слухи только больше будоражили их. «Я так долго слушал множество мнений и тревожных сплетен, что больше не знаю, во что и верить», – записал в дневнике поручик Александр Чичерин{635}.
Известие о занятии Мадрида британцами достигло Тарутинского лагеря в начале октября, но за бурными излияниями радости последовал вопрос: почему же в таком случае, пока другие сражаются с французами, сами русские сидят на одном месте? Давний призрак измены и так никуда не исчезал вовсе, когда же к русским пикетам вышел французский штабной офицер с письмом от Бертье к Кутузову, привидение начало обретать реальные очертания. Как говорилось в послании, генерал Лористон прибыл в лагерь Мюрата с просьбой к фельдмаршалу о беседе. Кутузов согласился встретиться с Лористоном на ничейной земле между двумя армиями в полночь, вне всякого сомнения, надеясь сохранить разговор в тайне.
Но слухи быстро разлетелись по русскому лагерю, и Беннигсен, убедивший себя в готовности начальника пойти на какую-то сделку с французами, известил о затевающемся рандеву Уилсона. Английскому сплетнику большего импульса и не требовалось – он отправился прямо в квартиру Кутузова, где принялся разглагольствовать, будто бы фельдмаршал идет против воли царя и предает русское дело. Какого бы мнения о докучливом бритте ни держался русский главнокомандующий, ему пришлось отказаться от планов и послать вместо себя царского генерал-адъютанта князя Петра Михайловича Волконского, недавно прибывшего из Санкт-Петербурга. Лористон, обескураженный неявкой Кутузова на назначенную встречу, заявил, что имеет письмо от Наполеона к русскому главнокомандующему и должен вручить его лично. После некоторых проволочек Лористона в конечном итоге препроводили в русский лагерь и в избу, где жил Кутузов.
Задача миссии Лористона заключалась в получении разрешения на свободной проезд к царю в Санкт-Петербург. Кутузов ответил, что не имеет полномочий дать такое разрешение, а потому в его силах только написать государю и передать просьбу французов. Лористону и Наполеону предстояло терпеливо ожидать ответа. Лористон спросил, нельзя ли установить режим прекращения огня на период ожидания. Он к тому же предложил произвести обмен пленными и принять меры по ограничению насилия, все нараставшего в действиях с обеих сторон. Кутузов говорил вежливо, но ни на что не соглашался, указав, между прочим, что не захватчикам сетовать на поведение ограбленного населения. Французская миссия закончилась ничем. Однако она обратила языки против фельдмаршала – тому даже пришлось приказать арестовать одного офицера за распространение слухов о будто бы ведущихся главнокомандующим переговоров с французами, – и стоила ему строгого упрека от Александра I, отдавшего четкие распоряжения не вступать ни в какие сношения с неприятелем{636}.
Александр побуждал Кутузова атаковать выдвинутые части французской армии и не понимал, почему фельдмаршал не ударит на Мюрата, стоявшего лагерем у Винково{637}. Беннигсен, Ермолов, Платов, Багговут и прочие тоже уговаривали Кутузова ухватиться за благоприятную возможность и уничтожить эти формирования, насчитывавшие около 25 000 чел., поскольку те стояли прямо под носом у русских и к тому же совершенно не заботились о мерах предосторожности, каковые надлежит соблюдать перед лицом противника. Учитывая рост численности русских войск, достигших более 100 000 чел., такая операция обещала стать развлекательной прогулкой. Кутузов успешно держал оборону против советчиков, но не смог, в итоге, игнорировать желание всей армии, вследствие чего согласился.
Он назначил датой наступления 17 октября, но сделал это поспешно и при обычном небрежении нормальными каналами передачи распоряжений. Ермолова своевременно не нашли и не озадачили доведением до командиров ряда частей соответствующих приказов (возможно потому, что вызывал его Коновницын). В результате, когда Кутузов отправился принимать руководство боевыми действиями, в половине формирований все преспокойно занимались обычными рутинными делами: заготовкой провизии и приготовлением пищи, а не строились для битвы. Фельдмаршал пришел в неописуемую ярость и принялся грозить страшными карами Ермолову и многим другим, после чего вынужденно перенес наступление на следующий день.
Но 18 октября Кутузов вовремя не явился, а потому атаку возглавил Беннигсен. Багговут двинулся против левого фланга Мюрата, в то время как Орлов-Денисов устремился на правый. Действия противника совершенно застигли французов врасплох, и казаки Орлова-Денисова ворвались в лагерь 2-го кавалерийского корпуса генерала Себастьяни, пока почти все находившиеся там еще спали, захватив сотни пленных. Остальные французские кавалеристы вскочили на лошадей и бежали.
Вместо того чтобы развить успех, казаки принялись грабить вражескую лагерную стоянку, позволив французам собраться и контратаковать. Однако они все равно оказались окруженными превосходящими силами неприятеля. Но русские никак не использовали выгодную обстановку. Корпус Милорадовича топтался на месте, а просьба Беннигсена к Кутузову о присылке подкреплений осталась без ответа. И вот пока самые разные русские части бессмысленно маневрировали по полю, французы, сгруппировавшись за сильным заслоном корпуса Понятовского, отступили в порядке.
Предполагаемая прогулка окончилась фиаско, и пусть французы потеряли около 2500 чел., тридцать шесть пушек и один полковой штандарт[150], русские недосчитались более тысячи человек, в том числе и генерала Багговута[151]. Они хвастались, будто король Неаполя бежал с такой поспешностью, что оставил им весь гардероб и столовое серебро[152]{638}. И все же они не сумели разгромить ни одной французской части. К тому же эпизод осложнил и без того конфликтную обстановку в русском командовании. Кутузов назвал Беннигсена «imbecile»[153] и «рыжим трусом» (подразумевая здесь под словом «рыжий» еще и клоуна), а тот отвечал в подобном же духе{639}.
Разочаровывающий исход боевого соприкосновения ни в коей мере не помешал Кутузову, которого никто и не поле боя-то не видел, раструбить всем и каждому о том, сколь замечательно он ударил на войска Мюрата числом в 50 000 чел. и вдребезги разбил их. Французы «бегут, как зайцы», – писал фельдмаршал в одном письме. Победная реляция, отправленная в Санкт-Петербург, была настолько хвастливой, что в честь победы двое суток гремели салюты, и сияла иллюминация, а царь наградил главнокомандующего именной шпагой с лавровыми листьями{640}.
Но продолжения не последовало. Офицеры ругались, а солдаты удивлялись, почему их не ведут на французов, но поскольку становилось холоднее, они принялись рыть себе землянки. Кутузов, как начинали думать многие, и в самом деле боялся давать бой Наполеону. Николай Дурново, офицер из штаба Беннигсена, жаловался, что Кутузов «просто боится сделать малейшее движение: он сидит в Тарутино, как медведь в своей берлоге, и не хочет оттуда выйти», в то время как французы очень уязвимы перед любой атакой. «Это нас всех приводит в ярость»{641}.
Когда русские развернули наступление на Мюрата при Винково, Наполеон находился в Кремле, где давал смотр 3-му корпусу Нея. «Парад был хорош, насколько позволяли обстоятельства, – писал полковник Раймон де Монтескью-Фезансак, 4-й линейный полк которого тоже участвовал в построении[154]. – Полковники превзошли себя, чтобы представить свои полки в лучшем свете, и никто, кто видел солдат, не мог предположить, сколько испытаний выпало и продолжало выпадать на их долю». Вскоре после полудня на плац галопом примчался адъютант Мюрата, лейтенант Беранже, и поставил императора в известность о случившемся под Винково. «Пусть и не будучи напуган, Наполеон, тем не менее, очень встревожился», – отмечал Боссе. Он наскоро провел смотр, раздавая кресты Почетного Легиона и повышения в званиях, а потом вернулся в свои покои, откуда принялся рассылать приказы о начале назначенной на завтра эвакуации. «Он все время открывал дверь в комнату, где ждали дежурные, вызывая то одну, то другую персону, говорил быстро и не на единое мгновение не оставался спокойным, – писал Боссе. – Не успел сесть за завтрак, как снова вскочил. Он вкладывал столь много срочности во все замыслы и планы, что я подумал, будто пагубные последствия длинного сидения в Москве внезапно прояснились для него в тот день». Когда Наполеон тем вечером оставил Кремль, к нему вернулось обычно спокойствие, и он казался более бодрым, чем бывал в последнее время{642}.
Полк Фезансака выступил в ту же ночь. По пути полковник со злостью отметил, что другая часть, тоже отправлявшаяся на марш, подожгла запасы провизии и фуража, которые не могла взять с собой. «У нас оставалось место в некоторых из фургонов, – писал Фезансак, – а нам приходилось смотреть, как огонь пожирает съестное, тогда как оно могло бы спасти нам жизнь». Такая скверная организация сулила большую беду впереди{643}.
Но многие солдаты были чересчур счастливы сняться с места или же слишком заняты приготовлениями, чтобы думать о чем-нибудь еще. «Мы мчались в наши квартиры, сворачивали парадную форму и с удовольствием переоблачились в походное обмундирование, – отмечал Сезар де Ложье в дневнике. – Все пришло в состоянии возбуждения, на лицах читается радость из-за предстоящего ухода отсюда. Единственная вещь печалит нас – придется отставить неспособных идти товарищей. Иные из них предпринимают сверхчеловеческие усилия, чтобы последовать за нами. В пять часов под гром барабанов и громкую музыку мы маршируем по улицам Москвы… Москва! Мы так хотели добраться до нее, но оставляем без сожаления. Думаем о родной земле, об Италии, о наших семьях, которые увидим скоро, в конце этой славой экспедиции»{644}.
Волнение, начавшееся в городе при известиях о предстоящем выступлении французов, распространилось с небывалой быстротой. Значительное количество гражданских лиц, опасавшихся расправы со стороны толпы сразу после ухода французских войск, последовали за ними. И пусть они по большей части принадлежали к французской колонии, в их числе находились и другие иностранцы, в том числе и, по крайней мере, одна англичанка, жена польского купца. Кроме того, среди уезжавших попадалось немало русских, в особенности женщин и мелких преступников, связавших свою судьбу с французами или оказавшихся в каких-то отношениях с ними. Их поспешные приготовления в последнюю минуту лишь добавили смятения на фоне паковавших вещи солдат. Город быстро наполнился мелкими торговцами, старавшимися не пропустить момент и скупить предметы, которые французы не смогут увезти с собой, и крестьянами из близлежащих сел и деревень, бросившимися рыскать в поисках каких-нибудь предметов – вдруг что-то перепадет и на их долю. Но солдаты Grande Arm?e не собирались бросать ничего ценного.
Одним из пагубных последствий пожара стал тот факт, что многие солдаты набрали большое количество добычи, каковая, как они рассчитывали по возвращению в Западную Европу, позволит им сколотить капитал. Вероятно, не менее восьми тысяч человек бросили места в строю, чтобы присматривать за телегами и вьючными животными, перевозившими их сокровища. Однако вернуться домой представлялось возможным только под защитой армии, движение которой они же и затрудняли на каждом шагу.
Даже дисциплинированные солдаты упорно старались держаться за добытое с трудом добро, как показывает случай того же сержанта Бургоня. В его ранце помещались несколько фунтов сахара, а также рис, сухари, полбутылки ликера, платье китайского шелка, вышитое серебряной и золотой нитью, несколько небольших предметов из серебра и золота, парадная форма, длинная женская амазонка орехового цвета, подбитая зеленым бархатом, две резные серебряные тарелки, одна с изображением суда Париса, а другая – Нептуна на колеснице, несколько медальонов и украшенная бриллиантами орденская звезда какого-то русского князя. В большом мешке, висевшем на плече, он нес серебряный медальон с образом Христа, вазу китайского фарфора и ряд других предметов. И все это сверх полной амуниции, пары запасных башмаков и шестидесяти патронов. «Прибавьте сюда большой запас здоровья, веселости, доброй воли и надежду нанести визиты дамам в Монголии, Китае или Индии, и вы сможете представить себе сержанта-велита императорской гвардии», – заключал он. После первых миль пути Бургонь остановился на обочине и перебрал свои сокровища, соображая, с чем лучше расстаться для облегчения ноши. Он остановился на панталонах парадной формы{645}. Другие избавлялись от патронов и принадлежностей для чистки ружей. Стараясь освободить побольше места в зарядных ящиках, артиллеристы выбрасывали снаряды, а ротные фуры очищались от наковален, подков и гвоздей, чтобы было где везти нажитое ковочным кузнецом добро.
«Любой, кто не видел французской армии при выходе из Москвы, вряд ли сможет сполна представить себе, как должно быть выглядели войска Греции и Рима, возвращавшиеся из Трои и Карфагена», – писал Пьер-Арман Барро. По мнению Сегюра, армии больше походила на татарскую орду после удачного набега. Солдаты кряхтели под тяжестью раздувшихся ранцев и звенели золотыми и серебряными вещицами, подвешенными к перевязям. Повозки полкового обоза заполняли неуставные узлы. Промежутки между частями на марше занимали всевозможные фуры и телеги со всякой всячиной, тут же попадались тачки и каталки, которые тянули или толкали русские крестьяне, ставшие и сами частью добычи, а вперемешку с ними катили изящные кареты и ландо, часто с упряжками из маленьких косматых cognats. Повозки катились по три или четыре вряд посреди толп солдат, побросавших оружие или обмундирование, слуг и лагерных попутчиков. «Не стало больше армии Наполеона, она превратилась в войско Дария, возвращавшееся из дальнего похода, более прибыльного, чем славного», – так описывал виденное им граф Адриен де Майи{646}.
Настроение можно назвать кипучим, а открывавшиеся глазу сцены напоминали многим маскарад или карнавал. Майи с удивлением наблюдал за выездом из Москвы семейства французского купца. «Дамы были одеты, точно парижские bourgeoises[155], собравшиеся на пикник в Венсенский лес или Роменвиль», – писал он, добавляя, что видел на одной из них розовую шляпку с отделкой из шелка, розовый атласный жакет и белое платье с декоративным кружевом и белые же атласные туфли{647}.
Полковник Любен Гриуа с трудом верил своим глазам. «Густые колонны, состоявшие из солдат с разным оружием, шли без всякого порядка, слабые, тощие лошади с трудом тащили артиллерию. Люди, со своей стороны, были полны здоровья и силы, поскольку на протяжении шести недель не знали недостатка в съестном. Генералы, офицеры, солдаты, комиссары – все задействовали любое средство для транспортировки с собой всего накопленного. Изящнейшие кареты, крестьянские телеги, фургоны с впряженными в них маленькими лошадьми местных пород, перегруженные багажом, катились посередине колонн, в полном хаосе перемежаясь с ездовыми конями и тягловыми животными. Солдаты сгибались под тяжестью поклажи. Бросить хоть что-нибудь из добычи представлялось слишком жестоким. Но нет-нет да приходилось им отваживаться на это. С самого первого дня поклажу оставляли по обочинам дорог вместе с экипажами, когда впряженные в них лошади больше не могли тянуть их. Масса людей, животных и повозок более походила на миграцию народа, чем на организованное войско»{648}.
По разным оценкам, количество транспортных средств невоенного назначения, сопровождавших войска Наполеона при оставлении ими Москвы, варьируется от 15 000 до 40 000 единиц, а число гражданских лиц, включая слуг, достигало, вероятно, 50 000 чел{649}. Армия влекла и тянула за собой необычайное количество всего постороннего. Помимо снижения скорости движения и создания пробок на дорогах, такое положение производило глубоко деморализующее воздействие. Солдаты больше думали о добыче, нежели о предстоящих боях, что вносило элемент боязни в их души и отвлекало от дела, подтачивая единство даже самых лучших частей.
Фактическое количество вооруженных людей в распоряжении Наполеона на момент выхода из Москвы составляло не более 95 000 чел., а вероятно и того меньше. По свидетельству Марка-Эли-Гийома де Бодю, бывшего в то время капитаном и адъютантом Бессьера, большинство молодых солдат погибли или умерли по дороге к моменту, когда Grande Arm?e достигла Москвы, в результате чего остались только самые крепкие и закаленные. Такое утверждение, безусловно, верно в отношении пехоты. Солдаты не только отдохнули, но и восстановили силы за счет регулярного питания, к тому же они привели в порядок обмундирование и обувь. По мнению доктора Буржуа, войска пребывали в отличной форме. «Они шли весело и громко распевали песни», – отмечал граф де Майи{650}.
На капитана Франсуа Дюмонсо из 2-го полка шволежеров-улан гвардии произвели впечатление итальянцы принца Евгения, смеявшиеся и певшие при выступлении из Москвы. «Эти солдаты выглядели добрыми бойцами, – писал он. – Было очевидно, что они вполне оправились после перенесенного напряжения. Воины казались веселыми и готовыми ко всему». Данное мнение подтверждал и сам принц Евгений. Он тоже высоко оценивал состояние корпуса, хотя численность его из изначальных почти 45 000 чел. сократилась до 20 000 пехотинцев и двух тысяч всадников{651}.
Войска, дислоцированные дальше всех от Москвы, пребывали и в худшем состоянии. После Винково в 5-м корпусе Понятовского оставалось не более четырех тысяч измотанных людей. Вестфальцы Жюно, квартировавшие в Можайске, перестали представлять собой боевые формирования. Но в то время как кавалерия гвардии, хотя лошади и не дотягивали до нормы, выглядела сносно, а некоторые части легкой конницы, приданные разным корпусам, годились для боя, от некогда блистательной группировки Мюрата остался один только призрак.
В нескольких милях от Москвы генерал Рапп увидел остановившегося на обочине Наполеона и подъехал к нему. «Итак, Рапп, мы будет отходить к границам Польши по калужской дороге, – произнес император. – Я займу хорошие зимние квартиры. Надеюсь, Александр согласится на мир». Рапп заметил, что зима обещает выдаться холодной, и условия для жизни будут тяжелыми, но Наполеон отмел его возражения. «Сегодня 19 октября, а посмотрите, какая замечательная погода, – сказал он. – Ну, верите теперь в мою звезду?» Но, как чувствовал Рапп, то была лишь показная беззаботность, и отмечал: «Его лицо носило печать беспокойства»{652}.
Веселое настроение солдат, выходивших из Москвы, быстро улетучивалось по мере того, как приходилось с трудом пробираться по запруженным дорогам, стараясь следить, как бы не оказаться сброшенными в канаву тысячами повозок. Всякий раз, когда войско доходило до моста или узкого прохода, возникали распри из-за права превосходства, в ход шли кулаки, а то и штыки, не говоря уже о проклятиях на дюжине языков. Большинство мостов в тех краях представляли собой длинные сосновые стволы, переброшенные через овраги или ручьи и иногда поддерживаемые одной или двумя опорами, тогда как более короткие круглые бревна лежали поперек, образуя настил, который посыпали соломой и забивали землей, чтобы добиться ровной поверхности. Если одно из бревен сгнивало или переламывалось, остальные раскатывались вперед и назад, ноги людей и лошадей попадали в промежутки между ними, точно в ловушки, и ломались, особенно когда другие напирали и пытались продвинуться дальше. 22 октября хляби небесные разверзлись, и дорога превратилась в грязевое море. Приходилось оставлять все больше повозок, выбрасывать один за другими из ранцев громоздкие предметы, а колонны растягивались по мере того, как все больше отставших от своих частей солдат не догоняли их.
Наполеон двигался в южном направлении по Старой Калужской дороге, стремясь прямиком к лагерю Кутузова у Тарутино, в то время как принц Евгений с 4-м корпусом шел по Новой Калужской дороге чуть к западу. Можно лишь гадать о намерениях Наполеона. Вероятно, сам он собирался поквитаться за поражение при Винково путем нанесения удара по всей русской армии, а задача принца Евгения состояла во фланговом маневре. Но если так первоначально и задумывалось, император французов изменил план и через два дня после выступления из Москвы, 21 октября, повел основные силы через целину в западном направлении на Новую Калужскую дорогу и соединился с Евгением около Фоминского. После чего приказал тому быстро выдвинуться и захватить небольшой городок под названием Малоярославец, господствовавший над переправой через реку Лужа.
Наполеон также послал маршалу Мортье, находившемуся с гарнизоном в Москве, приказ оставить ее и отходить на Можайск. Кроме того, он распорядился о вывозе всех оставшихся в городе раненых, включая и тех, кого прежде считали непригодными к транспортировке. «Я не могу настаивать погрузить всех еще остающиеся в госпиталях солдат на повозки Молодой гвардии, спешенной кавалерии и на все прочие, каковые только найдутся, – писал он. – Римляне награждали гражданскими венками тех, кто спасали своих сограждан. Маршал герцог Тревизский [Мортье] заслужит столько их, сколько воинов спасет». Император наказал ему не бояться перегружать повозки, ибо в Можайске найдутся свежие лошади и пустые снабженческие фуры. Он отдавал предпочтение в первую очередь офицерам и унтер-офицерам и французам. В последних строках, стараясь сделать призыв более внушительным, Наполеон напомнил Мортье о его собственных деяниях, когда в 1799 г. он доставил домой раненых под Акрой{653}.
Император французов ранее велел Мортье перед выступлением взорвать Кремль и пожечь городские особняки Ростопчина и графа Разумовского – дипломата, к которому испытывал личную неприязнь. В 1:30. пополудни 23 октября части находились еще не так далеко от Москвы, чтобы не слышать глухого гула взрывавшихся зарядов. «Эта древняя цитадель, стоявшая со времен основания монархии, этот первый дворец царей более не существует!» – заявлялось в бюллетене от двадцать шестого числа{654}. К счастью, многие заряды не сработали, и хотя ущерб взрывы нанесли значительный, все же уничтожить Кремль не удалось.
Данные соображения никак не смягчали чувств черни, принявшейся бесчинствовать повсюду в столице сразу же после ухода оттуда последних французских солдат. Толпа убивала любого попадавшегося под руку больного француза и штурмовала воспитательный дом, где капитан 12-го конно-егерского полка Тома Обри, раненый при Бородино, помог организовать оборону вместе с тремя также ранеными русскими генералами. Несмотря на сильнейший жар и лихорадку, Обри с саблей в руках занял пост в полном солдат обеих армий здании. Чтобы остудить пыл атакующих, ему приходилось отдавать команды стрелять, до тех пор, пока не подошли регулярные русские войска{655}.
Известие об оставлении французами Москвы принес в Тарутино ночью поручик Болговский[156]. Он уведомил Коновницына и Толя, который отправился будить фельдмаршала. Скоро поручика пригласили в комнату Кутузова, где тот нашел старика сидевшим на кровати в сюртуке и при наградах. «Скажи-ка мне, дружок, – обратился к нему Кутузов, согласно рассказу самого Болговского, возможно, вымышленному, – что за весть ты привез мне? В самом ли деле Наполеон ушел из Москвы и отступает? Говори скорей, не терзай мое сердце, оно колотится». Когда молодой офицер рассказал все ему известное, Кутузов начал всхлипывать и, повернувшись к иконе Спасителя в углу помещения, проговорил: «Господь, мой создатель, наконец-то ты услышал наши молитвы. С сей минуты Россия спасена»{656}.
Тем временем генерал Дохтуров, посланный Кутузовым на рекогносцировку в сторону Новой Калужской дороги, обнаружил около Фоминского 4-й корпус принца Евгения и решил атаковать его. К счастью для Дохтурова, разведчики захватили парочку пленных, от которых генерал и узнал, что перед ним вот-вот окажется не один Евгений, но вся Grande Arm?e. Кроме того стало известно, что целью служил Малоярославец. Понимая, что взятие противником города позволит ему обойти русские войска с фланга и поставить под угрозу пути подвоза снабжения, Дохтуров послал весточку Кутузову, а сам форсированным маршем двинулся к Малоярославцу в надежде опередить принца Евгения. Однако выйдя туда на рассвете 24 октября, Дохтуров обнаружил, что французы оказались быстрее.
Малоярославец стоит на вершине изогнутого кряжа, широким полукругом тянущегося по южному берегу Лужи. В нем находились два батальона дивизии Дельзона[157], а остальные части соединения расположились лагерем в низине на северном берегу реки. Дохтуров устремился на штурм и сумел выбить оттуда вражеские батальоны, но вынужденно отступил под натиском контратаки Дельзона, в которой отличились пехотинцы 1-го сводного хорватского полка.
Кутузов, находившийся по получении известий о передвижениях французов куда ближе Дохтурова к Малоярославцу, реагировал настолько медлительно, что корпус Раевского появился на угрожаемом участке только в середине утра. Смелым броском Раевский отбил город у пехоты Дельзона, ранее усиленной дивизией Бруссье, но сам очутился выброшенным оттуда вдохновенной атакой итальянской дивизии Пино.
По мере того, как стороны получали и вводили в битву за Малоярославец все новые и новые подкрепления, тот то и дело переходил из рук в руки – всего не менее восьми раз. Борьба за город преимущественно носила характер ближнего боя, в большинстве случаев солдаты дрались на улицах среди горевших домов, а те рушились, погребая под собой убитых, раненых и здоровых. Многие из тех, кому посчастливилось выползти из-под пылавших развалин, пали под копытами лошадей и под колесами артиллерии, которая то и дело меняла позиции.
Давно перевалило за полночь, а бой все не стихал. Представление сделалось «неописуемо великолепным и захватывающим», как описывал виденное генерал Уилсон, наблюдавший за происходящим с русской стороны. «Треск огня, темные силуэты сражающихся, шипящий звон картечи из единорогов, грохот ружейной стрельбы, бомбы с подожженными запалами, летавшие туда и сюда по воздуху, дикие крики бойцов и весь аккомпанемент кровавой схватки создавали редко встречающееся сочетание»{657}. Французы и итальянцы дрались, точно львы, и с наступлением ночи сделались хозяевами города.
Как считал генерал Бертезен: «Эта битва была самым славным подвигом за всю кампанию». Наполеон не скупился на похвалы в адрес принца Евгения и его солдат. Не меньшие восторги расточал и Уилсон. «Итальянская армия продемонстрировала качества, кои навеки обеспечили ее солдатам место среди храбрейших воинов Европы», – писал он. Дивизии Дельзона, Бруссье и Пино, равно как и Итальянская Королевская гвардия, на более позднем этапе противостояния получили поддержку от дивизий Компана и Жерара из 1-го корпуса Даву. В результате чего общее количество войск с французской стороны составило в тот день около 27 000 чел. при семидесяти двух орудиях. И они одержали верх в схватке с более чем 32 000 русскими при 354 орудиях. «Да, то и вправду была одна из самых славных побед, – уверял капитан Бартоломео Бертолини, – которая, как по причине последовавших за ней несчастий, так и ввиду неблагодарности и злого умысла французских историков, кои пишут подавляющим образом о сражениях Наполеона, почти не упоминается»{658}.
Но успех обошелся дорого. Урон французской стороны исчислялся примерно шестью тысячами раненых и убитых, включая и генерала Дельзона, сраженного насмерть пулей в голову в момент, когда он возглавлял атаку. Русские недосчитались больше, но они могли себе позволить терять людей[158]. «Еще одна такая победа, говорят солдаты, и у Наполеона больше не останется армии», – свидетельствовал начальник штаба корпуса принца Евгения{659}. К тому же французская победа оказывалась бессмысленной и с тактической точки зрения.
Вся русская армия, насчитывавшая не менее 90 000 чел. при более чем пяти сотнях орудий, расположилась на господствующих позициях позади города. Наполеон не мог выставить и 65 000 (Мортье находился между Москвой и Можайском, Жюно оставался в Можайске, а Понятовский – в Верее). Если император французов хотел выполнить замысел по взятию Калуги или даже только вернуться в Смоленск через Медынь и Ельню, ему предстояло нанести поражение русским в тяжелой и решительной битве. Его инстинкт подсказывал поступить именно так, то же самое говорил и Мюрат, но большинство окружения высказывалось против подобного курса действий.
Той ночью в ставке, разместившейся на окраине деревни Городня в убогой избе, единственную комнату которой разгораживала надвое грязная холщовая занавеска, Наполеон поинтересовался мнением маршалов. Он слушал их молча, устремив глаза в лежавшие перед ним карты. В то время как одни высказывались за продолжение или, по крайней мере, за форсирование Лужи в каком-то другом месте и за марш на Смоленск через Медынь, большинство выступали за более благоразумный с их точки зрения вариант: выход на дорогу Смоленск-Москва и отступление по ней. «Спасибо вам, господа, я приму решение», – заключил он, закрывая совещание, и отправился спать{660}.
До наступления рассвета следующим утром Наполеон сел в седло и отправился к Малоярославцу на рекогносцировку, желая лично изучить обстановку. Он отъехал совсем недалеко от Городни, когда скопление казаков атаковало его небольшой отряд. Гвардейские конные егеря и польские шволежеры-уланы эскорта, вместе с некоторыми из штабных и свитских офицеров, отогнали противника, пока император отъезжал в безопасное место. Но он едва не попал в плен. Затем Наполеон поскакал через поле боя и через Малоярославец, чтобы оценить русские позиции. Развалины городка представляли собой тяжкое зрелище. «Улицы покрывали тела убитых, многих из которых кошмарным образом искалечили колеса орудий и зарядных ящиков, – вспоминал полковник Любен Гриуа. – Ужаса этой сцене добавляло большое количество тех, кто пали жертвами огня, и чьи трупы в той или иной степени почернели и съежились, в зависимости от того, обгорели они лишь слегка или прожарились полностью». Согласно барону Фэну, увиденное в изрядной мере поразило Наполеона{661}.
Картина, открывшаяся ему за полем боя, вызвала нерешительность. В ранние часы утра Кутузов отступил на пару километров и развернул войска на сильной оборонительной позиции. Данный момент подсказывал Наполеону, что он сможет нанести решительное поражение Кутузову, каковое обстоятельство не только позволит отомстить за Винково, но и превратит марш в Смоленск из отступления в победоносное шествие. Но, ввиду силы позиции русских, победа обещала дорого обойтись французам, к тому же, им пришлось бы уходить, бросив тяжелораненых.
Отступив немного от Малоярославца, Кутузов и в самом деле оставил открытой дорогу на Медынь, как бы позволяя Наполеону идти в Смоленск этим путем, но тогда у отступавших французов на плечах повисла бы вся русская армия. Наполеон снова обсудил положение с окружением, но решения так и не достиг.
В то время как Кутузов не терял времени, трубя о Малоярославце как о победе русских, сам он далеко не чувствовал себя уверенно. В его войсках преобладали сырые новобранцы из недавно прибывших рекрутских партий, и московские ополченцы, переведенные в регулярные части ради восполнения потерь их личного состава. Среди офицеров тоже было много неопытных, еще не нюхавших пороха, и, хотя недостатка в боевом духе армия не испытывала, во время баталии такие моменты неизбежно тянули бы ее назад{662}. Никто не знал, как поведут себя необстрелянные бойцы в решительном сражении один на один с матерым врагом. С другой стороны, французы продемонстрировали, что сидение в Москве не отразилось на их моральном состоянии до степени утраты боеспособности. Итак, в то время как Кутузов значительно превосходил противника числом солдат и имел подавляющий перевес в артиллерии, на стороне Наполеона оставалось огромное преимущество – качество войск.[159]
«Крайне странные вещи творились в русской Главной квартире в ту ночь», – отмечал полковник фон Толь. Беннигсен, Коновницын, Уилсон и сам Толь изо всех сил старались подвигнуть Кутузова к действию, чувствуя победу, находившуюся от них, как казалось, на расстоянии вытянутой руки. Но даже при удачном для себя раскладе Кутузов не желал ставить все на одну карту. Потерпи он поражение тогда, армия уже не смогла бы оправиться, как случилось после Бородино, кроме того очень неубедительным выглядел бы главный довод его в решении об оставлении Москвы ради сохранения войска, чтобы впоследствии оно изгнало Наполеона из России. Поскольку французы не уходили, а явно изучали местность, Кутузову оставалось предполагать только одно – то, что на следующий день они дадут ему битву. Когда же фельдмаршал получил данные о французских частях, замеченных за попытками переправиться через Лужу западнее и выйти к Медыни, он забеспокоился, как бы его не отрезали от Калуги. Посему он решил избежать сражения и приказал ночью начать отход. «Степень его малодушия превосходит меру, дозволенную даже трусу», – кипел негодованием Беннигсен в письме к жене{663}.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.