Глава 1 Перемены в Константинополе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 1

Перемены в Константинополе

Наступила весна 1774 года. Шестой год шла война с Турцией, тяжким бременем давившая на трудовое население воюющих стран. В России и Турции мечтали о мире, особенно в Петербурге. Все шире охватывало империю пламя народного восстания под водительством Пугачева. Посланные против него карательные войска терпели поражения. И Петербург всерьез забеспокоился, устремив все помыслы свои на подавление восстания. Александр Ильич Бибиков, назначенный командующим правительственными войсками, просил прислать в помощь ему опытного генерала, явно намекая на Суворова, успешно действовавшего вместе с ним в Польше против конфедератов. Но Суворов нужен был на Дунае, куда посланы новые полки для того, чтобы скорее завоевать мир в успешных баталиях.

Не раз совет в присутствии императрицы приходил к выводу, что заключение мира целиком и полностью зависит от действий армии Румянцева за Дунаем. Президент Военной коллегии 3. Чернышев, министр иностранных дел Н. Панин да и сама Екатерина II не раз высказывались, что необходимо предоставить полноту военной власти фельдмаршалу Румянцеву и «отдать ему на волю, где и каким образом признает он лучше производить за Дунаем действия для доставления отечеству того, столь ожидаемого им, блага». Вместе с тем Румянцеву было предписано, «чтоб он в будущую кампанию, по взятии Варны и разбитию визиря в Шумле, не полагал Балканы пределом военных действий»…

В рескрипте все получалось гладко и легко. Императрица уверяла Румянцева, что в архипелаг отправлена новая эскадра в четыре линейных корабля и два фрегата и теперь тамошний флот настолько силен и могуч, что может делать неприятелю «частую и сильную диверсию», а следовательно, неприятель будет держать на берегах Средиземного моря «знатную часть азиатских войск». Азовская флотилия станет такой сильной, что не только будет охранять берега Крыма, но и отвлечет на себя турецкие корабли в Черном море. Екатерина II честно признается, что вторая армия сейчас «при открывшемся от некоторого времени внутреннем и вам известном неустройстве в Оренбургской губернии», то есть во время восстания Пугачева, не может оказать Румянцеву серьезной подмоги своими активными действиями против Очакова и Кинбурна, тем не менее и вторая армия «будет отвлекать на себя немалую часть сил неприятельских». Во всяком случае, вторая армия покажет вид, что серьезно намерена в эту кампанию взять Очаков, а для того «и для лучшего маскирования перехода первой армии за Дунай повелели уже мы снарядить и заготовить с большею огласкою к действительному отправлению знатное количество осадной артиллерии».

Екатерина II согласна и с тем, что вполне возможно разгласить слух: Румянцев озабочен лишь обороной и вовсе не думает о наступательных операциях за Дунаем. Она полагается на его искусство полководца и его «патриотическое усердие», лишь бы эти «ложные мысли и заключения о будущем устроены были таким образом, дабы оные нимало не могли препятствовать действительному перенесению театра войны на супротивный берег Дунайской».

Все победоносные действия Румянцева за Дунаем должны приблизить «вожделенный мир»: «От благости Всевышнего, от разумного Вашего предводительства и от храбрости вверенных Вам войск, несомненно, ожидаем мы счастливых успехов, коим не предел Балканские горы при всех их трудностях, есть ли только мужественный ваш дух в течение побед усмотрит и найдет некоторую возможность к преодолению их по мере неприятельского ослабления и уныния».

Высочайшее повеление фельдмаршал Румянцев получил 3 февраля. Болезни еще мучили его, и он чувствовал от них «великий упадок телесных сил». Но работать не переставал ни на один день: то пребывал в Яссах, то выезжал в небольшое селение Корнешты, куда посоветовали ему выехать доктора: свежий воздух, покой, сельская тишина. Но и сюда прибывали курьеры и командующие отрядами. И через два дня Румянцев послал Екатерине реляцию.

Граф Салтыков в эти дни известил его, что умер султан турецкий Мустафа III. Никаких официальных известий он не получал, но бежавший из плена арнаут доложил, что в Рущуке, где он находился в плену, был обнародован указ о возведении на престол нового султана, младшего брата умершего. В тот день производилась пушечная стрельба. Об этой продолжавшейся целых три дня стрельбе сообщили и наши сторожевые посты, стоявшие напротив Рущука и Силистрии.

Это предвещало большие перемены в Царьграде, и Румянцев послал своего нарочного к визирю с письмами пленных пашей в надежде удостовериться в случившемся.

А 10 февраля Румянцев писал Обрезкову: «Имея недоверку к часто разглашаемым здесь по-пустому известиям, удержался я вашему превосходительству сообщать по оным о смерти султана. Но как теперь возвратился ко мне из Шумлы посланный офицер с письмом моим к верховному визирю, препровождавший туда письма пленных пашей, который, там будучи, слышал от самого рейс-эфенди, что их султан умер и возведен по нем на престол брат его, Абдул-Хамид, то и спешу я о сем подать вам достоверное известие, прося вашего превосходительства сообщить мне ваши мысли по довольному своему и сведению и примечанию в делах, обещает ли что-нибудь лучшее сия перемена в царствующих?»

Обрезков в своем письме, видимо, высказал свое отношение к «перемене в царствующих», и уже 13 февраля Румянцев писал ему в ответ: «Мысли Вашего превосходительства, чего можно ожидать от воцарившегося вновь султана, подтверждают во всем им сходные уведомления, которые прежде кончины брата его были писаны и которые для прочтения сообщаю Вам. Лучший в том удостоверитель будет нам время, весьма уже близкое, для которого, чтоб быть готовым, несу теперь и вяще прежнего утомляющие меня заботы…»

А утомляющих забот действительно было хоть отбавляй. После перемен в Константинополе до Румянцева стали глухо доходить слухи и подлинные известия о возможных переменах и в Петербурге. Все большую силу приобретал там Григорий Александрович Потемкин. Как пойдут дела после его «воцарения» в Зимнем дворце? Во всяком случае, как военный он не пользовался большим уважением в армии. Многие, в том числе и Румянцев, видели в нем человека «ума пребольшого, но к военной службе ниже малейших способности не имевшего»: «и корпус его так был расстроен, что в армии корпус сей прозван был мертвым капиталом» (из «Записок» Юрия Долгорукова). Потемкину пожаловали чин генерал-адъютанта ее величества, перевели в покои Зимнего дворца. А уж это всем было ясно, что значило в те времена: он стал новым фаворитом, сменив Васильчикова.

Но опасения Румянцева оказались напрасными. Из писем Екатерины Михайловны многое стало ему известно о придворной жизни, о переменах, происходящих в Петербурге. А главное – не болит душа о судьбе сыновей: Михаила полюбил Потемкин («Мишу очень ласкает и сам к нему часто ходит»), а младшие получают образование под руководством знаменитого барона Гримма. Из письма супруги Румянцев узнал, что к нему в Яссы вскоре прибудут принцы Дармштадтский, Голштинский, братья Вальденские. А из приписки Михаила он узнал, что сын «прошедшее воскресенье обедал у государыни» и она с ним «долго говорила».

И Румянцев с нетерпением стал ждать сына, который, по словам матери, много новизны ему откроет о переменах при дворе. Что же, Румянцеву приходилось с этими переменами считаться. С братьями Орловыми он установил хорошие отношения, хотя и не все их поступки и мысли ему были по душе. А в общем-то все они, славные патриоты, сильные, могучие красавцы, высоко ценили его как полководца, помогали ему чем могли. Что-то будет теперь?

Хотелось бы в этом году побыстрее выйти в поле и показать неприятелю свою готовность к боевым действиям. Но вот снова помешали неблагоприятные погодные условия и задержали войска на зимних квартирах. Прошла первая неделя апреля, а еще нигде нет подножного корму. А все потому, что после того, как сошел снег, подули холодные ветры, продолжающиеся повседневно. Они-то засушили землю так, что без обильного дождя трава в рост не пойдет. А дождя все нет и нет. Вот ведь как бывает… В прошлую осень дождь залил всю округу так, что его курьеры по неделе сидели на берегах Дуная и не могли перебраться с одного берега на другой, а сейчас ни одной капли дождя…

Еще в конце февраля Румянцев получил из Царского Села рескрипт, в котором Екатерина II высказывала уверенность, что смерть Мустафы и возведение на турецкий престол его младшего брата Абдул-Хамида должны произвести в серале внутреннее волнение, а потому и некоторую расстройку в общих политических делах и военных приготовлениях Порты Оттоманской. Она предлагала воспользоваться возможной оплошностью в делах неприятеля и послать против него достаточно войска на супротивный берег Дуная и ударить одновременно или порознь на Силистрию и Варну.

Нет, она вовсе не настаивала на немедленных действиях, весьма деликатно и осторожно полагаясь на его искусство и благоразумную предусмотрительность в организации такой экспедиции. Варна и Силистрия ей нужны как необходимые и действительные средства к принуждению турок к столь вожделенному миру. Она правильно рассуждала, что турки после такого поражения, вполне возможно, будут испытывать страх оказаться в плачевном состоянии и, вполне возможно, запросят возобновления мирных переговоров. Вот на этот случай государыня уполномочивает его, фельдмаршала Румянцева, вести переговоры с верховным визирем для того, чтобы выиграть время и сократить всякие затруднения. Только теперь он получил полную доверенность Петербурга для ведения военных и мирных дел своего Отечества.

Румянцев прекрасно понимал, что теперь многое будет зависеть от его искусства военачальника и благоразумной предусмотрительности полномочного министра в переговорах. И было бы странно, если б он при решении столь важных государственных дел выказывал торопливость, понимая, что кампания 1774 года должна быть последней в этой войне. И потому так тщательно выверяет он каждое свое распоряжение, каждое действие подчиненных ему войск и своей походной канцелярии. Он возобновил переписку с верховным визирем, с рейс-эфенди, с Обрезковым, по-прежнему проживавшим в Романе, местечке недалеко от города Яссы.

Только сейчас, в эти дни, Румянцев почувствовал себя гораздо лучше. Болезни словно уходили из него по мере возрастания его полномочий на Дунайском театре военных действий. Он еще жалуется в письмах близким на свое здоровье, но дух его ликует, свобода действий его обеспечена высочайшим рескриптом. При этом Румянцев вовсе не думал, что перемена в Константинополе непременно поведет к расстройству в неприятельских войсках. Скорее бывает наоборот: наследники империи Оттоманской, получив наконец власть, могут решиться на самое безрассудное воинское дело. И действительно, новый султан, как стало известно, призывает новые войска, обещая им больше вознаграждения. И каждый паша выражает готовность в ознаменование нового царствования сразиться с русскими, для чего и собираются вскоре переправиться на их берег.

Так что неусыпные его попечения сводились к подготовке войска встретить неприятеля на своем берегу: хотелось Румянцеву показать новому турецкому султану силу русского оружия, которым был часто поражен его предместник Мустафа.

Но вот пока исполнить повеление императрицы как можно скорее ударить на Варну и Силистрию он не может. Да и как спешить с исполнением такого повеления, если стужа нестерпимая стояла в поле, а рекруты еще не пришли к армии, где-то застряли! Конечно, он все понимает, зима была непостоянная, дороги плохие, все их развезло, здешняя земля оскудела от продолжающейся войны, порядок в княжествах так и не удалось навести из-за того, что русские не сдержали свое слово, пообещав им свое покровительство, а потом вновь возвращая их туркам… Иные полки всю зиму ждали снаряжения, только недавно начали обшивать своих солдат, иные же до сих пор ждут, а без снаряжения нельзя выступить в поле.

Пришлось Румянцеву пояснить Екатерине II, что не может он исполнить ее повеление и послать корпус, перешедший на скорую руку за Дунай, к Силистрии и Варне: первая крепость лежит на Дунае, а другая отстоит от оного более чем на двести верст, куда нельзя ни скоро, ни скрытно дойти, тем более действовать в таком отдалении… Другое дело в прошлом году. Тогда он послал достаточные корпуса, которыми вполне возможно было не только овладеть Варной, но и отразить все силы неприятельские, которые мог бы послать им на помощь верховный визирь, находящийся в Шумле. Нет, сейчас нельзя спешить. Но как только наступит время, он использует все средства, чтобы достигнуть желаемого успеха на том берегу. И главное, теперь он воспользуется новой доверенностью к нему со стороны императрицы, уполномочившей его к возобновлению и заключению мирного дела.

И вовсе Румянцев не предполагал, что новые его полномочия так больно ударят по самолюбию его ближайшего друга и единомышленника Обрезкова, мечтавшего довести дело мира с Турцией до конца. Румянцев-то, сообщая другу столь радостную весть, надеялся получить от него советы, как поступить в том или ином случае: верховный визирь и рейс-эфенди возобновили с ним мирные переговоры. Конечно, предварительные. Намеками и «изворотами», но все-таки возобновилась переписка между главнокомандующими армиями. А это уже кое-что.

Румянцев послал в Шумлу своего офицера для сопровождения чегодаря верховного визиря Сеида, прибывшего в Яссы за письмами пленных пашей. Офицер вернулся с посланиями верховного визиря и рейс-эфенди к нему, фельдмаршалу Румянцеву. В канцелярии перевели письма на итальянский язык, но точно ли перевели, Румянцев сомневался. А поэтому переправил к Обрезкову подлинники и перевод их на итальянский, «чтоб Вашему превосходительству яснее изражаемую в них силу познать, нежели мне это удобно, не имея у себя переводчиков, совершенно знающих тот и другой язык». «Предавши Вам все сии депеши, – писал Румянцев, – которых содержание отъемлет, кажется, сомнение, чтоб Порта не искала теперь отверзти к примирению прямую дверь, нужен мне есть совет Ваш, как мужа испытанием и искусством одаренного в сих делах, как друга моего, и как чрез доверенность, могущую содействовать мне, обязанного самым тем предписаниям, которым я уполномочен ныне к миротворению беспосредственно…»

В ответном письме Обрезкова чувствовалась скрытая обида. И Румянцев постарался смягчить удар по самолюбию опытного дипломата. 21 марта 1774 года он писал Обрезкову: «Почтение и дружба, вовек неизменные к Вашему превосходительству, дали бы мне почувствовать всю прискорбность, если повеления, которые я получил от Двора, трактовать с визирем о мире, причинить могли что-либо для Вас неприятное. Язык и сердце мое не знают против Вас двоякости, и я чужой труд, тем меньше особы, которую привык я почитать, нимало не удобен обращать единственно в славу собственную. Ваше превосходительство сами можете вообразить, что нам с верховным визирем для лицезрительных договоров не позволяют многие обстоятельства где-либо съехаться, а перепискою сочинять трактат было в пучину ввергнуться медления и работы. И так сие дело, как Вами уже основанное, если Бог благословит, и до желаемого конца должно быть доведено посредством Вашего личного участия, о чем я, конечно, учиню предложение визирю, следуя во всем Вашей мысли, ежели только он о последних кондициях не сухой ответ даст…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.