Глава 4 Собачья жизнь

Глава 4

Собачья жизнь

Только тогда поубавил Тренька шагу, когда нырнула дорога в лес и скрылась за поворотом деревенька. Нравилось Треньке в лесу.

«Тук-тук-тук!..» — стучит дятел. Жуков и всякую другую мелкую живность выбирает из древесной коры. Дед говорил, полезная птица — лес бережёт.

«Пинь-пинь-тыбить!..» — синица-пухляк над самой головой засвистела. Чуть подалее другая отозвалась, потом третья. Тоже, по словам деда, нужная для леса птаха.

Стайка весёлых желтогрудых чижей кормится в кустах. Щеглы нарядные, чистое загляденье — расклёвывают колючие репейные танки.

С высокой берёзы возле самой дороги сорвалась большая птица и, тяжело хлопая крыльями, скрылась в чаще. За ней ещё одна, и ещё… Задрал Тренька голову, а на берёзе чёрными вороньими гнёздами — тетерева.

А когда поднялась дорога на лесной пригорок, огромный лось с ветвистыми рогами неторопливо вышел навстречу. Струхнул Тренька: а ну как такой на рога подденет — враз до смерти зашибёт! Однако вспомнил дедовы слова: «Лось зверь безобидный. Его не тронь, и ему до тебя дела не будет». И верно, посмотрел лось на Треньку маленькими добрыми глазами, двинулся в глубь леса.

Расступилась чащоба. Чёрные поля завиднелись. Речка блеснула небесной лазурью. А за ней — Троицкое, село большое, богатое. Посерёдке, сквозь голые ветки деревьев, светится маковка церкви.

Зорко глядит по сторонам Тренька. Мальчишки в Троицком озорные, не любят чужих. Один на один хоть с кем готов драться Тренька. Ну, а как налетит ватага?

Учёный Тренька. Где надобно, проскользнёт неприметно. А где и огородами обойдёт.

Наконец оказался Тренька возле главных ворот господской усадьбы.

Открывались они только для самого князя, домочадцев немногих его да почётных и знатных гостей.

От ворот широкая, гладкая, во все времена года ухоженная и потому чистая дорога вела прямёхонько к хоромам князя Петра Васильевича.

Нарядны были хоромы, украшенные деревянным резным кружевом, с башенками и куполами над крышей. Золотом отливали слюдяные оконца.

Миновал Тренька главные ворота усадьбы и направился к другим, называвшимся холопьими. Через те ворота въезжали и выезжали телеги, гружёные и порожние, шли мужики, бабы, шныряли ребятишки.

Треньке и тут задача. Не нараспашку и холопьи ворота. Стоит в них дюжий мужик, глядит строго: кто с чем на господский двор въезжает или входит, кто с чем двор покидает.

Попроситься через калитку, что возле ворот? А ну как не пустит, прочь прогонит?

Потому ждёт Тренька удобного случая. Подъезжают мужики на телегах. С ними проскальзывает Тренька на княжью усадьбу и поворачивает сразу налево, туда, где сгрудились и теснятся амбары, сараи, погреба, поварня и другие хозяйственные службы. За ними — господская псарня.

Велик псарный двор князя Петра Васильевича. Обнесён высоким — в два человеческих роста — тыном. Чтобы и самая резвая собака не могла перепрыгнуть. Таким же тыном перегорожен двор пополам. На одной стороне гончие собаки, которым должно на охоте гнать зверя к охотникам.

На другой — собаки борзые, которыми того зверя на охоте травят.

По псарному двору тоже абы кому разгуливать не положено. Но здесь Тренька свой человек и весело кричит парню, что караулит ворота:

— Здорово, Миня!

— И ты, Тренька, здоров будь! Давненько не виделись!

— Тятька с мамкой не пускали!

— Понятное дело, — улыбается парень.

— Митька тут ли? — спрашивает Тренька.

— А ты туда вон гляди, — указывает Миня в сторону псарни.

Поворачивает Тренька голову. Видит, шагает по двору высокий, статный малый в алом кафтане, такой же шапке, мехом опушённой, и в зелёных новеньких сапожках, должно, из княжеской родни аль из гостей кто.

— Не признаёшь? — спрашивает Миня.

— А чего признавать, — пожимает плечами Тренька, — впервой вижу.

За живот хватается Миня. Хохочет до слёз.

— Ну и дела! Родного брата… — и опять закатывается от хохота.

Оглядывается малый в алом кафтане, столбенеет Тренька, глазам своим не верит.

— Неужто Митька…

Сворачивает малый к Треньке и Мине и, подойдя, кланяется Треньке земным поклоном:

— Здравствуй, государь Терентий Яковлевич!

— Митька! — оправившись от изумления, возглашает на весь двор Тренька. — Митька! — и пускается в пляс вокруг старшего брата.

А Митька руки в боки, каблучками зелёных сапожек притоптывает — чем не молодой сын боярский?!

Сколько себя помнил Тренька, видел он всегда Митьку в латаной одежонке, босиком или в лаптях. Мудрено ли, что не узнал?

Останавливается Тренька дух перевести:

— Эва, какой красивый да гладкий! А по тебе мамка нынче плакала.

Перестал Митька каблуками стукать.

— С чего бы?

Рассказал Тренька про лишнюю, шестую ложку, что мать ненароком положила на стол. Нахмурился Митька.

— Ладно, — сказал. — Айда на псарню.

Бежит Тренька вприпрыжку рядом с Митькой, любопытствует:

— Кем же ты теперь будешь?

— Стремянным княжьим.

— Ларька как же?

— Ларька ногу повредил. Меня вместо него взяли.

— А как выздоровеет?

— Тогда поглядим.

— Поди, недоволен Ларька-то?

— Ещё бы, — усмехается Митька, — злобствует, спасу нет. Грозится: изведу, мол, со свету сживу. Только ещё бабушка надвое сказала — чей верх будет!

Понятно Треньке: завидная должность быть княжьим стремянным.

На охоте всегда возле князя со сворой борзых. Того же Ларьку взять: молод, чуть старше Митьки, а высокие при охоте люди заискивают. Не приведи господь, князю нашепчет чего, оправдывайся потом. Уверен Тренька — Митька ни на кого наговаривать не станет. Однако, глядишь, и его, под княжьей защитой, никто не тронет.

Вошёл Тренька следом за Митькой в сени псарного двора — просторно, светло. Глиняный пол подметён и посыпан свежим песком. Посерёдке стоит длинное, добела выскобленное и вымытое корыто, из которого два раза в день, утром и вечером, кормят собак.

Увидел Тренька корыто, слюну проглотил, потянул Митьку за рукав:

— Слышь, я не евши сегодня…

— Оно и кстати. Ноне как раз остался лишний горшок каши.

— С мясом ли? — забеспокоился Тренька.

— Того сказать не могу, не знаю.

Прорублены в стене три двери. Одна — к гончим собакам, другая — к борзым. А третья — в избу старшего борзятника Фёдора Богдановича.

Толкает Митька третью дверь и, к великому Тренькиному изумлению, входит в борзятникову избу, ровно в собственный дом.

— Ты куда? — пугается Тренька.

— Куда надобно, Терентий Яковлевич, — отвечает Митька. — Живу теперь тут.

— Верно?

— Чего ж вернее!

Робко идёт Тренька в избу старшего борзятника, где отродясь прежде не бывал. Чисто в избе. Пол деревянный, дощатый. По стенкам широкие лавки застелены зелёным сукном. На столе — скатерть белая. Лари у стенки добрые, расписаны узорчатым рисунком. И диво дивное: в углу сложена печь с трубою, отчего в избе ни грязи, ни копоти.

— Ладно живёт Фёдор Богданович! — восхищённо разглядывает Тренька избу.

— Второй человек при охоте после княжьего ловчего, — поясняет Митька. А охота у князя Петра Васильевича, известно, — главное дело.

Снимает Митька нарядное платье и вместе с сапогами, обтерев их досуха и в тряпицу завернув, укладывает бережно в ларь, что поменьше и попроще. Надевает свою всегдашнюю одёжку: порты латаные, верхнюю рубашку и лапти.

— А чего ты с утра в новом кафтане?

— Князь в поле выезжал.

— С собаками?

— С кошками…

Смеётся Тренька. Не обижается на брата. Сам виноват — задал глупый вопрос. Коли князь в поле выезжал со своим стремянным, так неужто без собак?

— Пошли, — говорит Митька, — не то с голоду помрёшь, не ровен час.

— Пошли! — охотно соглашается Тренька.

Во дворе Тренька, при виде борзых, про голод забыл. Распахнуты, как положено днём, дверцы всех собачьих конур-хлевов. Разбрелись борзые по всему двору. Одни дружка с дружкой играют, кувыркаются. Другие, того гляди, всерьёз сцепятся. А иные лежат себе на солнышке, лапы вытянув, дремлют вполглаза.

Возле собак — псари, борзятники. Делом заняты. А дел на псарном дворе пропасть!

Свистнул негромко Митька. Позвал:

— Буран! Ласка!

С дальнего выгула огромными скачками — две борзые. Первой — чуть Митьку не сшибла, едва устоял на ногах — Ласка, Митькина и Тренькина любимица. Стройная, тонкая, ноги высокие, живот подтянут, на узкой морде глаза умные. Спина и уши рыжие, а морда, живот, грудь, шея, ноги, хвост — белые. Будто в парном молоке искупалась Ласка, да так наполовину и осталась цвета белоснежной молочной пены. Следом Буран. Тоже огненный, только лапы, морда да полхвоста белые. Словно и он побывал в молоке, самую малость, однако: морду, лапы да полхвоста замочил.

Буран и Ласка — брат и сестра. Старательно, с любовью выхаживает их Митька. Оттого и привязаны к нему собаки безмерно и слушаются с первого слова.

Вьются борзые вокруг Митьки, повизгивают от радости, словно век с ним не видались. Приговаривает Митька строгим голосом:

— Тихо! Тихо! Эва, расходились!

Понимают собаки: не сердится их воспитатель и друг. Только вид делает, будто недоволен.

Шагают важно Митька с Тренькой по псарному двору. И, почитай, всякий встречный с Митькой норовит словом перекинуться: безвестный молодой псарь в гору пошёл — княжьим стремянным стал. Да и любили Митьку за весёлый нрав и незлобивость. Не чета был завистливому и мстительному Ларьке.

Свернули в хлев-конуру, где Ласка с Бураном жили. Лишнего места нет. Но и не тесно. Пол глиняный, как и в сенях, песком посыпан. Низкие широкие скамьи-нары устланы свежим пахучим сеном. На них спят Ласка и Буран. Оконце небольшое, дощечкой задвигается в ненастье. На полке щётки лежат борзым шерсть вычёсывать.

— Подожди малость, — сказал Митька, — я быстро.

Борзые за ним было. Митька негромко:

— На место!

Поджали хвосты собаки, морды опустили. На нары послушно залезли.

— Так-то! — довольно заметил Митька.

Сидит Тренька в собачьем хлеву — светло и весело на душе. Ласка головой в колени уткнулась. На Треньку доверчиво глянула.

Принялся Тренька Ласку по голове гладить, за ушами чесать, приговаривать:

— Ласочка, милая… Собака хорошая…

Жмурится Ласка от удовольствия. О Тренькины колени мордой трётся. Митька вернулся. Поставил на нары горшок. Развернул тряпицу, и все трое, Тренька, Ласка и Буран, носами повели. Вкусный дух шёл от горшка! Проглотил Тренька слюну. Буран с Лаской облизнулись.

Достал Митька из-за пазухи деревянную расписную ложку. Протянул Треньке.

— На, ешь!

Взял Тренька горшок, крепко к животу прижал, ложку в него запустил: большущий кусок горячего мяса достал.

— Есть мясо-то! — воскликнул торжествующе. Увидел Митькины улыбающиеся глаза, засмеялся: — Ты, поди, и раньше знал, да?

Ничего не ответил Митька. Да и что отвечать? Рассказывать, как весь месяц, пока Треньки не было, ждал его терпеливо и каждое утро готовил такое вот угощение?

Ест Тренька вкусное горячее мясо с распаренной овсянкой. Буран и Ласка с нар соскочили, ему в рот смотрят, слюну на пол роняют.

Опомнился Тренька.

— А им?

— Они вволю едят. Поболее и получше, чем вы с маманей… — Покачал Митька укоризненно головой: — Не стыдно, Ласка? А тебе, Буран? Утром досыта тем же мясом с такой же овсянкой кого кормил, а?

Словно поняли борзые Митькины слова. Морды отвернули: а мы, мол, что? Ничего. Просто так смотрим…

Щедр был князь на корм для собак. Понятно, и людям, что при псарне находились, вкусной собачьей еды перепадало. Не как другим холопам, что иной раз впроголодь жили.

Торопится Тренька. А вдруг кто увидит и старшему борзятнику аль ловчему донесёт? Что тогда? Уже остатки со дна горшка выскребал, когда пала на него тень человека, появившегося в дверях. Поднял голову Тренька и ложку с перепугу уронил. Стоял перед ним толстомордый рябой малый с перевязанной ногой.

Ларька! Забилось часто-часто Тренькино сердце. Ласка с Бураном зарычали. Ларька на них не обратил внимания, спросил у Митьки:

— А ну как ловчему аль самому князю скажу?

— Не скажешь! — спокойно ответил Митька. — У тебя более моего рыльце в пушку.

— Верно, — будто удовлетворённо даже кивнул головой Ларька. — Не скажу. Мы с тобой на другой дорожке встретимся!

И исчез так же внезапно, как появился.

Собаки было, оскалив пасти, за Ларькой.

— Назад! — остановил их Митька.

Перевёл дух Тренька. Глядит со страхом на старшего брата:

— Что теперь будет?

— Ничего не будет, — сквозь зубы процедил Митька. — Я тебе говорил, ещё посмотрим, кто верх возьмёт.

Приметил Тренька — Митька встревожен не на шутку, только виду не подаёт.

Не злопамятлив Тренька и потому забыл вскорости неприятную встречу.

А когда вечером шёл, всё вспоминал княжью псарню, еду вкусную, что борзым и гончим дают, и думал: «Хороша, однако, собачья жизнь!»