Глава 9 ПРИМИРЕНИЕ (1172–1187)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

ПРИМИРЕНИЕ

(1172–1187)

Никогда не боритесь с религией… ибо все эти вещи слишком укоренены в умах глупцов.

Гвиччардини

Венецианцы не сразу выбрали другого дожа. Они хотели подумать. Ситуация сложилась чрезвычайно серьезная. Венеция находилась в состоянии войны одновременно с обеими империями. От великолепного нового флота осталась лишь тень того, чем они располагали всего полгода назад, многие корабли, как зачумленные, намеренно сожгли на Эгине. Рабочая сила — поскольку никого из пленников, захваченных на Востоке, до сих пор не освободили — оставалась большой проблемой, тем более что эпидемия в городе и в окрестностях уносила все больше людей. Казна опустела, банкротства можно было избежать, лишь взяв принудительный заем.[70] Хуже всего — моральный дух венецианцев упал. Витале Микеле стал восьмым дожем в истории республики, погибшим насильственной смертью, но первым за двести лет. Возможно, венецианцы осознали силу массовой истерии и почувствовали коллективную ответственность за убийство. Кажется, они испытали шок и стыд, почувствовали необходимость разобраться в себе и реформировать власть.

Что пошло не так? Ясно, что большую вину за неудачу похода и банкротство государства они возлагали на Микеле, но чем можно измерить, на каких весах взвесить правильность его действий? В свое время дож Доменико Флабьянико привлекал двух советников, более того, он был обязан «приглашать» других выдающихся горожан — прегади[71] — и прислушиваться, в случае необходимости, к их советам. У него было также право обращаться ко всем жителям. Но Флабьянико умер почти полтора века назад, и те два советника утратили свой авторитет, прегади редко получали «приглашения», да и к населению, сильно выросшему с тех пор, больше не обращались. Венецианцы не собирались толпой в одном месте, как это бывало когда-то, не было способа и управлять столь большим сборищем. Последние годы показали, что толпе нельзя доверять важные государственные решения. В результате народ и не призывали, исключая случаи, когда закон требовал этого, например в случае избрания дожа или для объявления войны. Назрела необходимость перераспределить три властных структуры государства: дож, советники и народ. В 1172 и 1173 годах такая необходимость привела к самым важным конституционным реформам в венецианской истории.

Первым нововведением стало собрание из 480 знатных венецианцев, их выдвигали на один год по два представителя от каждого района. С тех пор это собрание, Comitia Majora, или Большой совет, отвечало за назначение всех главных чиновников государства, включая двенадцать представителей сестьере. На практике это означало, что демократически избранные представители и Большой совет формировали закрытый круг, не допускавший каких-либо возражений населения в свой адрес. Городская толпа не была полностью отстранена, но даже если она где-то и собиралась, то лишена была какой-либо власти. В основном она поддерживала выборы дожа. Прежде, как, например, при выборах Доменико Сельво, простые венецианцы реально участвовали в процессе, их право было закреплено законом. Сейчас выбор доверили одиннадцати выборщикам, которых номинировал совет. Имя нового дожа как свершившийся факт провозглашалось в присутствии собравшегося населения. Первая попытка введения нового порядка вызвала протесты. В результате пошли на некоторые компромиссы: успешный кандидат должен был быть представлен населению в соборе Сан Марко со словами: «Вот ваш дож, если это вас устраивает». Таким образом, теоретически учитывали голос народа, хотя люди прекрасно понимали, что это формальность.

Следующим изменением стало увеличение количества советников — с двух до шести. Они должны были постоянно находиться при доже, а поскольку функция их заключалась главным образом в ограничении его власти, то, должно быть, они испытывали удовольствие, накладывая вето на его решения. Вместе с дожем они формировали внутренний государственный совет, позже получивший название «синьория». Внешний орган, прегади, или сенат, остался, и его влияние возросло, особенно в области международных отношений. Он принимал большую часть важных решений, которые впоследствии ратифицировал совет.

Если коротко, то принятые меры ослабили как вершину, так и основание административной пирамиды, одновременно усилив ее в центре. Венеция сделала еще несколько шагов к олигархической форме правления, а в следующем столетии развила ее и сделала своим достижением. С другой стороны, важно было не уронить престиж дожа, поэтому его окружили роскошью и обращались к нему с большими церемониями. Сразу после избрания дожа проносили вокруг площади Сан-Марко на специальном круглом стуле, фамильярно прозванном поццетто, поскольку он напоминал крышки городских колодцев, а дож бросал людям пожертвования. Каждый раз его сопровождала большая свита из аристократов, духовенства и горожан, когда, покидая дворец, он направлялся куда-то с государственной миссией.

Однако ни богатство, ни пожертвования, определенные постановлениями — не менее 100 и не более 500 дукатов — не возмещали то, что было отнято у дожей.

Как бы венецианцы в целом ни сожалели об ограничении новой избирательной системой их древних прав, никто серьезно не оспаривал мудрость выборных представителей, когда их выбор упал на Себастьяно Дзиани. Новый дож был очень умен и энергичен, несмотря на свои семьдесят лет, и обладал большим административным опытом. К тому же он был невероятно богат, что было весьма кстати. Зная, что республика находится на грани банкротства, он первым делом занялся восстановлением национальных финансов и, по совету прегади, отложил выплаты по новым государственным облигациям. Это было смелое решение, однако оно не вызвало такого большого возмущения, какого можно было бы ожидать. Держатели облигаций были венецианцами, они любили деньги, но Венецию любили еще больше, и обращение к патриотизму нашло у них немедленный отклик.

Однако не могло быть и речи о продолжении войны против Византии. Послов снова отправили в Константинополь договариваться о мире: надеялись на освобождение тех, кто все еще томился в плену. Но миссия оказалась неудачной: Мануил Комнин на уговоры не поддался. Его поведение было предсказуемо: ведь то, что еще осталось от венецианского флота, в настоящий момент активно использовалось армией Фридриха Барбароссы для осады Анконы, удерживаемой Византией. Тем не менее отказ от этой второй инициативы оказался большой ошибкой, о которой его преемникам пришлось горько пожалеть. Венецианцы между тем попали под обаяние короля Сицилии Вильгельма II (Доброго). В 1175 году они заключили с ним двадцатилетний договор на невероятно выгодных условиях.

Итак, при мудром правлении Себастьяно Дзиани республика начала восстанавливаться. Для материальной реабилитации, естественно, требовалось время, а с моральной точки зрения процесс шел гораздо быстрее. Кульминация произошла летом 1177 года. Это событие обратило на себя внимание всего христианского мира: примирение папы Александра III и Фридриха Барбароссы завершило семнадцатилетний раскол и привело к миру, по крайней мере в Италии. Буквально за год до этого. 29 мая 1176 года, в Леньяно Ломбардская лига нанесла Барбароссе самое сокрушительное поражение в его истории. Он потерял большую часть своей армии и едва сам не распрощался с жизнью, однако это несчастье привело его в чувство. После четырех долгих итальянских кампаний он увидел, что ломбардские города как никогда твердо настроены противостоять ему, тем более что их лига на это была способна. Папу Александра признали теперь повсюду — даже в самой империи — настоящим понтификом. Настаивать на проведении политики, на которую истратил лучшие годы своей жизни, Фридрих больше не мог: в этом случае вся Европа от него бы отвернулась.

Его послы встретились с папой в Ананьи для обсуждения условий примирения. По сути, они были просты: с имперской стороны — признание Александра, реституция церковных владений и заключение мира с Византией, Сицилией и Ломбардской лигой. Со стороны папы — провозглашение жены Фридриха императрицей, сына Генриха — римским королем и отказ в поддержке антипап. Обсудили следующий вопрос: где устраивать собор. Предложили Болонью, но Фридрих это предложение отклонил в связи с присоединением Болоньи к Ломбардской лиге. Наконец, после продолжительной дискуссии, решили, что папа и император встретятся в Венеции при условии, что в город Фридриха не допустят, пока Александр не даст на то своего согласия.

С политической точки зрения лучшего выбора и сделать было нельзя. Венеция, разумеется, была основателем Ломбардской лиги, хотя, с другой стороны, недавние разногласия с Византией мешали ей играть слишком активную роль в делах лиги. В какой-то момент под стенами Анконы она даже боролась рядом с боевыми отрядами Священной Римской империи. Продолжительностью своей независимости она превосходила любой город Северной Италии. Для нее, большой, великолепной метрополии, не составляло труда разместить у себя всех европейских аристократов — принцев, епископов, послов и других знатных представителей ломбардских городов и предоставить им условия, к которым они привыкли.

10 мая 1177 года приехал папа со своей курией. Его принял дож и патриархи Градо и Аквилеи. После торжественной мессы в соборе папу отвезли в государственной барке в патриарший дворец в Сан-Сильвестро. Помещение предоставлялось в его распоряжение на весь срок, который был ему необходим. До встречи с императором нужно было проделать много работы. Во время дискуссий в Ананьи папа не успел высказаться от лица Сицилии и лиги. И та и другая должны были достигнуть соглашения с императорскими полномочными представителями, если обещанный поцелуй мира обретал значение, на которое рассчитывал папа. Сейчас в патриаршей капелле начался второй раунд переговоров. Между тем император, вход которому, по условиям договора, на венецианскую территорию был все еще запрещен, находился в ожидании в Равенне.

С представителями лиги особенно трудно было договориться, и переговоры растянулись почти на два месяца. К началу июля дело, однако, сдвинулось с мертвой точки, и, чтобы ускорить процесс, папа согласился допустить Фридриха в Кьоджу: там можно было связаться с ним в течение дня. До этого момента император демонстрировал неожиданную для него сдержанность, и это в ситуации, которая должна была казаться ему страшно унизительной, однако под конец он начал проявлять признаки нетерпения. За шесть лет разрыва с Венецией число его сторонников выросло настолько, что теперь они составляли влиятельную фракцию. Они понуждали его немедленно въехать, не обращая внимания на папское вето, и заставить Александра и ломбардцев согласиться на более благоприятные для него условия. Фридриху очень хотелось так и поступить, однако он отказался от этого шага без одобрения дожа. Дзиани, понимая, что отказ может спровоцировать восстание в пользу императора, колебался. Послы из лиги, обуреваемые гневом и опасениями, отбыли в Тревизо. На какой-то миг показалось, что осторожная дипломатия прошедшего года ни к чему не привела.

Положение спасли сицилийцы. Лидер их делегации, архиепископ Салерно Ромуальд, приказал своим кораблям готовиться к быстрому отправлению, намекнув тем самым, что, если он и его миссия уйдут, то его хозяин, король Вильгельм, не замедлит с местью Венеции. Этот намек был слишком ясен. В прошедшие два года в Палермо, Мессине и Катанье сильно выросло количество венецианских купцов. Ничто не мешало Вильгельму повторить ход Мануила Комнина в 1171 году. Отбросив колебания, Дзиани издал указ, подтверждающий, что въезд Фридриха Барбароссы в Венецию может быть позволен только после санкции папы.

Кризис, похоже, подействовал целительно на всех участников переговоров. 23 июля 1177 года соглашение было готово. По просьбе папы венецианская флотилия направилась в Кьоджу и привезла Фридриха в Лидо. Туда направилась делегация из четырех кардиналов. В их присутствии Фридрих торжественно отрекся от антипапы и официально назвал Александра настоящим понтификом, а тот, в свою очередь, снял семнадцатилетнее отлучение императора от церкви. Теперь наконец-то ему разрешили появиться в Венеции. На следующий день рано утром дож, с внушительной свитой аристократов и священнослужителей, сам прибыл в Сан Николо ди Лидо, где Фридрих провел ночь. Он лично препроводил императора на барку дожа «Бучинторо», особо украшенную для этого случая, и они торжественно поплыли к набережной Моло.

В Венеции были закончены последние приготовления. Любовь венецианцев к роскоши всем известна, а поскольку этот день был величайшим в их истории, постарались они на славу. В город стекались толпы, развевались флаги. Из нескольких уцелевших свидетельств очевидцев самым ярким и полным является так называемое «De Расе Veneta Relatio», имя автора неизвестно, но, кажется, он был германским священником:

На рассвете помощники папы поспешили в собор Сан Марко и закрыли центральные двери большого портала. Принесли туда много деревянного бруса и лестницы. Из этого был сооружен великолепный трон. На набережной поставили две сосновые мачты огромной высоты. На них повесили штандарты святого Марка, великолепно расшитые и такие большие, что они касались земли. Эта набережная, называющаяся Мармореум, находится совсем рядом с церковью. Туда папа приехал в первом часу дня, отслужил мессу и, поднявшись на трон, стал ожидать прибытия императора. Там он сидел с патриархами, кардиналами, архиепископами и бесчисленными епископами. По правую руку от него был патриарх Венеции, по левую — Аквилеи.

Между архиепископом Милана и архиепископом Равенны произошла ссора: каждый хотел сидеть третьим от папы, с правой стороны. Но понтифик положил конец этому раздору и, спустившись по ступеням, уселся под ними. Так не стало третьего места, и никто уже не мог сидеть справа от него. Около трех часов прибыл корабль дожа. На нем сидел император с дожем и кардиналами, посланными за ним накануне. Семь архиепископов и кардиналов привели императора к папскому трону. Дойдя до него, он сбросил свой красный плащ, простерся ниц перед папой и поцеловал сначала его ноги, а потом и колени.[72] Но папа поднялся и, обхватив руками голову императора, обнял его и поцеловал, затем усадил его по правую руку и наконец произнес такие слова: «Сын церкви, добро пожаловать». После этого взял его за руку и повел в собор. Зазвонили колокола, запели «Тебя, Бога, хвалим». По завершении церемонии оба вместе покинули церковь. Папа уселся на лошадь — император придерживал его стремена — и отправился во Дворец дожей. Все это произошло в воскресенье, в канун дня святого Иоанна.

И в тот же день папа прислал императору много золотых и серебряных кувшинов, наполненных разнообразной едой. Он послал также откормленного теленка со словами: «станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся».[73]

Для папы Александра венецианский договор означал кульминацию его понтификата. Ему пришлось пережить восемнадцать лет схизмы и десять лет ссылки из Рима, не говоря уже о неприкрытой враждебности одного из самых жестоких людей, носивших корону Западной империи. Он ждал до своих семидесяти с лишним лет, прежде чем нашел награду. Награда пришла: Фридрих признал его легитимность.

Император также признал все временные права папства над Римом. Шестилетний мирный договор, который он заключил с Ломбардской лигой, был лишь преддверием к признанию независимости отдельных ломбардских городов. Это была самая знаковая победа, когда-либо одержанная папой над императором, она была намного значительнее, чем пустое торжество в Каноссе сто лет назад. Все это произошло благодаря мудрости и терпению, с которыми Александр провел свою церковь через один из самых тревожных периодов в ее истории.

Все эти качества остались при нем. Ни в день своего триумфа, ни в любое другое время пребывания императора в Венеции Александр не проявил ни малейшего желания восторжествовать над бывшим врагом. Один или два более поздних историка Венеции, как, например, неисправимо романтичный Мартино да Канале, писавший почти сто лет спустя, увековечил легенду о папе, будто бы вставшем ногой на шею Фридриха, а император якобы тихо пробормотал: «Не тебе, а святому Петру», на что Александр якобы резко ответил: «И мне, и святому Петру», Эта история рассказана писателем не той эпохи, и она расходится с дошедшими до нас свидетельствами очевидцев. Император, похоже, тоже вел себя безупречно. На следующий день, последовавший за великим примирением, он повел себя еще более любезно: снова подержал стремена папы, отъезжавшего из базилики, и готов был провести лошадь Александра до самой пристани, если бы папа ласково не отказал ему. Интересно, вспомнил ли император в тот момент о двух днях в Сутри, когда он отказал в этой услуге папе Адриану, ехавшему двадцать два года назад на коронацию в Рим?

Роль, которую сыграла в преодолении схизмы Венеция, была значительной, и награда за это была велика. С финансовой точки зрения памятное лето 1177 года сильно поспособствовало восстановлению ее благосостояния. Император был гостем города полные восемь недель. Уехал лишь 18 сентября. Папа Александр оставался до середины октября, то есть продолжительность его пребывания превысила пять месяцев. Большую часть этого времени Венеция была заполнена народом, как никогда. Обычный поток путешественников и купцов вырос в несколько раз. Сюда съехались самые знатные принцы и прелаты Европы. Каждый пытался превзойти соперников великолепием свиты. Один из них, архиепископ Кельна, привез с собой не менее 400 секретарей, капелланов и сопровождающих. За патриархом Аквилеи приехало 300 человек, столько же с архиепископами Майнца и Магдебурга. Граф Рожер из Андрии, второй посол короля Сицилии, имел свиту из 330 человек. Герцог Леопольд Австрийский со своими 160 придворными выглядел, должно быть, жалко на этом фоне.

С политической точки зрения Венеция тоже выиграла. Было бы странно, если бы венецианцы, так долго удерживавшие у себя императора и папу, не добились чего-то взамен. Так и есть: они заключили с обоими несколько договоров. Фридрих Барбаросса разрешил им свободный проезд, безопасность и полное освобождение от императорских пошлин во всех частях империи в обмен за сходные привилегии для его подданных — «до Венеции, но не далее». Это было признание превосходства Венеции на Адриатике. Папа Александр, со своей стороны, проявил свое расположение тем, что даровал индульгенции главным церквям города. Сверх того, разрешил вечную борьбу между Градо и Аквилеей, внесшую столько раздоров и неприятностей в церковные дела Венеции. По условиям договора патриарх Градо — ставший резидентом Венеции — отказался от всех притязаний на сокровища, украденные Поппо Аквилейским 150 лет назад, за это ему вернули власть над селениями вокруг лагуны, а также над Истрией и Далмацией. Можно легко представить, что влияние Венеции в этих городах значительно усилилось.

Пребывание папы Александра в Венеции придало особое значение ежегодно отмечаемому празднику Вознесения. Церемония происходила с 1000 года в открытом море за портом Лидо. Из молитвенного обряда она превратилась в символическое бракосочетание с Адриатикой. Над одними дверьми в северной стене зала Большого совета во Дворце дожей есть картина Вичентино. На ней изображен папа, подающий дожу Дзиани кольцо, которое тот должен бросить в волны. К сожалению, приходится сказать, что история эта не имеет исторического основания, как и полностью выдуманное морское сражение при Сальворе, изображенное сыном Тинторетто Доменико (картина справа). Передача золотого кольца — чистого и простого символа — приняла с годами матримониальный оттенок. Произошло это примерно в то самое время, хотя разумно было бы предположить, что поскольку день Вознесения приходился в том году на 2 июня, не существует свидетельства, что папа активно принимал участие в той церемонии, а уж тем более радикально изменил ее характер.

Самым главным выигрышем Венеции стал небывалый взлет ее репутации. В то памятное лето она оказалась в фокусе внимания всей Европы, фактически стала столицей христианского мира. Ее дож принимал двух лидеров Запада и был с ними если не на равной ноге, то, по крайней мере, добрым другом. Именно ее, Венецию, выбрали для переговоров папы и императора, потому что — если еще раз процитировать «Relatio» — она «подчинялась только одному Богу… это место, где отвага и авторитет горожан смогли сохранить мир между обеими сторонами, так чтобы разногласия или бунты, намеренные или случайные, не могли более возникнуть». Надо сказать, что сделать это ей удалось только сейчас. Тем не менее она это сделала, обретя тем самым новый статус большой и сильной европейской метрополии.

Собор Сан Марко с маленьким порфировым ромбом, вставленным в пол при входе в центральные двери, традиционно означает место, где Фридрих Барбаросса распростерся перед папой. Это — единственное место на площади, сохранившееся в том самом виде, в каком оно было к моменту описанных здесь событий. Сегодня окружающая обстановка, в которой происходили те давние события, выглядит более торжественной, и в этом заслуга дожа Себастьяно Дзиани. Это он приказал снести старую церковь Сан Джиминьяно,[74] это он купил у монастыря Сан Дзаккария огород (броло), находившийся между церковью и лагуной, он засыпал старый канал Рио Батарио, начинавшийся за зданием Старых прокураций,[75] шедший к собору, мимо кампанилы к Рио ди Дзекка и далее к городскому саду. Все это пространство дож замостил кирпичом «в елочку», и у Венеции появилась площадь, которую мы знаем теперь как пьяцца Сан-Марко. Дзиани также распорядился, чтобы все дома вокруг площади были объединены арками и колоннадами, поэтому с самого начала площадь, должно быть выглядела такой, какой ее в 1496 году изобразил Джентиле Беллини (1429–1507), и, несмотря на строительство двух долгих рядов Прокураций вдоль северной и южной стороны, площадь сохранила свой облик.[76]

Дож Дзиани оставил память о себе и в облике Дворца дожей и Пьяцетты. Дворец построили заново, после того как народ в 976 году восстал против предшественника Дзиани и уничтожил первоначальное здание. В 1106 году пожар уничтожил и этот дворец. Дзиани, как нам поведал Сансовино, «увеличил его во все стороны», и, хотя сведения, которыми мы обладаем, отрывочны, можно предположить, что архитектор следовал традиции, и дворец был похож на те несколько византийских зданий, которые до сих пор стоят на Большом канале, например Фондако деи Турки или дворцы Фарсетти и Лоредано возле моста Риальто.

Пьяцетту расчистили и увеличили, как и площадь Сан-Марко. Возможно, готовясь к приезду Барбароссы, снесли старую стену Пьетро Трибуно. Она почти триста лет закрывала доступ с воды. За последние пять лет на площади подняли две из трех античных колонн, которые привез Витале Микеле из неудачной экспедиции на Восток. (Невезучий, как и всегда, он потерял третью колонну. Она ненароком упала за борт во время разгрузки и до сих пор лежит у Моло. Попытки поднять ее окончились неудачей.) Перед дожем предстал молодой венецианский инженер. Настоящее его имя было Николо Старатонио, но обычно его звали Бараттиери. Это прозвище в переводе с итальянского означает склонность к шулерству. Возможно, так оно и было. Нам известно, что он предложил поднять две колонны за право устроить между ними игральные столы. Дзиани согласился. Колонны были подняты и стоят до сих пор, позже одна из них была увенчана львом святого Марка, вторая — святым Теодором с крокодилом. Поставили и игральные столы. Вскоре после этого Большой совет распорядился проводить на этом месте публичные казни. Бараттиери не оставил своей инженерной деятельности, поскольку несколько лет спустя он занялся постройкой первого понтонного моста Риальто.

Государственный деятель, дипломат и строитель, Себастьяно Дзиани обладал редкими способностями реформатора. Нет необходимости задерживаться на подробностях его дальнейшей реорганизации административной машины, создании новых государственных учреждений, совершенствовании законов. Более важной для нас является философия, лежавшая в основании всей программы реформ. Целью ее была поддержка и усиление олигархических принципов, оказывавших определяющее влияние на венецианскую политическую мысль. Незадолго до своей отставки Дзиани созвал собрание, на которое пригласил главных чиновников и приказал им взять себе за правило предоставлять властные места самым богатым и авторитетным гражданам, «так как, увидев себя обойденными, они разочаруются и перейдут к насильственным действиям». Этот совет был не таким реакционным, как это кажется на первый взгляд. Некоторые благородные венецианцы смотрели на высокие посты как на неприятную ответственность, ограничивающую их личную свободу и куда менее выгодную, чем торговля. От гражданских обязанностей — дома или за границей — без уважительных причин отказаться было нельзя. За это с 1185 года следовали суровые наказания.

За шесть лет своего правления Себастьяно Дзиани добился многого. Но в момент избрания ему уже было больше семидесяти, и в 1178 году он решил уйти от общественной жизни и удалиться, как и некоторые его предшественники, в монастырь Сан Джорджо Маджоре. Там он вскоре умер, а позже его имя увековечили на палладианском фасаде, напротив имени Трибуно Меммо. В своем завещании он распорядился распределить ренту с определенных домов в Мерчерии между базиликой и церковью Сан Джулиано, чтобы те обеспечивали едой пленников государства, и другой собственностью на той же улице. Согласно его распоряжению, каждый вторник должны были подавать хороший обед двенадцати городским нищим, а его семье, в качестве урока в смирении, устраивать трапезу, состоящую из дешевой рыбы, вина и чечевицы. Происходило это в праздник святого Стефана, перед могилой которого постоянно горела лампада.

Незадолго до смерти Себастьяно Дзиани сделал еще одно изменение в процедуре выборов дожа. Вместо одиннадцати выборщиков, назначаемых Большим советом, было решено, что совет теперь будет назначать только четверых, и эти четверо будут выставлять команду из сорока человек, причем за каждого должно быть подано по меньшей мере три голоса из четырех. В результате этой процедуры — хотя она и упростилась в сравнении с прежними годами — в 1178 году выбрали Орио Мастропьетро, пожилого дипломата, служившего в посольствах Палермо и Константинополя и сыгравшего там ведущую роль в основании первого государственного займа Витале Микеле. Его дипломатический опыт сослужил ему хорошую службу, ибо на Востоке, как и на Западе, снова начали собираться грозовые тучи.

24 сентября 1180 года после долгой болезни скончался император Мануил Комнин. Следующие пять лет принесли Византийской империи нищету и смуту. Законным наследником Мануила был его двенадцатилетний сын Алексей, мать которого, Мария Антиохская, стала его регентом. Первая латинянка на престоле Константинополя была сестрой норманнского принца Боэмунда III. Мария открыто покровительствовала франкским соотечественникам в ущерб грекам, а потому подданные ее ненавидели. Первый бунт против нее провалился, но второй, в 1182 году, перешел в полномасштабную бойню, во время которой буквально все уроженцы Запада погибли, включая женщин, детей и даже больных в госпиталях. Весь франкский квартал города был разграблен, так что в сравнении с этим разбой, от которого одиннадцать лет назад пострадали венецианцы и генуэзцы, можно было назвать незначительным. Тем временем двоюродный брат Мануила, Андроник Комнин, пришел в столицу и захватил трон. Марию задушили. Вскоре после этого ее юный сын, которого заставили подписать приговор о смертной казни матери, тоже был удушен шнурком. У него осталась невеста, Агнес — византийцы перекрестили ее в Анну, — двенадцатилетняя дочь французского короля Людовика VII. Она приехала в Константинополь за несколько месяцев до бунта, однако из-за ее слишком юного возраста венчание не состоялось. Ничуть не смутившись, шестидесятичетырехлетний Андроник женился на ней, и этот брак был освящен. Последовали почти три года жестокости и террора, с которыми до самой Французской революции ничто не могло сравниться. Наконец, в сентябре 1185 года свергли и Андроника. Толпа растерзала его.

В предыдущий год до Риальто дошла новость, что короткий медовый месяц Венеции с Сицилией близится к концу. Король Вильгельм Добрый и королева Иоанна Английская — сестра Ричарда Львиное Сердце — были бездетными, так что следующей претенденткой на трон стала тетя Вильгельма, Констанция, а она была помолвлена с Генрихом Гогенштауфеном, сыном и наследником Фридриха Барбароссы. Для Венеции и городов Лиги перспектива такого брака была ужасной. Они долго чувствовали себя независимыми от империи, а происходило это в большой степени оттого, что у Фридриха не было в Италии постоянного дома, и по феодальному закону он не мог держать германские войска к югу от Альп. После заключения брака император стал бы не просто титулованным сюзереном, но и полновластным хозяином на полуострове.

Мало что можно было сделать, пока в Византии продолжался кризис, но как только Андроника не стало и на константинопольский трон вступил Исаак II Ангел, венецианцы не стали терять время. В 1186 году начались переговоры, и на следующий год заключили договор. За события 1171 года им была обещана полная компенсация, император вызвался защищать Венецию и ее территории от всех нападений, откуда бы ни исходила угроза. В ответ на это венецианцы обещали за счет императора за шесть месяцев построить на своих верфях от 40 до 100 галер. Каждые трое из четырех венецианцев, проживающих на территории Византии, призывались на службу на галерах под командованием венецианских офицеров, а те, в свою очередь, подчинялись имперскому адмиралу. (Поскольку на каждую галеру требовалась команда из 140 гребцов, можно предположить, что на территории империи до сих пор проживали около 18 000 мужчин призывного возраста.)

Исаак Ангел был порочным и слабым правителем — Никита Хониат писал, что он торговал правительственными должностями, словно овощами на рынке. Но вот почему он решил доверить постройку судов чужому народу, с которым империя последние двадцать лет находилась во враждебных отношениях — особенно когда Константинополь и сам обладал отличными судами, — понять невозможно. Венеция выигрывала во всех отношениях: ей пообещали имперскую защиту и дали власть над всем византийским флотом. Через шестнадцать лет Восточная империя окажется практически беззащитной перед венецианским флотом, и винить ей в этом придется только саму себя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.